Текст книги "Преступление и наказание (СИ)"

Автор книги: Владимир Наконев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

ПЛАГИАТ

Весь пишущий народ болен перекопированием. Мало того, что используют буквы придуманные другими. Мало того, что пишут слова давно известные. Мало того, что вписывают в свои перлы сочетания слов, прочитанные или увиденные где-то. Мало того, что откровенно уворовывают целые куски текста, которые уже имеют хозяина, дак ещё и идею целиком утащить могут.

Я тоже не святой. Тот, кто читал «Законченная миссия», знает, что идея, мягко говоря, позаимствована из «Трость калибра 7,62». Но я честно предупредил читателя об этом в самой первой публикации. Так же честно признаюсь, что не всегда делаю такое предупреждение, и мне доставит большое удовольствие тот, кто найдёт ещё один позаимствованный момент. Если не найдут, то мне тоже будет приятно – хорошо спрятал!

Так я повеселился однажды, найдя следы моей шутки: сообщив читателям, что Иван-Дурак со щукой в проруби общался. Надеюсь, что Емеля и ещё одно высокопоставленное лицо, процитировавшее мою выдумку, не сильно на меня обижаются. Все писатели шутят. Каждый по-своему.

В испанских тюрьмах работают массовики-затейники. Затевают всякие курсы, конкурсы и соревнования. И за это массово получают деньги. Для привлечения к участию в этих затеях, зачастую объявляют денежные призы. Зэкам нравится такой вид лотереи, и они упираются, чтобы что-то сделать. Попробовал и я поучаствовать в литературных конкурсах. Безуспешно. И совсем не потому, что мои тексты плохо написаны. Написаны они всегда грамотно и без ошибок. Но написаны не испанцем и стиль далёк от привычного жителям пиренейщины. Махнул я рукой на всякие литературные соревнования, понимая, что шансов на выигрыш у меня нет. Произведения, которые получали призы на этих конкурсах, не могли читать без отвращения даже сами испанцы. Я проверял. Очень трудно найти испанца, осилившего «Дон Кихота Ламанчского» на родном языке. Но, тем не менее, книга – мировой шедевр. Я прочитал 80 страниц.

Однажды вижу на доске объявление об очередном поэтическом конкурсе. Ну-ну! Испанская поэзия запоминается тем, что она не запоминается. Если стихи Пушкина, заученные ещё в школе, я помню до сих пор; если детские считалочки я могу рассказать на нескольких языках, включая китайский и арабский, то с испанской поэзией я не дружу. Трудно запомнить стих, в котором вторая строка рифмуется с седьмой, а потом с пятнадцатой. Остальные, в лучшем случае, звучат ритмично с рифмующимися. На основе таких стихов сочиняют песни. Потом с такими песнями испанцы едут на Евровидение и выигрывают его так же часто, как русский футбол чемпионат Мира.

У меня есть образец испанской поэзии: князь, с которым я делил камеру, подарил мне свой стих. Не доверяя своему вкусу и восприятию, показываю произведение одному коллеге, который дружит с испанской грамматикой. Он прочитал.

– Идея не плоха. Но сам стих слабый. Сам написал?

– Нет, говорю. – Но хочу устроить плагиат и послать на конкурс.

– Попробуй улучшить рифму, – советует.

Я включился в работу. Если долго мучиться, что-нибудь получится. Нужно сохранить испанскость стиха и сделать его благозвучнее. Я справился, изменив мажорность стиха на минорный тон и, вставил упоминание о бедных мигрантах, усилив этим печальность повествования. Снова показываю товарищу.

– Класс, – говорит он, – Теперь придраться не к чему.

Посылаю отредактированный, изменённый, улучшенный и красиво переписанный стих на объявленный конкурс. Через пару недель ко мне подходит один зэк, который участвовал в перепечатывании рукописных текстов.

– Знаешь, – говорит, – Твой стих был единственным среди других, который был с лейтмотивом. Остальные были набором красивых фраз.

С таким облагороженным поэтическим шедевром я и в этом конкурсе ничего не выиграл.

В следующий раз для плагиата выберу стихи Гарсиа Лорки.

ШАНТАЖ

В моей тюремной жизни стараюсь до минимума свести общение с другими людьми. С зэками, охранниками, учителями, медиками… Это помогает мне сконцентрироваться на наблюдении за окружающим, обдумывании будущих текстов и, разумеется, сохранением здоровья. Даже если у меня в камере появляется компаньон, ему скоро надоедает моё молчание и односложные ответы на вопросы. И он старается найти себе другое место.

Среди сотни зэков модуля поддерживаю отношения с десятком человек. Остальных не знаю даже по именам. С интересом смотрю, как другие зэки (в основном местные) лебезят перед каким-нибудь «доном», рассказывают ему всю историю своей жизни, начиная с рождения. Им так нужно делать. Такой «друг» может втихушку подарить кусочек гашиша, отобранного у другого зэка, закрыть глаза на проступок или, даже, помочь в неудобной ситуации.

С некоторыми охранниками завязываются отношения и у меня. Им нравится моя осведомлённость и образованность, мои интересные комментарии на темы их жизни в стране и, вообще, недурость. Подумав, решаю использовать эти моменты «дружбы». Подхожу к Хосе-Антонио, который заканчивает годовой цикл работы в нашем модуле и скоро уйдёт в другое место. Спрашиваю его.

– Неужели тебе хочется остаться комическим персонажем в моих рассказах о тюрьме?

– Нет, не хочу, – откровенно признаётся он.

– Ну, подари мне тогда тетрадь и ручку. А то у меня с этим всегда большие проблемы. А я честно напишу, что среди всего этого сброда нашёлся один человек с доброй душой.

Он читал некоторые мои рассказы, написанные на понятном ему языке, и они ему понравились.

– Эх! – огорчается Хосе-Антонио, – Почему ты раньше не сказал? Я же переезжаю в другую тюрьму и уже собрал все свои вещи. Но погоди, завтра у меня последнее дежурство и я оставлю тебе мои листы бумаги и авторучки.

На следующий день он и вправду отдаёт мне две сотни листов бумаги и пять ручек синего цвета. И спрашивает меня, где найти информацию об уже написанных мною книгах. Рисую ему ссылку на интернет и мы расстаёмся с добрыми пожеланиями.

Мне понравилась моя импровизация и я ищу новую жертву. Тем более, что уже знаю о моей растущей известности в отдельной испанской тюрьме «Кастейон-2». Однажды, когда у охранников в отпускное время начинаются всякие замещения, приходит новый охранник. В тот день я остался заведовать библиотекой, потому что мой товарищ ушёл в школу. Прошу охранника открыть дверь. В тюрьме все двери закрываются на ключ, если не используются.

– А вы кто? – интересуется охранник.

– Второй ответственный.

– Как вас зовут? – подстраховывается он, не зная никого в модуле.

– Владимир.

– Ёпт…! – восклицает испанец, – Так это вы – писатель?

Ага! Моя деятельность знакома уже и тем, кто меня ещё не видел.

Следующим выбираю охранника по имени Луис. Под два метра детина, не стесняющийся давать оплеухи наркоманам и регулярно заявляющий, что найдёт у меня слабое место, потому что у всех есть слабина. В самый первый раз я ухмыльнулся и посоветовал ему заглянуть в моё досье. С тех пор он регулярно пробовал на мне известные ему приёмы подавления.

– Смотри на меня! – говорил он на плохом английском.

Мой уровень лучше и, в двух-трёх выражениях я объяснил ему неправильность построения фразы и банальность постоянных повторений. Луис плохо понимал английский и сразу переходил на родной испанский.

– Ты ведь понимаешь, что находишься под моей властью?

– Да, – соглашаюсь, – Но только до тех пор, пока здесь, – показываю на лоб, – кабеля находятся параллельно. Когда они замкнут, всё изменится.

Луису становится весело от этой шутки, хотя в ней мало шутливого.

– А я на тебя напишу рапорт.

– Имеешь право, – отвечаю, – Если умеешь писать.

Он весело ржёт и уходит. Вечером, когда нас разводят по камерам, он останавливается возле двери.

– Во! Я напишу рапорт, что у тебя много обуви на полке.

– Это уже ближе к реальности, – иронизирую, – Зайди и посмотри вон те ботинки. Подумай, что может быть, если я их одену?

Там на полке, всё ещё красуются рабочие бутсы с железными носками. Луис заходит, берёт ботинок в руки и оборачивается ко мне с нескрываемым изумлением. В тюрьме, да ещё в модуле наркоманов, такие ботинки – почти преступление!

– Ты их даже забрать не можешь, – подкалываю я его, – Мне их разрешила держать здесь сама директорша по безопасности. А ты говоришь, рапорт…

– Ничего себе! – бормочет Луис, ставя ботинок на место.

Так мы и препираемся в каждое его дежурство.

– Что пишешь? – спрашивает он однажды.

– Новый рассказ. Про охранников.

– А про меня там будет? Про то, какой я хороший и красивый.

– Прямо сейчас пишу. Называется «Психопаты».

Луис обижается.

– Неужели среди нас нет ни одного хорошего?

– Есть. Хосе-Антонио, – отвечаю.

– Гы-гы! Что, самый симпатичный?

Ему есть от чего веселиться. Хосе-Антонио всегда красит свои седые волосы, а в последнее время, даже, сделал пересадку волос на свою обширную лысину, вызвав этим насмешки зэков и охранников.

– Про симпатичность можно будет потом поговорить, когда у него волосы отрастут. А вот, что он подарил мне бумагу и авторучки, я обязательно напишу в отдельном рассказе. А про тебя не буду, ты мне ничего не даришь.

– А что тебе надо? – не подумав, спрашивает Луис.

– Общую тетрадь и авторучку. Заодно увеличишь твой имидж в моих рассказах.

– Ладно, куплю.

На следующее дежурство он не приносит обещанного. На мой прикол отговаривается, что хорошие дела быстро не делаются, и старается поменьше разговаривать со мной. Но от меня так просто не отделаешься. Жду его появления на ночном дежурстве и, когда он на проверке заглядывает в приоткрытую дверь, показываю ему руками открывающиеся и закрывающиеся страницы. Луис фыркает и снова исчезает.

Исчезает на пару недель. В Испании, когда праздники попадают на рабочие дни рядом с выходными, их соединяют и народ отдыхает три, четыре или пять дней подряд. Тюремные охранники с их скользящим графиком, дежурят друг за друга и накапливают, таким образом, до десяти дней вместе с такими праздниками.

Появившись на смене, Луис пытается разговорить меня на тему Ивана Грозного. Там на отдыхе он или прочитал чего, или по телевизору увидел. Поговорили. А когда закончили, я спрашиваю, а где моя новая тетрадь? Луис с шумом втягивает воздух, что означает простое забытие обещания.

– Хочешь, я украду где-нибудь для тебя тетрадку? – спрашивает он, пытаясь перевести всё в шутку. Ты же знаешь, что мы в Испании все воруем.

– Хочу. Но не воруй в китайском магазине. Укради в «Кортэ Инглес» (сеть дорогих магазинов в стране).

– Не, я здесь украду. В тюрьме. Например, прямо у директора.

– Воруй, – соглашаюсь я. А если тебя застукают, скажи, что я тебя заставил.

– Мне не поверят, что такой маленький русский заставляет такого большого, как я.

– Директор поверит. Он же делает что-то, когда я его заставляю. Но, если будешь покупать, а не воровать, то заодно купи себе сопливчик. И тычу пальцем в пятно на униформе Луиса, оставшееся после утреннего кофе.

Это замечание его обижает, и он исчезает в своей кабине, стараясь до конца дня проходить подальше от меня.

Проходит Новый Год. Луиса нет. Тетради нет. Нет и авторучек. Дожидаюсь его дежурства и интересуюсь, как идёт процесс. Он отшучивается и, в свою очередь, спрашивает, каким я опишу его в истории. К этому я готов и даю прочитать ему рассказ «Воспитывание». Он читает и смеётся до слёз.

– Начинаю бояться того, что ты напишешь.

Исчезает на некоторое время и в середине дня, когда нас закрывают по камерам, протягивает мне две новые авторучки.

– Надеюсь, это то, что тебе надо. Утащил в одном месте. Тетрадь украсть не смог. Всё лежит так, что незаметно не утянешь.

– Хорошее воровство должно быть хорошо подготовлено, – соглашаюсь, – Особенно, если хочешь украсть в тюрьме.

Время хоть и не резиновое, но тянется, когда ждёшь чего-нибудь.

– Где моя тетрадка? – спрашиваю в следующий раз.

– Слушай! – возмущается Луис, – Нельзя же быть таким. Первый раз вижу зэка-взяточника!

– И никто больше не увидит, – поддерживаю разговор, – Поэтому перед тем, как ты уйдёшь на новое место работы, предупреди новых охранников, что я про всех пишу книгу и, если кто не хочет в неё попасть, пусть подарит мне тетрадку. Этого будет достаточно. В тюрьме даже коррупция имеет другие цены.

Луис весело смеётся пару минут. Представляет, наверное, свои будущие разговоры с коллегами.

– Ты какой-то нетипичный испанец, – говорю ему однажды, – То, что ты испанец, сомнений нет: потому что не выполняешь своих обещаний. Но все твои соотечественники планируют осуществить что-то завтра, в то время, как ты всегда используешь «сегодня».

Тетради я так и не дождался.

ЖМУРИК

Откинувших копыта в испанских тюрьмах эвакуируют на свободу по специальному протоколу: сначала их, как правило доставляют в санчасть. Свидетелей-то нет и никто ничего не расскажет о том, что при транспортировке пластикового мешка его пару раз уронили на лестнице. А перед этим продержали некоторое время в камере на случай воскресения.

А дальше – строго по правилам: по приезду спецмашины из труповозного сервиса в тюрьме закрываются все двери, не забыв загнать внутрь всех зэков, оказавшихся между блоками. Открываются все двери шлюзов на обоих периметрах и на территорию тюрьмы заезжает автомобиль, сопровождаемый шефом дневного дежурства. Из санчасти – без почестей, но и без небрежностей – выносят бренные останки. Грузят их. Ставятся все нужные подписи на документы. Автофургон уезжает, двери закрываются и, пока ещё живые, зэки продолжают исправляться. «Мёртвый в гробе мирно спит, жизнью пользуйся живущий».

В приоткрытую на ладонь дверь привычно заглянул охранник. Убедился, что мой сокамерник и я живы-здоровы и пошёл к следующей двери. Так же, молча, проверил там и звук его шагов стал удаляться по коридору. В модуле была сравнительная тишина. Зэки, у которых не было ни телевизора, ни радио, уже съели нужные таблетки и готовились погрузиться в иллюзорный мир. Другие досматривали «Симпсонов» или, как мы, знакомились с новостями.

Вдруг моё ухо уловило необычно повышенный голос охранника. Пульт телевизора я держу в руке и быстро выключаю звук.

– … и бегом поднимись сюда, с чем-нибудь, чтобы отрезать, – донеслось окончание фразы охранника. Очень интересно. Приникаю к приоткрытой двери под любопытным взглядом моего товарища. Жестом останавливаю его вопрос и слышу, как охранник нажимает в далёкой от нас камере кнопку интерфона и просит коллегу вызвать врача из медчасти, шефа ночного дежурства и подкрепление из других блоков. Потом говоривший спохватывается и говорит оператору позакрывать двери камер. Все двери со стуком закрываются и в модуле воцаряется тишина. Видимо, не только я заметил ненормальность ситуации и все притаились, пытаясь угадать, что происходит. Мой товарищ по камере не понимает испанского и мы общаемся по-французски.

– Кэс-киль я ля ба? Что там происходит?

– Похоже, что кто-то если не умер, то пытается это сделать, объясняю.

Смотровой глазок на двери нашей камеры по низу не закрывается плотно и это позволяет мне видеть большой кусок коридора и пять дверей камер напротив. Наблюдаю. Пробегает охранница. За ней, через некоторое время ещё трое. Потом ещё и ещё. Кто-то в зелёной одежде медсестры. Потом проносят чемодан с дефибриллятором. Комментирую это товарищу и смотрю, что будет дальше. Несколько человек бегут обратно. Кто-то возвращается с большим чемоданом красного цвета, в котором, предполагаю, находится аппарат искусственной вентиляции лёгких. Спустя время, слышу пиканье машины. Угадал. Беготня по коридору продолжается. Им же никто не мешает: все другие двери закрыты. Мой сокамерник теряет интерес ко всему и заваливается на койку. Моё любопытство ещё не удовлетворено.

Почти два часа беготни. Медиков уже двое. Может и больше, но мне в щель видны только ноги, если проходят далеко от моего пункта наблюдения. Голоса, доносящиеся до меня через закрытую дверь, то громче, то глуше, но совершенно неразборчивы. Ясно одно – кто-то там ушёл и не хочет возвращаться. Мне, даже приблизительно, не удаётся вычислить, кто это там привнёс такие проблемы в нашу рутину.

Голоса вдруг становятся громче, словно там пытаются перекричать друг друга.

– Ч-ш-ш-ш! – отчётливо слышу угрожающий всклик.

Тут же затихает сигнал аппарата искуственного дыхания. Понятно. Несколько охранников проходят мимо нашей камеры, покидая место борьбы за жизнь человеческую. За ними ещё группа людей. Возвращаются только двое. Как раз напротив меня один произносит:

– Мешок у тебя?

– Нет, только перчатки.

– Дьявольщина! Пойду возьму.

Ещё несколько минут ожидания и вижу в руке проходящего пластиковый рулон чёрного цвета. Время спустя, доносится звук застегиваемой молнии. Теперь уже точно всё закончилось.

Был вечер субботы. 19 августа 2017 года.

На следующий день выясняется, что в камере, используемой как карцер, повесился молодой наркоман-испанец, недавно переведённый в наш модуль. Повесился вполне сознательно, употребив все добытые таблетки, которые передавали ему через окошко сердобольные коллеги. Разорвал простыню, и на добытой таким способом верёвке, закачался на стальном прутке, приваренном поверх окошка.

Мне не удалось вспомнить, кто это был: я избегаю общения с другими зэками нашего блока. От силы знаю имена двух десятков из них. Фамилий ещё меньше. Но произошедшее наводит меня на некоторые размышления. Этот испанец был один из тех, кто покупается на посулы, начинает чистить и мыть, переходит в блатной модуль. Из него снова возвращается на дно тюремной жизни с каким-то проступком и наказанием в виде карцера. Отрыжка испанской индивидуальной программы перевоспитания. Пацан свалился в депрессию после «понижения по службе», начал глотать всякую дрянь без разбора. Никому из охраны не показалось это странным. Тюремный медик тоже не нашёл ничего подозрительного, подписывая предписание о помещении в карцер. Теперь их всех ожидали серьёзные разборки случившегося, если семья отошедшего сделает официальное заявление в суд. За мои два с половиной года в тюрьме Кастейон -2 это был четвёртый жмур: два передоза и два суицида. Статистика-с.

МОУ ША

В тюремном блоке появился новый зэк. Китаец. Не могу отделаться от мысли, что я его уже видел где-то. Спрашиваю одного из «старожилов».

– Ха-ха! – смеётся – этого китайца пару недель показывали по ящику как успешного бизнесмена, а теперь Испания решила, что он должен поделиться.

Новичок спокойно бродил по двору, читал книги и общался с другим китайцем, который раньше сидел молча каждый день в одном и том же месте с книгой или газетой в руке и ни с кем не разговаривал. По одной простой причине: он говорил только по-китайски, а все европейские гоблины, что были вокруг него, по-мандарински могли сказать только «нихао». Хотя вру; я мог иероглифами написать моё имя, чем не замедлил похвастаться. Чан обрадовался и стал со мной здороваться.

Теперь Чан мог поговорить со своим соотечественником Пингом и я был рад за обоих. Новичок и я обозревали друг друга, не делая попыток к сближению. Улыбки, нихао и на этом всё. Пинг с интересом глядел, как я запросто подтягивался 15 раз и делал другие доступные на тюремном дворе упражнения. Однажды подошёл и попробовал тоже подтянуться. Получилось полтора раза.

– Не беда, – успокоил я его, – год назад я тоже мог похвастаться таким результатом. – Хочешь стать сильнее?

– Хочу, – не подумав согласился Пинг. Разговаривали мы, разумеется, на испанском.

И я начал его тренировать. Через три дня, с болью в мышцах, которая появляется в первые дни занятий, Пинг старался не попадаться мне на глаза, чтобы я не пригласил его.

– Слабак, – сказал я ему, проходя мимо.

– Я не слабак! – взбрыкнул Пинг, бросаясь за мной, – это ты неправильно тренируешь, потому что я чувствую… И вообще, у меня руки не для этого! Я привык чеки подписывать и купюры считать.

Я деланно засмеялся.

– Если бы ты имел сильные руки, то считал бы не купюры, а упаковки с купюрами.

– Да я…, да у меня…

Но я снова его останавливаю:

– А ещё ты горбатый и плечи опущены, дышишь неправильно, ноги слабые. Ты что, не занимался ничем в детстве?

Как не занимался? Ушу и тай-чи, плаваю. И не горбатый я, а это метод соединения точки ЦИ с точками ИНЬ и ЯНЬ.

– Это хорошо, – резюмирую я, – многие ещё и в Бога верят. Ты, кстати веришь в Бога?

– Конечно верю! За это же не надо платить. Вот если бы я платил, то тогда бы подумал.

Я всегда считал буддистов самыми продвинутыми из всех верующих. Мы долго и плодотворно поговорили в тот день и пришли к соглашению, что каждый человек должен делать то, что ему нравится, а не то, что его заставляют. Заканчивая беседу я сказал, что если китайцу захочется стать сильным и помолодеть лет на десять, то я нахожусь в свободном доступе.

Пинг сдался быстро: сначала перестал гулять по двору, потом перестал читать на ходу. Читал, сидя за столом и, наконец, улёгся головой на стол, держа соответственно книгу боком. Клиент созревал.

Он подошёл и, как это принято у настоящих бизнесменов, сразу сказал, что он согласен потерпеть ровно один месяц, если я буду выслушивать его мнения и ощущения. И мы снова начали упражняться. И снова, на третий день, Пинг был телом, которое болело во всех местах. Уловив симптом, что клиент опять готов улизнуть, я напомнил ему, что осталось всего 27 дней, что через полторы недели он будет улыбаться, вспоминая первые дни и что все дни, когда он будет заниматься, я буду учить китайский язык. Типа, посмотрим кто раньше сдастся. Пинг поиграл желваками и в его раскосых глазах появилось сожаление. Через час он принёс мне новую тетрадь.

На первой странице было написано иероглифами. Первое слово я знал. Это было моё имя.

Следующий месяц тюремного заключения прошёл для нас как неделя. Пинг рассоединил точки ЦИ, ИНЬ и ЯНЬ, развернул плечи, висел на перекладине почти минуту, подтягивался десять раз. А я сам прочитал то, что написано в моей тетради: «Владимир, говорить хорошо по-китайски – это невозможно!»

И Пинг и я были довольны.

Минул ещё месяц. За ним другой. Чан с интересом наблюдал трансформацию худощавого Пинга в атлета и интересного русского, выговаривающего всё больше китайских слов.

– Чан, давай ты тоже будешь делать упражнения?

– Нет мне нельзя. У меня проблемы с сердцем. Я потерял много веса…

Разговаривали мы, разумеется, по-китайски. Я меряю его пульс. 96. Многовато. Прошу его пробежать по тюремному двору. Пульс скакнул до 140, но через две минуты стало 96. Так-так! Я тебя вылечу. И я начал, где уговорами, а где обманом, привлекать Чана к перекладине и гантелям. Он втянулся, ему стало нравиться. Стал чувствовать силу. Новые упражнения, правда, встречал в штыки: «не хочу, не буду, не хочу».

– Ты не жалуйся! Будь мужчиной! – говорю я ему на чистом мандаринском в один из таких моментов.

Чан остался с открытым ртом. Потом бросается к Пингу.

– Ты слышал, что он мне сказал!?

Инженер-автомобилист с трудом сознавал, что я его отчитал, как в Китае принято ставить на место хныкающих детей.

– Да ты просто убийца! Убийца! (моу ша на китайском).

К тому моменту, когда меня перевели в другую тюрьму, Чан делал упражнения, недоступные никому, а Пинг раздал всю свою фирменную одежду, которая стала ему мала и с удовольствием носил майки своего младшего сына, который на десять сантиметров выше папы и на двадцать килограммов тяжелее. И оба китайца стали бегать круги по двору.

На новом месте я напрягся и впервые в моей жизни нарисовал пару сртен иероглифов на листе бумаги. Через две недели пришёл ответ.

– Чин-ай-те Владимир, тон-ци… Мы стали сильными и больше занимаемся с гантелями… Твоё письмо написано очень хорошо, мы всё поняли… Не с кем стало ругаться, не хватает тренера-убийцы… Скучающие по тебе все китайские товарищи