Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Дарья с нескрываемым интересом слушала болтовню стариков, проникаясь необъяснимым чувством зависти и восторга, что такие отношения вообще могут существовать между людьми. Отец тоже уважал мать; во всех домах, в которых ей приходилось бывать, даже в императорской семье, служившей образцом семейных отношений для всех верноподданных, ценили жён, но о подобных чувствах она не слыхала. Пётр Петрович поправил одеяло на кровати, подтыкая его с разных сторон, чтобы Настюнечку не продуло, нежно глядел на неё, словно умиляясь выпавшему на его долю счастью – ухаживать за больной женой. Затем отправился в чулан, служивший кладовкой, где на огромном столе, специально сколоченном летом, укрытом большой холстиной в два слоя, было припасено несметное количество пельменей, собственноручно им приготовленных ещё до Рождества. Пётр Петрович принёс в миске смёрзшиеся на морозе пельмени, налил в кастрюлю воды. И когда она закипела, бросил, предварительно посолив, пельмени, помешивая в кастрюле шумовкой, и тихая улыбка сошла на его доброе лицо.

– А что, Дарьюшечка моя милая, я ведь разорившийся дворянин, а? – спросил он с улыбкой, не переставая помешивать пельмени. – Вот мои предки отдали землю в шестьдесят первом крестьянам, а сами занялись умственным трудом. Немногого добились. А когда я подрос, то решил заняться тем, чем душа болела, – землёю. И что же без сынов сделаешь? Вот домик с сыновьями успели построить, сарай, коров завели, сена накосили, а всё остальное – нет ничего. Так бедными и остались. Землицы тут много, но в нашей-то Сибири счастья мало. Не довелось женить сынов наших, так и лишились счастья в жизни. Самое-то счастье – дети, милая Дарьюша. Нет большего счастья, нежели дети, на земле, потому как от них всё идёт.

Дарья с волнением поглядывала на старика. Как только Пётр Петрович вспомнил о детях, она почувствовала лёгкое головокружение, неприятный привкус во рту и отвернулась. Ей вовсе не хотелось рассказывать старику о своём горе, о том, что случилось на самом деле. Ведь рассказанное – это прожитое дважды: один раз душою, другой раз как бы наяву. И от этого омерзение и мурашки пробежали по телу.

II

Сибирская зима продолжалась долгие месяцы, принимая ту обыденность, как, например, тёплая погода или дождливая осень в России, когда все понимают, что иначе быть не может, принимая погоду такой, какая она есть. Заснеженное село издали в лесостепной части Сибири выглядело как скопище огромных сугробов, одолеть которые под силу только весне. И потому ждут её с неслыханной стойкостью, откладывая все дела на «потом», на тёплые денёчки. Ещё и признаков весны не видела Дарья, поглядывая по своему обычаю утром из окна во двор, где Пётр Петрович уже с раннего утра прочищал дорожку к сараю. Покормив огромного пса, что-то вроде помеси волка с дворнягой, он со скрипом открыл дверь в сарай, где мычала, поджидая хозяина, проголодавшаяся отощавшая бурёнка. Вокруг коровы резво бегал телёнок, весело начинали крутить хвостиками ягнята, принесённые стариком в дом для подкормки. По их весёлости, радостному блеянию можно было заключить о приближавшейся весне. То были первые признаки весны, а вовсе не внешние – не талый снег, о котором ещё рано было и мечтать.

Дарья в известной мере привыкала с трудом к своему положению, в котором оказалась не по своей вине. Тяжёлые, томительные вечера приходилось ей, экономя керосин, проводить возле топящейся печи и при свете горящих поленьев слушать бесконечные рассказы Петра Петровича. Постепенно она научилась подстраиваться под тот жизненный ритм, который диктует сельская жизнь. Мартовские метели отличались от январских более грубой силой, неожиданными наскоками страстных ветров и какой-то разухабистостью. Дарья, приноровившись, поняла, что необходимо найти себе занятие. Если старик с утра направлялся в сарай покормить скотину, то она принималась готовить завтрак, кипятила молоко, чай, готовила лапшу или пекла сырники, наслаждаясь теплом и одиночеством. Настасья Ивановна целыми днями лежала в постели, охая и причитая в заботах о муже. Тоненьким, писклявым голоском она перечисляла любимые кушанья мужа, которые сейчас не приготовишь из-за её болезни – пирожки с картофелем, ватрушки, томлёные щи.

Ни единожды старики не попросили Дарью рассказать о своей жизни. Зачастую старик Дворянчиков рассказывал о своей, как бы предполагая ответную откровенность. Но Дарья предпочитала отмалчиваться, лишь изредка всхлипывала, вспоминая своего отца или мать, братца Михаила или погибшего брата Николая. Старик принимался успокаивать её, а затем устремлялся к жене, чтобы накормить, напоить или просто приголубить.

Однажды к ним заглянул сосед Иван Кобыло. Молча посидел, послушал Дворянчикова, посоветовал Настасье Ивановне пить чагу и ушёл. Но через неделю снова явился; на этот раз принёс настойку чаги и принялся рассказывать о своей отелившейся корове. Он представлял собою мужчину, несколько необычного для здешних мест. Его отличал высокий рост – один метр девяносто семь сантиметров, – он слыл чудаком и мастером на все руки. Он умел делать буквально всё. Он был рус, бел лицом, имел могучие руки, поросшие невзрачной рыжей порослью, и мало говорил. Каждую осень Иван собирался уезжать на свою родину в Липки Саратовской губернии. И наверняка бы уехал, если бы не революция, катившаяся снежным комом по всей стране, но странным образом будто и не задевшая «тутошние» места в Сибири. Никто о ней здесь долгое время не слышал ничего и не ведал, разве что приезжал один человек в кожанке с наганом, матерился и кричал, что всё равно землю отдадут крестьянам. Но поскольку в Кутузовке никто не испытывал недостатка в прекрасной земле, – пожалуйста, бери сколько угодно и работай с утра и до вечера, зарабатывай себе на будущее, – то его, собственно, кроме спившегося мужичка Ковчегова, никто и не понял. Однако догадались, что говорил матершинник о революции. Дальние выстрелы, однажды прогремевшие, восприняты были как революционное эхо. Иван Кобыло заявил, что уедет в Липки, как только пройдёт революция и снова воцарится мир на земле. Своими планами Кобыло поделился с Дворянчиковым, которого уважал за необыкновенную любовь того к Настасье Ивановне. Дарья молча слушала Ивана Кобыло, вскидывающего порою на неё спокойный взгляд, задумчиво оглядывающего её большой, уже выпирающий живот, которого она в последнее время перестала стыдиться. Она привыкла к своему положению и решила нести свой крест до конца. В её характере проявились черты, в общем, свойственные её отцу. Она никогда не жаловалась на судьбу, лишь однажды, простудившись, сказала, что если умрёт, то некому будет даже пролить слезинку на её грудь. На что Настасья Ивановна отвечала с упрёком в голосе, что молодой, полной сил женщине, ждущей ненаглядного своего ребёночка, грех такие слова произносить. Так оно и было. Дарья не могла принять вот эту жизнь, преподнесённую ей судьбою, и в то же время понимала: отказаться от неё нет ни сил, ни возможностей. Одно смущало: старики принимали её за взрослую женщину, а той всего шёл двадцатый от роду год.

Голос у Ивана Кобыло спокойный, рассудительный, приятный для Дарьи, и временами она пыталась увидеть Ивана, выйдя во двор и ухаживая за скотинкой. Иногда удавалось заметить мелькавшую на соседнем дворе могучую, в чёрном полушубке, в серой волчьей шапке, неторопливую фигуру, навевающую какое-то странное спокойствие.

Но Иван Иванович Кобыло знал своё место и дело. Находясь в вечном и весёлом поиске смысла мироздания, он удивлялся самой маленькой, самой ненужной, казалось, жизни, которая протекала вокруг. Он мог, например, стоять часами и смотреть на капель, уже весеннюю, уже стучавшую в замёрзший за ночь ноздреватый снег. Стоять и гадать, что же такое жизнь, если весна приходит и уходит, проносится дальше, а взамен является тепло, радость и ощущение полноценности бытия! Он и на Дарью глядел так же: вот она скоро родит, что преподнесёт этой женщине появившаяся на свет Божий новая жизнь? Он уже слышал крик ребёнка, радуясь предстоящему живому существу, и каждый раз, как только выходил из дома, видел её и радостно улыбался про себя. Однажды она, щурясь на яркое, может быть, впервые выкатившееся на чистое небо солнце, думая о том, какая теперь жизнь в Москве, спросила у Кобыло, что происходит в мире и что вообще творится в Омске и в других городах, на что он ответил:

– Ничего не творится! Красные разбили белых, теперь сами станут «белыми», потому что белые – должности, деньги и хорошая жизнь.

– Вы думаете? – с недоверием спросила Дарья, глядя на его улыбающееся большое лицо. – А если они теперь будут искать белых, врагов своих? Что тогда? Они очень жестоки, Иван Кобыло. – Дарья не знала, как обращаться к молодому человеку, и назвала его полным именем, полагая, что такое обращение более точно отражает их отношения.

– Зачем им это? Власть взяли? Взяли. Хлеб получили? Получили. Женщины теперь самые красивые у них! Детей в школу отдадут, станут работать, а всё остальное забудется, стрельба там, погоня, убийства по политике. Всё забудется.

Она ничего не ответила, но вспомнила слова Колчака, который её тогда очень напугал своими рассуждениями о крысах. Ведь, как она догадалась, под крысами, жестокими, чудовищными существами на земле, он понимал красных. В её представлении борьба за власть носила иной характер. Из истории известно: власть – тот лакомый кусок, который всегда рождался из крови и смерти многих людей, а борьба за власть – самая грязная работа на земле. Суждения Ивана Кобыло удивляли наивностью, простодушным отношением к жизни. О, как бы она была счастлива, если бы всё обошлось так просто и хорошо! Тогда, вполне возможно, разрешат вернуться в Москву, выкупить трижды заложенный их красивый дом и спокойно жить. Она боялась поверить в предполагаемое счастье, но в душе, тосковавшей о родном доме, знакомых людях, мирном, таком далёком прошлом времени, теплилась робкая надежда.

Дарья считала невозможным рассказать о своей жизни кому бы то ни было. Колчак наказал ей молчать. И она, будучи от природы недоверчивой, осторожной, теперь убедилась, насколько он был прав. Как она порою ненавидела маленькое существо, поселившееся в её чреве! Как и какими словами умоляла Бога избавить её от него, ибо вопреки своему желанию носит она младенца от ненавистного ей человека, которого застрелила; и окажись Дарья ещё раз в подобной ситуации, она не замедлила бы воспользоваться оружием.

Однажды Дарья залезла на крышу сарая счищать снег, провалилась и упала в ясли к корове; прислушиваясь к себе в первое время, не вставая, надеялась, что, может быть, сейчас произойдёт нечто такое, что освободит её от позора и греха. Но ничего не случилось. Небольшое недомогание, которое она чувствовала в пояснице и раньше, к вечеру прошло, а кровь, хлынувшая из носа после падения, прекратилась, и она поняла, что чему быть, того не миновать. С этой минуты, смирившись с неизбежным, решила, что природа возьмёт своё и ей следует подумать о следующем этапе своей жизни, который будет связан с рождением ребёнка. Что будет мальчик, она не сомневалась. И этого, не появившегося на свет, Дарья ненавидела всею силою души.

Она обнаружила, что в душе поселился новый жилец – злость, как ни странно. Дарья поняла, ей стало легче. Со злостью её движения стали более сноровистыми, точными, быстрыми. Теперь, встречая Ивана Кобыло или кого-либо из приходивших к Дворянчиковым в гости, молча и сосредоточенно принималась за дело: то пельмени лепила, то помои выносила корове, а то начинала приборки. В доме всё блестело чистотой, старую мебель она переставила, и дом приобрёл неожиданно уютный вид. Пришедший в гости Иван Кобыло, догадавшись, кто является причиной таких перемен, с удивлением поглядел на Дарью. Странно, но Она чувствовала в себе прилив сил, о которых ранее не подозревала.

Весна выдалась в этом году быстрая, стремительная; волнения весною обычно самые серьёзные. Как-то в доме появилась небольшого роста неказистая, чистенькая старушка, уселась чаёвничать, поглядывая остренькими глазами на Дарью, заронив в её душу тревожные мысли. Напившись чая, она пошепталась с Настасьей Ивановной, попеняла ей за долгую болезнь и подняла глаза на Дашу.

– Дашенечка, подойди ко мне, деточка, – попросила Настасья Ивановна, приглашая сесть рядом. – Бабушка эта принимала много родов, милая моя, ни в одном разе не сгубила душу. Вот и тебя поглядит повитушка-то наша.

Повитуха стрельнула глазами на Дарью, желая увидеть выражение лица беременной. Даша подошла к ней и опустилась рядом; та взяла её за руку, охватив запястье.

– Сиди тихо, – приказала она приглушённым голосом и замерла на вздохе, всё сильнее и сильнее сжимая Дашину руку. На какое-то время лицо повитухи онемело, заливаясь лёгкой краской, и всё, кроме глаз, блеснувших, будто синие стёклышки, порозовело. На миг Дарье показалось, что старушку и впрямь хватил столбняк, настолько она вся напряглась, с такой осатанелостью сжимала руку, высчитывая, вызнавая у пульса какую-то тайну.

Заглянувший на минутку Пётр Петрович тут же был неумолимо изгнан, ибо присутствие мужского духа разрушало целостное её восприятие. Но вот наконец повитуха обмякла, отпуская руку, вытерла со лба пот и подняла к потолку глаза.

Повивальная бабка, которую Настасья Ивановна ласково называла Повитушкой, ходила из одного села в другое, из одной деревни в другую, и никто толком не знал её истинного места жительства. Её суровый норов, необыкновенную лёгкость на подъём ценили все в округе, всякий раз при нужде приглашали к себе, и уж лучший кусок всегда перепадал ей. В ней присутствовала чистота, сиюминутная готовность помочь и значительность понимания своей необходимости и востребованности. Беременные женщины при ней всегда успокаивались и с большим вниманием слушали советы и наставления повитухи.

– Так, а теперь милая, ложись, ложись, а то под мужичком-то полежали, мягенько було, а теперя вот на лавку укладывайся. – Сердитые нотки проскальзывали в голосе повитухи, и она показала на диванчик, куда необходимо лечь. На диванчике, на котором с трудом улеглась Дарья, лежать оказалось нелегко. Но не успела Дарья и устроиться, как повитуха вмиг заголила по пояс тело и приложилась к выпирающему животу своим холодным ухом. Послушала-послушала одним, затем прислонилась другим, потом отошла на расстояние и, гмыкнув, провела по голени рукой. Заглянула в промежножье, нажала там пальцами и опять гмыкнула. Перекрестившись, она вновь приблизилась к оголённой Дарье, с какой-то боязнью глядя на неё, распластанную на диванчике, с огромным животом, закрытыми глазами и опрокинутым лицом, осторожно провела ладонями по голени и бёдрам и вновь охнула:

– Что творится, мать честная, – только и произнесла она, перекрестившись, и прикрыла оголённое тело юбкой, с робостью присела рядышком. – У всех, как у всех, а у тебя, доченька, тело точёное, нежное, ласковое. И вить что случилось, милая? Что от природы, то от Бога, милая. Не стыдись своей красоты, до неё мужики жадны. Не стыдись, стыд от Бога. Нет стыда, что не от Бога. Сиди смирно, только я тебе не советчик. – Она снова торопливо перекрестилась и с юркостью кинулась к Настасье Ивановне.

– Святая! – объявила повитуха не понимавшей ничего Настасье Ивановне, которая разволновалась, глядя на зашедшееся пунцовостью лицо повитухи, на обезумевшие глаза, поблескивающие в прорезах испуганными точками. – Святая! Как есть святая! Господи, сохрани и упаси! Господь с нами, Господь с нами. – Она широко осенила крестным знамением всё вокруг и тихонечко зашептала таинственную молитву, еле шевеля губами, частя словами.

– Повитушка моя, что случилось? – спросила Настасья Ивановна, дотрагиваясь до раскрасневшихся щёк повитухи. – Не бойсь, милая, всё обойдётся.

Дарья привстала и, приняв испуг повитухи на свой счёт, выдвинулась осторожно в прихожую и уж там привела себя в порядок, чувствуя всем телом слабость, лёгкое дрожание в коленях.

Повитуха приблизила своё крайне испуганное лицо к уху Настасьи Ивановны и выдохнула:

– Святая!

– Окстись! Господь с тобой! – перекрестилась в свою очередь Настасья Ивановна, вечно живущая в предчувствии каких-то страшных, непоправимых событий, могущих случиться в любой, чаще всего неожиданный момент, и её душа с ужасом трепетала при одном только предположении несчастья.

Повитуха повернулась к святому углу и, нашаря глазами иконку, начала молиться, повторяя то и дело слово «свят», «свят». Прочитав молитву, она затем обратила лицо к Настасье Ивановне, прочитала нараспев главку из Псалтыря: «Насадивший ухо не услышит ли? и образовавший глаз не увидит ли?», истово перекрестилась и добавила:

– Святая, Настасья Ивановна, она святая, и непорочное зачатие у неё, как у святой Пречистой Богородицы Девы Марии. Клянусь всеми святыми! И пусть мой глаз перестанет у меня видеть и пусть перевернутся земля и моря, прольются реки на горы!.. Свят, свят, свят!

– Постой, моя милая повитушка, я ничего не понимаю, ты уж расскажи по порядочку, что случилось и почему такое неожиданное твоё слово? Миленькая, не для пустых дел ты пришла ко мне. Расскажи мне, и крикни Петру Петровичу, пусть подождёт и не заходит пока к нам в домишечко.

– Я смотрю, Настасья Ивановна, такое у неё красивое всё, не как у наших бабищ. Всё – ножки, ручки, точёные-точёные, ну как будто краснодеревщик вытачивал, только получше ещё. Во как! Неспроста, думаю, тебя, моя крохотулечка, понесло на девятом месяце. Вот как! Гляжу, а она непорочная, матушка ты моя Настасья Ивановна! – повитуха в замешательстве уставилась на Настасью Ивановну, как бы в ожидании объяснений. – Многое на веку углядела, а такого не довелось.

– А что случилось? – недоумевала Настасья Ивановна, проникаясь непонятным страхом. – Чтой-то ты лопочешь, повитушка, нехорошее, а что ж там такого случилось?

– Она – святая, Настасья Ивановна. Как есть святая. Она непорочная.

– Не могит... – привстала Настасья Ивановна в постели.

– Истинный Дух Святой!

– Но?

– Истинный Дух Святой, – с придыхом, о чём бы ни спрашивала Настасья Ивановна, повторяла повитуха. Запуганная вконец Настасья Ивановна позвала мужа и велела накормить пельменями повитуху. Та просидела за миской полчаса, но, так и не притронувшись к угощению, собралась уходить. Настасья Ивановна запротестовала:

– Это не по-христиански, повитушечка моя! Не по-божески, если ты сейчас уйдёшь.

Повитуха надулась, но осталась. Она весь вечер просидела в углу, то и дело крестясь, шепча молитву, с осторожностью и боязнью поглядывая на Дарью.

III

Некоторое смятение обуяло семью Дворянчиковых после сообщения повивальной бабки, известной округе своей честностью, скромностью, берущей за свою работу такой мизер, что, можно считать, ничего не брала. Она знала себе цену, понимала толк в людях, предугадывая их дела и поступки. Она могла предсказать даже судьбы младенцев, ибо считала, что на лице родившегося человека написана его судьба. Таинственность самой жизни находилась вне человеческих глаз, что всегда наводила на человека страх и желание узнать, а что же там, за гранью, за той чертой, которая отделяет обычную жизнь от тайной...

Повитуха Маруся всю ночь не могла уснуть, осторожно выставляла жаром пышущие ноги из-под одеяла, улетая мыслями в запредельные сферы своих тайных дум. Она вышла ночью на улку и присела; так было тепло, такой лёгонький ветерок шевелил ещё не обряженные листвой росшие во дворе топольки. Она, конечно, направившись к Дворянчиковым, полагала иметь дело со случаем заурядным, обыденным, каких видимо-невидимо: живут парень и девушка рядышком, а потом, оказывается, бес их и попутал. Она знала достаточно хорошо Ивана Кобыло и заранее прикидывала, какие нарисует ему картины о будущем ребёнка, потому что повитуха не сомневалась, кто виновник беременности Дарьи. Кто, как не сосед Кобыло, молодой, сильный, такой, что, пришедши с фронта германского, однажды поднял на своих плечах солдата с конём! Такой сильный, такой тароватый, форменный красавец, не от мира сего человек, по кличке Блаженный. Но тут повитуха растерялась, ибо беременная женщина оказалась непорочной!

Она сидела, глаз не сомкнув, глядела на звёзды, чистые, яркие, блескучие моргунчики, которые со всех сторон с бездонного небесного потолка тянулись к ней лучиками и словно шептали какие-то неразборчивые, но приятные душе слова. В том шёпоте можно было услышать не стон, не жалобу, а радость за день текущий, за день пробегающий, и от этих неразборчивых слов она чувствовала, как наполнялась её душа, словно плыла в каком-то огромном пространстве, превратившись в одну из далёких звёзд, и тихий смысл происходивших событий наполнял её душу. Она неторопливо открыла глаза, возвращаясь из забытья, и вздрогнула – два блестящих глаза торчали перед нею в воздухе, словно о чём-то вещали, предрекая серьёзные, трагические события. Она перекрестилась, и яростные глаза отодвинулись вверх, истаяли, превратившись в обыкновенные звёзды, полные прежнего безразличия.

А утром повитуха узнала, бросившись на тоненький детский крик новорождённого, что без шума и лишних хлопот, как во сне, родился мальчик. Она принялась помогать роженице, осторожно дотрагиваясь до смуглого, морщинистого, повизгивающего младенца, перекусила пуповину и ловким, известным ей только искусным узлом завязала на всю жизнь. Мальчик был крупный, длиннющий и худющий, будто был создан для дел трудных, но бесконечно долгих, для бессмертья. С тихими своими мыслями, вынесенными из ночных ощущений, когда сидела на завалинке, повитуха Маруся с некоторым удивлением поглядывала на Дарью и не находила, по обыкновению в таких случаях, светлой радости на лице. На нём читалась озабоченность, торопливость, словно роженица желала поскорее покончить с этим неприятным делом и вернуться к забытой ею жизни. Так оно и было. Ещё слабая, Дарья приподнялась и, дрожа от озноба, от молчаливо перенесённых родовых судорог, с искусанными губами, с утомлённым выражением на истёртом словно лице, не обращая внимания на ребёнка, на восторженно-радостную Настасью Ивановну и столь же радостно озабоченного Петра Петровича, возомнившими себя счастливейшими на свете людьми, бросила в таз окровавленное бельё и отвернулась к стене. Нет, не будет счастлива с ребёнком – вот какая преступная мысль преследовала её с первым криком младенца.

Повитуха Маруся завернула ребёнка, искупав в тёплой водице, освящённой святой водой, припасённой для таких случаев, не однажды взглядывала на Дарью с испугом: неспроста это – баба словно чужого родила. Ребёнок был ещё слаб, и единственное, что умел делать – разевать рот, ища материнскую грудь.

Повитуха, вставшая ради такого случая с постели Настасья Ивановна, у которой невесть откуда прибавились силы, вместе долго, умиляясь, рассматривали у окна ребёнка. Затем пригласили полюбоваться на «этакую красоту» Петра Петровича. Преисполненный благоговейного чувства, он приблизился, не рискуя протянуть к нему руки, и в первые минуты не мог слова от счастья произнести. После долгого созерцания он, с помолодевшим пылавшим лицом, прошёл к Дарье и поцеловал её в шею.

– Дашечка, счастье моё, я не сделал никому в мире зла, но я рад каждому счастью, дорогушечка моя ты драгоценнейшая! Заменим ему отца, сделаем жизнь твою радостной, моя миленькая и такая красивая, ты нам, как дочь, родимочка. – Он обнял её ещё раз, оглядываясь на старух, и тут же у него мелькнула мысль поделиться радостью с соседом.

– Пётр Петрович, всё нормально, – нервно проговорила Дарья, раскрасневшись от его слов. – Всему виной Бог! Бог дал, Бог взял.

При слове «Бог» повитуха Маруся упала на колени и перекрестилась. На её лице – испуг, что ей, простой повитухе, довелось присутствовать при какой-то великой миссии, возложенной на молодую женщину Богом. Она вспомнила ночь, звёздное небо и поняла, что всё случившееся – не обыкновенный случай, то послано Им свыше.

– Истинно, истинно! – шептала повитуха, принимаясь глядеть на младенца.

– Что ты, матушка моя, такая богомольная нонче, когда делать надо, чтобы ребёнок не остудился, а? – сказала Настасья Ивановна, с упрёком передавая повитухе ребёнка и чувствуя, как постепенно покидали её силы. – Вот отдохну чуток, а уж потом примусь за младенца, милая, а нонче полежу.

Весь день старухи занимались мальчиком, придумывая ему самые знаменитые имена, тем самым намекая, что Судьбой ему уготованы великие дела.

Дарья притихла, отрешённо и неприкаянно, с хмурым сосредоточением стирала, варила щи, то и дело выходя во двор за дровишками, водою, а сама всё думала, какая же мука – не радоваться новой появившейся душе! Крик ребёнка она воспринимала не как крик родного существа: он вызывал в ней злость и грустное осознание бессмысленности своей собственной жизни. Оказывается, она – как растение, как букашка, на которую налетела другая, оплодотворив её, и она должна рожать, заботиться о том, о котором думает с омерзением. «Интересно, если бы я рассказала этим старикам обо всём случившемся со мною? Про тот ужасный вечер, того гнусного комиссара, пьяного, который явился изнасиловать меня лишь потому, что я молода и красива. Да, я знаю, что молода, красива, Долгорукие все были красивы! – воскликнула в душе Дарья. – Что бы они тогда запели, интересно знать? Уж не выкинули бы младенца? Что бы они сделали?»

После обеда повитуха заговорщически напомнила, что пора кормить мальчика. Настасья Ивановна с нетерпением ожидала этого момента, полагая, что в зависимости от первого приложения к груди младенца сложится и вся его дальнейшая жизнь. Улыбаясь своим мыслям, ходил озабоченный Пётр Петрович, поглядывая на Ивана Кобыло, который вывел во двор лошадь и принялся расчёсывать ей гриву и хвост, готовясь к посевной.

Дарья объявила, что молока у неё нет, и ребёнка придётся кормить коровьим молоком. Повитуха перекрестилась и сказала, что такого не может быть. Она перепеленала его и, уговорив Дарью присесть на диван, принялась сцеживать молоко из её больших белых грудей.

– Оставьте, я сама, – запротестовала Дарья, отстраняясь от цепких рук старушки.

– Нет, не сама, – отвечала та строго, принимаясь снова сцеживать. – Сиди, коли тебе говорят. Сиди! Коли Бог сказал, то сиди и слушай меня.

– Что Бог сказал? – поразительно будничным голосом спросила Дарья; у неё запершило в горле, и она с ненавистью услышала крик ребёнка.

– А то, чтоб ты, мать, сидела и слухала мене! «Чтоб дать ему покой в бедственные дни, доколе нечестивому выроется яма!» – в Божественных словах Божественная сила, бабонька моя милая, а молочка у тебя на троих дадено. Тебя Бог наградил многих детишек иметь и грудью кормить, милая моя Дарьюша. «Если б не Господь был мне помощником, вскоре вселилась бы душа в страну молчания», – слова Господни я говорю, моя прекрасная. – Она выразительно поглядела своими синенькими прищуренными глазками, и Дарья, втянув голову в плечи, положив руки на живот, вдруг почувствовала холодный ветер, пронёсшийся по её лицу от мысли, что эта старушка всё знает, и тайна, которая для других тайна, – для неё не более, чем день вчерашний. Она подтянула ноги под себя, закладывая их одна на другую, протянула руки к ребёнку и принялась кормить его грудью.