Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

XI

С этой минуты Иван Кобыло постоянно ощущал присутствие Дарьи подле себя. И тот её образ в сумерках сеней, когда чекист Лузин доказывал необходимость уничтожения худших людей, чтобы освободить место для лучших из лучших, преследовал долго. Он часто возвращался к тому разговору, искал общения с Дарьей и даже подумывал, а не сказать ли ей о том, о чём проговорился Лузину – что собирается на ней жениться. Возникшая однажды мысль, словно комета, не покидала небосклона мозга, а носилась по тёмному его пространству, пока снова не выныривала в неудобном месте и не заявляла о себе. Воображение порою очень действовало на Ивана, являя собой силу порой более реальную, чем сама реальность. Он это понимал, часто видел Дарью во сне, тосковал, но и виду не показывал. Он по-прежнему заходил к Дворянчиковым, играл с Петюнечкой, а Настасья Ивановна всячески старалась напоить его прекрасным квасом, который сама готовила по особым рецептам. Дарья молчаливо, с нескрываемым, однако, вниманием прислушивалась к словам Кобыло. Она уже знала его привычные жесты, любимые слова, знала, в каком случае он засмеется своим негромким раскатистым смехом, и порою со Страхом, холодея спиною, думала о возможной разлуке. Она тенью скользила по дому, заглядывая в укромные местечки. В быстроте её движений значился смысл больший, чем могло показаться е первого взгляда. Он как бы говорил о волнении её души, отвечал тем колебаниям характера, когда Кобыло находился рядом.

Стоял конец августа; в воздухе висела пыль, приносимая с полей, где день и ночь трудились мужики на своих полях. Иван Кобыло в основном сеял овёс и пшеницу, собираясь купить вторую лошадь; овёс выменивал у Кругова на рожь, которой ему хватало до следующего урожая. Непритязательный в быту, не стремясь разбогатеть, к чему были склонны многие его сверстники, он тем не менее старался обеспечить себе необходимый комфорт, мечтая приобрести одну крепкую и непременно каурую, с сильными ногами лошадь для дальних поездок за дровами и за рыбой на Иртыш. Ещё ему в мечтах являлся буланый жеребец с мелкими крапинками по крупу, на котором он выезжал бы в поле, стремительно следовал по просёлкам, а в воздухе только бы шум стоял от удивления, а в ушах лишь ветер свистел – от скорости. Для достижения этих целей у Кобыло имелся реальный план: продать одну из трёх коров; продать часть овса, которого он намолотил уже предостаточно и сумел обменять на рожь; продать все излишки с огорода – картошку, капусту, мак, которого хранилось в ларе в кладовой семнадцать пудов. Пироги с маком он пек сам, ел в больших количествах и считал, что изысканнее пищи на свете, в общем, не бывает. Он его растирал на особых жерновах, приготовленных лично, мял, перемешивал с орехами и особым маслом. И мечтал когда-нибудь этими пирогами угостить Дарью.

Над улицей села, наполненного с утра до вечера пылью, шумом, криками пастухов, лениво сбирающих по именам коров, телок, овец и индюков, низко стлался от горевших на полях по ночам костров сизый дым, наполняя пространство особым запахом живущих в этой местности людей, с их сытой пищей, тучными стадами и полями, с их горами пшеницы, оставленной под открытым небом в небольших берёзовых колках, с их полным изобилием – всё говорило о тех черноземных землях, о которых можно слагать песни и которые обещали им всё больше счастливой жизни.

Стоило бы сказать, что Дарья с самого начала быстро освоилась в огромном селе. Добродушные тётки с загорелыми лицами кивали ей издалека; они олицетворяли собой крепость и надёжность жизни. На них было приятно смотреть. Они ухаживали за домашней скотиной, готовили на огромные семьи пищу, шили и рожали. Одним словом, на них держался дом каждой большой сибирской семьи. Словно были знакомы Дарье эти лица, будто видела она их раньше, из те забытые старые времена, когда эти патриархальные огромные семьи являли силу и стабильность России.

Дарья торчала на огороде с утра до вечера и рада была бы помочь Ивану Кобыло, глядя, как тот в одиночку молотит цепами во дворе овёс, как крутит свою то и дело ломающуюся старую молотилку и новенькую сеялку. Его огромный двор, каких Дарья никогда не видела под Москвою, был весь завален пшеницей, овсом, привозимым Иваном с полей. Настасья Ивановна помогала Дарье как могла: сидела с ребёнком на завалинке, чистила картошку, готовила обед или ужин, сокрушалась, вспоминая, что они с Петром Петровичем, как только приехали, сразу поняли, что разбогатеть им будет невозможно. Ибо труден путь к богатству; надо было приехать сюда в молодые годы, когда силы имелись и желание рождало силы. Они же приехали в более поздние времена и ради сыновей, которые погибли, – Иван в первый год, а Пётр – во второй годы войны.

Стояла изумительная сухая погода с жаркими денёчками, прохладными ночами, с ослепительными зоревыми утрами и палевыми облаками, с розовыми вечерами во всю небесную ширь. Все спешили, торопились, стремясь как можно быстрее закончить страду. Помогали родителям даже малые ребятишки, собирая хворост, топя печь, очищая картошку, подметая место во дворах для зерна, сгоняя вечерами гусей, овец, одним словом, работали все от мала до велика.

После того как убрали картошку, снесли её в погреба для хранения, зачастили дожди. Сразу опустела улица; в мгновение ока облетели ярые от красного цвета деревья и в одночасье пропали птицы, день и ночь ранее не дающие покоя. Сытые запахи попрятались по домам, в закрома и погреба, лишь ещё по инерции кое-где стояли стайками лошади и коровы, словно переговаривались между собою, делясь воспоминаниями о пролетевшем прекрасном лете.

В октябре пали ранние заморозки, от которых шарахнулись на юг перепуганные скворцы и перепелиные стаи, а небо прочерчивали то и дело клинья гусей, оглашая окрестный мир своими печальными песнями. Всем известно, что первые морозы – время раздумий и всяческих мечтаний о светлом, милом, приятном. Иван Кобыло решил подождать с покупкой лошадей, хотя уже приметил у одного в соседнем селе Гайворонске каурую лошадку. Стоило подождать, пока хозяин сбавит в цене, ибо самые ранние покупки – и самые дорогие. Он ездил по сёлам, смотрел и прикидывал, что сможет купить, а что – выменять на овёс. Дорогу развезло; заунывно посвистывал ветер по кустам и колкам; трещали без устали сороки. Зайцев в лугах появилось много; сбивались в стаи куропатки и тетерева, то и дело мелькали между колками хищные спины волков. У Кобыло чесались руки по ружью, но охотиться ещё было рановато.

В декабре он отправился поздравлять с днём рождения Настасью Ивановну. Подарил ей цветастый платок с кистями, посидел за столом. Дарья, в синей в белый горошек кофте, в расклешенной длинной, до пят юбке, в тапочках на босу ногу, с раскрасневшимся от жаркой печи лицом, приоткрыла дверь. Когда он вошёл, молча приняла у него шапку, погрозила Полкану пальцем и присела за стол. Иван чувствовал неловкость от того, что рядом находится человек, о котором только что мечтал. Он снял с себя пиджак, оставшись в одной сатиновой синей рубахе, от чего его могучая, мускулистая, складная фигура приобрела тот милый оттенок домашности, что так любила Дарья. Иван говорил о хлебе, об урожае, о том, что думает купить хорошую лошадь и о том, как много нынче зайцев и куропаток. Она слушала, но ей непонятен был смысл его слов. Лёгкая задумчивая улыбка застыла на её лице, скользнув на губы, не слетала. На лице смешались грусть и растерянность. Она не знала, как себя вести, и принялась кормить ребёнка, который к этому времени уже вовсю вёл самостоятельную жизнь, требовал внимания, сердился и веселил тем Кобыло. Дарья сидела прямо, руку с пирожком держала так, что он видел выглядывавшую из-под рукава кофты полную белую руку. Она не знала, как ей быть и чем занять гостя. Дарья понимала: он приходит ради неё. Она страшилась и в то же время не могла не видеть Кобыло. Она жила в каком-то томительном ожидании предстоящих перемен, которые могут изменить жизнь.

За столом Дарья молчала, лишь порою взглядывала на Кобыло. Он рассказал о поездке в Омск, о толпах каких-то демонстрантов; о красноармейцах с длинными винтовками со штыками, разгонявших демонстрацию и убивающих людей; о ценах на мясо и хлеб. Во время рассказа Иван неожиданно замирал: Дарья брала пирог, и он заворожённо следил глазами за движением её руки. Спохватившись, принимался рассказывать дальше, но порою совсем о другом, что очень смешило Настасью Ивановну. Кобыло словно заболел. «Как бы ей сказать и сделать предложение?» – мучился Иван. Но как это начать, что предпринять? Не мог ничего придумать. Он отдавал себе отчёт, что Дарья выше его, подтверждение тому он находил в её манерах, в разговоре, в словах, в поведении и привычках, но самое главное, ещё не зная о её мыслях и чувствах, её задумчивость объяснял тем, что у неё в таком раннем возрасте появился ребёнок. И Кобыло дал себе слово любить ребёнка, как своего собственного. Сыном он ему не будет, а вот любить её сына, как своего, и заботиться о нём сможет. Ещё он мысленно поклялся ни разу не упоминать о том, как и почему появился ребёнок. Что самое любопытное, Дарья понимала его мысли, согласно кивая головой, а её лицо, покрывшись нежной влажностью, что всегда бывало при сильном волнении, выражало согласие с его мыслями и желаниями. Он чувствовал это интуитивно, поэтому только стоило выразить свои чувства словами и объясниться, и всё устроится наилучшим образом. Что же ещё необходимо двум молодым существам?

Кобыло при всей внешней силе и могучей натуре в душе ощущал зачастую нерешительность, стараясь обрести твёрдость духа в отношениях с Дарьей. Раньше боялся отказа с её стороны, теперь, перейдя некий рубеж, отказа не боялся, самым главным для него стало прояснить отношения, высказать свои чувства, чтобы она знала. Даже если ответит отказом, то это уже большого значения не имело.

Настасья Ивановна приняла ребёнка из рук Дарьи и ушла в прихожую, стараясь подольше там задержаться. Она понимала состояние Кобыло, старалась помочь ему. Она видела и страдания Дарьи, и очень хотела, как ей думалось, устроить Дарью за широкой спиной соседа.

Новый год выдался такой морозный, что Кобыло принял окончательное решение сделать Дарье предложение. Он пришёл на Новый год к ним, принёс солёных огурцов, помидоров. В его движениях сквозила решимость. Он, улучив минутку, когда Настасья Ивановна вышла, глядя в глаза Дарье, сказал срывающимся от волнения голосом:

– Даша, как хочешь, а я тебе делаю предложение. Выходи замуж. За меня. – Он боялся мгновенного отказа; его задрожавшие губы, покрасневшие от стыда щёки и руки, которые он не знал, куда деть, – всё говорило о его безнадёжном, как он и сам подумывал, предприятии. Сейчас, глядя на неё, он чувствовал, что готов отдать свою любовь всем – ребёнку, Даше, Настасье Ивановне, этому дому, всем, всем, кто живёт и думает, мыслит и мечтает. Дарья не отказала ему, а сказала, тоже вся дрожа от волнения и неожиданности, хотя ждала его предложения, что хорошо бы подождать до весны, пока ребёнку исполнится год. В родне Долгоруких не принято было соглашаться сразу.

Иван глядел на неё с той глупой улыбкой, которая всегда почему-то появляется на лицах очень умных людей во время их глупого положения. Он затаился, с благодарностью глядя на склонившуюся над столом Дашу, на завязанные в пук волосы на затылке, на её маленькие ушки, и боялся даже подумать, что может до этого чуда дотрагиваться, быть рядом. В то же время в душе прорезывался слабый, но остренький лучик торжествующей нотки: она не отказала, всё ещё впереди! Некоторое время спустя он подумал: почему ему, собственно, можно отказать?.. Втайне Иван Кобыло думал, что как только женится, заведёт новую жизнь, купит лошадей и будет жену катать на зависть всем по снежным полям, а потом повезёт её показать родителям в Липки. Жизнь его наполнится неизъяснимым блаженством, переполнив его счастьем.

Весь вечер Кобыло сидел молчаливый. С опасением поглядывая на Дашу, Кобыло считал свою жизнь конченной, если она ему ответит отказом.

ХII

Кобыло всю зиму вёл замкнутый образ жизни, редко куда выезжал, и как бы в наказание самому себе откладывал покупку лошадей. Он уж договорился с хозяином, чёрным, спешащим куда-то мужиком, который как будто что-то знал, но только не желал говорить, распродавал своих коней, коров, овец, объявляя о возможном отъезде на Украину. Иван Кобыло не мог догадаться об истинном намерении продавца каурой, он даже подумал, что только не очень умный человек согласился бы продать такую молодую и сильную лошадь. Но Иван всячески откладывал покупку, из суеверия, что удовлетворение этой мечты может помешать сбыться другой. Кобыло никак не мог поверить, что счастье к нему благоволит. Но хозяин, хохол, торопил, а однажды приехал к нему домой с угрозой, что если Кобыло не купит, то лошадь достанется другому – покупателей много. Деваться стало некуда, и Иван привёл лошадь домой.

Купленную каурку он показал Даше и оценил по достоинству её внимание, из чего заключил, что она тоже неравнодушна к лошадям, самым умным животным на земле. Кобыло буквально сиял, наведываясь то и дело в конюшню, радуясь удачному приобретению.

В феврале стояли сильные морозы, но Кобыло решил прокатиться на лошадке, пригласив Дашу. Она сразу согласилась. Он запряг Каурку в сани, усадил Дашу, укутал её в тулуп и тронул осторожно вожжи. По укатанному зимнику погнал каурую быстрее, радуясь тому, как свободно, легко она бежит, выбрасывая вперёд сильные, резвые ноги.

Вокруг лежали белые поля, заснеженные колки, а в воздухе висела, медленно кружась и опускаясь на землю, поблескивающая снежная звёздная пыль. Так было бело, таким великолепием сверкали снега, что Дарья глаз не могла отвести от невиданной красоты.

За селом начиналось сразу кладбище, вздымающее сиротливо над снегами кресты, реденькие кустики, посаженные берёзки возле могил. И Даша сразу вспомнила похороны отца, матери, брата и, отвернувшись, почувствовала на глазах слёзы. Она была уже заранее благодарна Кобыло за поездку. Он так добр и внимателен к ней. Но всё же лучше бы не ездить, потому что с такой беспощадностью нахлынули воспоминания, стало так зябко душе, такой одинокой почувствовала она себя, как вон та берёза среди снегов, что больно заныло сердце. В душе Дарья уже была готова согласиться на предложение Кобыло, теперь даже жалела, что не сделала этого сразу. Ибо только он, пожалуй, мог скрасить её одиночество.

Иван Кобыло имел зоркий глаз и сразу заметил на снегу мчавшегося во всю прыть зайца, сорвал ружьё, которое прихватил с собой, и не целясь выстрелил. Заяц, подскочивший на раздавшийся выстрел, был тут же сражён и упал, окропя снег кровью. Минут через десять Кобыло подстрелил ещё одного, потом ещё. Всех трёх бросил на передок, обрадованно говорил Даше, что его поразили не зайцы, а то, что его каурка даже не вздрогнула при выстреле.

– Гляди, гляди, какая стать! – показывал он рукою на лошадь и радостно смеялся. – Аллюр у неё – ей под стать, – великолепен!

– А где тот мужик её взял? – спросила Даша, внимательно разглядывая лошадь, и ей показалось, что именно её она видела, когда посещала летом генерала Кондопыпенко. У палатки стояла точно такая же лошадь под седлом; её по крупу похлопал подъесаул Похитайло, проговорив:

– Спасительница отечества.

Её поразила тогда ужасная мысль: неужели придётся так жить, когда на всякий случай надо держать под боком лошадь, чтобы в любой момент можно было вскочить на неё и удрать прочь? Вот и сейчас она прекрасно понимала состояние Кобыло. Догадываясь о его мыслях, не имела сил освободиться от прежнего: ей порою казалось, вернутся какие-то люди, и мир перевернётся, заблистает прежним, и ей снова скажут: «Доброе утро, княжна Дарья!» К горлу подкатил комок. Всё её существо застонало от нахлынувших горестных воспоминаний. Она прислонилась к Ивану и замерла, ощущая, как внутри у неё ещё горит, трепещет сердце.

– А я откуда знаю? Купил. Моё дело знать, что я у него купил, Дашенька. А где взял он и откуда, то надо знать ему. Но мне сказали, каурка давно у него. А ты что ж плачешь, милая? Грустно, а я думал, радость тебе доставлю. Вот в жизни всё не так: когда хочешь счастья – приходит несчастье, а готовишься к самому худшему – приходит счастье. Ей-богу, странно в нашем мире устроено.

Даже в мыслях у Ивана Кобыло не случалось выказывать ей обиды, даже в сердце своём не мог найти причины, которая толкнула бы его на такой шаг. Поэтому когда заглянул ей в лицо и увидел слёзы, настолько испугался, что сразу подумал о своём ужасном характере, способном так огорчить любимого человека. Кобыло глядел на неё страдающими глазами, умоляя простить его, в этот момент Дарья, оборотив к нему заплаканное лицо, прикоснулась губами к его губам. Ивана как жаром обдало!

Он не понимал её, не верил случившемуся. Всё происшедшее казалось слишком нереальным.

– Я думаю, Ваня, что мы не сможем жить счастливо: так ужасно, так ужасно по всей России, – шептала она, уткнувшись в его воротник. Он не знал, как вести себя и какие слова говорить в ответ. В отличие от Даши Кобыло чувствовал себя уже счастливым, а её тихие слёзы, слова сквозь слёзы, наоборот, убеждали его, что счастье возможно.

Сразу после посевной они решили обвенчаться в церкви, в торжественной, наперекор всему, обстановке, строго следуя ритуалу освящения брака. Так просила она. Даша после принятого решения принялась с замиранием сердца запоминать сны, чтобы их правильно истолковать, а затем выяснить, этот ли суженый уготован судьбою, или она пошла против судьбы. Ещё на Рождество ей выпало на блюдечке венчание: пепел на блюдечке от сожжёной бумаги явно указывал на храм, украшенный деревянной резьбой, изящно сложенный из тёсаного кедра, привезённого из северных районов для такой цели, сооружённый на пожертвования мирян. Она ясно видела возле него и две фигурки, в одной из которых угадывались как бы её черты. Затем гадала и с колечком, и тоже выпала свадьба, венчание, торжественное богослужение. Дарья затаилась и никому о сновидениях своих не рассказала.

– Что с тобой, моя миленькая Дашунечка, моя дорогушечка, что случилось? – поинтересовалась прихворнувшая Настасья Ивановна, пившая по такому случаю чай с клюквой. Дарья топила печь. Она, в стёганной ватной фуфайке, без платка, поскольку на улице стоял уже март месяц и первая капель прозвенела с крыш, в валенках Петра Петровича, бегала то и дело в сарайчик за дровишками. Уж подле печи высилась большая гора дров, слабо теплился огонёк в топке и во все щели валил дым. Ребёнок во сне крутил от дыма головою, а Настасья Ивановна боялась, что он, проснувшись, примется плакать.

Даша, согнувшись в три погибели, пузыря розовые щёки, дула с придыханием на угли, стараясь оживить пламя. В доме было темно, лишь слабо светились от вечерней зари верхушки тополей. Даша боролась с огнём настырно и упорно, а он никак не загорался. У неё уже заболели щёки, от напряжения кружилась голова, а ноги от неудобного положения ужасно саднило.

– Дашенька, что случилось с тобою? – в который раз спрашивала Настасья Ивановна. Когда всё же огонь охватил брошенные сухие полешки в печи, Даша прикрыла дверцу и подошла к старушке, присела и, вытирая взмокший лоб, сказала:

– Да ничего, Настасья Ивановна, мы с Ваней Кобыло после сева решили обвенчаться. Ничего не случилось, Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна с нескрываемой радостью тут же прослезилась, вытерла глаза платочком, но, не удержавшись, заплакала, уткнув голову в подушку.

С этой минуты между ними установилось полное согласие. С большой серьёзностью Настасья Ивановна, помня наставления мужа, прежние времена, заветы дедов и прадедов, принялась готовиться. У Даши, разумеется, не имелось подвенечного платья, венца, кольца. Её стремительное бегство через Урал к Омску и столь же поспешное отступление Колчака, и отъезд её в глубинку, все те злосчастные приключения обошлись ей не только утратой всех родных, но и полной потерей всего имущества. Она приехала к Дворянчиковым в чём была и с сумочкой, в которой имелось немного денег старыми знаками, кое-какая мелочь, вроде носовых платков, двух кофточек, и – всё. Не считать же фотографию и рукопись отца имуществом?

Настасья Ивановна решила действовать через знакомых. Она не мыслила свадьбы без белого подвенечного платья, перчаток, кружевной фаты и прочих приличествующих этому торжественному моменту деталей, чтоб не стыдно было перед людьми. Не могла же Настасья Ивановна, положившая себе умереть, а свадебку сыграть не хуже, чем в лучшие времена, принести старое подвенечное платье, уже надёванное какой-то девицей! Ей необходимо было достать новое, лучше, красивее. А то могло быть только в соседнем Шербакуле или в Омске. Через третьих лиц – Ивана Ивановича, дружившего всю жизнь с её мужем, а тот через Николая Петровича, который через Сидора Ивановича, а уж он через Ивана Васильевича, служившего в омском ЧК, смогли наконец приобрести настоящее подвенечное платье сорок восьмого размера. Укоротила Настасья Ивановна платье, кое-где ушила, и к маю, когда уже близилась к концу посевная страда, державшая Ивана Кобыло со своими лошадьми, боронами и плугами в поле, Настасья Ивановна разогнула свою спинушку и показала Даше, вернувшейся с огорода с грязным ведром и лопатой, что означало конец посадке картофеля, готовое платье. Старушка разложила его на кровати, подле стоял Петя, своими ручонками дёргал кружевные оборки и, поглядывая хитрыми, смышлёными чёрными глазками, говорил:

– Мама! Мама! Мама!

Настасья Ивановна с большим торжеством и со значением глядела на свою ненаглядную Дашеньку, как бы заранее примеряя на её чудный стан это великолепное платье, белой горой вздымавшееся на кровати. Словно воздушная гряда обликов поместилась там. Даша, затаив дыхание, подошла. Зная о бурной деятельности Настасьи Ивановны по добыванию подвенечного наряда, она старалась не придавать тому большое значение. Ибо, как ей думалось, приди она в простой кофте и обычной с оборочками юбке, в которой ходила всегда, в платочке или без него, не обидится на неё Бог, поскольку вся её жизнь есть служение Ему. Дарья посмотрела на платье, вспыхнув благодарностью к Настасье Ивановне, молча повернулась и ушла с коромыслом и вёдрами по воду.

Что творилось в её душе? Она торопливо пустилась к казённому колодцу, откуда селяне брали воду для питья, и еле добежала, присев за высоким деревянным срубом, зажала рот руками и затряслась от рыданий.

Всё это время Даша жила в ожидании счастья. Её трогали заботы старушки, которая к ней привязалась как к дочери. Дарья это чувствовала, радовалась, но в то же время жила в каком-то нервном напряжении. Преследовало острое чувство беззащитности, оно столь давило, что Даша с ужасом поглядывала на мужиков, леденея от внутреннего озноба: «Одна, одна в целом мире, и вокруг на тысячи километров никого нет из родных».

– Ах, маменька! Зачем же и на кого ты меня оставила-а?! – зашлась она в плаче. – За что же такое наказание от Бога-а? Не я ли любила тебя, папеньку, не я ли хотела, чтобы вы жили долго-о-о? Господи! Боже правый! Помоги-и-и!

Заслышав стук ведра, Даша принялась крутить ворот, набрала воды и отправилась домой. Но по дороге остановилась, заметив мчавшегося во весь опор всадника. Приглядевшись, узнала в нём Кобыло. Белая холщовая рубашка так и вздувалась на его спине, каурая неслась стремительно, повинуясь властной руке хозяина. Он резко осадил перед Дарьей лошадь и, глядя на неё с радостью и с ещё не сошедшим с лица страхом, с нескрываемой нежностью и болью в глазах, спросил:

– Дашенька, что ты? Я подумал, я испугался за тебя. Скачу, чтобы узнать, что стряслось.

– А что? – спросила она.

– Плачешь чего? Что случилось? – Он спешился, прихватил вёдра с лёгкостью, словно пушинки, и понёс, как-то бочком, искоса поглядывая на Дарью; лошадь, пожёвывая толстыми губами, покачивая большой головой с неким добродушием к людским слабостям, топала позади, то и дело просовывая морду между ними. Даша любила лошадей с детства, ласково поглаживала каурку, а лошадь, точно поросёнок, тёрлась мордой о её бёдра, пофыркивая от доброты и полного ощущения счастья жизни.

– А кто тебе сказал? – тихонечко спросила Дарья.

– Да Ванька Безматерный ехал, говорит, мол, сидит за колодцем, ревёт.

– Вот уж и поплакать нельзя. А может, я от счастья, – с лёгкостью и лукавством отвечала Даша, отворяя калитку и пропуская вперёд Ивана и лошадь. – Настасья Ивановна! – крикнула. – Дайте Ване квасу!

Они присели на завалинке в свете низко скативщегося к горизонту вечернего солнца. Он чувствовал её душу, нежно глядя на неё. И Даша понимала его без слов. Она молча положила свою руку на его, покоившуюся на колене, и снизу вверх взглянула Ивану в лицо. Он улыбнулся и поцеловал её в глаза. Она не отпрянула, не отвела взгляда, а с мольбою и той растерянностью, что появилась в её глазах, когда они вдруг стали из синих чёрными, смотрела на него внимательно и серьёзно. Они настолько были поглощены друг другом, что не сразу заметили стоявшую с понимающей улыбкой перед ними Настасью Ивановну. Иван Кобыло принял из рук старушки огромную кружку с квасом и одним глотком опорожнил её до дна.