Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

XIII

Дарья не узнавала себя в зеркале: на неё смотрела чужая женщина – не её взгляд, не её выражение лица. И только приглядевшись, она в ужасе вскрикнула – глаза были не синие, её настоящие глаза, а тёмные, словно их посыпали пеплом. «От горя», – подумала она и заплакала. Она стала чаще выходить на улицу, бродить по взгорку и наблюдать за перемещением по дороге беженцев, войск, стараясь по каким-то скрытым от взгляда приметам угадать, что готовит завтрашний день. И во всём находила подтверждение своим грустным выводам – идёт систематическое отступление по всем направлениям белых войск. В воздухе носился тревожный, словно беспокойный крик куличка над болотом, ещё невидимый, но вполне ощутимый заряд неуправляемой жизни, будто отлаженный доселе военный организм – солдат, офицеров, генералов, службы снабжения, укреплённых воедино командами, званиями, целью и прочее, – опрокинула, взбудоражив, незримая волна. И это отразилось на их лицах: нет уже той молодцеватости у офицеров, которой русский офицер отличался от любого офицера иностранной армии, и не виделось более той бесшабашной лихости у казаков, что так напугала в своё время Европу, но заявила о наличии у России такой могучей силы, о которой старушка и не мечтала.

Дарья ходила по городку ещё и по другой причине, втайне надеясь встретить подъесаула Похитайло, чтобы из первых уст услышать о случившемся в Подгорной. Но ей не удалось его найти, и, вернувшись в дом генерала, Дарья прилегла в своей комнате на диванчик и с закрытыми глазами просидела, наверное, целый час. «Если есть Божественное провидение, – шептала она, взывая молитвами к Богу, – то не должно свершиться противное Божественному промыслу дело». На следующий день Дарья отправилась с утра в церковь, в которой ранее отправляли службы для проезжих, и были редкие дни, чтобы здесь собиралось более двадцати человек, теперь же набралось полно народу, гражданских и военных. В синих клубах дыма и спёртого воздуха, в блестящих одеяниях, с широченным, поблескивающим золотым отливом крестом, помахивая кадилом на угрюмо-сосредоточенные лица прихожан, призывая смирить свою гордыню и вознести молитву Господу Богу, толстый батюшка медленно ходил по кругу, и его заунывный голос, утробно отдававшийся под сводами храма, навевал желание стать на колени и предаться молитве.

Ей не стало легче после молитвы, но она словно очистилась, поняла, что ей теперь необходимо делать – уехать туда, куда стремился отец. Она продолжит дело отца. Она сообщила о своём решении генералу. Он выслушал её со вниманием, как поступал всегда, и не стал отговаривать.

– Не буду задерживать, – сказал генерал, внутренне даже обрадовавшись её сообщению. – Через некоторое время случится оказия, отправлю вас на станцию Жиморда. До Омска ехать изволите?

– Папа туда хотел, – глухо отозвалась она. – Он знаком с адмиралом Колчаком, тот его просил приехать.

– Я понимаю. Сейчас трудное время, княжна. Одной ехать опасно. Да и паровозы ходят с большими перегрузками и большими перерывами. Но я уже говорил со штабс-капитаном Истоминым, он будет иметь вас в виду.

Они сидели за столом вдвоём; генерал медленно помешивал в тарелке только что принесённый женою суп, и на усталом немолодом лице отражались все волнения сегодняшнего дня. Он ездил лично смотреть ущелье, по которому, как донесла разведка, ожидается движение главных сил красных, стремившихся выйти в тыл казачьей дивизии. Желая обеспечить успех своим силам, генерал Кондопыпенко ни о чём не мог думать, кроме как о деле. Дарья со своими проблемами была сейчас некстати. Единственное, чего он желал – чтобы она уехала, о ней из Омска, из Ставки, уже справлялись телеграфом.

Генерал-лейтенант Кондопыпенко во всём старался быть основательным; информацию о противнике он подвергал критическому анализу, но и свои собственные силы тоже расценивал критически. В конечном итоге понимал свою неспособность противостоять крупным силам, но также осознавал и несомненную свою силу здесь, в горах, где каждый камень служил защитой. Появление княжны, её горе, болезнь в какой-то степени отвлекли его от основной деятельности. Но первые тревоги улеглись, всё вошло в свою колею, в том числе и военные заботы генерала. Нельзя было так просто отдавать станицу Подгорную, ибо она стоит в ущелье, чрезвычайно важном, и не стоило выговаривать подъесаулу Похитайло за жестокость с красными, ибо нет более жестокой войны, чем гражданская. Самый жестокий враг – внутри империи.

Время торопилось. Выпал настоящий снег; ударили морозы, и в конце ноября прискакавший на взмыленном донце казак передал княжне распоряжение генерала собраться и ждать оказии. Но вернувшийся вечером генерал, простудно кашляя и извиняясь, сообщил, что придётся потерпеть ещё с недельку, потому что перевал перерезали красные части, и теперь необходимо ждать, пока Похитайло, получивший в командование неполный казачий полк и высланный уже на перевал, не очистит его от всякой красной грязи.

Снова пришлось ждать в какой уж раз. Её душа, прямо вся истерзалась, и она с ужасом думала о том, что история может повториться. Она с тревогой поглядывала на генерала, появлявшегося дома поздно вечером с мрачным уставшим лицом, принимавшегося обедать в одиночку на кухне. Там он, разложив походные карты, отмечая что-то красным карандашом, сосредоточенно думал над предстоящей операцией. К нему ночью приходили посыльные, вестовые, офицеры с докладами и донесениями. Беспокойство овладело тогда домом. Генеральша не знала покоя, молчком вставала на звонок, переговаривалась с офицерами, прежде чем пустить их к генералу, потом сообщала о визите мужу, который, кстати, в любое время принимал жаждущих его видеть.

В начале декабря установилась прекрасная морозная погода. Городок ожил, наполняясь воинскими частями. В один из дней прискакал гонец с хорошим известием: перевал освобождён, Похитайло наголову разбил красных, можно отправляться на станцию.

Дарья страшно волновалась; ей казалось, что обязательно случится опять какое-нибудь событие и вновь поездка будет отложена. Но тревога оказалась напрасной. Её посадили в сани, запряжённые отличной каурой лошадкой; с ней рядом уселся молодой усатый штабс-капитан, с красным здоровым лицом и быстрыми глазами пересмешника; на облучок взлетел солдатик в шубе и с кнутом. Дарья распрощалась со всеми – с генеральшей, вытирающей, не стыдясь, своих слёз, с дочерью и с прибежавшим домой генералом, который заставил княжну привстать на цыпочки, чтобы поцеловать её в лоб.

– Я никогда не забуду вашей доброты, – сказала растроганно на прощание Дарья и уткнулась ему в грудь. – Пусть вас хранит Бог!

– Скажи, матушка, Александру Васильевичу приватным образом: Урал – ключ и ворота всей Сибири, – прошептал на ухо генерал, дыша своим теплом в её шею и вновь проникаясь к молодой девушке сочувствием и любовью. – А уж мы постоим на уральских перевалах. Скажи, что очень важны эти перевалы. А?

Дарья в дороге молчала, переживая отъезд, перебирая мысленно пережитое в городке и своё дерзкое решение уехать в такое холодное время от прекрасных людей в неизвестность, которая ждёт её впереди.

* * *

Станция Жиморда оказалась небольшим посёлком с водокачкой, тупиком для отслуживших паровозов и высоченной вышкой, неизвестно для каких целей построенной, но с установленным на ней пулемётом и пулемётной командой, дежурившей там день и ночь. В отдалении стоял большой казённый дом, где и была размещена для охраны казачья сотня со всем своим хозяйством. Дорога на станцию была наезженная; по ней то и дело пролетали санки, брички, верховые, всё больше военные, но изредка и местные жители. По обочинам видны были следы казачьих атак; валялись запорошенные снегом, закостеневшие на морозе трупы; они казались небольшими бугорками, и только приглядевшись, становилось понятно, что лежит мёртвый человек.

На станции они долго ждали ещё не прибывшего состава, хотя, по словам штабс-капитана, тот должен уже стоять на путях; волнуясь, ходили в маленькое грязное помещеньице вокзала пить кипяток, чтобы как-то согреться. К вечеру стало морознее; то и дело появлялись какие-то группки людей, которые хрипло спорили с начальником станции, ругаясь последними словами, грозились: вот придут красные, поотрубают всем головы и наведут порядок. Один раз сопровождавший штабс-капитан, не выдержав, вынул наган и выстрелил в воздух, предупредив, что если эти господа хорошие не уймутся, он применит оружие. На вокзале ютились и какие-то нищие, в лохмотьях, с обмороженными носами и щеками, с негнущимися от мороза руками; они жалобно глядели на всех прибывающих и молили подать им хлебца. У Дарьи была большая корзина с хлебом, мясом, маслом. Она достала буханку и отдала. Штабс-капитан, с укоризною посмотрев на неё, пригрозил дальней дорогой, на которой в огромном количестве придётся иметь дело с попрошайками, мол, на всех хлеба не напасёшься. Нищие набросились на хлеб; для них станция Жиморда была настоящим домом, где их бранят, гонят, но другого дома у них нет и не будет. На истерзанных борьбою за жизнь лицах виделось ожесточение, злоба и желание выжить. Ах, как их было жаль Дарье, с каким жаром она читала молитву, умоляя Бога помочь несчастным.

Как только стемнело, на небо высыпали огромные, льдисто-колючие звёзды; стало ясно, что ночь будет морозной. И каждый нищий, кутаясь в лохмотья, старался казаться незамеченным, чтобы его случайно не выгнали из зала.

На ночлег штабс-капитан Королев пригласил Дарью к начальнику станции домой. Она отказалась, заявив, что будет ждать поезда и никуда не отойдёт от вокзала. На что штабс-капитан, смеясь и покручивая свои усики, заметил, что состав отойдёт тогда, когда разрешит начальник, что без них он вообще не тронется с места. Дарья закуталась в подаренную ей на дорогу генеральшей беличью шубу, шапку из тёплого собольего меха и решила подождать ещё немного на вокзале. Капитан неотступно, как велел Кондопыпенко и его жена, следовал за княжной, стараясь помалкивать, о чём тоже предупреждал генерал, понявший и оценивший характер княжны. Она прошлась по улице. Ей не хотелось опять сидеть, молчать или говорить с кем бы то ни было. На вышке светился огонёк – то пулемётчики и дозорные ужинали и одновременно грелись вокруг разведённого примуса.

Что её тревожило? Дарья волновалась; теперь ей казалось, стоит приехать к Колчаку, в которого так верил отец и вся их семья, как тут же начнётся новая полоса её жизни. «Они все безбожники, – подумала она отстранённо обо всех солдатах, белых и красных. – И штабс-капитан такой же, – его Дарья не знала, удивляясь, что капитан печётся о её здоровье больше, чем она сама». Её подмывало спросить у него, что он думает о положении войск генерала Кондопыпенко.

– Скажите, капитан, а каково положение генерала Кондопыпенко? – набравшись храбрости, спросила Дарья.

– Извольте знать, генерал-лейтенант Кондопыпенко взвесил ситуацию и понимает, что она нелёгкая, но выигрышная, – сказал он раздумчиво и поравнялся с нею. – С одной стороны – горы и прочее такое, растянуто снабжение, центр далеко, а С другой, – он горы знает хорошо. Кстати, генерал родился в этих местах. Бегал, можно сказать, босоногим здесь. И жена его, предобрая, отсюда, из этих мест.

– Выходит, он не уйдёт.

– Никак нет-с, не уйдёт. Даже в мыслях такого нет. Он очень хорошо подготовился, и казаки его тут поддержат. Впрочем, я сам-с инженер.

– А как Колчак?

– Не знаю-с. Еду к нему лично с докладом и с оказией передать...

– Что Урал – ключ, дверь к Сибири? – продолжила она его мысль.

Капитан, ласково к ней оборотясь, рассмеялся:

– Вот видите, вы тоже так думаете. Вот и прекрасно. А до этого изволили где жить? В Петербурге?

– В Москве, – отвечала Дарья, улыбнувшись. Как всё же бесхитростны и наивны люди, которым доверено Божеское дело – защищать Отечество. Как они милы, наивны и просты. Неужто воинство небесное такое же простое? Тогда почему оно не всегда выигрывает? Вот уж и до Урала белые докатились! А ведь и дальше покатят, если останутся наивными, доверчивыми.

Наутро они уехали.

Как только Дарья узнала об отправлении поезда, у неё зашлось сердце от страха: вдруг всё может сорваться и опять помешает что-то? Она с такой торопливостью начала собираться в дорогу, что капитан с недоумением глядел на неё, не понимая стремления княжны уехать во что бы то ни стало. Он даже подумал: а если бы влюбилась, предположим, с первого взгляда в него эта девушка-княжна, женился бы он на ней? Или предложил бы подождать до полной победы над красными? Штабс-капитан ещё был юн; ему не исполнилось и двадцати трёх лет.

Торопливое чувство гнало Дарью, и она с такой поспешностью выбежала из дома станционного начальника, что хозяйка, предполагавшая накормить гостью её утром пельменями, напоить на дороженьку чайком с земляничным листом, с грустью приняла поспешность за необходимость, перекрестила горемычную и принялась убирать со стола.

XIV

Если бы знать от рождения свою судьбу, то, разумеется, стало бы на этом свете несколько иначе светить солнце, по-другому выглядели бы звёзды и луна. Дарья до последних дней, когда несчастье обрушилось со всей безжалостностью на её хрупкие плечи, втайне ото всех полагала, что знает собственную судьбу. Она часто глядела на небо, угадывая свои звёзды, помогавшие ей во всём, смотрела на луну, видя в ней помощницу, и верила, что друзья всегда придут на выручку в трудную минуту. Подобное может происходить только в душе ребёнка или человека, не соприкоснувшегося с трагедией. Ведь Дарья не представляла, как нормальный человек может возжелать смерти другого человека! Если ты ненавидишь, твоё сердце неистово бьётся от негодования, то это ещё не означает, что надо убить ненавистника? Злость проходит так же, как и любое другое чувство, вспыхнувшее в душе, истаивает с неумолимостью обыкновенной, как всё прочее. Княжна Дарья часто перечисляла в душе, за что могла бы лишить жизни человека или пожелать ему смерти, и ничего не находила, кроме одного, – за измену в любви.

Поезд тронулся с поспешностью, потому что с вышки просигналили о подозрительном передвижении противника в направлении станции со стороны перевала. Машинист принялся наращивать скорость. Дарья сидела в неуютном купе с мужчинами, молчаливо взиравшими в заиндевевшее окно. Вскоре военные вышли в тамбур покурить, вместе с ними и штабс-капитан. Она принялась думать о прошедшем: можно ли из него соткать будущее, как из старой пряжи, из распущенной кофты? Бывало, мама вязала новую кофту, ещё более красивую и замечательную, чем первая. Она понимала, что это не так, но хотелось верить и слышать слова, подтверждающие её мысли. Как она была виновата во всём! Перед родными, которые часто волновались за неё, перед братом, которого не ценила. Даже генерала Кондопыпенко не успела поблагодарить как следует, хотя его семья отдала ей частицу своей души, ухаживая за нею, больной, умирающей от простуды, а скорее всего, от душевного расстройства. Слишком много на неё свалилось. Перед всеми она в неоплатном долгу. Слёзы раскаяния душили её, и она разревелась.

Вошедшие военные, растерявшись, успокаивали как могли, принесли холодной воды. Постепенно слёзы высохли, но сердце болело. Дарья попыталась засмеяться, но и смех больше походил на рыдания.

Немолодой, но бравый полковник старался ухаживать за нею особенно ласково и всё уговаривал не плакать.

– Что вы, милая, такая красивая, и плачете, слёзы не к лицу вам, лучше возьмите водички и запейте. Прошу вас, сударыня. Нельзя, нельзя так убиваться.

– А вот вы скажите, – неожиданно тоненьким голоском сказала Дарья, пристально глядя на полковника, на его волевое лицо с твёрдым блеском в глазах. – Скажите, вы верите, что мы победим? Вот именно вы, господин полковник? Вы, вы!

– Видите ли, сударыня, в этом вопросе столько коварства, я в затруднении, что вам, сударыня, и отвечать.

– Не надо ничего мне отвечать, я знаю, что вы не верите, – отрезала она.

– Позвольте, сударыня, а собственно... – подозрительно посмотрел на неё полковник.

– Позвольте мне представить вам – княжна Долгорукая, – ввиду возможных недоразумений штабс-капитан произнёс торжественным голосом. – Её брат и отец зверски убиты, господа. Красной сволочью!

Полковник, доселе казавшийся Дарье недоступным, строгим, надменным, встал на колени перед ней и сказал:

– Плачьте, вашими слезами плачет растерзанная великая Россия! Примите мои искренние соболезнования, я глубоко скорблю вместе с вами. Позвольте, господа, и от имени вас засвидетельствовать горе. – Офицеры стали подходить и кланяться. – А что касается вашего вопроса, то другого ответа быть не может. Поначалу я полагал, господа, что то был праздный вопрос, но теперь уверен, был вопль душевный, и мы, княжна, победим. Это естественно. Бог не пройдёт мимо нас. И да хранит нас Бог, господа!

Дарья умильно глядела на офицеров и не находила слов выразить свою благодарность. Она поняла теперь окончательно, что её место там, в ставке верховного правителя, к которому стремились и на которого так надеялись отец, брат, мать.

– Вы меня извините за слёзы и дерзкие вопросы, то бабья истерика, – сказала Дарья, вытирая слёзы с каким-то упоенным, облегчённым чувством свершившегося. Теперь она познакомилась со всеми и поняла, какие это прекрасные, благородные люди! И теперь она может быть спокойна; слова полковника обнадёжили её больше, чем длинные объяснения генерала Кондопыпенко о силе и могуществе некогда бывшей русской армии. В её душе затеплилась надежда. Она всё равно верит: чего так страстно желала и так ужасно боялась, – отступило – неверие, предполагавшее заранее смерть и ненужность самой жизни.

Мало-помалу она успокоилась, глядела на офицеров, предлагавших ей кто кофе, кто чай, кто сухарь, и думала, что это ведь и есть настоящие русские люди, готовые ради неё, неизвестной девушки, пойти на смерть, защищая её. Через минуту она уже мечтала о возможности установления счастья на земле, и прежде всего там, где будет она. Ей очень хотелось верить, что, возможно, она сама является причиной того, что у людей, порою ей незнакомых, появляется желание принести ближнему счастье...

* * *

Целых три недели добирался поезд с людьми до Омска, порою казалось, что он полз ощупью. Ему тоже было неуютно. То и дело слышались выстрелы; однажды вагон обстреляли из пулемёта. «То шалят партизаны», – говорили офицеры и принимались за чай, как неизбежное при скучной игре. «Неужели они не понимают, что в поезде едут люди?» – думала Дарья, глядя со своей полки в заиндевевшее окно с такой тоской, что, наверное, стрелявшие почувствовали её душевную муку. За окном тянулись бесконечные снежные поля, леса; кое-где встречались разъезды с солдатами, военными повозками, конными нарядами.

Дарья жаждала встречи с верховным правителем Российского правительства, мучалась в ожидании, придумывая слова, которые должна сказать. Она понимала: готовить заранее речь бесполезно, ибо всё равно от волнения всё забудет, но её душа трепетала от желания услышать из первых уст, что же происходит в той стране, где всегда уважали военных, которых сейчас ненавидят, где царь считался наместником Бога на земле, но его расстреляли, собственность – являлась основой свободы, равноправия, но её отобрали. Что же творится кругом – стреляют, убивают, вешают, насилуют?!

В Омске штабс-капитан сопровождал её до гостиницы; номер снял рядом с княжной и следовал за ней неотступно, строго выполняя инструкции генерала Кондопыпенко. Штабс-капитан навёл справки, стремясь попасть к верховному правителю вместе с княжной. Во-первых, данное обстоятельство поднимет его в глазах правителя, а во-вторых, несмотря на исключительное самомнение, штабс-капитан, признаться, чудовищно боялся самого правителя: а ну не так что скажет?

Три дня Дарья бродила по городу, высматривая какие-то незримые внешние приметы, подтверждающие незыблемость того, что именуется основой порядка верховного правителя Российского государства, заменившего императора. Город стоял на широченной реке, выглядел глубоко провинциальным, тихим, скромным. На третий день штабс-капитан доложил: сегодня верховный правитель может их принять. Но опять всё было не очень надёжным: «может принять». Но может и не принять.

Верховный правитель Российского государства Александр Васильевич Колчак чувствовал себя весьма неуверенно, часто выезжал на место боевых действий, волновался по каждому поводу. Его небольшая, сухонькая фигурка появлялась то в одном месте, то в другом. Ему хотелось поспеть всюду – принимал новобранцев, произносил речь, призывая верой служить великой правде русского народа. Но для служивого имелась одна правда, и то все знали – избежать любыми способами службы за эту самую «правду», потому что дома работа, забота, жена и дети, – в том новобранец видел свою правду. А в мобилизации простой человек угадывал обман и борьбу за власть, чтобы попрочнее устроиться, побезопаснее, ибо самому начальству не хочется раньше времени ложиться в могилу. А поскольку в великой империи каждый человек признавал лишь свою единственную правду, то сколько было людей, столько правд тех самых имелось. И прав оказывался тот, кто был сильнее, кто умел доказать, что его правда для всех важнее. Сибирский человек был силён от природы, жил в полной с ней гармонии, черпая в ней веру и силу. Правитель Колчак знал эту сильную сторону сибиряков. В небольшом особняке на берегу Иртыша, расположившемся почти в устье маленькой речушки Омки, он не спал ночами, а всё размышлял об этом, стараясь как можно точнее и тоньше просчитать свои ходы. Будучи адмиралом, Колчак не являлся по своей сути военным человеком, его больше влекло к науке, к гражданской деятельности, в которой он видел смысл и необходимость приложения сил человеческих. Он любил уединённую жизнь, но приходилось выступать на всевозможных сборах. Он призывал солдат проявить мужество, защитить Бога, империю, точно поражать врага; а сам мучался; это кощунственно – призывать русского убивать русского, подобное всегда считалось постыдным на Руси. Приезжая на центральный городской плац, где проводились учения солдат, Верховный, как его называли офицеры за глаза, нескладно совался во все солдатские и офицерские дела. Хватал, к примеру, винтовку образца 1893 года и, придавая своему голосу больше строгости и необходимой его положению солидности, говорил: «Как держишь, солдатик, винтовку? Как держишь, так и стрелять будешь!» И показывал, как надо держать винтовку, вызывая скрытую улыбку у обучающего прапорщика. Прежде Правителю никогда не доводилось присутствовать на стрельбищах, а то, что ему было известно по училищу, претерпело огромные изменения. На стрельбище он выговаривал солдату за неточную стрельбу, хотя сам очень страдал от того, что в своей жизни ему ещё не приходилось стрелять из винтовки.

Верховное своё положение, обязывающее вести себя соответственно, порядком надоело Колчаку. Он стремился к простоте и находил её дома, у гражданской жены. Она готовила ему обычную пищу: зелёные щи с гречневой кашей, так любимые им; варёную гусиную печёнку, с наслаждением поглощаемую им со сметаной и с лучком, слегка приспущенном на лёгком парке; да ещё чай с чабрецом. Дома он сбрасывал военную одежду с брезгливостью, надевал задрипанный халат и, вымыв руки, начинал помогать жене готовить ужин.

В один из дней Колчак пригласил княжну Дарью к себе домой, решив без официоза незатейливо угостить по-домашнему, поговорить по душам. Попросил жену приготовить щи, печень в сметане и жареных карасей, которых ему возили из Шербакульских озёр, что в восьмидесяти километрах от Омска.

Верховный правитель гостей всегда встречал у дверей. Часовой стоял у входа во двор, за железной оградой, наблюдая и проверяя документы. На этот раз правитель, в ожидании княжны, увлёкся приготовлением гусиной печени, не услышал звонка, но, глянув на часы, понял, что княжна должна вот-вот быть. Он выглянул в окно и увидел: идёт высокая женщина в беличьей шубке, в сапожках, решительно спешит прямо к двери. Колчак попятился, нащупал в кармане наган, вспомнив случай, когда некая женщина подкралась к дверям и, когда с прибывшим командующим фронтом выходил из дома, застрелила командующего. В тот же момент мимо Колчака пронеслась жена и, распахнув двери, спросила громко:

– Кто такая?

У калитки стоял штабс-капитан и объяснялся с часовым – в военной офицерской шинели, высокий, стройный, с лихим приятным лицом и щегольскими усиками.

– Княжна Долгорукая, – проговорила Дарья и протянула приглашение, которое ей доставили в гостиницу.

– Оружие есть? Положите на стол в прихожей, – проговорила дежурную фразу жена.

Верховный правитель бросился переодеваться. За последние месяцы у него перебывало множество всяких князей, графов, дворян, высокопоставленных чиновников. Ему, признаться, уже надоело привечать каждого. Повседневная рутина была для него временами ненавистна, только обязательства перед отечеством заставляли его заниматься этим хлопотным делом. Каждый надеялся найти у верховного правителя покой, кров, хлеб, но не мог же он, испытывая такие трудности, разорваться! Но княжну он решился принять из дружеского расположения к её отцу, которого имел возможность знать лично.

Княжна прошла в приёмную и увидела военного, щуплого, невзрачного на вид, широкоскулого человека. Она сердцем почувствовала, что этот человек с настороженным взглядом никогда не защитит Россию. Она поникла, даже споткнулась, так ей стало больно и обидно, что в огромной империи не нашлось более достойного человека для таких важных дел. Но, подойдя ближе, потеплела, потому что живые, глубоко сидящие маленькие глазки Колчака, отчаянный горячий их блеск, крупные чёрные зрачки, взиравшие на неё с необычайной пронзительностью и умом, сказали больше, чем его худосочная, нескладная фигура. Она протянула ему руки, и он с ласковой отцовской нежностью поцеловал сначала одну, потом другую, пригласив снять шубку и чувствовать себя как дома. Он помогал ей освободиться от одежды, а она всё оглядывалась, желая обнаружить прислугу, которую терпеть не мог Колчак. Дарья очень удивилась его простоте, домашней интимности и, поправив причёску, осторожно присела на лазоревого цвета диванчик.

– Вот вы, Долгорукая, какая, – произнёс Колчак, расстёгивая на мундире пуговицу и расслабляясь. – Ну-ну, знавал вашего батюшку. Достойный человек, не хочется бередить ваше юное сердце, но примите моё сочувствие. Гибнут, гибнут многие достойные люди России. Страшно стало от жестокости на Руси.

Княжна поднесла при его словах платок к губам, осторожно прислушиваясь к себе, посмотрела снизу заплаканными глазами на Правителя. На душе с лёгкостью растаял туман недоверия к хозяину, знавшего её батюшку лично, что особенно тронуло княжну, видевшую в наплыве своих чувств словно эхо далёкого ужасного прошлого и знак добрых нарождающихся перемен.

– Как я рада, как я рада, Александр Васильевич, что приехала, наконец приехала к вам! Я так долго добиралась. Отец так стремился к вам попасть, называя вас единственным, кто может спасти Россию от ужасного красного кошмара, – проговорила с большим чувством княжна. Разгорячённое её лицо, растрепавшиеся её чувства, проникновенный тонкий, детский голос тронули замкнутое сердце правителя, и он даже привстал, намереваясь подойти, погладить её по волосам, давая понять, что понимает и принимает её боль.

– Успокойся, успокойся, княжна, всё обойдётся, – проговорил он ласково и крикнул жене накрывать на стол.

– Я думала, не доеду, с таким кошмаром и ужасом ехали к вам, просто нет слов описать. Лишь у генерала Кондопыпенко я отдохнула, однако напряжение дало о себе знать, и я два месяца с лишком пролежала в болезни. – Она вспомнила перенесённое и опять приложила платок к глазам. – Понимаете, главное, я не могу понять: что происходит? Все говорят, что плохо, но надо сделать, чтобы было хорошо! Под лежачий камень вода не течёт, – с горячностью закончила княжна и заплакала с неожиданной силой. Правитель, как мог, успокоил её, пригласил к столу.

Маленькая столовая, обставленная простой мебелью – шкафчики из некрашеного дерева, столы, один для посуды, другой для гостей, герань на подоконнике, запах которой обожал Колчак, – и розовые, в цветочек занавески.

Они присели, а жена тут же исчезла, чтобы не мешать разговору и не смущать молодую посетительницу. Но Дарья уловила её молчаливо ревнивое лицо.

– Я вас прошу не предаваться воспоминаниям, а отведать то, что Бог послал, – предложил Правитель, усаживаясь за стол, чувствуя лёгкий привкус так нравившейся ему самому пищи, принимаясь сразу за щи с гречневой кашей. С аппетитом, с каким-то особым наслаждением причмокивая, словно радуясь каждой росинке, ел Правитель, затем налил из лафитника несколько капель княжне креплёного вина, пригубил из своего бокала, затем опять налил, снова пригубил, радуясь вкусу, запахам, спокойному домашнему уюту.

– Скажите, в чём состоит главная идея? – спросила княжна, не поднимая ложку, чувствуя, как дрожит у неё рука, и с выжиданием и мольбою поглядела на Правителя. – В чём идея Белого движения?

– Белого, значит, чистого, русского, как очищение от скверны, заразы, которой поражена империя, – вот что сие означает, княжна. Наша идея состоит, княжна, в необходимости освободиться, то есть вылечиться от красной заразы. Понимаете?

Она кивнула, соглашаясь, что мыслит он несколько иначе, рациональнее, нежели она, но в то же время его рассуждения носят близкий ей смысл. Дарье не нравилась тональность речи, в ней не хватало патетики, горячности, чего так жаждала, желая очищения, её душа. «Катарсис! Должен быть катарсис, чтобы зажечь», – соображала она, с нежностью глядя на его смугловатые сухие и сильные, должно быть, руки со скрюченными немного пальцами, какие бывают у крестьян; цепкие, какие-то паукообразные движения его пальцев привлекали внимание.

– Выходит, должны очиститься от заразы? – продохнула княжна, превратившись вся во внимание.

– Я, возможно, не так выразился, но думаю, что Российская империя являла собою здоровый организм, который существовал в мировом пространстве, как, например, богатырь, или, скажем, как кит, или как планета. Но вот на него напала бактерия, имя ей «большевик», или их идея, маленькая, ничтожная, стала плодиться, как обычно происходит, при холере, чуме, вот такие маленькие, грязные, отвратительные под микроскопом, крошечные бактерии заполоняют всё более и более организм, который начинает болеть. Вот и всё, как бывает всегда в жизни. Надо вылечиться, очиститься от заразы, от чумы.