Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– И?

– И вот я вышел; радостный, думаю, дай-ка я зайду в Омске к Лузину, поблагодарю, а затем поеду к вам. Нет, я помчался сначала в Кутузовку, чтоб вас увидать. Нет никого, забрал тогда, что смог там, сказал Петухову, чтоб выметался из моего дома, мол, я скоро приеду жить. Сам вмиг в Омск снова, к Лузину, чекист, большой человек, всё же добрый, настоящий чекист. Прихожу, а его ОГПУ, где жил Колчак, на набережной; стоит такой домик небольшой, за железной решёткой, часовой на часах в форме, дело было летом, всё как положено. У меня сердце: ёк! Думаю, слава Богу, есть один человек, который может заступиться. Я – в окошечко: мол, так и так, скажите, по личном делу, говорю дежурному, пришёл товарищ знакомый. Нет, чтоб меня смутило: тот молчит, рот разинув, и, странно так улыбаясь, глядит на меня. Слушай, первое впечатление – самое верное. Нет, чтобы насторожиться, бежать оттуда, потому что вижу, дело моё швах, что-то не так. Тот ушёл звонить, надо было мне уходить, а я стою, жду. Тот вернулся и говорит: минуточку подождите, а сам на меня глазом косит – не ушёл, мол, ещё. Надо бежать, кричит моё сердце, а только сижу и жду. Вот дурак, вот истинный дурак! Выходят двое: вы арестованы! Выяснилось на допросе: Лузина арестовали как участника заговора против Ягоды, наркома этого огэпэушников. Вот как. И снова: кто, зачем, в какой связи, когда думали совершить со злейшим врагом советской власти переворот? Где оружие? Пулемёты, винтовки, сабли? Вот как, Даша. У них там подсиживают друг друга, вот и клепают на чужую голову. Жаль, хороший человек, сейчас бы мне не пришлось скрываться.

– Сказано в Писании от Матфея: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу», – проговорила повитуха. – Вот к слугам дьявола вы попали, не помирились, будете страдать, дети мои. – Она вытерла набежавшие слёзы и потопала к себе на лавку полежать.

Уж прильнул к немытым окнам избушки первый утренний рассвет, набежавший мутной, голубоватой волною. Просочились волны в избу и высветили грязный пол, сумрак по углам, детей, спящих на печке, старушку на лавке и сидевших у окна, за столом, рядом, мужа и жену Кобыло. Тихо стало, лишь стучали ходики; даже сверчок с некоторых голодных дней перестал петь свою вечную мелодию. Только при рассвете Дарья рассмотрела заросшего рыжеватой щетиной мужа, его всклокоченные, копной выпирающие из-под кепки белые волосы, грязную рубаху да в клочья изодранные штаны. Иван постарел; его лицо приобрело выражение затравленного зверя, когда кажется, что ещё один шаг – и тебя увидят, тебя поймают.

– Как тебе, дорогой, наверно, было плохо, – прослезилась Дарья. – Вон постарел, на пятьдесят лет выглядишь.

– Да уж не знаю, что и ответить, – хмыкнул Иван. – Уж мы стареем. Время идёт. Я два года просидел, потом думаю, надо бежать, детей не увижу ведь, помру и не увижу. А что делать? Мне нельзя вас подводить, я уйду в скирду: не дай Бог поймают, не дай Бог выследят, что тогда с детьми станет? Милая моя, я так тосковал по тебе, я так плакал ночами, вспоминая тебя, что не мог не убежать, ведь я ни в чём не виноват, только вот бежал и – всё. Я никого не убил, ничего не украл. Пусть они сами там разбираются за власть, а мне власти не надо: пустите меня жить. В мою землю, которую тыщу лет защищали мои родные! Я тут вырос, вскормлен воздухом этим! Это мои люди! Их видели предки моих предков! Всё моё тут, всё! Что от меня хотят? Что? Скажи? Силы небесные, у меня жена, у меня дети, мне не нужны ни власть, ни ваши дела, ничто! Мне всё чуждо!

– Бес лукавый души их попутал! – донеслось зловеще с лавки, где лежала повитуха.

Дарья принялась топить печь. Иван снова обошёл детей, лаская, согревая их своими горячими ладонями; а они, все как один, жалобно просились на свою родину в Сибирь, помня радость той жизни. Иван видел их горе, подбадривал малышей, гладил по головкам, ободрял, обещал самое лучшее. Дарья слышала это, и душа её преисполнялась тревогой. Как только она принялась таскать дрова от сарая, который почти весь за зиму пошёл на топку, на улице появился верхом с верными стражниками-псами председатель Дураков. Дарья подала знак Ивану, условно стукнула в окно. Он забрался на чердак. Председатель заметил Дарью, как бы удивляясь, что она ещё жива, подъехал к пряслам, тоже наполовину разобранным на дрова, близко и пристально посмотрел на неё и, усмехнувшись, поскакал дальше.

Весь день она находилась во дворе, видела, как в полной форме, при нагане и с карабином через плечо, медленно прохаживался по улице милиционер Сытов, останавливаясь напротив дома, испытующе смотрел на Дарью, а затем шествовал дальше. Улица вымерла в полном смысле этого слова. Там и сям лежали, прислонившись к заборам, пряслам, мертвецы – словно ожидали помощи, но их никто будто не видел, лишь лаяли где-то собаки да стремглав пробегали через улицу никогда не жившие в этих местах крысы. Тошнотворный, сладковатый смрад облаком висел над Липками. На просветлённом, проглядывавшем голубизной небе чернели своими разлапистыми ветвями старые липы, улавливая чутко приближение весны и, казалось, более человека желая этого. На деревьях молча сидели чёрные во́роны; вороны, пригибаясь под сильной струёй ветра, оглушительно каркали и, разевая клюв, взглядывали боком на чёрных красавцев во́ронов, чинно и красиво встречавших первые весенние ветра.

Дарья носила дрова от сарая к сеням, где сбрасывала их, наказав мужу не появляться на улице. Иван в сенях забирал дрова и относил к печи. К вечеру душа его оттаяла: он с нежностью глядел на жену, сварил из принесённого ячменя кашу и сам из ложечки кормил ребят, повторяя, что надо выжить, крепиться, а вскоре придёт лето: они поедут домой, в Сибирь, казавшуюся им раем. От него исходило здоровое тепло радости, и дети, чувствуя это, тянулись к нему, и каждый просился побыть рядом с отцом подольше. Дарья, появившись в избе, поев каши, оставленной мужем, снова шла во двор. Не нравилось ей происходившее. Вот проехала машина с солдатами, подобрала на улице трупы и уехала. Опять против их избы появился молодой милиционер, но на этот раз с неизвестным человеком в штатском. Расхлябанная на улице дорога, милиционер с чужаком – всё пугало Дарью. Её сердце сжималось, и она с тревогой наблюдала за подозрительными перемещениями. Милиционер и тот, в гражданском, подошли к воротам соседа. Сытов показал рукой на труп мужика, который так до сих пор и сидел у колеса, перед ним стояла ворона и, поднимаясь на ногах, вытягиваясь шеей, прицеливалась чёрным, поблескивающим, острым клювом, затем, молниеносно подпрыгнув, выклёвывала глаза у мертвеца.

– Кыш! – крикнул милиционер, но ворона лишь отошла на почтительное расстояние, не улетела, а озабоченно, перебирая, видимо, сладостные мёрзлые крупинки склеры глаза, елозила клювом и зорко поглядывала на людей.

Мужчины поговорили и ушли, бросив странный взгляд на Дашу. Она поняла: они догадываются о происшедшем в её избе. Сердце её сжалось от боли, дурных предчувствий, и она молила Бога скорее прислать ночь, под покровом которой муж уйдёт к скирде и спрячется.

«Неужели жизнь наша – сплошные мучения, которые отнимут все наши годы, все наши силы, состарят нас? Неужели Бог, который всё видит, не понимает, где враги его, а где его дети, верные его агнцы?» Она присела на бревно в сарае, закрыла глаза и вдруг уловила чуткими своими ноздрями знакомый волшебный запах. Тут же ей представился стол, на котором красовалось огромное голубоватое (любимый цвет мужа) глубокое блюдо с горкой дымящейся отменной, разваристой картошки, посыпанной укропом, а рядом крупными ломтями лежал только что испечённый ею хлеб, духовито попыхивающий жаром. Пристроилась миска, полная тончайшими нитями нарезанной квашеной капусты, политой чуть горьковатым горчичным маслом. В тарелках исходили терпким смородиновым листом маленькие, один к одному, специально подобранные ею самой огурцы, а в центре стола стоял самовар, своими блестящими боками отражавший всю большую семью, Настасью Ивановну и повитуху. Дарья протянула руку за вилкой и проснулась.

После полудня они с Иваном сидели и снова говорили. Он, несмотря на трудности, лагерь, пытки и гулявшую рядом с ним смерть, думал о единобожии, той своей идее, которая принесёт, по его твёрдому убеждению, равенство всем людям, свободу веры и счастья. Русский человек не мог жить, не мечтая даже в лагере, даже в ожидании расстрела или пытки, не питаться живущей в нём тысячу лет идеей всеобщего счастья.

Уж поздно ночью, когда дети уснули, супруги вышли во двор. Полная луна стояла в чистом небе; и только по горизонту в той стороне, где находилась Волга, темнели облака. Лёгкий морозец высвежил воздух, волною порхающий над землёю, качая липы, тополя; смолкли все шумы, только тоненько подвывала собака на противоположном краю деревни. Неожиданно раздался чей-то вскрик, и снова всё замерло под луной.

– Рано, – сказал тихо Иван. – Пусть луна сойдёт вниз, а то на поле видно под таким фонарём, как днём. А я там посижу день, намолочу ячменя мешок и принесу в полночь. Гляди сыновей-то, Даша. Меньшой очень плох, молчит, глазёнками глядит печальными, и – всё. Подкрепимся и уедем. Много умерло, не хватятся. Мимо заградительных кордонов пройдём аккуратно. Я знаю здешние места, не заметят.

Дарья рассказала о записке председателя, Иван в сердцах выругался и сказал, что тот козырь был самый великолепный. Она призналась, что не может Дуракова переносить из-за смердящего запаха, исходящего от него.

– А у мужиков что, запах имеется? – удивлённо вскинул он глаза, как в тот раз, когда сделал предложение. Дарья внезапно почувствовала забытую силу вспыхнувших тогда чувств, словно возвращаясь к жизни.

– А как же, Ваня? Вот и твой запах, я на него шла, как по ветру, нос держу и слышу, где ты находишься. Всё так. Одни осознают, а другие нет. Но все женщины прежде всего идут на запах мужчины, мужской силы. Женщины, Ваня, всё-таки к животным прежде всего чувствами ближе. Они имеют сильное чутьё, но не все понимают, что ими движет. Они уверены, что идут за красивым носом, красивыми волосами или лицом, а на самом деле своё чутьё они настраивают на единственную часть тела, детородную, которая посылает им призывы. Им кажется, что их пленяет нечто другое, они влюблены и готовы умереть за своего возлюбленного. На самом деле всё проще, Ваня. И необъяснимее, Ваня.

– И со мною так было?

– И с тобой. И что самое удивительное – со мной.

Иван прижал жену к себе, приник к её раскрасневшемуся лицу своими шершавыми губами и долго целовал нос, губы, уши, чувствуя её каждой клеточкой, – такую родную, пре красную.

– Господи, мне не надо жить, мне надо умереть, Дарьюша, так я тебя люблю! Моя милая, моя дорогая, моя такая вся, что слов просто нет у меня сказать всё о тебе. Жизнь моя ты, в общем, я тобой дышу каждый час, каждую минуту и секунду. В каждом стуке моего сердца ты, в каждой жилке, её трепетании – ты! Моя милая, люблю тебя всё сильнее и сильнее и не знаю, что делать, потому что сердце моё разрывается. Жди меня. Люби меня, я твой навсегда. Я готов отдать свою жизнь тебе, если надо. Всё, всё теперь, всё теперь.

– Люблю тебя, – проговорила она шёпотом. – Я тебя так ждала, я каждую минуту слышала стук твоих шагов, твой голос слышала день и ночь, Ваня. Я думала, Ваня, что умереть, умереть бы, так всем – сразу! Зачем мучиться? Страдать зачем? Нет, Ваня, ничего сильнее моей любви, и смерть перед нею, Ваня, бледнеет и ничего не значит. – Её глаза блеснули острым лучиком в темноте.

VII

Перед самым рассветом Кобыло, попрощавшись с женой, ещё раз обнял сыновей, прислонившись к каждому своей небритой щекой, и медленными шагами, с замирающим от дурных предчувствий сердцем, оглянувшись на вышедшую провожать Дарью, махнул рукой, чтобы она вернулась, и юркнул в плывшую от луны по-над землёю светлым облачком тень, – то облачко словно заслоняло его собою от возможных неприятностей, и, пригибаясь, с оглядкой, словно вор, Иван заспешил через огороды к скирде. Через минуту тень его качнулась за пряслами на дальних огородах и истаяла в неверном свете.

Он и не предполагал, что за избою с вечера установлено наблюдение. Прохаживавшийся по вымершей улице Липок милиционер Сытов с незнакомцем из районного отделения ОГПУ не случайно оказались вблизи их дома. Они ловко и незаметно обошли избу и через двор умершего соседа пробрались на чердак его дома, установив тщательное наблюдение, по очереди следя за избою Кобыло. Ночью, когда последняя бутылка водки оказалась допита, милиционер Сытов заметил в мерцавшем лунном свете внушительную фигуру Кобыло, которая в ночи казалась ещё более огромной и мистически невероятной для вымершей полностью деревни. Стоило бы добавить, что живучесть семьи Кобыло поражала воображение милиционера Сытова, более того, раздражала именно своим страстным желанием выжить. «Казалось бы, – думал он, – что проще – умереть! Ан нет, живут, хватаются, как утопающий за соломинку, держатся, не умирают». Сытов растолкал пьяного энкавэдэшника и показал рукой на тенью скользящую фигуру Кобыло. Тот продрал глаза и, надо отдать должное, принялся выполнять инструкцию, которую получил от командира заградительного отряда тов. Краснобобылева в присутствии майора НКВД тов. Дуракова.

Всё развивалось по плану. Когда пришло известие о побеге из лагеря Ивана Кобыло и о том стало известно председателю, Дураков предпринял ряд решительных шагов. Он знал: Кобыло приедет к жене, детям, в том не приходилось сомневаться. Вся эта старая с предрассудками сволочь очень уж вела себя преданно по отношению к семье, вся эта старая интеллигенция, дворяне и прочие враги народа. Председатель Дураков настаивал, чтобы врага народа, причём злейшего, как он утверждал и настаивал, что было занесено в протокол, чтобы «врага народа арестовали не дома, не в избе, а непременно в лесу, когда тот направится в лагерь контрреволюционных сил, главарём которых и являлся Кобыло». Председатель из последних сил врал относительно того, что ему всё известно, и особенно старался из-за той злополучной бумажки, которую заставила его подписать Дарья. И уж то, что Кобыло являлся главарём контрреволюционных сил, – сей аргумент был придуман им в последний момент, ибо, полагал Дураков с революционных ещё лет, чем абсурднее ложь, тем убедительнее она выглядит.

Молодой командир полка, организующий всю систему заградотряда, человек ещё молодой, с жёстким, квадратным, загорелым и спокойным лицом, с узкими глазами и коротки ми ногами, на которых покоилось сильное тренированное тело, медленно, но основательно думающий, согласился, помедлив, с председателем. Он не знал, конечно, о той злополучной бумажке, ради которой и затевалась Дураковым операция. Командир полка вызвал командиров эскадронов и отдал приказание. Тут же неслышно покинула расположение полка разведгруппа из десяти экипированных по последнему слову техники красноармейцев во главе с капитаном. Группа направилась к чернеющей под лунным светом рощице по отливающей серебром от мороза стерне. Сосредоточившись в роще, разведгруппа установила наблюдение за скирдой, в которой укрылся Кобыло.

В расположении заградительного отряда заметно зашевелились. Срочно строились кавалерийские эскадроны. Ещё не приведён был в полную боевую готовность полк, как два полуэскадрона, по единому взмаху своих командиров, чавкая нестройно копытами коней, уже умчались на дальние позиции: на случай возможного подхода подкрепления контрреволюционных сил со стороны Волги. Принимались серьёзные военные меры. Дураков настаивал на полномасштабной операции, требовал задействовать все имеющиеся в распоряжении командира средства. Доносились характерные признаки военной операции – команды, бряцанье оружием, несметный топот ног и копыт по смёрзшемуся грунту, – словно месили глину. Весь полк выстроился в длинную колонну поэскадронно; сбивались лошади, слышался порою их недовольный злобный храп, ржание; в темноте раздавались вскрики, укрощающие лошадей; чётко звучал командирский сдавленный голос. Словно тени, закачались через некоторое время кавалеристы в призрачном предутреннем влажном, несмотря на морозец, воздухе, правя в сторону скирды. Необстрелянные молодые кавалеристы стыли душою, напуганные командирами на коротких политбеседах, где те рассказывали о недремлющем враге, о ненасытной банде контрреволюции. Скирда молодым воинам казалась средоточием чудовищных сил, где империализм собирался дать бой Республике Советов. Кавалеристы молча поглядывали на скирду и ждали: вот-вот грянет оттуда адский пламень пулемётов и начнётся новая гражданская война.

Никто не догадывался, что председатель Дураков преследовал свою корыстную цель. Причиной его лжи и активности являлась та самая пресловутая бумажка, в которой он называл вождя кровавым палачом. Он понимал: дома взять в плен Кобыло было бы проще и быстрее. Но операция могла закончиться разглашением тайны, которой так боялся председатель, появись на свет злокозненная записка. Он был уверен, записка находится у Кобыло, и уничтожить её вместе с Кобыло вне дома будет намного проще.

Дураков получил согласие командира полка на личное участие в операции по задержанию врага народа. Командир, молодой человек по фамилии Краснобобылев, как уже говорилось, решительный, смелый крепыш С квадратной челюстью, в подвёрнутой под командирский ремень длинной, не по росту, гимнастёрке, великолепных галифе, молча, одобряюще выслушал Дуракова и похлопал по своим хромовым сапогам хлыстом. Он поднял узкие глаза в обрамлении необычайно тоненьких, белых ресничек на председателя и дал понять взглядом, что он и сам всё понимает и к словам председателя относится с полным доверием.

– Контрреволюция! – воскликнул Дураков, отвечая на вопросительный взгляд узких глаз командира Краснобобылева. – Подлая ползучая контрреволюция! У неё нет жалости, хрен её возьми, к нашей дорогой народной советской власти! Нет! И не будет! Их надо уничтожать, уничтожать и уничтожать! Как тому учит твердокаменный вождь народов товарищ Сталин! Уничтожать, иначе они разнесут заразу по всей стране. Лично товарищ Сталин, которого я так люблю, страшно и беззаветно, думает в этот момент об этой операции. Я послал в ЦК телеграмму.

По невозмутимому лицу командира Краснобобылева проплыла прозрачная тень от тускло горевшей в его палатке электролампочки. Он посмотрел на председателя с некоторой опаской и приказал готовиться выступать в полном составе, с пулемётами и пушками. Его крепкие широкие скулы, пупырившиеся угреватостью, – свидетельство взрывной, мсти тельной силы натуры, побледнели точечками на скулах.

Отметив, что его слова действуют так положительно на командира Краснобобылева, Цезарь Дураков снизил свой пронзительный голос до шёпота, воздев лицо к потолку, как бы выявляя и там невидимого врага, и продолжал взволнованно:

– Когда я спросил у его жены, этой гидры и контры, а знает ли она, сучка, жопа немытая, манда гундосая, кто такой великий учитель мирового пролетариата, светоч человечества и всех народов, который живее всех живых, наше знанье, сила и оружие, то она ответила, что не знает и знать не желает, потому что Сталин... Извините, командир, язык просто не поворачивается повторить её слова, потому что это говно, от него воняет, сплюнуть хочется. Не могу выговорить грязное словцо то.

– Кто говно? – выпучился командир.

– Отвратительное то существо низшего порядка. – Дураков на самом деле боялся произнести то самое слово по той причине, что молодой командир может впоследствии приписать ему это слово. Но Дураков был не промах. Он мялся, кривился, показывая, как ему ужасно неприятно произнести эту непотребность. И не произнёс. – В общем, что светоч – не тот, за кого себя выставляет! Сволочь!

– Кто сволочь?

– Да она, сучара, проблядь, говно! А о том, что партия – сгусток мысли, мудрости! Что два сокола есть и нет больше соколов, что? Что эти соколы ведут разговор? Это что? Гнусными словами ответила! Подколодная змея! Если уж жена такая, то можете себе представить, кто он! Контра! Контра! Если враг не сдаётся, то его, конечно, уничтожают.

Командир бесстрастно отдал приказ готовить ему коня. Лишь первый рассвет, рассеивая ночь, заструился на землю, полк в полном составе, словно на манёврах, стал вытягиваться на узкий грязный просёлок. В лесу уже прятались разведчики, неусыпно ведя наблюдение за скирдой и поражаясь отсутствию видимых передвижений врага. Кобыло заметил разведчиков в лесу, но не придал этому серьёзного значения. Он, растирая в ладонях ости ячменя, молотил зерно в мешок. Иван находился в пустом нутре скирды, его голова чуть возвышалась над ней. Он полагал, что эскадроны готовятся к манёврам.

Выстроившись за деревней на грязном просёлке стройными рядами в лучах восходящего солнца, войска Краснобобылева, словно ползущая, подрагивающая в блестках змея, – то блестела амуниция на кавалеристах, – медленно и зловеще пошевеливалась, выполняя команды командиров эскадронов. Полк вытягивался, сжимался, снова растягивался, словно пружина, словно пёс, готовясь к прыжку. Подскакавший разведчик доложил, что нигде, кроме скирды, никаких передвижений врага не замечено. Командир Краснобобылев заволновался, тем не менее оглянулся, жмурясь в лучах ярчайшего солнца, поднял руку и опустил её. Словно отпустил пружину. Кавалеристы, расходившиеся в разные стороны крыльев полка, зашевелились, и на рысях пошли в атаку. Выдвинутые в первые ряды пулемёты из-под убранных чехлов засверкали надраенными боками и щитками, а сидевшие за ними на скрюченных, полусогнутых ногах пулемётчики демонстрировали командирам полную готовность. Пахло и шарахало по ноздрям свежим, но, как всегда перед боем, сухим конским помётом. Краснобобылев вытер натёкший на глаза с низкого гладкого лба пот, выскочил с тремя командирами вперёд на сытом лоснящемся коне и, обгоняя разворачивающуюся лавой конницу, обтекавшую скирду – главное прибежище контрреволюционеров – с обеих сторон, картинно устремился в свободное пространство, – испытанный приём на случай возможной атаки противника.

Великолепно прогарцевал Краснобобылев на изумительном, откормленном жеребце. Его глаза, сверкали сухим блеском, ноздри раздувались от предчувствия сражения. В теле он ощущал лёгкий озноб. Командир сжал свои красивые, насыщенные кровью губы и взмахнул рукой. Тот же час по скирде резанули два (из шести) пулемёта. Скирда мгновенно вспыхнула бледным пламенем. Гул прокатился по войскам, скакавшим впрыть по всему полю, словно победа была уже недалеко.

Никогда ещё местные жители глубинной России не видели такого количества военных.

Командир подал знак всадникам, и конная лава, замкнув кольцо, соединила крылья, как упавшая на стервятника хищная птица. Вторая лава конницы растеклась по полю, забирая ближе к лесу и стараясь взять его в кольцо.

– Выхо-одь! – крикнул скирде Краснобобылев, и за ним повторил команду председатель, осадивший своего коня рядом с командиром. – Именем советской власти! Приказываю! Контра и поганая белая сволочь! Выходь! В противном случае открываем беспощадный пулемётный огонь на поражение! Именем! Именем советской...

Только теперь Иван Кобыло сообразил, что причиной подмеченных им манёвров являлся он. Он наблюдал передвижение войск, слышал команды, видел скачущих всадников, но не предполагал, что столько войск стянуто на это грязное убогое поле с единственной целью – поймать одного человека. И этот человек – он, Кобыло. Он понимал: сопротивляться или пытаться скрыться – бессмысленно. Можно сгореть в огне. Но в таком случае придётся навсегда отказаться увидеть снова милую жену и детишек. Он не мог так поступить.

Кобыло поднялся во весь рост, возвышаясь над охваченной огнём и дымом скирдой, как призрак. Раздвинув солому, Иван вышел, сжимая в руках мешок с намолоченным ячменём.

– Брось оружие! – скомандовал командир Краснобобылев. Ему вторил председатель визгливым и дрожавшим голосом. Дураков никогда не видел Кобыло, и он поразил его своим богатырским видом. Никогда он не встречал такого сильного и огромного человека.

Растерянно улыбаясь, Кобыло поднял над головой мешок с зерном, показывая всем атакующим войскам, в том числе и командиру, что у него единственное оружие, если можно это считать таковым, – мешок с ячменём.

Волнами вокруг него клубился дым, огонь пожирал солому с яростью неукротимой.

– Брось! – заорал председатель и крикнул псам: – Фас!!!

Псы бросились на Кобыло. Иван махнул мешком, отбился от одного, другого поддел ногой с такой силой, что тот улетел в огонь и там дико завизжал от боли. Этого момента со страстью ожидал Дураков. Он с места, как делал всегда, прижав шенкелями коня, отпустил узду, и конь его прыгнул с места, рассекая воздух ноздрями и дрожа от бушевавшего огня. На глазах у всех Дураков выхватил наган и с трёх метров всадил в богатыря одну пулю за другой со словами:

– Смерть контре! За вождя Сталина!

Кобыло пошатнулся, глянул на Дуракова и, почувствовав, как закружилась голова, упал на мешок. Вторая пуля попала ему прямо в сердце, от неё он и задохнулся. Он хотел вдохнуть грудью, перевернулся на спину, раскинув руки, судорожно хватая ртом смрадный, горячий вблизи скирды воздух. В его глазах красным маревом качались солнце и человек на коне с наганом. Он всё видел, но только не понимал до конца происходящее. И недоумённая улыбка застыла на его растерянном лице, когда он понял, что умирает.

– Даша, – зашептал он сочившимися кровью губами. – Дашенька, Дашенька, как ты там? Дашенька, Дашеньк... Дашень...

Он ещё показывал куда-то рукой, но уже был мёртв.

* * *

Дарья в эти минуты находилась на чердаке и из крошечного окошка наблюдала за происходившим. Её мелко-мелко трясло. Она еле держалась на ногах, ничем не в состоянии помочь. Когда Ивана, уже бездыханного, погрузили на повозку, – кавалеристы взяли его за руки, за ноги и, раскачав тяжёлое тело, забросили на телегу, – Дарья с трудом спустилась с чердака. Чёрный свет застилал глаза. Она знала каждое слово мужа, сказанное возле скирды, хотя не могла из-за дальности слышать. Голос Ивана звенел в ушах. Дарья теперь понимала своим разрывающимся сердцем его чувства, мысли об обречённости в этой жизни. Каждая клетка её тела дрожала, и она не могла ни на чём сосредоточиться, лишь слышала его голос, его запах. Дарья села на пол, поглощённая, оглушённая больными мыслями.

В эти минуты повитуха выбрела за околицу. Завидев мёртвого Кобыло на повозке, запряжённой двумя меринами с подвязанными хвостами, подсеменила к командиру, которого определила сразу, и еле слышным голосом попросила:

– Я те прошу по-христиански, командир, ты отдай тело детям и его наречённой жене. Меня прозвали шептальницей, я такая и есть. Богом прошу тебя, отдай тело детям, а значит, Христу нашему Иисусу.

Командир Краснобобылев в этот момент выговаривал что-то сердито Дуракову. И он ничего не слышал из сказанного старухой, полагая, что к нему обращается одна из многих нищих, которые тысячами бродят по дорогам и весям. Тогда повитуха ухватилась за стремя командира.

Председатель, оправдываясь за самовольный расстрел, утверждал, что контра Кобыло, падая, выбросил наган в огонь, пытаясь скрыть следы своих преступлений. Командир потребовал объяснения, почему председатель шарил по карманам убитого врага.

– У контры всегда два нагана, – невозмутимо отвечал Дураков. – Он мог выстрелить из второго. Одну пулю за вас, а вторую, уж как положено, исключительно за страшно любимого мною вождя Сталина. Я готов за вождя жизнь отдать! Есть такое мнение.

– Какое мнение? – не на шутку испугался Краснобобылев.

На самом деле Дураков искал записку и не нашёл. Он был уверен, что Дарья отдала записку мужу. И ошибся. Из-за этой писульки он, собственно, и постарался убить Кобыло.

Когда повозка с телом убитого тронулась дальше, повитуха, которую никто не слушал, поняла: тело увезут и надругаются над ним. Она стала визжать, желая привлечь внимание командира. Краснобобылев, озабоченный инцидентом с председателем, не слушая проклятий повитухи, направил своего жеребца вперёд, покидая «поле битвы».

– Будьте прокляты вы Богом! – выкрикивала Маруся охрипшим голосом. – Вас опутал сатана! Пусть, богохульники, ваши сыновья будут брошены в степя и собаки пожрут их! Господь покарает вас! Пусть будут прокляты ваши жёны, а сошедшие из солнечного Божьего Царства на кончиках лучей огненные воины сожгут ваши жилища, смеясь вам в лицо! Будьте прокляты! Пусть ваши могилы будут исходить смрадом на весь вселенский мир! Адский пламень окропит страшным семенем ваших жён, и дети родятся от них уродами о десяти ногах, без рук и будут пресмыкаться по земле. И дети ваши пожрут друг друга и ненавидеть будут вас, предков своих, будут осквернять ваши могилы, отцовы могилки и проклинать страшными словами! Аминь! Будете прокляты всеми народами, а ваши кости будут белеть по всем лесам и болотам. Неприкаянно будете пресмыкаться по чужим углам. Вы! Драконово семя вы! Ублюдки! Будьте прокляты отныне и вовеки веков!

Краснобобылев спросил, чего желает эта страшная, изрыгающая проклятия старуха. Кавалеристы отреагировали на вопрос командира правильно – взяли кликушницу под руки и снесли с дороги прочь.

Повитуха с трудом поднялась и направилась домой, всё ещё исходя проклятьями в адрес убийц.

Весь день Дарья сидела на полу, уставясь в одну точку. Никто из детей уж больше не поднимался, их конец был близок. Она знала, что теперь делать. «Благодарю, Христос, за Твою смерть ради детей моих, отныне я Твоя, Христос, а Ты мой», – шептала Дарья запёкшимися, искусанными губами.

Вечером Дарья попрощалась с каждым ребёночком, целуя сухие их тельца своими воспалёнными губами от макушки до кончиков ногтей. Её мелко-мелко трясло от слабости, ют мыслей, которые расплывались во все стороны, не давая сосредоточиться на чём-то одном. «Дети мои уйдут к Богу, а меня за их смерть будут распинать на кресте в аду, – думала она. – Мои агнцы уйдут к Богу, невинные создания. Но как Богу докажешь, что я это делаю ради них, ради Него, ради всего святого? Как? Они не могут больше жить на этой страшной земле. А мать не желает видеть голодную смерть замученных её сыновей. Не может, это свыше её сил. Я не желаю видеть их смерть в этой чёрной избе! Нет! Не желаю! Присутствовать при их агонии? Они не заслужили позора. Достойны лучшей жизни, той, что на небе, что в райских кущах. Вечно кипеть в смоле и мучиться мыслью о содеянном, но сынам лишь бы было хорошо. Готова на всё, буду молить и просить Бога всю вечность! Господи, я готова! Готова за детей своих! Готова крест нести вечность! Господи, пойми меня, я готова! Готова! Не для себя прошу, для агнцев своих! Я всё прошла, всё видела, я родила от Ивана и была тем счастлива, я поняла, что такое счастье, но для невинных моих прошу. Только-только ставших на ноги птенцов моих! В аду на коленях я буду просить. Дай мне самые страшные пытки, дай мне их, только прости и возьми детей моих!»