Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

V

Следующий день, судя по яркому солнечному утру, недвижному воздуху, прохладно покоившемуся над землёю, обещал быть жарким, струистым под незаходящим светилом, не имевшим возможности спрятаться на небе, где не видно было ни единого облачка. Рано проснулся ребёнок и принялся кричать, хотя Настасья Ивановна, подстелив ему сухонькую тёплую пелёнку и глядя, как сладко спит Дарьюша, осторожно наказала проснувшемуся мужу, чтобы не шумел. Прямо под окном закукарекал петух, что очень напугало Настасью Ивановну, увидавшую в том дурную примету. Прогнала петуха и принялась доить коровёнку, которая так поддала ведро, что то перевернулось, пролилось молоко.

Настасья Ивановна присела на завалинке, соображая, к чему бы всё случившееся, если с утра такое странное сочетание всяческих невезений. Она уже хотела поделиться своими мыслями с Петром Петровичем, как услышала разговор у соседей: кто-то сердитым голосом выговаривал Ивану Кобыло. Она прислушалась, но ничего не поняла. Присевший рядом Пётр Петрович с нескрываемым интересом глядел на Настасью Ивановну, на её лицо, руки, качал головой, словно удивлялся, какая тоненькая, прозрачная светлая кожица на её руках, как красиво милое личико, полное с утра заботливой сосредоточенности, милой незащищённости от возможных неприятностей.

– Настасья Ивановна, побереги свои ручки от воды, вон, гляди, цыпочки на них появляются, милая моя, – сказал, находя их необыкновенно изящными, полными изысканного благородства, думая, что такие ручки могут быть только у цариц.

– Ты бы, мой несравненный Петуличка, о себе подумал, – отвечала на его слова Настасья Ивановна, проводя рукою по щеке мужа, находя, что, несмотря на сорок лет совместной жизни, его лицо сохранило привлекательность и красоту и, пожалуй, нет человека на земле более замечательного, и что ей неслыханно повезло в жизни. «Господи, сохранить бы такое счастье на всю жизнь, чтобы он закрыл мои сомкнувшиеся вежды», – подумала Настасья Ивановна, нежно поглаживая его по лицу, слыша, как в соседнем колонке, начинавшемся сразу от плетня, залился с явной запоздалостью соловей. Полкан вылез на воздух и с хрустом потягивался длинным, огромным телом, а отпрянувший от него петух сердитым клёкотом предупредил кур об опасности.

У ворот появился на высоком породистом жеребце молодой черноусый красноармеец с саблей и карабином за плечами и, сдерживая переступающего тонконогого жеребца, щурясь под бьющим утренним солнцем, приказал явиться на сход к конторе, где будет проходить собрание советской власти. Настасья Ивановна переглянулась с Петром Петровичем и ничего не поняла.

– А что же он говорит, Петулечка? Что ж он там сердито кричит? – спросила она, натягивая на голову сползший белый платок, надёжно предохранявший её вот уже в течение многих лет. Настасья Ивановна любила носить любимые вещи, а потому не расставалась с ними, пока у тех хватало крепости жить.

– А Бог его слышит, что он там кричит, – отвечал Пётр Петрович с обычной своей усмешкой, как бы подтрунивая одновременно над ней и над молодым человеком, кричащим с коня.

Красноармеец объехал все девяносто девять дворов Кутузовой; вслед за ним на низенькой гривастой лошадке ехал ещё один, с трубой, то и дело останавливался и трубил сбор, не объясняя, зачем и по какой причине трубит, ибо многие из жителей понятия не имели о смысле подобных мероприятий и были явно обеспокоены крупной группой конных красноармейцев возле конторы, которая раньше служила местом покупки зерна у крестьян. Раньше в контору съезжались купцы с деньгами, с пустыми телегами под зерно; и в предвкушении крупных сделок неспешно прохаживались с раннего утра по мягкой траве перед большим домом, построенным на их же деньги. Сюда же приезжали из недалёких деревень со стадами овец, лошадей, коров – для обмена животины на зерно. Возле конторы витал дух торговли, разухабистых смелых торговых людей; сюда сбегались со всей округи и из соседних сёл ребятишки, бабы, мужики в ясный погожий день, желая провести время, посмотреть на умных людей, на чужих и своих. Длинными рядами от самого угла конторы, ибо она стояла на противоположном от Дворянчиковых конце улицы, за небольшим колком, стояли коновязи – для коней, и место для бричек, арб, телег – большая, ровная, укатанная, поросшая к весне травой-муравой площадка. Там и остановились красноармейцы, с раннего утра прискакавшие на резвых, сытых, со злобинкой в бегающих глазах конях.

Молодой, лет двадцати пяти командир Голин, перепоясанный вдоль и поперёк ремнями, глядел нарочито строго на красноармейцев и готовился к собранию. То и дело подъезжали бойцы, посланные по разным поручениям. Появились и любопытные ребятишки, зыркая глазками по сторонам: что ж за люди такие эти красные, со звёздами, на конях?

На заборах, плетнях, на всех видных местах появились первые плакаты с преобладанием красных цветов: «Да здравствует советская власть», «Ленин – вождь мирового пролетариата», «Вся власть Советам», «Да здравствует светлое будущее всего человечества – коммунизм», «Долой буржуазию». На последнем нарисован был огромный, корчившийся от неимоверной тяжести в животе, свисавшем до земли, буржуй. Его вздувшийся от награбленного у простого народа богатства живот протыкал острый трёхгранный штык красноармейца. Народ, впервые столкнувшийся с советской властью, не подозревал, что происходившее имеет точку отсчёта от начала посевной, и отнёсся к ней с некоторым любопытством и даже доброжелательством, как к ребёнку. По селу пошли гулять слухи: будто большевики стали верить в Бога, что Бог их благословляет, поскольку Ленин из сибирских мужиков и т.д.

К двенадцати часам собралось человек сто, но ещё больше пришло ребятишек, молодых парубков. Командир, видать, человек сообразительный и неглупый, послал за бабами, объяснив, что при советской власти все люди разного пола абсолютно равны.

– У вас што равны, што штаны, – сказал неопределённо Иван Кобыло, получив в ответ искромётный, острый взгляд командира, не предвещавший ничего хорошего.

– Вы против советской власти? – громко спросил командир, и мужики удивились его голосу – ростом мал, а вот голос, однако, на большую высоту «лезет». Молчаливый, хмуроватый сибирский люд немного задержался с ответом, потом раздался только вздох. Позади командира ржали лошади, обгладывая удила. На конях сидели красноармейцы, как бы в ожидании предстоящих неприятностей. Но вот появились первые бабы. Впереди шла Мясоедова, с большой копной необыкновенно красивых волос, высокая, с широкими раскачивающимися под широченной юбкой при неторопливой ходьбе бёдрами; её задумчивое лицо являло достоинство и уверенность. Всем было известно, что муж её, считавший себя главным в большой семье, на самом деде исполнял второстепенную роль, как тягловая лошадь у доброго хозяина. Он воззрился с молчаливым неодобрением на жену, но смолчал, оставив разговоры на потом. Затем пришли ещё трое женщин, а потом ещё и ещё. Они находились перед командирским взором, молча лузгали прошлогодние семечки, молча глядели вокруг, ожидая новостей.

Когда собрались почти все жёны мужиков, кроме нескольких, которым нельзя было оставить дом, командир произнёс страстную речь против мирового зла в лице мировой буржуазии, сосущей прямо-таки кровь опять же из жил мирового пролетариата. То были неслыханные по своему дерзкому полёту слова, полные испепеляющего гнева. В его словах чудился намёк на какую-то иную, недоступную местным жителям жизнь, которой они боялись, но втайне желали. Командир обещал всю землю вернуть крестьянам, чтобы каждый был хозяином на своей кровной, отнятой буржуазией и помещиками земле.

– Никто у нас её не отбирал, – заметил вежливо Пётр Петрович Дворянчиков, стоя впереди всех. – Чего тут народ смущать, у нас земли полно, сколь желаешь, столь и бери. Правда, мужики?

Мужики загалдели, одобряя, что очень не понравилось командиру Голину, поправившему на себе кобуру, придвинув её к животу. С нескрываемой подозрительностью глядя на старика, он как бы пытался крепко запомнить его высокую, тщедушную фигуру и оценить всю опасность столь не к месту сказанных враждебных слов. Он незаметным движением расстегнул кобуру и, не сводя глаз со смутьяна, подал знак стоявшему рядом красноармейцу: быть начеку.

– А ты кто такой? – спросил командир Петра Петровича строго. – Собственно!

Дворянчиков замешкался, растерянно оглянулся на стоявших мужиков и баб, как бы советуясь с ними.

– Собственно! – угрожающе повторил командир Голин и прищурился. От слова «собственно» Пётр Петрович смутился ещё больше, затем, передёрнув плечами, отошёл подальше от сверлящих чёрных глаз командира. Но Голин, следя взглядом за стариком, достал его вопросом:

– Как, собственно, тебя звать? Я расстрелял лично сто двенадцать бандитов за обращение ко мне на «ты»! А ты кто, сволочь?

Пётр Петрович опешил от такой грубости новой власти.

– Но мама моя... – начал было он, но командир Голин саркастически перебил:

– Для нас всех есть одна мама, но она и папа сразу – то большевики! – воскликнул он в пылу азарта. – Ты понял меня, контра, или не понял? Большевики! Они нас повели на последний и решительный бой, чтобы кто был ничем, тот стал всем! Гидру буржуазии раздавили под их руководством! – выкрикнул он с яростью. – Ты мне такое говоришь!!! Как! Что! Пошёл!!!

Слово «гидра» сильно подействовало на стоявших, потому что его никто не слышал в этих местах, и вообще никто не знал значения этого страшного слова. По толпе пронёсся шорох, каждый подумал: «Раз саму гидру раздавили, то что говорить о чём-то другом». Но Пётр Петрович опять по простоте душевной спросил всё же:

– Какую, какую гидру?

От невероятной дерзости Голин даже закашлялся.

– Как твоя фамилия? Буржуазная зараза сидит в твоей башке, контра! – заорал командир.

– Да он Дворянчиков! – крикнули из толпы, смеясь, желая передвинуть слишком серьёзный разговор на весёлую дороженьку, чтобы свободно вздохнуть, расслабясь, закурить и повести неторопливый, дельный разговор о житье-бытье.

– Я так и знал, что из дворян, из того самого класса, который диктатура пролетариата вырубала под корень! – со злостью и с угрожающей и ничего хорошего не предвещающей ноткой произнёс сквозь зубы командир Голин.

– Видите, уважаемый командир, по маме если... – начал оправдываться Пётр Петрович.

– Я сказал, для нас мама и папа – большевики, а для вас – помещики и буржуазия! – отрезал с угрозой командир, приказав Дворянчикову пройти в контору к уполномоченному ВЧК, который в таких делах очень разбирается. К старику подошли двое спешившихся красноармейцев и решительно проводили недоумевающего Дворянчикова в контору под хохоток мужиков, желавших, разумеется, лишь повеселиться. Один из мужиков, Безматерный Иван Акакиевич, всё ещё смеясь и оглядываясь на свою жену, степенную, дородную, очень крепкую с виду бабу, сказал:

– Да у его-то фамилия-то будет Мылин, а вот прозвали Дворянчиков, больно читает уж так, знаете, шибко.

Командир Голин продолжал лекцию о происках мировой буржуазии и о том, что их заградотряд способен пресечь самые дерзкие вылазки белых, которые пытаются прорваться на юг, уйти в степи, чтобы соединиться с басмачами. Командир Голин продолжал громить дворян всех мастей, буржуев всех мастей, которых необходимо ради счастливой жизни будущего вырвать с корнем, чтобы неповадно было всем врагам и опять же всех мастей эксплуатировать простой народ. Он говорил, наверное, часа полтора, больше никто его не перебивал. Но когда командир провозгласил здравицу в честь диктатуры пролетариата, партии большевиков, а также Ленина, вождя всех народов, из конторы вывели, уже со связанными руками, Петра Петровича и повели за дом. Пётр Петрович упирался, но слова не мог вымолвить, поскольку во рту у него был кляп. Как только командир заметил выводимого арестованного, он повысил голос, призывая защитить революцию от врагов: буржуазный элемент признался в своих вражеских происках и действиях, что Дворянчиков – агент империализма и посланник этого осиного гнезда. Селяне поначалу ничего не могли понять, с беспокойством оглядывались вокруг, пока не услышали выстрел. И тогда кто-то закричал: «Стреляют!», «Убивают!» Одна женщина, стоявшая в задних рядах, увидела, как старика поставили к стенке, однако ноги его не держали, и он упал. К нему тут же подошёл красноармеец, приставил к виску дуло винтовки и выстрелил. Старик дёрнулся и затих. Баба завопила и бросилась бежать. Остальные бабы кинулись вслед за ней, визжа и причитая. Только мужики остались стоять, с недоброй улыбочкой посматривая на командира Голина, объявившего, что свершилась казнь над преступником, врагом пролетариата и народа.

Настасья Ивановна ещё ничего не знала о случившемся, сидела в доме, но сердце у неё шибко-шибко стучало. Она думала: от чего бы это? В последние годы они с Петром Петровичем больше, чем на пять минут, не разлучались: ею сразу овладевало странное предчувствие неминуемой беды, которая могла обрушиться на мужа. Вот и сейчас она сидела как на иголках, то и дело прося Дарьюшу посмотреть, не появился ли Пётр Петрович. Она качала в люльке ребёночка, по-прежнему живущего без имени, с тоской ждала мужа, не имея сил быть в неведении. Когда Настасья Ивановна увидела быстро шагавшего к своему дому Ивана Кобыло, то послала Дарью узнать, почему не возвращается Пётр Петрович. Она улавливала какое-то движение на улице, странные крики, до неё донёсся лёгкий хлопок выстрела, от которого тоскливо заныла душа. Дарья, вернувшись, схватила на руки ребёнка и, ни слова не говоря, побежала в сторону конторы. У Настасьи Ивановны сердце так и зашлось. «Всё, – решила она, – случилась беда».

Дарья тем временем приближалась к стоявшим мужикам, которые ещё слушали выкрики командира Голина о пришествии дней всеобщего счастья для мирового пролетариата.

– Военный трибунал раз и навсегда избавил вас от гнёта гидры империализма! – выкрикнул командир Голин в тот самый момент, когда Дарья с ребёнком на руках выбежала перед толпой. Она шарила широко раскрытыми глазами по земле, по лицам стоявших, не находя Петра Петровича. Ржали кони под взбудораженными седоками, громче переговаривались мужики, расходясь по домам. Было слышно, как в селе голосила какая-то баба по безвинно убиенному. Командир отдал приказ красноармейцам встать в боевой порядок. Двести тридцать верховых – насчитали ребятишки, – посверкивали на солнце оружием, некоторые спешившиеся бегали от повозки к повозке, расчехляли пулемёты. Что-то должно было произойти. Жутковатый ветерок прокатился по толпе, когда Дарья оглядела командира и, не найдя глазами Петра Петровича, спросила:

– Где Пётр Петрович Дворянчиков?

– А ты кто будешь? – спросил в свою очередь командир зычным, сильным голосом. – Собственно!

Дарья всё поняла, как и то, что этот человек не скажет, где находится Пётр Петрович. Повинуясь какому-то наитию, метнулась за контору и там увидела уже накрытого мешком, с выглядывавшими из-под мешковины ногами в старых, стоптанных тапочках на босу ногу, Петра Петровича. Красноармейцы с винтовками преградили ей путь. Тщетно – она с лёгкостью отвела винтовки и содрала с убитого мешок. Он лежал, согнувшись в поясе, как и жил, подвернув под себя одну руку, приникнув своей маленькой головкой к земле, словно спал. Несколько прошлогодних соломинок торчали из-под носа, будто стараясь пощекотать его, растрёпанные длинные седые волосы шевелились от ветерка.

Дарья зашмыгала носом, потом неожиданно испустила вопль. Ей показалось, что старик как бы поднял голову и сказал: «Меня убили поганые люди!» Дарья бросилась ему на грудь, но тут в неё вцепились сильные, равнодушные руки красноармейцев, стараясь отодрать её от трупа.

Толпа пришла в движение, загомонили мужики, в воздухе прогремело несколько предупреждающих выстрелов. Командир Голин, одёрнув на себе чёрную кожаную куртку, положил руку на рукоятку нагана, презрительно, хладнокровно из-под тяжёлых, свисающих над короткими ресницами век разглядывая тёмную несознательную массу, именуемую по недоразумению «народом».

VI

Дарью, выламывая ей руки, при истошном плаче ребёнка, буквально отодрали от тела Петра Петровича Дворянчикова, а труп два дюжих красноармейца попытались засунуть головой в мешок, но, так и не сумев это проделать, обхватили за ноги и руки, оттащили в контору, бросили за дверью, словно куль, а саму контору закрыли на замок. После всего свершившегося Галактион Голин, поглядывая безбоязненно на толпу с ненавистной простотой, решил, что свершившийся суд, а вследствие этого и шум, принесёт со временем пользу. Ибо он смог показать силу власти и могущественное превосходство идеи великого вождя Ленина.

Прибежавший Иван Кобыло с трудом увлёк Дарью домой, но та всё вырывалась из рук, едва не роняя ребёнка, выскальзывала, грозя командиру пальцем. Галактион Голин лишь криво усмехался кривыми мясистыми губами. Он молча, презрительно махнул рукой на жиденькую толпу оставшихся мужиков и понял, что дело кончено в его пользу, как всегда и случалось.

Когда выбежавшее в зенит солнце покатилось по наклонной, роняя на землю обычную для здешних мест жару, командиру отряда красных конников пришло в голову продемонстрировать свою силу своеобразным порядком и одновременно показать, что советская власть рождает радость освобождения от паскуд буржуев и всяких господ дворян ещё и посредством музыки. Духовой оркестр заиграл боевой марш, затем прошёлся по селу, гремя во все свои трубы. Литавры шумно и разноголосо отбивали неслыханную гамму звуков, стрекотал ритмично барабан и мерно завывали трубы, – это была эффектная, громоподобная музыка победителей.

Затем у командира возникла мысль пройтись эдаким торжественным маршем на рослых боевых конях по селу. Наверняка выйдут к воротам любопытные, помашут конникам ручками, а те, улыбаясь, покоясь в сёдлах, в волнах духовой музыки прошествуют мимо домов, где живут неплохие, но ещё враждебные советской власти сибирские мужики.

К вечеру жар спал, и началось шествие. У крайнего дома, где жили Дворянчиковы, отряд конников остановился. Командир Голин, завидев на завалинке красивое лицо молодой женщины, сошёл на землю – то сидела в забытьи Дарья. Настасья Ивановна, которой сказали, что Петра Петровича срочно увезли в больницу, в Шербакуль, в связи с приступом, слегла. Ребёнок заснул, а Дарья предалась раздумьям о смысле и быстротечности жизни.

Командир Голин, лично, как он хвастался, расстрелявший сто двенадцать человек за обращение к нему на «ты», не мог предвидеть ляпсуса, когда спрыгнул с коня. В притуманенном вечерними сумерками дворе он не сразу узнал молодую женщину. Но как только она подняла на него глаза, а он, небольшого росточка мужчина, с кривыми кавалерийскими ногами, в длинной чёрной кожаной куртке, в лоснящихся чёрных сапогах, придерживая именную, длинную, не по росту саблю с золотым эфесом, подаренную ему лично главкомом Троцким за храбрость, тут же стушевался и готов был позорно броситься наутёк. В глазах женщины он увидел гадливый меркнущий свет презрения, смешанный с болью. Голин молча повернулся и, всё так же придерживая саблю, цеплявшуюся за неровности земли, в поскрипывающих новой кожей ремнях, пошёл прочь кавалерийской походочкой, намеренно развязной, играя всепонимающей улыбочкой на губах. В этот момент, мертвея лицом, он услышал хлопок выстрела, разодравший пугающую немоту презираемого им села.

* * *

Никто не предвидел в тот вечер, что подъесаул Похитайло, верный своим привычкам побеждать, по просьбе генерала послал гонцов в село Кутузовка, чтобы узнать в последний раз, не согласится ли княжна отбыть вместе с ними. Уходить они собирались ночью. Обнаружив красных конников, Похитайло сообразил, что в этих местах те оказались неслучайно, и доложил Кондопыпенко о скоплении красных сил. Подъесаул предложил атаковать первыми, чтобы, во-первых, уйти от преследования, а во-вторых, он был убеждён в необходимости показать жителям сибирского села пример достойного сопротивления красной заразе. На что усталый, выдохшийся от длительных переходов генерал Кондопыпенко махнул рукой, предоставляя опытному подъесаулу полную свободу действий. Похитайло сорок своих отборных, повидавших виды казаков выстроил в две колонны по двадцать в каждой, придав им ещё по десять кавалеристов – офицеров из десятой разгромленной кавалерийской сибирской дивизий Его Императорского Величества. Таким образом, в каждом потоке, образующем своеобразный строй, состояло по тридцать конных; в придачу им подъесаул выдвинул две лёгких повозки с пулемётами и лихими ребятами.

Двумя колоннами, с интервалом в десять шагов, с погромыхивающими позади крытыми повозками с пулемётами, отчаянный отряд под покровом вечерних сумерек решил атаковать заградительный эскадрон Галактиона Голина, насчитывающий более двухсот сабель. Выступивший вслед за ударным отрядом Похитайло с остальными силами, с обозом и ранеными генерал Кондопыпенко должен был проследовать мимо села Кутузовка и в излучье большака соединиться с главной силой, чтобы мчаться всю ночь к казахским степям, где их ждали свои.

К селу отряд подъесаула приблизился лёгкой иноходью и без единого вскрика. Затем быстро развернулись, разделились на две лавины, одна из которых стала вымётываться по главной улице, а другая, обходя село, нацелилась на контору, где находилась главная ставка с пулемётами. Задача состояла в том, чтобы выманить красных в чистое поле, за лесок, что за домом Дворянчикова, где их ждал припрятанный в кустах на повозке пулемёт с отрядом казаков для охраны. Для этой цели подъесаул послал Ваньку и Петьку Максимовых как приманку. Если красные клюнут, устремятся в погоню за «наживкой», разворачиваясь в атакующий строй, то вылетят прямо на пулемёты, а казаки доведут дело до конца.

В то время, когда командир Голин своей завораживающей походочкой шёл со двора, раздавшийся выстрел и означал начало задуманной операции. Два казака выскочили метрах в пятидесяти от стоявшего отменно выстроенного эскадрона, с любопытством наблюдавшего за неудавшимся амурным вояжем своего командира Голина. Один из казачков выхватил из-за плеча карабин и прицельно выстрелил. Лошадь под молодым красноармейцем Холоповым взвилась на дыбы, всхрапнула, заглатывая воздух, и повалилась на землю, придавив ноги всаднику.

Командир с лёгкостью вскочил в седло и, выхватив саблю, скомандовал угрожающе:

– Эскадро-о-о-он! К бою!

Выстраиваясь в атакующий строй, эскадрон понёсся лавиною по улице вслед за скачущими во всю прыть к спасительному берёзовому подлеску казаками. Но опытный и неумолимый в бою командир, повернув свою лошадь влево, вывел из задних рядов в погоню вторую линию, а сам, забирая левее и левее, попытался отсечь казакам путь к отступлению. Когда эскадрон красных конников, казалось, был недалёк от цели, в лицо им с припрятанной в кустах молодого подлеска крылатой повозки затараторил невидимый пулемёт. Первые ряды скошенных бойцов, матерясь и обливаясь кровью, покатились с лошадей под ноги второй линии, которая уже не могла погасить инерцию своего стремительного движения. Но главные силы эскадрона по воле командира свернули атаку, избегая ненужных потерь. Голин, молниеносно ориентируясь в сложной ситуации, мгновенно оценил опасность, проистекающую не от этого пулемёта и двух казаков, а от новой, ещё неведомой, но явно присутствующей силы. По логике, цель белых командиров одна – нанести серьёзный урон эскадрону, а затем – захватить четыре пулемёта у конторы и там же разгромить половину его отряда.

Злясь на себя за легкомысленность, соблазнившись лёгкой наживой, командир повернул отряд, обтекая теперь село правой стороной, к конторе, стремясь под защиту своих пулемётов. Он не ожидал увидеть вылетевший из села навстречу ему крупным галопом отряд казаков во главе с Похитайло. Казаки потекли правее, хоронясь какое-то время за кустами, словно бы уклоняясь и не принимая боя. Это было заманчиво для честолюбивого Голина – одним махом покончить с казаками. Он, помахивая в полумраке саблей, на которую ложились алые краски заката, навязывал белякам бой, не ожидая нового подвоха, ибо перевес на стороне Голина был один к пяти.

Подъесаул, мечтавший именно о таком бое, в то же время тревожно прислушивался: посланные им тридцать всадников к конторе, видимо, ещё не достигли цели, поскольку не было слышно оттуда выстрелов. Похитайло ещё ни разу в жизни не проигрывал такой бой. Жутковатым, звериным своим чутьём угадывал он силу врага, манёвр, тайные планы. Он за казаков не боялся, боялся за офицеров, молодых, отчаянных, но неуклюжих в конных наездах. И подъесаул принял решение уклониться от прямой сечи. Заворачивая вправо, как бы вливаясь в мелкий берёзовый колок, он в тот же момент заслонял лёгкую повозку с пулемётом, бешено скачущую вслед за ними, которую, к счастью, ещё не обнаружили красные. Не заметил её, на свою беду, и сам командир Голин. Растянувшийся отряд казаков прогибающимся вовнутрь котлом раздавался в стороны, высвобождая пространство для пулемёта. Эскадрон красных, не разгадав этот манёвр, пытался захватить в кольцо небольшой отряд подъесаула. И тут ударил открытый пулемёт. Второй раз попался в ловушку командир красных Голин.

Под ним встал на дыбы и заржал его верный боевой конь, в глазах которого отразился неподдельный испуг бесславно падавших красноармейцев под прямым пулемётным огнём белых. Многих недосчитались после боя красные.

Подъесаул Похитайло тем временем проскакал лесок, оставив на совести пулемётчика Петрушке завершить разгром эскадрона Голина; сам, ведя за собой стремительную ниточку из тридцати казачков и офицеров, – словно за иглой тянулась нитка, – медленно забирал на бешеном скаку теперь левее, выводя её на охват по флангам замешкавшихся в атаке красных. И уже когда достиг цели и командир Голин понял свою ошибку, смолк пулемёт. Похитайло выбрал себе командира – в чёрной кожаной куртке, с поблескивающей в полутьме золотым эфесом саблей. Стремительно хрипловатым, сердитым голосом отдал приказания спешившимся бойцам, под которыми были убиты кони, лёгким поворотом знаменитой шашки указывая каждому свою работу и место. Пригнувшись к шее коня, направил его на красного командира. «Ги-и-и-и-и! Гхи-гхи-гхи-и-и-и!» – неслось под небом. Его знаменитый клич, наводивший ужас и оторопь ещё на германцев во время Брусиловского прорыва, словно источающий саму смерть, послышался над Кутузовкой. То был крик победы, ярости и неудержимой ненависти. Он ещё означал, что победа близка, потому что послышались выстрелы со стороны конторы, – то его ребята добивали пулемётную прислугу красных. Подъесаул не ощущал себя отдельно от коня, стремительно летел к красному командиру. В какую-то минуту, понимая полную обречённость красных, закусив нижнюю губу и вытаращив остекленевшие глаза, он занёс над ним сверкнувшую шашку. Если бы Голин умел стрелять навскидку, не целясь, он бы застрелил подъесаула Похитайло, когда увидел перед собою огромную, бритую наголо, пунцовую голову с выпученными, налитыми кровью; застывшими в звериной ненависти глазами. Ещё он увидел, как звериная ухмылка промелькнула в оскале длинных зубов. Но командир красных был человек основательный: он целил в голову коня, рассчитывая покончить сразу с обоими. И – промахнулся. Пуля срезала лишь кожу с гривастого коня. Тот шарахнулся в сторону, но подъесаул шенкелями придержал жеребца, опустив шашку на круп лошади красного командира, который выпростал ноги из стремян и спрыгнул с раненого коня. Подъесаул развернул своего коня и взмахнул шашкой. Голин снова выстрелил. Звериным чутьём подъесаул осознал: теперь человеку в кожанке не уйти. Своим знаменитым движением, с оттягом, полоснул раз, другой, обманно Взмахнув и выпрямившись в седле, со смаком, со вскриком обрушил шашку на шею командира, смахивая голову. Тот ткнулся кровавой шеей в землю, поскрёб помертвелыми пальцами землю и затих.