Текст книги "История казни"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

IV

И всё ж Дарья не имела сил освободиться от тёмных мыслей, что бы ни говорила повитуха, о чём бы ни рассказывала Настасья Ивановна, приводя бесчисленные примеры каких-то светлых поступков своих сыновей, сложивших головы на германском фронте. В её сознании не укладывалось то простое обстоятельство, что она, здоровая, чувствующая в себе силы нерастраченные, красивая и гордая, – как выяснилось, никчёмное и слабое существо, иначе давно бы покончила с собой, положив конец всему, ибо только человек держит в своих руках свою жизнь – как птицу. В то же время она считала, что покончить счёты с жизнью – проще простого, однако чувствовала, что долг её, дочери, женщины, в чём-то ином, что говорит о необходимости сохранить память отца своего и матери. «Только как? В чём та память?» – спрашивала она себя ночью, уставясь бессонными глазами в потолок.

Мысли к ней приходили и таяли, как ночь; они были неверны и неустанно проносились в голове, сменяя одна другую. Торопилось время, и в спешке, в торопливости было много странного, неразгаданного. Под утро Дарья забылась коротким сном; привиделось раннее утро, солнце, большой двор, милый обнищавший дворянин Мылин и посреди двора – Кобыло, что-то весело говоривший Дарье. Слов она не разобрала, потому что услышала, как запел петух, и проснулась, приняв крик петуха за крик ребёнка.

Днём появился Иван Кобыло; с осторожным вниманием разглядывал сморщенное личико ребёнка, затем вперевалку, не сгоняя с лица едва-едва заметную ухмылочку, одёргивая на себе длинный латаный пиджак, подёргивая плечами и наклонившись вперёд, отчего немного даже ссутулился, молча вышел во двор, присел на завалинку и принялся помахивать хлыстом, дразня кобеля Полкана. В душе у него не таяла потаённая ухмылочка, которая, не выдавая его мыслей, как бы говорила о его отношении к происходящему. Он очень любил детишек, радовался и вновь появившемуся, но этот сосунок, по его представлению, появился на свет некстати и не вовремя. Он не признавался себе, что любит Дарью, что ему приятно было глядеть на неё часами: как она развешивает бельё во дворе, ходит с ведром к колодцу, стоит, глядит, – всё вызывало в нём приятное чувство полноты жизни, душа сладко ныла при встречах, полнилась тем светом, который можно было назвать счастьем.

Он даже забыл, что она была беременная, и появление ребёнка для него поначалу явилось неожиданностью. Не одинокое житьё-бытьё тяготило его, а некоторая пустота, заполнившая душу после появления у соседей этой девушки. Он приглядывался к ней, что-то находил в личике, носике родное, так и хотелось поцеловать и сказать: «Милая, так я же, смотри, полюблю тебя». И вот раздался крик ребёнка, в укор ему заявляя, что другая жизнь проходит сторонкой и не глядит на Ивана Кобыло.

Он вздохнул, не отмахиваясь от своих мыслей, встал и всё с той же загадочной улыбкой направился к себе. Томился Иван Кобыло ещё одним своим тайным желанием – ему хотелось вечной славы. Не той, что у Александра Македонского, Наполеона или Петра I, а другой, прописавшей бы его в число лиц вечных, проживающих жизнь недаром, как слава поэта или учёного. Возможно, по этой причине он вдруг стал писать басни, сказки, которые с лихостью и радостью сочинял ночами.

Не дойдя до дома, Иван Кобыло вернулся от плетня из прогнивших ивовых прутьев и спросил Дарью, разогревавшую на плите в старой побитой эмалью кастрюле помои для коровы:

– Как его назовёшь?

Она подняла на него глаза и ничего не ответила. Кобыло молча поглядел на младенца, который лежал в загодя взятой у Леоновых качалке, стянул губы в трубочку, как бы в ответ каким-то своим мыслям, и всё так же бочком, поднимая левую ногу выше обычного, поплёлся домой. Вычистив сарай от навоза, задав двум своим коровам сенца, накормив птицу и голубей, засел Кобыло за стол, разложил тетради и принялся писать о том, как у соседей появилась молодая красивая девка, а при ней был багаж, а багаж тот – ребёночек. К вечеру он явился снова к Дворянчиковым, когда Пётр Петрович, починив только что грабли и борону и предаваясь мечтам о лете, сидел на завалинке перед заходящим солнцем и слушал песню прилетевшего скворца.

– А назовите его Иваном, – сказал Кобыло мрачно и присел рядом, щурясь на солнце, обещавшее назавтра хорошую погоду. – Что ж, имя-то хорошее.

– Имя хорошее, – согласился Пётр Петрович и осторожно придвинулся к нему. – Только у дворян-то не шибко пользуется уважением.

– А она дворянка разве?

– А то.

После разговора Кобыло спешно направился домой, чтобы отразить в своём опусе потрясающую новость, – как приехала к соседу молодая прелестная дворяночка, а с нею ребёночек, которого звали все Иваном.

* * *

Надвигались, напоминая весенним своим дыханием, тёплые денёчки, а с ними и посевная. Пётр Дворянчиков с утра принимался за огород, выстраивая длинные ряды перекопанной черноземной земли, – от далёкого конца огорода, оцепленного провалившимся плетнём, до палисадничка, выходившего торцом на широкую улицу Кутузовки, уже зазеленевшую проклюнувшейся травой-муравой, поблескивающую на солнце островками гусей, уток, кудахтающих вовсю и безо всякого удержу кур. Дарья, часто пробегавшая к казённому колодцу за хрустальной, как говорили в селе, водицею, удивлялась обилию животин на улице. Ей всегда казалось, что, наезжая в Ахтырку с матерью, она чего-чего, а уж жизнь деревни знала хорошо, но никогда не видела на улице такого количества птиц, коз, овец, индюков и другой живности. С раннего утра с дальнего луга доносились голоса угнанного стада, лошадиное ржание, раздававшееся с полей, куда уже вышли на сев мужики, – всё это радовало сердце, ибо предвещало, судя по всему, отличный урожай. Шелковистое небо порхающим ситцем провисало над селом, лаская поднимающиеся кверху загорелые лица баб да детишек. Мелкие облачка медленно двигались невидимым своим шажком к горизонту с таким расчётом, чтобы к вечеру опуститься в нежные лучи солнца.

Дарья торопилась на этот раз за водой к колодцу, повязав белый платок, низко опустив его на лоб, как у всех деревенских баб, глядя под ноги. Душа трепетала от появившегося в груди ознобистого тоскливого ощущения возможных перемен. Своё желание она принимала подчас за течение времени, – что всегда, как правило, оказывалось ошибкой. Пронизывающий свет приносил вместе с ветром дыхание с полей, где уже появились пахари с лошадьми, плугами, боронами, с провизией и великим желанием не упустить время. Холщовые рубахи мужиков, вздувшиеся на ветру на спине пузырями, белели издали, рождая в весенней женской душе неизъяснимые смутные ощущения переменчивости счастья.

Перед взором девушки, мнящей себя уже взрослой женщиной и вспыхивающей под взглядами парней, то и дело проносившихся на гарцующих, разминающих свою плоть молодых жеребцах, раскинулось огромное село. Располагалось оно на ровном как стол пространстве, заросшем там и сям щетинками округлых берёзовых колков. Талая вода доносила ярый весенний запах, будоража чувства людей. В колках ещё стояла глубокая вода, покоясь на опустившемся льду, а на ветвях берёз, осин уже вовсю горланили грачи, поглядывающие острыми глазами за пахотными работами.

Дарья принесла воды, поставила на плиту ведро греться, а сама принялась за полы, подоткнув длинную расклешенную книзу юбку за пояс, оголив белые крепкие ноги. Настасья Ивановна копошилась возле ребёнка, забыв про все болезни. Она и впрямь с весною, с появившимися хлопотами после рождения младенца почувствовала, как уходит хворь, заставляя её принапрячь силы, словно бы истаявшие. Теперь с утра и до вечера старушка сидела с мальчиком, забавляя его.

Однажды утром, как только подсохло по просёлкам и появились первые цветы и виды на урожай можно было предсказать с точностью до пуда, раздался стук в окно. Дарья выглянула в окно: там стоял нищий в лохмотьях, прося милостыню.

– Кто там? – спросил Пётр Петрович.

– Да нищий, Пётр Петрович, – ответила Дарья и, прихватив с собой хлеба, отперла дверь и протянула с брезгливостью. Но нищий, взглянув на неё с неожиданным блеском в глазах, сказал:

– Есть разговор, хозяюшка, выди, поговоримо.

Дарья молча, ещё ничего не соображая, почувствовала, что неспроста появился с утра этот человек. Сердце у неё замерло; она прикрыла дверь и вышла в накинутой на плечи кацавейке.

– Что за дело, нищий?

– А дело то, – тебе привет передаёт Кондрат Похитайло, – он помолчал, ожидая реакции на свои слова, но, не дождавшись, продолжал, сдвинув надвинутую на самые глаза грязную, рваную, в репьях папаху. Она узнала молодое лицо, но не подала виду. Без всякого сомнения, это был тот, кто привёз её буранной ночью в дом к Дворянчиковым, прапорщик Карнаухов. Только что ему нужно? И к чему этот маскарад?

– Что за карнавал вы устроили? – усмехнулась холодно Дарья и повела глазами ко двору Ивана Кобыло. Так и есть, тот уже стоял во дворе и прислушивался к разговору.

– Не смейтесь, княжна, дело серьёзное. Похитайло желает лично поговорить с вами, прежде чем мы уйдём в другие места. Он сам желал прийти к вам, но решили, лучше, чтобы я пришёл. Генерал Кондопыпенко прихворнул малость, а то бы Кондрат сам заявился. Он просил сегодня вечером придти в Дворянчиков лес, надеясь вас лично встретить.

– Передайте ему, что я буду в восемь часов, раньше не смогу, – сказала она холодно, стараясь побыстрее закончить разговор, слыша, как за спиной уже стоит старик, с недоумением наблюдая за нищим.

– Спасибочки за хлебушек, век не забуду, – кланяясь, поблагодарил «нищий» и пошёл прочь. И, что любопытно, ни разу злющий Полкан не пролаял на чужака. Дарья видела, как он завернул к Кобыло, и тот тоже вынес ему буханку хлеба, затем вернулся в дом и притащил четырёхлитровую бутыль молока. Нищий низко поклонился Кобыло, промямлив что-то, и направился по селу от дома к дому.

Солнце уже клонилось вовсю к закату, когда Дарья, прихорошив себя перед зеркальцем и чувствуя в сердце неколебимое спокойствие от предстоящего предприятия, направилась к лесу. За селом она оставила под приметным кустом ведро, прихваченное якобы для берёзового сока, огляделась и заспешила к охваченному лёгкой синей вечерней дымкой дальнему лесу, именовавшемуся Дворянчиковым. Уж по краям просёлка дышала вспаханная чёрным брюхом земля, исходившая еле заметным дрожавшим по-над самой кромкой воздухом. В лесах и колках не просохло, в низинах ещё покоилась вода, обещавшая хороший урожай. Подняв высоко свои проклюнувшиеся липкой зеленью сарафаны, стояли берёзы. Лёгкий Дарьин шаг сливался со стуком сердца. Она думала теперь только об одном: зачем приехали эти люди? Что хотят от неё? Лишь упоминание о генерале успокоило.

На опушке леса стояла огромная, старая, высоченная берёза, с вороньим гнездом на макушке. Под деревом сухо было; на траве сидел и грыз травинку, обнажив округлую лысую голову, хмурый подъесаул Кондрат Похитайло. Его лицо было мрачно, опустившиеся веки, огромные потные красные руки с толстыми приплюснутыми на кончиках пальцами – всё говорило о никчёмности полной сомнений его теперешней жизни. Он поднял на шум шагов бесцветные глаза и привстал, почтительно поклонился.

– Ну что, подъесаул Кондрат Похитайло, как ваши дела? – без обиняков спросила Дарья, пожимая ему руку и чувствуя, что не только для рукопожатий всё ещё пригодна эта рука, сильная и жёсткая. Она придирчиво оглядела фигуру ранее бравого подъесаула: мешком висели на нём шаровары, гимнастёрка, короткая шинель.

– А дела, как сажа бела, княгинюшка. Так что и спрашивать у подъесаула, когда верховный правитель России убит, а генерал Кондопыпенко, сами понымаете, что ничего хорошего нет у том, – раненый.

– Колчак убит? – воскликнула она с ужасом, ещё не воспринимая сказанное, но уже теряясь от услышанного. – Боже мой! Такой человек, такой глубокий, умный человек! За что? Кто? Когда?

– Отступалы мы; казаки ещё дралысь, билысь насмерть, а вот солдатушки, сволочуги, те, конечно, разбежалысь, побросаны усе, кинулысь спасать свои шкуры ненужные. Такого чоловика уроныли! Срам! Стыд! Гей, хлопцы! Гей, хлопцы! А то как жить дале? Как? – Похитайло шёл рядом с нею и горько сокрушался по прошедшим бесславным делам. Так всегда бывало после поражения, когда жалобная музыка заглушает всё остальное и хочется одного – найти его истинную причину.

На дороге появилась запряжённая парой бричка, и подъесаул спрятался в кусты, хотя, как казалось Дарье, хорониться в этих глухих местах не имело смысла.

Возница правил к дальнему лесу Паламарчуков, округло выпиравшему на фоне многочисленных колков, потонувших в низине, оплетённых сетью синих туманов и парящих чёрных полей, над которыми ещё орали во всю глотку грачи. То там, то сям среди полей виднелись одинокие могучие берёзы; на одной из них Дарья заметила человека и сказала о том Похитайло.

– Свый, – отвечал тот лениво, озабоченный своими мыслями, думами, и в глубоком расстройстве повторяющего: – Всё отдали этим безбожникам! Эту землю. Аки воры! Аки тати! Аки воры! Аки тати!

В лес они вошли минут через двадцать, продравшись сквозь густые кусты и такой же подлесок на опушке. Она увидела шалаши, людей в форме, костры, коней под сёдлами; и запах жилья, человеческого присутствия струйкой пронёсся по чутким её ноздрям: словно очутилась она снова в той далёкой станице, в каменном доме, в той самой ловушке. Дохнуло чем-то таким знакомым, что она невольно остановилась, приглядываясь к сидевшим под деревьями в надежде увидеть знакомые лица. Её сердце сжалось, она готова была расплакаться о прошлом, далеко ушедшем, но ещё живущем в душе времени.

Подле большой палатки они остановились, и подъесаул нырнул в зашторенный пологом лаз. Она постояла и тоже вошла, не ожидая приглашения.

Генерал Кондопыпенко в полной военной форме, при погонах, сапогах, поблескивающих в свете горевшей лучины, с похудевшим лицом и горячечным блеском от бессонных ночей в глазах, с необыкновенной ласковостью привскочил с походной кровати и, расставив руки, готовясь обнять и расцеловать милое лицо княжны, подождал, когда она подойдёт, затем обнял её и прижал к себе.

Дарья не могла от слёз говорить, почувствовав себя слабой, беззащитной. Прежние ощущения нахлынули на её растревоженное сердце, и она прижалась к груди генерала.

– Дитятко ты моя милая, как всё обернулось, – проговорил Кондопыпенко, прослезившись сам, усаживая её на походный стульчик и приглашая выпить чашечку чая.

– Алексей Илларионович, как же так случилось, что все здесь? Как вы ушли? – спросила с горьким упрёком Дарья.

– Милая княжна моя, так надо и угодно Господу нашему Богу. Видать, сильно провинились перед ним, если Он на нас ниспослал такое тяжкое испытание, – сказал генерал, не зная, как получше её усадить, понимая бессмысленность всех слов при таких встречах, но в то же время желая оправдать своё появление здесь. Он жалобно и с видимым усилием придать хоть какой-то лоск, приличествующий при встрече с княжной, оглянулся и улыбнулся:

– А вот и моя правоверная, моя жизнь, – обратился он в угол, где сидела в тени и словно не видела никого и не слышала Галина Петровна. Скитания отразились на её лице более зримо, обозначив явную дряхлость щёк, глаз, и Дарья едва узнала некогда деятельную женщину. Генеральша виновато глядела на молодую Дарью с улыбкой человека, совершившего большую ошибку в жизни. Она напоминала побитую хозяином, голодную собаку, всеми силами доказывавшую право на преданность. Генеральша, словно завидуя молодости Дарьи, поражаясь её цветущему виду, как бы с некоторой неохотой подошла к ней и всё с той же виноватостью сказала:

– Здравствуйте, княжна. Мы хотели повидать вас перед отъездом. Мы собрались за границу, когда ещё увидимся, Бог знает. У вас цветущий вид, вам ничего не нужно?

– А где ваша дочь?

– Дочь мы оставили на родине, – резковато произнёс генерал, смахнув слёзы. Дарья присела на стульчик.

– Вот какая встреча, княжна Долгорукова, даст Бог время, возможно, придумаем получше. Мы оставили Урал, я не хотел уходить, но адмирал Колчак приказал прикрыть тылы, вот мы и оказались здесь. Сам погиб. Предали его! Предали те, ради которых он жизнь отдал.

При словах о гибели Колчака Дарья снова встрепенулась, понимая, что Колчак, при всём её недоверии к его действиям, при всей его мягкости и доброте, чем-то подкупал, взывая к совести, порядочности. Она понимала: он слишком образован, грамотен и слишком хорошо знает жизнь, чтобы оценить всю её жестокость и плюнуть на условности, основные моральные ценности. Колчак для неё сейчас, когда она узнала о его смерти, значил больше, чем при жизни. В день отъезда она его ненавидела со всею пылкостью молодой души; но теперь неожиданно почувствовала к тому простому учёному, ставшему по воле судьбы адмиралом, а затем верховным правителем, нежную душевную близость, которую в своё время ещё внушил ей отец: «Колчаки из степных крестьян, они сильны духом, его отец – герой Севастополя».

– Как он погиб? – спросила Дарья вполголоса Галину Петровну, понимавшую, что никуда отсюда княжна не уедет, ревнуя её и в то же время завидуя ей. – Он же был так умён, папа так говорил о нём, что нельзя представить его убитым.

– Скотски, милая княжна, и убили великого человека, уж если царя убили, то что говорить о Колчаке! Предали! Вот и вся беда наша русская, что предать для нас, как чихнуть разочек, милая ты моя княгинюшка, – ответил генерал. А жена подумала: «Зачем он так расшаркивается перед нею?»

– А как вы? – спросила она, обращаясь к бледному лицу Галины Петровны и понимая неуместность такого перехода в разговоре.

– Уедем за границу, вот в степи подадимся, а там нас казаки ждут, с их отрядом и уйдём.

– Что я могу сделать, чем помочь? – запыхавшись от слов своих, спросила Дарья, понимая бессмысленность вопроса, чувствуя боль и колкую отрешённость в груди. – Я согласна поехать с вами.

– Вот и хорошо. Нам ничего не надо, у нас всё есть, Дарьюша, – сказал Кондопыпенко и пригубил принесённый, уже остывший чай.

«Вот и все», – подумала Дарья, как-то подобравшись душою, слабо надеясь, что приглашение встретиться означает и предложение поехать с ними. Стоит лишь согласиться, молча одеться и довериться генералу. Похитайло, отбросив полог, напомнил:

– Господин генерал, уже стемняется. Тут один молочка принёс, мабудь откушаете?

– Ох, сердобольные русские люди! Пусть несут, выпью стаканчик. А как матушка?.. Княжна Дарья, я понимаю, у вас ребёнок, мне сказал прапорщик Карнаухов, но смотрите, мы вас не оставим, было бы ваше на то желание. Тяжело, тяжело, но, знаете, жизнь дороже, с совестью примириться невозможно. И Китай тут недалече, княжна.

– Я боюсь, Алексей Илларионович, что буду вам обузой, а переход такой нелёгкий, – проговорила быстро Дарья, сделав лёгкое движение к выходу. Подъесаул Похитайло просунулся в палатку, поставив на стол ведро молока.

– Понимаю, у вас ребёнок, но смотрите, на всё воля Божья, – генерал протянул руку, давая понять, что свидание окончено и ей пора уходить. Уже стемнело. Дарья подала руку на прощание Галине Петровне и сказала, что ещё не решилась, но, видимо, решится и даст знать завтра. Она ласково улыбнулась, повела глазами по походной палатке и вышла к поджидавшему подъесаулу. Они направились прежним путём, мимо слабо дымящих костров, храпящих лошадей и вповалку лежавших солдатушек и казачков. Она, высокая, стройная, в тяжёлой, расклешенной книзу юбке, в белой батистовой приталенной кофточке и белом платочке, с неслышной лёгкой походкой, многим спросонья казалась призраком в предвечернем тумане. Они скользнули на опушку, и подъесаул, еле поспевая за стремительно летящей молодой княжной, сказал:

– У кто там у вас шибко плохо себя ведёт, так мы можем примирить. Накажемо, накажемо, и ещё раз накажемо.

Дарья с самого начала встречи неожиданно почувствовала скрытную враждебность к этому грузному мужчине, от которого, как и всегда, несло горилкой. Чем больше она смотрела на потное его лицо, на широкие усы, бритую голову, тем больше убеждалась, что многое изменилось, но этот человек, не смогший ничего сделать для победы, остался прежним. Не генерал Кондопыпенко, не верховный правитель, а вот такие, как сопящий рядом с нею подъесаул Похитайло.

– Прошу вас, господин подъесаул, не троньте никого, не стоит вмешиваться в жизнь людей, – сказала она раздражённо и повела плечом. – Вы бы свой боевой пыл, господин подъесаул, отдали бы лучше делу. Россию проиграли. Я никого не виню, ни вас, ни генерала Кондопыпенко, но проиграли Россию вы, он, вы лично. Каждый лично проиграл свою Россию.

Подъесаул остолбенел. Ему ещё никто не говорил таких слов! Он принимал их жестокость, свою вину и тех, кто на самом деле был виноват в поражении в той схватке, которая шла по всей огромной империи не на жизнь, но на смерть, но никто ещё в лицо ему не бросал с такой лёгкостью подобные обвинения.

– Не говори подлючьих слов, – брызнул тяжело словами и покачал головой на толстой шее подъесаул.

– А кто проиграл, как не такие, как вы! – вскинулась Дарья звонким голосом, чувствуя подкатившийся к горлу комок негодования, с лёгкостью выбрасывая слова. – Кто? Вы не смогли, сил не хватило! Да что стоят ваши руки! Что стоят ваши ноги! Что стоят ваши головы! Пу-устые! С вами ехать! Вы Александра Васильевича Колчака не спасли! Вы! Скоты! Сволочи! – она заплакала.

Подъесаул опять остановился как вкопанный, больно задетый за живое жестокими словами, и сказал хмуро, с затаённой угрозой:

– Княгинюшка Дарья Долгорукова, если бы не моя вина перед вами, несдобровать бы!

– Какая вина? – спросила подозрительно она.

– Такая! Что вина! – раздельно, но громко и с нажимом на слово «такая» произнёс подъесаул и замер. – Я не буду вас провожать, сами дойдёте.

– Я-то дойду, а вы дойдёте?

– Да мы-то дойдемо, княжна, не говорите таких слов! Я знаю, кто виноват, кто проиграл всю, всю жизнь, всю гадость нашу. Знаю! Что мог я сделать одын против тысяч? Что? Что?

– А кто же виноват? Царь? Бог? Кто?

Подъесаул с тупой неторопливостью, надсадно дыша не прошедшим гневливым смрадом, чувствуя в налитых тяжёлой ношей силы в руках невероятную дрожь от не прошедшего оторопелого чувства, вызванного жестокой несправедливостью, чуть скосившись станом к княгине, произнёс крамольные слова:

– Не отрекись император Николашка, не проиграли б игры. Поняла? – визгливым срываясь голосом, прокричал он и потыкал ей толстенным пальцем в лицо.

– Выходит, царь виноват? – словно издалека донёсся до Похитайло её голос.

– Да, княгинюшка, выходить, что царь. Его императорское величество! Да будь всё будет проклято кругом, сколь я натырпевся из того. – Он повернулся уходить, но Дарья, до которой с трудом доходил смысл этих кощунственных слов, решительно попридержала его за локоть. У неё от негодования кружилась голова. Она чувствовала, как закачалась под ногами земля от услышанного. Она, считавшая смерть императора Николая Второго самой великой трагедией второго тысячелетия, своей личной скорбью, проплакавшая не одну ночь вместе с матерью, сказавшей, что дьявол одолеет Россию, ибо без императора Россия всё равно как человек без головы, так вот она, впитавшая в себя слёзы и кровь, можно сказать, пролившиеся от святого семейства, чувствовавшая весь тот великий грех, содрогаясь при мысли о происшедшем, она, пережившая так близко гибель царского семейства, как если бы то коснулось её лично, – вдруг слышит святотатственные слова подъесаула. Дарья с неслыханной дерзостью повернула грузного подъесаула к себе и, глядя в его мутноватые в темноте глаза вприщур, лезвием сверкавшие из прорезей сомкнувшихся тяжёлых век, молча, с накопившимся гневом на него и на всю свою страшную жизнь, с силой ударила подъесаула по толстой щеке:

– Сволочь! Мразь! Пусть тебя разразит гром! Святого царя обвинить! – закричала истерично она. – Пусть дьявол околдовал тебя, но ты же христианин, православный! Сволочь! Чтоб твой язык вырвали калёным железом! Поволокли на дыбу и поджарили на жаровне! Я – с вами – ехать? Да пусть меня проклянёт весь народ, пусть мой ребёнок изойдёт кровью! Никогда! Никогда с дьяволами не поеду!!! Не поеду, не поеду! Изыди, дьявол, из тебя! Изыди!

Она упала на траву, чувствуя, как от большого напряжения её покидают силы.

Подъесаул, пятясь грузным телом, перекрестился многажды и бросился бежать прочь с прытью, необыкновенной для своего возраста.

– Ты большевик! – кричала она вдогонку, приподнимаясь на колени и глядя на удалявшуюся в темноте фигуру, и зашлась в плаче. – Свято... свято... Святотатственник! Твоим языком черти движут, твоими руками дьявол водит, твоими мыслями богоотступники мыслят!

Дарья еле добрела домой и долго сидела на завалинке.