Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На левом фланге – «головастики». Ревнивец Блондин-брюнет. Четвертый взвод в роли сводни

– Смирно! Первая шеренга, два шага вперед шагом – марш! Кругом! Вольно.

Голос у Славичевского хриплый, словно он хватанул какой-то липкой жидкости, и она навсегда застряла в горле. Слушая его команды, хотелось за него откашляться.

Помкомвзвода медленно двигался по живому коридору, вертел в пальцах спецовские пуговицы, внимательно рассматривал ботинки и подворотнички, а в заключение окидывал каждого придирчивым взглядом с ног до головы. Время от времени он отрывисто бросал:

– Почистить ботинки! Пришить подворотничок! Желанов, пуговицы зацвели! Ракович, почему ворот расстегнут?

По мере продвижения Славичевского к левому флангу суровое его лицо все больше смягчалось, все чаще слышались шутки: левый фланг, где сосредоточилась политическая власть и учебная мощь взвода, являлся слабостью Ростика. Удивительно, но факт: «головастики» подобрались почти поголовно мелкого росточка.

– Четвертый взвод, – говаривал по этому поводу Лесин, – подобен раку – движется задом наперед. Только, конечно, не пятится.

Приблизившись к Манюшке, Славичевский вытянул шею и начал принюхиваться.

– Чую запах нечищенных пуговиц Мария. – Он повернул голову, снова потянул носом и скривился. – Фу! Так может смердеть только грязный подворотничок Захарова. Что ж это вы, товарищи комиссары? Пример подавать должны, а вы сами ходите, как… – Он замолчал, не находя слова.

– Что нужно этому оскребышу с подошвы аллаха? – надменно вскинул подбородок Игорь Козин.

Славичевский как раз приблизился к нему.

– У вас сегодня ослепительный подворотничок, господин ханжа. Поэтому и держитесь так заносчиво?.. Постой, постой… А почему это у тебя шея белая, как у лебедя? Ну-ка, расстегни воротник… Так, так… Сколько мела пошло на это художественное оформление? Это ж надо додуматься – намазать мелом верх воротника и шею. Я сперва и не заметил, что нет подворотничка. Ну, что ж… За обман командира придется поработать на кухне.

– Слушаюсь! – гаркнул Игорь радостно, как будто ему объявили о производстве в офицеры. – На кухне готов служить хоть каждый день, ваше высокоблагородие!

Славичевский повернулся к Синилову.

– Э-э, брат, а ты совсем запаршивел. Ботинки грязные, пуговицы позеленели, подворотничка нет…

– Зубы не чищены, – под смех близстоящих подхватил Захаров, – шея не мыта, на ушах пыль.

В другое время Блондин-брюнет обязательно дал бы сдачи, но сейчас молчал с подавленным видом. Славичевский посмотрел на него прищуренным глазом, собираясь, видимо, то ли ругнуться, то ли сострить, но махнул рукой и отошел.

После осмотра класс превратился в гримерную: кто чистил пуговицы, кто пришивал временный подворотничок (полоску чистой бумаги), кто обрезал ногти. Ботинки драили в коридоре.

Обменивались новостями, мнениями, колкостями, остротами.

…– Как подписали договор с Китаем, прямо дышать легче стало. Теперь нам сам черт не брат.

– Может, и так. Но пока дружба в одни ворота. Мы их вооружили, мы им Порт-Артур отдали, а что они нам?

– Ну, ты хочешь сразу все. Дай им стать на ноги.

…– Америка сколачивает западногерманскую армию.

– Знову фрицы замаячили на горизонти, хай им грець!

– Да, и опять их насобачивают на нас.

…– Слушай, цены больше месяца назад снизили, а ты все такой же тощий.

– Цены! Это для гражданских. А нам все равно, что почем, поелику в кармане шансы поют романсы.

– Ну, не скажи. Пирожок на ужин разве тебе не добавили?

– Эй, редкобородый, прошу сюда! – орудуя иглой, крикнул Синилову Козин. – Я намылю тебе шею и стряхну пыль с ушей.

– Себе стряхни, – угрюмо огрызнулся Блондин-брюнет.

Рядом с Козиным усердно трудились другие деятели левого фланга.

– С Ленькой что-то не в порядке, – вполголоса заметил Захаров. – Ходит, как побитая кляча, двоек нахватал. Ты бы, Игорек, разнюхал – вы ведь друзья.

– Не успеет солнце в третий раз взойти над грешной спецухой, как тайна этого субъекта будет в наших руках, – Козин перешел на деловой тон. – Сколько заплатишь, босс?

– Две тысячи таньга, – сказал подошедший Славичевский. Ему нравилось это звонкое словечко, забредшее из какого-то фильма, и он совался с ним в любую щелку.

Через два дня на переменке Игорь с таинственным видом поманил Захарова и Манюшку к открытому окну.

– Товарищи! – трагически зашептал он, схватившись за сердце. – Я потрясен! О небо! – Он вскинул руки и возвел глаза к потолку. – Возьми назад ту роковую тайну, которую ты обрушило на меня! Мое бедное сердце не выдержит. Вы слышите, как оно бьется?

– Слышим: бьется, как телячий хвост, – вставила Манюшка.

– Еще сильнее, друг мой! Итак: подруга нашего чернобелого товарища распрекрасная Александра, ослепляющая своей красотой…

– Слушай, нельзя ли покороче? – оборвал Захаров.

– Короче, ревность, – с ходу перестроился Козин. – Шурка пошла танцевать со своим школьным товарищем, а Блондин-брюнет ей назло пошел провожать другую. БСЛ – большая светлая любовь разбилась на мелкие осколки… Спасите ее! – Он простер к ним руки, потом закрыл ими лицо и, продолжая играть роль, шатаясь, двинулся на свое место.

– Чушь собачья, – сказала Манюшка. – Ерунда на постном масле.

Захаров насмешливо сморщил нос.

– Тебе-то откуда знать, ерунда или не ерунда? Вот видишь, мешает человеку учиться, значит, не ерунда.

К ним подошли Мотко, Очеретян, Славичевский, Трош, Евстигнеев и еще несколько человек.

– Чего вы тут в тайны играетесь? А ну, кажить нам! Мы що, не таки?

Захаров коротко ввел их в курс дела. Трош, выдававший себя за сердцееда, тут же заявил:

– Там что-то больше было с ее стороны. Никогда не поверю, что виноват хлопец!

Славичевский внес поправку:

– Если этот хлопец не такой дурак, как наш Блондин-брюнет…

– Я… ето… видел Шурочку. М-м, конфетка. Вот пока Синилов с нею в ссоре, подобью клинья и женюсь. – Евстигнеев блаженно улыбнулся.

– Не с твоим здоровьем жениться, – осадил его Славичевский. – Еще рыбий жир не весь выпил.

Барон опять завел свою шарманку: мы, мол, всего не знаем, а если копнуть поглубже, то виноватой окажется Шура, потому как во всем и всегда виноваты женщины.

– Кто виноват, кто прав – судить не нам, – подоспел с цитатой Вася Матвиенко. – Ясно, что они… кхе, кхе… – Он, видимо, хотел сказать «страдают», но постеснялся. – В общем, оба хотят помириться, вот и давайте их помирим.

Все одобрительно зашумели.

– Идея! Правильно! В самую точку ткнул Архимед!

Манюшка презрительно скривила губы, но промолчала, видя, что все жаждут оказать благодеяние несчастным влюбленным.

– Через три дня у нас праздничный вечер, – напомнил Захаров. – Надо пригласить ее.

– А если не пойдет?

– О други! – подал голос вновь присоединившийся к заговорщикам Игорь. – Видно, судьба Блондина-брюнета хочет, чтобы я до конца распутал этот трагический узел. Как наиболее достойного среди вас она избрала меня ангелом примирителем. Я так красиво приглашу Александру, чей лик белее луны, а взор ярче солнца, что она не посмеет отказать, клянусь капитаном Тугоруковым!..

Спецшкола готовилась к празднику. Комсомольское начальство всех степеней – от замкомсоргов взводов до секретаря батальонного бюро – проводили заседания и разные мероприятия, а также индивидуальные беседы, чтобы «ликвидировать двоечников как класс», редакторы стенгазет и боевых листков «выколачивали» заметки и ссорились с художниками, «головастики» каждую свободную минуту вдалбливали знания в непутевые головы своих «клиентов», тоскливо и неприязненно думая: «Когда же до него дойдет? Я уже сам и то понял». На утренних смотрах и построениях свирепствовал комсостав, добиваясь идеального строя и движения, беспощадно гоняя нерях. У дверей Ленинской комнаты частенько толпились любопытные: там репетировали знаменитые на весь город певцы – старшина третьей роты Женя Кибкало, спец Иван Хижниченко и фельдшер санчасти Семен Сухой.

Манюшка до одурения «гоняла» Барона. Трош был непоседлив и ленив, старался по возможности подменить зубрежку какой-нибудь байкой. Они у него были весьма похожи одна на другую и, как правило, с трагическими развязками:

– Однажды на пляже (в кино, на танцах, в трамвае, в парке) я встретил девушку. Вы, княгиня, должны поверить мне – это было само совершенство: тонкий и гибкий, как ива, стан, карие (голубые, черные) глаза, подобные вишням (или спелой малине) губы. – Затем шло перечисление других частей тела, и они тоже сравнивались с какими-нибудь садовыми, огородными или бахчевыми плодами. Далее Трош применял один из девяноста трех способов знакомства, каждым из которых, по его словам, владел в совершенстве. События развивались стремительно. За знакомством непременно следовало свидание, затем наступала полоса «объятий и страстных лобзаний», потом финал: девушка совершала предательство или роковую ошибку, чего он простить не мог, хотя и продолжал ее любить, и они разлетались, как в небе самолеты.

Манюшку глухо волновали эти истории (тоже сказывалась весна), и, хотя она не очень-то им верила, – искренне возмущалась любвеобильной натурой Троша.

– Вы, барон, старый пошляк и развратник, – говорила она ему. – И очень жаль, что среди ваших пассий не нашлось ни одной стоящей девки, которая хорошенько начистила бы вашу наглую физиономию.

– С такими не водимся… Но какой однако грубый у вас жаргон, княгиня! Фу!

– Беритесь-ка за теоремку, барон. Она мигом выдавит дурь из вашей светской башки.

Как ни отлынивал Трош, как ни старался свернуть на дорожку приятной пустопорожней болтовни, настойчивость и дотошность Манюшки, доходящая до занудливости, давали свои плоды. Барон исправил двойки и на уроках не косил больше на преподавателей опасливым глазом – как бы не вызвали. Правда, были у него еще и троечки, но – полновесные, твердые, без натяжек.

У Барона была возможность отплатить своей мучительнице: каждый день они ходили в спортзал и тут уже Трош гонял Манюшку по всем снарядам до седьмого пота, безжалостно, даже с наслаждением. И когда у нее начало получаться и на перекладине, и на брусьях, и на кольцах, и коня одолела – физкультура стала ей нравиться. А это уже был залог успеха.

Вечер во Дворце культуры металлургов, как обычно, начался официальной частью – докладом замполита Ухваткина, чтением приказа начальника школы, вручением грамот. Перед концертом был перерыв. Толик, Вася и Манюшка прохаживались за колоннами в огромном парадном зале, где шли танцы. У стен толпились спецы и девушки.

– Ну что, Захарыч, посмотрим сегодня ваш спектакль? – подковырнула Манюшка.

– Да нет, знаешь, – закряхтел Захаров, – не успели подготовить, понимаешь.

– По-моему, у вас метод подготовки… кхе, кхе… подкачал, – подключился к разговору Матвиенко. – Вы чересчур много времени отдаете парным репетициям. А в пьесе ведь, наверно, есть и групповые сцены?

Толик попытался уйти от щекотливой темы:

– Что-то не видно ни Леньки, ни Игоря.

– А чего ж ты не пригласил Катю? – не отступалась Манюшка.

– Охо-хо, что-то нету, нету наших, – уходил в сторону Захаров. – Похоже, заговор провалился.

– А ты не глуховат часом? Смотри, засыплешься на очередной медкомиссии!

– Эх, жисть наша поломатая! Катя – не мой хвыномен.

– Так, так. Значит, по сердцу пусть отыщет друга и будет верная подруга и добродетельная мать? А мы пойдем к другой… Кхе, кхе… а это как называется… дай бог памяти…

– Разврат! – как печатью пришлепнула Манюшка.

Толик иронически посмотрел на нее сбоку.

– С твоим моральным кодексом, Марий, воспитательницей у ангелов работать. Или надзирательницей в тюрьме… Ага, а вот и наш Блондин-брюнет.

Хмурый Синилов стоял у картины, висевшей на стене, и делал вид, что внимательно ее рассматривает – это чтобы к нему никто не приставал.

– Теперь не выпускаем его из сектора наблюдения, – распорядился Захаров. – А то, чего доброго, смоется. Но куда же Козин испарился?

Этим были озабочены все «заговорщики». Во время первого отделения концерта они крутили головами, тревожно перешептывались. Вокруг Синилова незаметно для него образовалось оцепление.

Манюшка скептически относилась ко всей этой истории, но игра в заговор ее увлекла. Она тоже пыталась отыскать глазами Козина, беспокоилась, почему его нет. А когда послушала дуэт Кибкало и Хижниченко, то и размякла маленько.

 
Рос на опушке рощи клен,
В березку был тот клен влюблен.
Березка другу на плечо
Не раз склонялась горячо.
 

красиво переплетаясь, торжественно-грустно выводили молодой басок и нежный тенор. На душе стало тревожно и сладостно, будто кто-то нашептывал ей ласковые слова.

Громадной вселенской любовью веяло от простой бесхитростной песни. И в то же время простота ее и бесхитростность как бы приобщали к этой большой любви, делали ее личной.

Даже прослезилась Манюшка. И, аплодируя певцам, непривычно для себя отметила, что и высокий мужественный Женя и круглолицый приземистый Иван – красивые ребята. Должно быть, девки падают при одном взгляде на них. И впервые благосклонно и жалостливо подумала о Синилове и его любовных обстоятельствах.

Перед антрактом в зале появился Игорь. С ним была круглолицая девушка с длинной русой косой и с красиво припухшими веками.

– Марий, атас! – весело сказал Захаров.

Игоря заметили все, кто нетерпеливо ждал его. Мотко и Славичевский начали потихоньку пробираться к выходу.

В антракте Толик, Вася Матвиенко и Манюшка подошли к Игорю.

– Шура! – воскликнул Козин. – Вот люди, ради которых я трачу свое драгоценное время, таскаясь по балам и вечеринкам. Протяни им руку, ибо дружески протянутая рука притягивает к себе сердце.

Начали знакомиться. Шура с откровенным любопытством оглядела Манюшку.

– Так вот вы какая… Марий! Мне Ленька все уши прожужжал. Я даже ревновать начала.

– Вашему Леньке салазки бы загнуть, болтун несчастный – находка для шпиона! – сердито отозвалась Манюшка и отошла.

За нею, извинившись, потянулся Вася. Синилова они нашли перед той же картиной и в той же мнимо-созерцательной позе. Заметили, что несколько «заговорщиков» неподалеку ведут за Блондином-брюнетом неослабное наблюдение.

– Прекрасный вид, – сказала Манюшка. – Деревья в золоте, дорога. Где-то неподалеку должна быть речка. Вообще деревенские виды не сравнить с городскими.

– Н-да… – Синилов напустил на себя вид знатока. И, следуя велению своей необыкновенной любви к самокритике, начал бичевать себя: – А я, болван, всю жизнь прожил в городе и, фигурально выражаясь, не могу отличить рожь от пшеницы. Это, конечно, сказывается и на вкусах.

– У тебя, по-видимому, склонность к индустриальному искусству, – сказал Матвиенко. – Вон там, видишь? – Он показал на противоположную стену. – Висит картина «Металлурги». Она должна ударить по самым интимным струнам твоей души. Непередаваемая красота: несколько человек в брезентовых робах орудуют ломами, и плавка обдает их искрами. Пойдем-ка… кхе, кхе… насладимся.

Они потянули его за оба рукава, и Синилов неохотно поплелся за ними, поглядывая по сторонам – нельзя ли сачкануть. Но конвоиры были бдительны.

Выбравшись из живого круга, опоясывающего танцующих, у колонны под площадкой для оркестра они «случайно» наткнулись на оживленно беседующих Шуру, Игоря и Толика. Манюшка, чтобы предупредить поползновение Блондина-брюнета к бегству, взяла его под руку. Синилов попытался освободиться, но Манюшка вцепилась, как клещ, и встала так, что он оказался рядом с Шурой.

– Знакомьтесь, – сказала она невинно.

– Знакомы, – буркнул Синилов, не глядя на свою соседку, которая улыбалась обрадованно и смущенно. – Чего вы ко мне привязались? Отпусти руку!

– О замшелый грубиян! – горестно воскликнул Игорь. – Вот она, современная молодежь!

Прозвенел звонок, и все повалили в зрительный зал. Подождав, пока освободится проход, они тоже двинулись – Толик и Вася впереди, потом Синилов с Шурой, опекаемые с боков Игорем и Манюшкой, а замыкали шествие Славичевский и Мотко.

В зале они сразу увидели Евстигнеева, который торчал среди пустого ряда и призывно махал рукой.

Только уселись – начался концерт. Манюшка искоса наблюдала за соседом. Ленька весь пылал – хоть жарь на нем желуди. Он, может, и рад был бы примириться с Шурой, но, конечно, разозлился на товарищей: мол, какого черта суются в его личную жизнь?

Вот он решительно встал и шагнул влево – путь ему преградил целый ряд коленок.

– Чего толчешься? – прошипела Манюшка. – Мешаешь.

Блондин-брюнет толкнулся вправо – там тоже коленки.

– О гяур, – прорычал Игорь Козин, – после художественной части заставлю чистить мои ботинки – будешь знать, как топтаться по чужим ногам.

На них шикали со всех сторон, и Синилов, видно, не осмелился поднять скандал. Он уселся, обиженно сопя. Украдкой глянул на взволнованное лицо Шуры. Она кусала губы, с трудом сдерживая слезы. А на сцене звучала музыка и задушевно пел фельдшер Сухой:

 
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь,
Про улыбку твою и глаза.
 

Видно, песня тронула не только Манюшкино сердце. Когда загремели аплодисменты, Блондин-брюнет повернулся к ней и добродушно стукнул ладонью по затылку.

– Делать вам больше нечего, черти полосатые! – И ухмыльнулся смущенно и виновато.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Первомайский парад. Не всем дано вести

Батальону спецшколы ВВС было приказано в ночь на двадцать девятое апреля прибыть на центральную площадь города на гарнизонную репетицию парада.

После ужина в коридорах и классах было людно.

Манюшка с Васей стояли в коридоре у окна, глядя в заречную даль города и тихо беседуя. И мягкие сумерки, медленно опускающиеся на весенний, умытый недавним теплым дождем Днепровск, и приподнятая атмосфера в школе – все это будило доверчивость в душе, вызывало на откровенность. Вася размечтался.

– Вот закончим школу, училище и представляешь, какая жизнь интересная начнется? Мчишься в небе, как вольный сын эфира, вокруг простор, голубень, чистота, красота, не каждому доступная. Ты один, душа твоя отдыхает, мир лежит под тобой, как будто на смотринах, и ты чувствуешь себя демоном или богом.

– Хорошо поешь, только в небе-то нужно будет работать, – приземлила его Манюшка. – Кто это пустит тебя туда бездельничать? Это раз. А второе – почему это в небе ты будешь один? А экипаж?

– Нет, я только в истребители.

– Многие мечтают в истребители, – вздохнула Манюшка. – Но сие, кажется, от нас не зависит: кто по здоровью не пройдет, кто не попадет по разнарядке. Да и себя ведь не испытали: изучаем парашютное дело, а ни разу еще не прыгали. А может, когда придет время, и не сможем прыгнуть. Натура воспротивится – и все.

– Ну, себя-то можно воспитать, заставить, в конце концов. А вот здоровье… кхе, кхе… Учишься от комиссии до комиссии, и все время висит – а вдруг не пройдешь очередную? Сколько уже знакомых ребят отсеялось! Особенно обидно, если не пройдешь последнюю медкомиссию – после окончания школы. Мало сказать – обидно. Я не представляю даже, что делать, если это на меня вдруг обрушится.

– Что-то ты то в небо взлетаешь, то носом в землю тычешься. Пока живы и пока нас не отчислили, будем надеяться… Кстати, у тебя все шансы вытянуть на медаль и поступить в академию.

– Я «тянуть» принципиально не желаю. А если все-таки получу медаль, все равно в академию не поеду… Самая высшая отметка на шкале отчаяния – если отчислят. Чуть ниже – если по здоровью признают негодным для летного училища и распределят в авиационно-техническое. Ну, а академия чем отличается? Только что рангом повыше: училище закончишь техником, а академию инженером. Все равно не летчик… А ты? – вдруг спохватился Вася. – Как ты относишься к академии? Тоже ведь есть шанс.

– Пошли они в баню, технари. – Манюшка скривилась, как от зубной боли.

В конце коридора показался Захаров. Он был в фуражке – видно, после ужина ездил домой. Подойдя, сказал с иронией: – Ишь ты, уже воркуют в уголке. Об чем речь? Вещие сны друг другу рассказываете?

– Да вот… – почему-то смутился Вася. – Гадаем, куда ехать после школы… куда пробиваться…

– Только в стрэбки! – отрубил Толик, и было непонятно – всерьез такая категоричность или за нею кроется ирония. – Ну-ка, Марий, сколько на твоих золотых?

У Манюшки имелись часы – штамповка, выигранные Николаем Степановичем на облигацию. Вид у них был подержанный, как у спеца после пострижения в двоечники, шли они с точностью минус пять минут в сутки, но все же – часы! Во взводе еще только старшина Мигаль мог время от времени небрежно поднести к глазам запястье и, отодвинув рукав кителя, с подчеркнуто захлопотанным видом глянуть на циферблат.

Манюшка ответить не успела – раздалась хрипловатая команда Славичевского:

– Выходи строиться, четвертый!

Батальон выстроился перед школой. Перетянутый ремнями, прямо-таки весь образцово уставной майор Кудрин прошел вдоль строя, останавливаясь перед каждой из четырех коробок и тихо говоря:

– Ну, смотрите, ребятки, не осрамитесь.

Все знали: ему еще ни разу не пришлось краснеть за строевую выучку спецов, и было приятно, что вот тем не менее комбат волнуется, болеет за общее дело и за всех за них. Значит, осрамиться действительно никак нельзя.

Захаров, Вася и Манюшка шли в замыкающей шеренге последней коробки. Звуки марша доносились приглушенно, но ноги сами шагали в такт барабанному бою – до этого ребята тренировались целый месяц, все было отработано до автоматизма.

На освещенных улицах было тепло. А на душе – радостно. Манюшке вспомнились первые построения – как она вздрагивала от команд и чувствовала себя в строю неловко и даже как-то униженно. Какая дура-анархистка была! Строй не уничтожает волю человека, а присоединяет ее к общей воле коллектива и делает целенаправленной… Она попыталась развить эту мысль, но запуталась. Ладно, при случае пофилософствуем на эту тему с Архимедом. А сейчас главное – справа плечо Матвиенко, слева – Захарова, и потому чувствуешь себя спокойной и сильной.

На площади батальон занял отведенное ему место и получил разрешение разойтись.

– Рано прибыли, – недовольно сказал капитан Тугоруков. – Придется ждать целых… час двадцать шесть минут.

Друзья пошли прогуляться по аллее, что вела от площади к вокзалу. Все знающий Захаров сообщил, что это, собственно, «и. о. площади» – просто широкий участок улицы, где по праздникам воздвигают временные трибуны. Настоящая центральная площадь – имени Ленина – лежит и сейчас еще среди развалин.

– В сорок первом там морячки показали себя. Наши ушли из города, ворвались немцы, а хозяйничать не могут – в центре укрепились братишки.

– Откуда они взялись? – удивился Игорь.

– С Днепровской флотилии, вот откуда. Не успели уйти. Ну, и вот… Двенадцать дней топтались тут фрицы, теряли танки, пушки, солдат. Трижды ходили на «последний штурм» и трижды получали по хавальнику. К четвертому штурму подготовились по-немецки капитально и основательно: подтянули целый танковый батальон, заменили битые роты свежими. И вот – огневой налет и… пошли. Со всех сторон.

Толик замолчал и только после нескольких нетерпеливых напоминаний закончил рассказ:

– Представляете, немцы идут, кругом ни звука. А когда они сошлись на площади, из развалин по ним ударил пулемет. Фашисты были у стрелка как на тарелке, к тому же поднялась и не сразу спала паника, и потери они понесли тут нешуточные. Наконец опомнились, открыли стрельбу и двинулись в атаку. Пулеметчик разил в упор, отбивался гранатами. Когда замолчал и немцы ворвались на его позицию, то увидели хлопца четырнадцати – пятнадцати лет в суконной курточке и стоптанных башмаках. Кто он и как просочился через фашистское кольцо – до сих пор тайна. Как и то, что в блокированном районе не оказалось ни одного живого или раненого моряка. Нашли только убитых в полуразрушенном подвале. И еще вопрос: чем питались братишки эти двенадцать дней в безлюдной, обложенной врагами зоне? Немцы потом долго искали здесь подземные ходы, но безуспешно.

– Послушай, а откуда такие подробности? – спросил дотошный Матвиенко. – В газетах было или…

– Народная молва, как говорится… Событие обросло деталями, и теперь уж не установишь, что быль, а что легенда… Да и зачем устанавливать?

– Насчет парнишки я уверена – быль, – решительно заявила Манюшка. – Разве его придумаешь, такого? – Она вздохнула. – Представляете – четырнадцать лет. Моего возраста… Да что – мне в войну было от шести до десяти. В такие годы не ты, а по тебе стреляют. Хотя, наверно, от человека зависит.

Ребята почувствовали в ее словах упрек себе и, косвенно, им (вот, мол, не сражались). Вася смущенно покашлял, не зная, чем оправдаться. А Толик сказал рассудительно, трезво:

– Каждому овощу – свой срок.

– Эй, воины, просим к нашему огоньку! – раздался знакомый голос.

На скамейке сидели Блондин-брюнет и Шура. Ленька, постриженный в двоечники, был в гражданском сереньком костюмчике, сразу превратившем его в обычного штатского паренька.

На парад штрафников не взяли.

– Братцы, спасите, – жалобно простонал Синилов. – Нет житья – загрызла: вот, мол, все люди как люди, один ты изгой. Сидишь вот, завидуешь ребятам. А все из-за чего?.. И те де и те не. Я говорю: ну да, я балбес, даже, может, идиот…

– Да уж, в самокритике ты силен, – перебил Захаров. – Тебя хлебом не корми – дай только посамобичеваться.

– Все проходит, – философски сказал Матвиенко. – И это пройдет.

– Думаете, приятно смотреть на его стриженую макушку и знать, что под руку с тобой прогуливается отпетый двоечник? – в шутку пожаловалась Шура.

– Кто в бэу не щеголял, тот и горя не видал, – успокоила ее Манюшка.

– Вы-то не щеголяли… Ах, да… Было раз. Но это же случайность!

Подошел Игорь. Галантно поклонился и принялся расточать ветвистые комплименты:

– Как солнце освещает нашу грешную землю, так ты, ясноликая, заливаешь светом эту ночную аллею. Рядом с тобой, божественная, еще черней и страхолюднее выглядит физиономия этого презренного. И мудрость этих ученых мужей обернулась глупостью в лучах твоего блистающего ума. Как…

– Строиться! – донесся голос майора Кудрина.

– Замолкли звуки чудных песен, не раздаваться им опять, – продекламировал Вася, вставая.

Когда стали в строй, подравнялись и раздалась команда «вольно», Захаров сказал:

– Целеустремленная девица. Вот увидите – в конце концов она женит Леньку на себе.

Манюшка передернула плечами.

– А и любите ж вы эту тему. Хуже баб, ей-богу!

Утро было ослепительным. Ярко зеленела взволнованная ветром листва на деревьях, трава в скверах и парках. Ало полыхали трепещущие флаги и транспаранты на зданиях.

Улицы заполнились праздничным народом. Гремела музыка.

Четыре коробки спецшколы ВВС двигались среди тесного живого коридора. Впереди Батя в военной форме с капитанскими – всего лишь! – погонами, его заместители подполковник Ухваткин и майор Кудрин, командиры рот, воспитатели. Под марши печатали шаг надраенные, наглаженные спецы.

Манюшка, Захаров, Матвиенко, Козин попали направляющими в четвертую коробку, сформированную из тех, кого судьба обделила ростом. Захаров был недоволен: лучше идти со своими, хоть и замыкающим.

Слушая его ворчание, Манюшка помалкивала. Что бы он там ни говорил, а вести почетно. Ей казалось, что гражданские смотрят на нее с особым уважением.

На перекрестке чужой оркестр играл веселую полечку. Мелодия ее, вливаясь в марш, размыла его четкий ритм. По рядам спецов будто волна прошла.

– Возьмите ногу! Ногу возьмите! Ногу! – закричали девочки из колонны 36-й женской школы, мимо которой проходили в это время спецовские коробки.

Ближайшие соседки спецшколы, постоянные гостьи на ее вечерах, многие – подружки спецов, они, конечно, ревниво следили за своими любимцами и близко к сердцу принимали каждую их оплошность.

По рядам полетели команды: «Слушать барабан! Раз, два, три! Левой!» Коробки подтянулись, выровнялись, слились в единое существо и под дробь барабана четко и твердо пошли печатать согласные шаги по набегающему под ноги асфальту – так! так! так! И было такое чувство – одно на всех, – будто подхваченные легким весенним ветерком, они парят в воздухе, плывут среди праздничных толп навстречу радости, которая будет непременно.

Манюшка была счастлива.

Ощущение полета и счастья длилось долго – весь этот солнечный день и потом – в воспоминаниях. Хотя, как это часто бывает в пестрой суете жизни, не обошлось и без капли дегтя. Вскоре обнаружилось, что четвертая коробка время от времени начинает хромать. Выяснить причину не составило труда.

– Марий, ты затягиваешь ногу, – заявил шедший в затылок Манюшке Очеретян.

– Ничего подобного, – огрызнулась она, не поворачивая головы.

Через некоторое время, когда по коробке снова пробежала волна, Очеретян уже раздраженно сказал:

– Марий, не тяни ногу! Из-за тебя весь наш ряд хромает.

Манюшка промолчала. Напряглась, стараясь ставить ногу точно в такт барабана, но, видимо, напряженность только усугубила ее неумение (или невезение).

– Марий, стань во вторую шеренгу, – безапелляционно потребовал Захаров.

Обида перехватила горло. Манюшка сжала зубы и заиграла скулами. Она решила не уступать. Подумаешь, командир нашелся!

– Ну, Марий, – чуть не плача, просительно сказал Вася Матвиенко. – Ведь вся коробка из-за тебя…

Проглотив горький комок, Манюшка за спиной сделала знак Очеретяну, и они быстро поменялись местами. Обида не отпускала. «Змей толстоносый! – ярилась Манюшка, скосив глаза на короткую шею Захарова. – Всегда ему больше всех нужно, каждой бочки затычка! И этот тоже, – перевела она глаза на затылок Матвиенко, – подтявкнул, змей Архимед!»

Почему-то гнев ее обратился на друзей, а не на Очеретяна, первым обратившего внимание на ее строевой изъян. Гнев был неправедный, она это прекрасно понимала, поэтому довольно быстро остыла. А тут еще праздничный город, и нарядные люди кругом, и солнце, и теплый хмельной ветерок… Праздник, одним словом.

– Запевай! – послышалась команда, и сразу метнулся вверх баритон Игоря:

 
Не всем дано летать,
И счастье в пути догонять…
 

«Ладно, – окончательно успокаиваясь, подумала Манюшка. – Не всем дано летать. И не всем дано вести. Ничего с этим не поделаешь. И нечего выпячиваться. Лучше всех, что ли, балда?»