Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Марш-бросок

К вечеру небо затянули мутноватые облака. Они быстро темнели. Под ветром, налетевшим с севера, тревожно зашептались, а потом зашумели деревья в лагере. Не успели провести вечернюю поверку – хлынул дождь. Все сыпанули по палаткам. Манюшка забежала к своим «гаврикам». Думала переждать, но судя по ровному монотонному ритму падающей воды и по обложным тучам, конца ливню не предвиделось. Бежать к себе далековато – вымокнешь до нитки, а сушиться негде.

– Придется прикорнуть у вас, – сказала она. – Дайте-ка свободный матрас, я вот тут у входа определюсь. Кто рядом? Очеретян? Вэк отсюда в общий строй.

Пришлось Очеретяну эвакуироваться. Впрочем, чувствовалось, что и он, и остальные ребята обрадованы ее присутствием – непривычная все-таки ситуация. И смущены – ни ругнуться, ни соленый анекдот рассказать. Хотя при ней, бывало, и рассказывали, но то днем, в классе или там на плацу, а тут совсем другое дело. Тут они всеми фибрами ощущали присутствие женщины.

Дождь безостановочно и сильно барабанил по натянутому брезенту. Вдруг мощный порыв ветра сорвал с крючков плохо, видно, второпях пристегнутое полотнище, закрывавшее вход, в палатку ворвался ветер, разбрызгивая по всем углам дождевую пыль.

– Задраить люк, – скомандовала Манюшка, не рискуя, однако, высунуть голову из-под одеяла.

– Есть задраить люк! – с готовностью откликнулись в разных углах два голоса, полузадушенные толстой байкой.

Но выползать из-под одеяла никто не спешил. В палатке гулял мокрый ветер, снаружи об нее громко ударялись потоки воды. Хлопало полотнище входа. Казалось, палатка вот-вот рухнет или поднимется на воздух.

Не выдержала душа хозяйственного Евстигнеева. Он вылез из-под одеяла и, издавая зябкие тоскливые вздохи, добрался до входа и закрыл его. Нырнув снова в постель, Женечка разразился бранью в адрес своих товарищей – трусов и лодырей, нисколько не болеющих за общество. Но желчная речь его беззвучно исчезала в складках материи, в шуме ветра и дождя. Слышалось только: бу-бу-бу!

– Не трать энергии, все одно словами не согреешься, – снисходительно посоветовал ему лежащий рядом Мотко. И вдруг вскочил. – Ратуйте, люди добрые, потопаю!

«Ратувать» никто не собирался. Мотко сгреб свои вещички и зашагал «по трупам», подыскивая место для ночлега. Пошастав по палатке, кинул матрас рядом с Манюшкой, смущенно сказал:

– Ничего не попишешь, командир, придется рядом с тобою положить бидну головоньку. Бильше нема где. – Укладываясь, поворчал: – Падлюки, не моглы як слид натягнуты палатку. Що за народ – пока не закапает над головою, никто пальцем не ворухне, щоб зробыты, як слид …

– Над нами пока что еще не капает, – под общий смех ответил Калинник. – А ты вот чуть не потонул и то пальцем не шевельнул, чтобы сделать «як слид»… Господин комотд, держи ухо востро: хохол хитрый – вдруг среди ночи скажет, что на него капает, и полезет к тебе от дождя прятаться.

– Пусть лезет, если не жалко «бидну головоньку»: у меня тут рядом, в тумбочке, учебные гранаты.

Наконец все угрелись, угомонились, да и водопад на улице вроде начал стихать. Засыпая, Манюшка слышала тревожное покашливание Васи Матвиенко, как будто он порывался и не решался что-то сказать.

«Тоже, небось, подмокать начал и перелечь бедолаге некуда… – смутно подумала она. – Но он такой: покашляет, покашляет и смирится».

Манюшка уже спала, а ухо все еще фиксировало звуковую обстановку. Постепенно исчезли барабанная дробь дождя и шум ветра, шелест деревьев, сонное дыхание внутри палатки. Потом в недрах полнейшей немоты народилось какое-то шевеление, выросшее в негромкий ропот, потом в приглушенный говор, в громкий разговор, и вдруг запела – зачастила труба, и громко, требовательно закричали дневальные:

– Подъем! Тревога!

Мгновенно проснувшись, она несколько секунд лежала, втайне надеясь, что это просто приснилось. Но неприятное властное слово голосом Славичевского снова ворвалось в палатку вместе с шумом, гомоном, топотом. Тогда Манюшка отбросила одеяло и, натягивая гимнастерку, тоже заорала хриплым спросонья голосом:

– Отделение, подъем! Тревога!

Ей не было видно в темноте, но по звукам она угадывала, что делается в палатке.

– Отделение, поторапливайся! – кричала Манюшка, зашнуровывая ботинки.

– Куда спешить? Добро бы на свадьбу… – тотчас откликнулся Вася Матвиенко.

Как будто поздоровались втайне от всех.

Она была уже готова, а остальные все еще одевались – это можно было определить по торопливым фразам и перебранке:

– Куда ты тычешь? Не видишь – ето моя голова? – Конечно, не вижу: на фига она мне сдалась, твоя башка дурная? – Видчепысь, це мои штаны! – А ты что, как сова, в темноте разглядел? – Чья гимнастерка? – Надевай, потом разберемся! – А ботинки-то, братцы, под дождяру попали…

«Ага, обуваются», – определила Манюшка и повторила донесшуюся снаружи команду командира Славичевского:

– Выходи строиться!

– Потерпи, господин комотд. – Это мой ботинок – даже в темноте блестит. А твои ж вечно нечищеные. – Я вот тебе рыло начищу. – Но, но!

На линейках уже строились роты. Было зябко и моросно. Холодная дождевая пыль проникала во все поры одежды. Деревья в безветренном, пропитанном влагой воздухе стояли недвижные, уныло опустив тяжелые волглые ветви. Майор Кудрин смотрел на часы, присвечивая себе электрофонариком. Командиры обходили палатки, торопя замешкавшихся.

– Командиры рот, ко мне! – крикнул начальник лагсбора высоким, чистым и звонким голосом, так не созвучным этой мрачной глухой и сырой ночи.

Отдав короткие распоряжения, майор повернулся и быстрым шагом двинулся к арке, на которой желтым пунктиром мигали электролампочки.

– Рота, за мной! – Капитан Тугоруков поспешил за Кудриным.

Ускоренным шагом шли по липкой полевой дороге, то засасывающей подошвы ботинок, то – на пригорках – будто отталкивающей их, и тогда они скользили, разъезжаясь в разные стороны. Строй сломался, но все же взводы не смешивались, держались кучно. Манюшка двигалась вслед за Трошем, стараясь извлекать уроки из его движения: обходила места, где он «тонул» и ступала в его след там, где он шагал устойчиво. Рядом с нею шли Калинник и Мотко, а сзади, точно подстраховывая, – Вася. Впрочем, может, это его обычная тактика… Она давно заметила: стоило кому-нибудь подойти к ней, как Матвиенко удалялся. Манюшка чувствовала себя бодрой и сильной и, гордая собой, приятно размышляла о том, что неизвестно еще, кого придется подстраховывать. И кому.

Через несколько километров дорога спустилась в низину, поросшую кустарником. Здесь уже выбирать бугорки и другие тверди не приходилось – их не было. Ботинки утопали в густом черноземном тесте, приходилось с силой выдирать их. При этом получался громкий поцелуйный звук. Мотко не преминул обратить внимание на это волнующее сходство:

– Зацилуе до смерти нас клятая дорога, и сглотнет.

Его не поддержали – на этом тяжелом отрезке было не до трепа. У Манюшки уже ныла поясница и болели икры ног. Когда выкарабкались, наконец, на луг, зафыркали, как кони, резко затопали по твердой затравеневшей земле, сбивая с обуви вязкие ошметки чернозема.

Рассвело. Манюшка окинула взглядом растянувшуюся роту и первое, что бросилось ей в глаза и запечатлелось – подтянутая фигура майора Кудрина в потемневшем, прилипшем к телу обмундировании. Он по-прежнему шел впереди, в том же темпе, что был задан им себе еще там, в лагере, с первых шагов. Голова слегка откинута, туловище прямое, ноги переставляются привычно и легко, как будто сами собой, и кажется: под ними стелется гладкий, вымытый дождем асфальт. Следом за комбатом, держась уставной дистанции, слегка переваливаясь с ноги на ногу, шагал капитан Тугоруков. Их никто не обогнал, возле них даже близко никого не было: авангард роты поотстал метров на двадцать, не меньше.

«Форсят, – почему-то неприязненно подумала Манюшка и тут же отругала себя. – Ну, допустим, и форсят, так есть же чем! Закалочка еще та! А тебе завидно, вот и топыришь губу… А Бирон-то, Бирон! Майор – понятно: он всегда, как рядовой Иванов с плаката, – побрит и подтянут, и кроме того, еще спортсмен и вообще франт. Бирон же – мешковатый, щеки ввалились – больной, наверно, чем-то, да и годиков ему уже за сорок где-нибудь – старикашка! Но вот поди ж ты!.. Тебе же пятнадцать, ты в расцвете сил и здоровья не занимать, а тащишься в хвосте…»

Увы, так оно и было. Манюшка еще раз окинула взглядом роту и с удивлением обнаружила, что она из второго эшелона переместилась в арьергард. Ни Бирона впереди, ни Калинника и Мотко рядом уже не было – вокруг плелись одни малотренированные слабаки из всех взводов. Только Вася Матвиенко остался из первоначального окружения. Он шел почти рядом – всего на полшага сзади, как адъютант, и эту дистанцию старательно сохранял.

Манюшка хотела мобилизоваться и сделать рывок вперед, но из этого ничего не вышло – ноги отказывались повиноваться, каждый шаг давался с трудом, и стоило лишь сделать небольшое усилие, как перехватывало дыхание и начиналось жжение в груди.

В просвете меж расступившихся облаков показалось солнце. И все вдруг увидели знакомые окопы огневого городка.

– С другой стороны к лагерю подходим, – сказал Вася. – Ничего себе крюк загнули! А я смотрю – вроде бы знакомая местность, а где мы – понять не могу… Ходу осталось пустяк – километра полтора-два… Знаешь что, Марий? Возьми-ка ты меня под руку.

– Иди-ка ты… вперед, – сквозь зубы и сквозь слезы бессилия ответила Манюшка. – Чего ты тут со мной плетешься? Забыл, что время засекать будут, кто за сколько пришел? Это в парке под ручку гуляют! Да и то другие, не я…

– Ну, обопрись на плечо. Я вижу, что ты… ну… растерла ногу.

– Чего уж там! Просто слабаком оказалась, сла-ба-ком. Не выдержала. Я сейчас отойду в сторонку и сяду вон на тот валун.

– Нельзя, Марий. Вторая рота нагоняет. Ты что, хочешь продемонстрироваться перед ними, а?

– Да нет, – усмехнулась Манюшка. – Этого мне и в самом деле не хочется. Ладно уж, бери на буксир!..

Она уцепилась обеими руками за его руку. Силенки, оказывается, у Васьки еще были – шаги даже ускорил, хотя Манюшка почти висела на нем, едва успевая переставлять ноги.

– Ничего, ничего, ничего, – бормотал Вася успокаивающе и, как ей показалось, растроганно. – С кем не бывает… По такой сырости ноги стереть – раз плюнуть.

Вскоре они увидели быстро идущего им навстречу Калинника.

– Что случилось, господин комотд? – издалека закричал он. – Надеюсь, рана не смертельная?.. Ну, цепляйся еще за меня и подгинай ноги, – подойдя и подавая Манюшке кренделем руку, продолжал он. – Конечно, хорошо бы Троша в пару – мы с ним по росту одинаковые, сподручнее было бы… Но Барон вылез в первый ряд и боится лавров лишиться. Говорю ему: мол, командир ранен, надо помочь. Ничего, – говорит, – княгиня у нас двужильная, сама справится.

– Ну и правильно, – еле выдавила Манюшка пересохшим ртом. У нее все горело внутри, нестерпимо хотелось пить, как будто она и впрямь была ранена. – Четвертый взвод тоже должен быть в первых рядах.

Она не хотела, чтобы ее несли на руках, но Калинник резонно объяснил: вести ее будет тяжелее, и времени это займет гораздо больше. Пришлось подогнуть ноги, и ребята, подхватив Манюшку под руки, бодро и довольно быстро зашагали вперед.

– Рекорды – это прекрасно, – сказал Калинник, – но есть хорошая солдатская заповедь: сам пропадай, а товарища выручай.

Манюшке неприятно было говорить об этом, и она промолчала. Молчал и Вася. С приходом Калинника он опять замкнулся в себе; можно было подумать, что раздосадован неожиданной помощью.

У входа в лагерь Манюшка попросила отпустить ее – она отдохнула и последние метры могла пройти сама. На финиш они явились все-таки не последними.

Усталый, забрызганный грязью батальон был выстроен на передней линейке. Майор Кудрин, успевший уже почиститься, подтянутый и свежий, как огурчик, вышел на середину строя и оглядел его, двигая скулами.

– Приготовься кричать: служу Советскому Союзу! – толкнул Вася Манюшку.

Она досадливо дернула плечом: ей было не до шуток.

– Прошедшая ночь показала, – обратился майор к строю, – что боевая готовность у нас – на троечку с минусом. По тревоге поднимались долго, ни в один норматив не уложились. Правда, марш-бросок совершили сносно. Можно сказать, физически подготовлены вы неплохо. Но общее впечатление неважное.

Отдышавшаяся Манюшка не выдержала – подтолкнула Васю.

– Ну, что ж ты не кричишь «служу Советскому Союзу?»

Тот сконфуженно покашлял.

– Почему долго поднимались и строились? – продолжал Кудрин. – Потому что в подразделениях плохой внутренний порядок. Посмотрите на себя внимательно, и вы поймете, что я имею в виду. Разойдись!

Начальство ушло. Спецы начали взаимный осмотр. Послышался хохот, засверкали острые словечки. В ночной темени и суматохе многие перепутали свое и чужое обмундирование и сейчас выглядели довольно комично. Евстигнеев влез в чьи-то огромные, номера на три больше, чем у него, ботинки. Они имели сейчас жалкий вид: покоробились, загнулись носами вверх, как у клоуна. Мотко признал их своими и с руганью повлек Женечку в палатку – переобуваться. Через минуту он явился довольный и сияющий, словно побывал у мамы на блинах.

– А я мучусь: чего це у меня пальцы аж на пятку подвернуло? Думав, може нога отсырела та й розпухла. А це Женечка мени свое барахло подсунув.

На Калиннике лопнула по всем швам Васина гимнастерка. Барон щеголял в штанах Сирика, едва закрывавших ему колени. Голые икры Троша были пегими из-за грязных пятен, оставшихся от жирных черноземных брызг. Игорь Козин, подтянув к ушам застегнутый ворот чьей-то гимнастерки, мешком обвисшей вокруг его худощавого торса, вопрошал:

– Где колхозный бугай, коему я должен вернуть его собственность?

Им оказался плотный рыжий крепыш Боря Резников, который с радостью забрал свою одежду.

Калинник выговаривал Васе:

– Глянь, что ты сделал с моими штанами, господин Архимед! Не мог поосторожнее?

– Я их и так подпоясал чуть не под мышками. Куда уж осторожнее?

Манюшка в шутки не встревала. До завтрака оставалось около часа, она ушла в свою палатку, уткнулась лицом в подушку и собралась горько переживать: эх, дура-баба, зачем полезла в мужицкое дело, первое же испытание – и с копыт долой… Но развить эту многообещающую самоедскую мысль не успела: ее разом, одним рывком погрузил в себя вязкий обволакивающий сон.

Разбудила ее Вика.

– Ой, Маша, что ж ты делаешь? Проспала все занятия, уже на обед протрубили, а ты все спишь. Нагорит тебе.

Заканчивалось построение на обед. Манюшка встала в строй одной из последних. Капитан Тугоруков внимательно посмотрел на нее, но ничего не предпринял. Матвиенко, стоявший рядом, вполголоса сказал:

– Ничего не бойся: мы тебя прикрыли – и сверху, и с хвоста.

За столом Комора, скривив губы, бросил, ни к кому не обращаясь:

– Военная служба не для баб. Кишка тонка.

Манюшка, покраснев, опустила глаза: эта мысль не давала ей покоя с самого утра. Из нее напрашивался горький вывод: надо быть честной и освободить чужое место. Неприятно только, оскорбительно было услышать это из уст Коморы.

– Чепуха, – сказал Вася, пытаясь вилкой выковырнуть мозг из толстой кости.

Манюшка посмотрела на него с надеждой. Особую убедительность его возражению придавала именно вот эта мимоходность.

– Чепуха и глупость, – продолжил Матвиенко, трудясь над костью: теперь он пытался выбить мозг в ложку. – Тренироваться надо. Физические данные, если человек не больной, – дело наживное. Вот если моральный дегенерат – это, увы, непоправимо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Барон на свидании. Смятение

Наконец Вика добилась своего – Манюшка устроила ей свидание с Трошем. Почти полтора месяца она увертывалась, обещала впустую, тянула и волынила. Все средства саботажа были исчерпаны, а Вика – нежная тихоня с большими голубыми глазами, как у девочки-куклы Мальвины – похоже, становилась все нетерпеливее. Она заявила, что если Манюшка в ближайшие два вечера не сведет ее с возлюбленным, то придется ей самой заняться этим.

– Если ты первая подойдешь к нему – это будет равносильно капитуляции, – непререкаемо, словно делясь личным опытом, заявила Манюшка. – А Барон – малый не промах, сразу потребует контрибуцию.

– А что мне еще остается, Марий? – смиренно опустила длинные, подкрашенные тушью ресницы Вика. – Ты же не хочешь помочь.

Ультиматум возымел действие. После обеда Манюшка сказала Трошу:

– Уложишь отделение – приходи к сосне-матери. Разговор есть.

– Что за разговор, княгиня? – насторожился Барон.

Она знала, что Калинник и Матвиенко врезали (словесно, конечно) Трошу за то, что он ради личного рекорда бросил товарища во время марш-броска. Барон дважды порывался объясниться с ней по этому поводу, но она оба раза обрывала его и прогоняла прочь. Поскольку речь шла о ней, Манюшка оправдывала Троша: предположим, они выполняли бы боевое задание и тогда он просто не вправе был сорвать его из-за нее. Вот такая логика.

– Разговор не обо мне, – успокоила она Барона.

Сосна-мать – огромное, в два обхвата, раскидистое дерево – стояла на опушке бора. От палаток к нему можно было пробраться кустами. Сюда спецы в перерывах между занятиями прибегали сделать втихаря пару затяжек или посекретничать в неположенное время.

– Барон, я могла бы устроить вам свидание с молодой виконтессой Викой, – взяла сразу быка за рога Манюшка.

– Это что за Вика? Что-то я не припомню знакомых виконтесс с таким фуражным именем.

– Ну, наша зубодерка, черт возьми! Какой вы недогадливый, барон.

Трош деланно зевнул.

– Эх, княгиня, из-за какой-то плебейки вы лишаете меня сладостных минут сна.

– Вы нахал, барон. Я же вижу, какие взгляды вы бросаете на эту «плебейку» при случае.

– Ну, взгляды… – Трош слегка смутился, и Манюшка поняла, что нечаянно подловила его. – Я считаю своим мужским долгом бросать взгляды на любую юбку от пятнадцати до тридцати лет.

– Ах, так! Значит, она тебе – как любая юбка. Я, выходит, ошиблась. Тогда разговор окончен. Я ведь не за себя хлопочу, а раз тебе не нужно… Ладно, не будем больше терять драгоценного времени, пойдем, вздремнем минут по шестьсот.

– Одну секундочку, княгиня. – Трош горделиво вздернул голову. – В роду баронов фон Трошей не было ни одного идиота, который отказался бы от свидания с девушкой. Когда и где?

Местом свидания Манюшка определила небольшую полянку в кустах, примыкавших к столовой. И на следующий вечер сама первая явилась туда, решив оградить Вику от более чем вероятных посягательств на ее честь со стороны этого опытного ловеласа. Спрятавшись в середине густого черемухового куста, она стала ждать.

Вскоре появился Трош. Он почему-то нервничал: часто озирался по сторонам, то и дело одергивая гимнастерку.

«Чего это с ним? – удивилась Манюшка. – Не свиданка же предстоящая его взвинтила – что для него, прожженного бабника, „наивной девочки любовь“?»

Барон подошел к Манюшкиному кусту и начал машинально ощипывать листья с ближайшей ветки, всецело поглощенный репетицией близкой встречи. Он жестикулировал, бормотал на разные голоса, лицо его плясало, как у мима в одной трофейной кинокартине. Манюшка удивилась еще больше. Ей даже несколько обидно стало за него, что он так много занят этим свиданием – что там ни говори, а однокашник Трош был ей все-таки дороже, чем временная соседка по палатке…

Вику Манюшка даже и не узнала – такой марафет навела она на себя: соорудила сногсшибательную прическу, надела нарядное шелковое платье, едва закрывавшее коленки, с глубокими вырезами спереди и сзади, с маленькими крылышками-рукавами.

«Что ж ты, дура, наделала! – вознегодовала Манюшка. – Надо же было в футляр какой-нибудь закупориться, чтоб ни одного живого места было не видать, а ты все напоказ выставила… Ну, твое счастье, подруга, что я тут убиваю свое драгоценное время, а то узнала бы, как дразнить Барона!»

– Здравствуйте. – Вика тем временем подала Трошу руку.

– Здравия желаю, – смущенно ответил Барон, и, взяв ее ладонь в свою, тут же выпустил. Глядя в сторону, запереминался с ноги на ногу.

– Не хотите ли прогуляться? – после некоторого молчания спросила Вика и взяла его под руку.

– Ну… хотим… – промямлил он.

Они потихоньку – темп движения задавала Вика – пошли по периметру полянки. Девушка что-то говорила и, вытягивая шею, снизу заглядывала ему в лицо. Трош держал свое длинное тело прямо и напряженно, как новобранец по команде «смирно», и смотрел по большей части вбок. Обойдя полянку, парочка вернулась к Манюшкиному кусту.

– Сядем? Весь день на ногах – устала… Вот тут какой-то хороший человек забыл старое бревно… А может, влюбленные спецы притащили? – Она лукаво стрельнула ему в лицо какими-то незнакомыми Манюшке яркими понаглевшими глазами и потянула за рукав. – Приезжают же к вам девчата.

Сели рядом, причем Барон слегка отстранился от нее. Еще не совсем стемнело, но опасаться чужих взглядов и вторжений было нечего: после ужина батальон смотрел кинофильм «Повесть о настоящем человеке». Манюшка вся подобралась в ожидании событий, которые потребуют ее вмешательства, но происходило что-то непонятное. Барон молчал, как парализованный, а Вика болтала без умолку; Барон сидел, не шевелясь, как телефонный столб, а Вика трогала его за рукав, хватала за руки, наклонялась вперед, заглядывая в глаза, и отклонялась назад, прихлопывая комара на его шее, и вообще делала столько разных движений и шевелений, и были они такие плавные и бережные, что казалось, будто бабочка порхает вокруг цветка.

Скоро Манюшка окончательно поняла, что если и грозит кому-нибудь из этих двоих опасность, то отнюдь не Вике. Ей бы вздохнуть с облегчением, но она вдруг обнаружила, что чувствует не облегчение, а досаду на телячье поведение Барона и легкое презрение к нему. И опять же: плюнуть бы в сердцах («трепло несчастное!») и ускользнуть кустами, но что-то незнакомое, неизъяснимо томительное коснулось души и лишило сил…

Вика говорила тихо-тихо, каким-то не своим – затаенным, ласково-воркующим голоском и почему-то по-украински:

– Любый мий, коханый… Серденько мое.

И при этом она обвивала шею Троша голыми руками и, склоняя к себе его голову, целовала лицо. А Барон… Видимо, Викина смелость и наступившая темнота поглотили его робость – он одною рукой обнимал девушку за плечи, а ладонью другой ласково и округло касался ее груди.

Манюшке было нестерпимо стыдно, но она, не отводя глаз, почему-то обмерев, смотрела на эти чужие, запретные для ее посторонних глаз ласки, слушала эти потаенные, не для нее, речи, и все в ней медленно горело на жгучем несжигающем огне.

Все же стыд пересилил, и она начала по сантиметру бесшумно отползать вглубь куста, беззвучно в отчаянии шепча:

– Что ж это со мной сделали… Что ж это я, дурочка…

Пробравшись к себе в палатку, она легла и словно бы с головой погрузилась в знойное течение, которое проникало во все поры ее плоти и души, жгло, наполняя все ее существо сладким томлением. Манюшка гладила свое тело, и ей было радостно и больно – впервые в жизни вот так.

Утром она встала все еще во власти тех же незнакомых чувств и ощущений. Во время зарядки и купания ей все казалось, что ребята тайно бросают взгляды на ее тело, и что чересчур обтягивает спереди майка, слишком плотно прилегли трусики. Как бы случайно подойдя к Трошу, Манюшка жадными глазами обшарила его лицо, и ей почудилось, что оно пылает, а в глубине глаз горит загадочный огонек. Губы заметно припухли. И вдруг какое-то чувство, похожее на ревность, царапнуло сердце.

– Ну и виконтессу вы мне подбросили, княгиня, – сказал он, блеснув в улыбке своей золотой фиксой. – Как будто только что из детского садика. Пришлось учить ее кое-чему. – Словно спохватившись, торопливо добавил: – Но – непонятлива, сущий ребенок.

– Поменьше бы ты трепался, Барон, в таких случаях. – Покраснев, Манюшка отошла.

Во время послеобеденного «мертвого часа», встретившись в палатке с Викой, она со столь же жадным любопытством осмотрела и ее. И тоже нашла перемены – подруга явно похорошела и вся как бы светилась: то и дело вспыхивали глаза, занимались румянцем щеки, пальцы начинали теребить платочек, и все время подрагивали в беспричинной на непосвященный взгляд улыбке припухшие (тоже!) губы.

– А он действительно такой, как ты говорила – решительный парень, – сказала Вика, благодарно приобняв Манюшку. – Прямо не отобьешься. Но – не на такую напал, ты не думай. Мы просто погуляли немножко.

«Оно и видно, – подумала Манюшка с насмешливой неприязнью. – Так погуляли, что у бедняги Барона до сих пор, наверно, губы болят».

Помимо неприязни она почувствовала еще и зависть к этой белобрысой притворщице, не очень-то умелой в маскировке. И обиду: свела их, а они перед нею же туману напускают, отгораживаются. А что если вот сейчас взять и напомнить ей, как она «отбивалась» там вчера? Вот уж начнет вилять своими бесстыжими глазами!.. «Эй, Марий, что с тобой? – спохватившись, прикрикнула Манюшка на себя. – Что тебе до них? Не с кем, что ли, целоваться? Вот вернусь в Днепровск, поеду к Коленьке и скажу: „Хватит нам ваньку валять. Пора по-настоящему встречаться, как парню с девушкой“. Вот Вика – тихоня, хлеб двумя пальчиками берет, а как храбро атаковала! А у меня что, духу не хватит?»