Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сурдин обретает друга. Кража. Разоблачение Коморы

Крепкая дружба связывала спецшколу с окрестными – да и не только окрестными – женскими средними школами. Поэтому накануне восьмого марта комитет комсомола был завален приглашениями на вечера.

– Ну что, Марий, вдарим по бабам? – сказал Захаров после уроков, подсев на парту к Манюшке.

– Кто по бабам, а кто по мужикам. – Она загадочно улыбнулась. – А куда идем?

– Выбор неограниченный. Сорок шестая школа – самые вумные девочки – с математическим уклоном. В тридцать восьмой, по свидетельству сердцееда Мотко, самые стройные ножки. Но там в последнее время даже движение родилось против приглашения на вечера спецов: они, мол, бездуховные, только на ножки и смотрят… Так, теперича восемьдесят вторая – терра инкогнита, приглашают впервые, так что там нас ждет радость первооткрывателей. Шестая – сильна своими гуманитарными пристрастиями. Лучший драмкружок в городской школьной самодеятельности. А кто у них таланты открыл? Мы, четвертый взвод. Да ты ведь и сама участвовала в основании этого драмколлектива.

– А, это когда ты нашел, наконец, хвыномена.

– Увы, наш порыв к драматическому искусству кончился быстро. Единственный результат – кое-кто нашел своих хвыноменов. А девочки продолжали совершенствовать свое мастерство и вон каких высот достигли.

– Ну, меня они, считай, вытурили в первый же вечер, и я туда не ходок.

– Тэк-с. Мукомольно-элеваторный техникум. Они там все булочки, пампушечки, батончики, саечки, калачики и пирожки с повидлом. Впрочем, есть и с ливерухой. О тридцать шестой говорить нечего – она под боком, привычна, как жена, и, как верная жена, скучна.

– Зачем ума искать и ездить нам далеко? – встрял подсевший к Манюшке с другого боку Матвиенко. – Вот в тридцать шестую… кхе, кхе… и проложим курс.

Толик хотел было заспорить, но Манюшка поддержала Васю, и Захаров, сделав вид, что ему, собственно говоря, все равно, куда и с кем идти, позевывая, сказал:

– Надоели мне эти карнавалы. Я еще не решил, пойду ли вообще.

В этот день в комнатах и «уголках» частных квартир, снимаемых спецами, в общежитии стояла столбом меловая пыль – ребята драили пряжки, «крабы» и пуговицы; стирали, гладили и подшивали подворотнички, чистили кителя и брюки.

Вместе со всеми чистился, гладился, прихорашивался и Володя Гермис. На душе у него было, как у соловья в преддверии лета: вот-вот запоет. Впрочем, в отличие от соловья, он не ждал заветной поры и горланил во всю мощь своей объемистой груди:

 
Так, значит, амба, так, значит, крышка,
Пришел конец любви моей.
Любил я сильно ее мальчишкой,
Теперь люблю еще сильней.
 

– Друг мой, вы прекрасно поете! – крикнул ему Козин, ловко орудовавший специальной щеточкой для чистки пуговиц через две кровати от него. – Но лучше бы вы пели подальше от нашей хаты!

На соседней кровати, заложив руки под голову, валялся Ленька Сурдин в нижней рубашке и брюках. Он уныло поглядывал вокруг и насвистывал какую-то похоронную мелодию.

В предвыходные дни и особенно в праздники у него прокисало настроение. Ребята собирались парами и группами, что-то придумывали и предпринимали, а не придумывалось ничего – им и так хорошо было вместе. У Леньки же в спецшколе не только задушевного друга – более-менее близкого товарища не завелось. Были временные попутчики. Ребята, видно, не знали, о чем с ним говорить, он не знал, о чем разговаривать с ними.

Вот с Мотко, кажется, и общий интерес был – гимнастика, вместе ходили на тренировки и наметилось было сближение: в секции познакомились с девочками из металлургического техникума и некоторое время провожали жития, перед разделением на пары эти трое так выпендривались друг перед другом, так вигинались, что у него начинали чесаться кулаки и хотелось крикнуть: «Ну чего их после занятий. И когда они шли все четверо до общевигинаться, ну к чему все эти хаханьки, намеки, умные разговоры, если все равно кончится одним?..».

Уж он-то знает, за год с лишним в немецком походном борделе насмотрелся! Там никаких этих вокруг да около не было: провонявший куревом и выпивкой фриц берет женщину и ведет. Его мама была там, и его держали – мальчиком на побегушках. Мать и сын не могли смотреть друг другу в глаза, едкая ненависть к фашистам и жгучая жалость друг к другу выжгли душу. Маму расстреляли – не угодила офицеру (об этом объявили в назидание остальным) – он в ту же ночь сбежал…

Шли годы, а Ленька по-прежнему не мог спокойно видеть парочки, слышать про любовь и все такое. Каждый раз ему хотелось грязно выругаться. Он был уверен: у любого человека на дне души скрывается скотство и гниль, а все остальное – камуфляж…

Ближе всего сошелся он с Коморой, который не скрывал от него своих пороков. Впрочем, они не были ни друзьями, ни даже товарищами. Иногда Сурдин нужен был Коморе и, тяготясь одиночеством, подчинялся и шел за ним. Если же, случалось, не хотел идти, Комора намекал, что может выдать его тайну, которую однажды в порыве откровенности Ленька опрометчиво ему доверил…

– Ты чего это такой кислый? – спросил Гермис, подсаживаясь к нему. – Зубы болят или подруга изменила? Чего не собираешься?

– А, пошло оно!

– Брось! У меня тоже «любовная лодка разбилась», а я вот – здоров и весел. Знаешь что? Пойдем-ка поучишь меня танцевать. Польза будет для обоих.

– Неужто не умеешь? – оживился Сурдин. – Раз плюнуть! Чего ж раньше?

– Раньше обходился одним танго, большего как-то не требовалось… Быстро готовься, времени совсем не остается.

Они пришли в школу, когда там было уже многолюдно. Завсегдатай тридцать шестой Витька Миролюбский, окруженный большой толпой, самозабвенно растягивал меха баяна. Черная челка свисала на покрытый капельками пота лоб. Девочка с коричневым, под цвет глаз, бантом на голове, демонстрируя свои права на баяниста, время от времени промокала ему лоб кружевным платочком.

– Ну, с этими все ясно, – сказал Гермис. – С некоторых пор не могу без горечи видеть счастливых людей.

Они направились к окну, где другая группа, стоя кружком, распевала «Гимн демократической молодежи»:

 
Каждый, кто честен,
Стань с нами вместе,
В наши ряды, друзья!
 

Не успел Сурдин глазом моргнуть, как Гермис оказался в центре круга. Видно было, как он, взмахивая руками, тщится перекрыть хор своим басом. Песня взлетала под высокие своды мощной волной. Сурдин и сам не заметил, как окунулся в эту волну, и она понесла его с собой; он начал подпевать – негромко, не в лад, но искренне. Неизведанное чувство охватило его – чувство единения, радостной слитности со всеми. Ему стало так, что вот скажи сейчас кто-то: «Ленька, требуется прыгнуть с третьего этажа», – и он, ни секунды не раздумывая, прыгнул бы.

Его потянули за рукав. Он обернулся и встретился с недовольным взглядом Коморы.

– В хор мальчиков записался?

Почувствовав, как привычная власть Коморы сковывает его, Сурдин угрюмо буркнул:

– Никуда я не записывался.

– А, ты просто шестеришь перед Гермисом.

– И не шестерю. Просто он позвал на вечер, попросил научить танцевать.

– Ах, так это он перед тобой шестерит!

Сурдин наливался злостью, но не мог одним махом сбросить давно повязавшие его путы.

– Чего ты ко мне приклеился? – плаксиво протянул он. – Это ты привык, чтобы перед тобой шестерили, думаешь, и другие…

– Ладно, это я между прочим, – примирительно сказал Комора. – А вообще, Ленька, хотел пригласить тебя на пару провернуть одно дельце.

– Какое?

– Сперва скажи, что согласен.

Голос Коморы был дружеским и даже вроде просительным, и Сурдин удовлетворенно шмыгнул носом. Злость и обида таяли. Спасаясь от самого себя, он оглянулся и увидел среди ребят Гермиса. Тот устремил на него через головы предостерегающий взгляд. И сразу вспомнилось, что не раз уже бывало: Комора, повязав его сперва согласием, втягивал потом в какую-нибудь скользкую историю. И если она заканчивалась неудачно, как-то так получалось, что синяки и шишки доставались ему одному, а Комора оставался в тени.

– Ну, так что? – нетерпеливо поторопил Комора. Он знал, что Сурдин, желая показать себя человеком самостоятельным, всякий раз вроде бы задумывался, прежде чем произнести обязательное «ладно».

Однако сегодня Ленька не только не дал согласия, но даже запальчиво потребовал, чтобы к нему вообще не лезли. Никогда.

Комора сделал равнодушное лицо.

– Как хочешь… Тебе же хотел добро сделать. Даром в кино не пустят. И винца не нальют. И папирос, когда своих нет, чужими не накуришься… А разговор наш забудь! – сказал он окрепшим, властно звякнувшим голосом. – Пощады не будет, дошло?

Сурдин молча отошел и направился к Гермису, который стоял у окна в одиночестве: начались танцы, в кругу Володя увидел Манюшку с каким-то незнакомым штатским парнем, и у него пропало всякое желание веселиться.

– Ну, договорились? – хмуро бросил он Сурдину.

– Нет… А ты откуда знаешь?

– Неважно… А что он тебе предлагал?

– Да… я не знаю. Звал куда-то… Скажи, мол, сперва, что согласен…

– Так, так… на всякий случай запомним…

Раздались звуки танго, и Гермис через весь зал метнулся к Манюшке. Ни она, ни ее партнер ничего сообразить не успели, как он уволок ее в еще пустующий круг.

– Слушай, однако это… – выговаривала ему Манюшка. – Ты что, хочешь рассорить меня с моим мужиком?

– Хорошо бы. На какой свалке ты подобрала этого штатского?

– Нишкни! Еще слово – и я брошу тебя посреди круга.

Как она и предполагала, Николай обиделся. Да и можно было его понять: завтра коллоквиум, нужно было еще поготовиться вечером, а он вот пошел с нею, и что же? Вместо того, чтобы быть признательной и внимательной, она вертит хвостом перед своими, и по первому их зову бросает его. Можно подумать – соскучилась, давно не виделись, поговорить некогда.

– Не злись, – просительно сказала Манюшка, беря его под руку.

Николай криво усмехнулся, острые его скулы запунцовели, заиграли.

– Не знаю, зачем ты меня сюда притащила. Показать, каким успехом пользуешься у своих спецов? Мне это неинтересно.

– Да ладно тебе! Притащила провести вечер вместе, больше ни для чего. А ты без огня пар пускаешь.

Видя, как постепенно багровеет его худое загорелое лицо, Манюшка поспешила увлечь Николая в круг. Что за парень, ей-богу: еще только собираешься обидеть, а он уже обижается!

Искусно ведя ее между танцующими парами, Николай тоже ругал себя: «Что за натура дурацкая – всюду и во всем мерещится подвох, обида, ущемление какое-то. Глянь вокруг: спецы бросают на тебя любопытные, а некоторые – даже завистливые взгляды, ты чуть ли не герой вечера. Грудь колесом надо выкатывать, а не губы дуть, обормот несчастный!»

– А ты хорошо танцуешь, – сказал он Манюшке с приветливой улыбкой. – Откуда что взялось! В Залесье, помнится…

– В Залесье я была малявкой. И учить некому было.

Она глянула на него боязливо: сейчас опять пыхнет: ага, мол, а тут, значит, есть кому? Но он промолчал и даже вроде бы прижал ее на мгновение к себе. Видно, решил исправить свой подлючий характер. Давай, давай, Вербачок, давно пора стать человеком.

– Коль, а ты ничего не замечаешь? – заглядывая ему в глаза, нежно и чуть игриво спросила Манюшка. – Никаких перемен?

Он впился взглядом в ее глаза, что делал при малейшей возможности, заулыбался.

– Сразу заметил. Слушай, а волосы тебе очень идут, ну, прямо королева. Теперь тебя не спутаешь с хлопцем.

– Да? Вот это хорошо.

Сказала и удивилась самой себе: вот услыхал бы тот Марий, каким она была полтора года тому назад! Да он бы ей глаза выцарапал! Но того Мария уже не было, оказывается. Не зря ей теперь приходилось выслушивать по этому поводу шуточки и ехидные замечания от товарищей.

Но товарищи – ладно. Они тоже изменились и теперь явно остерегались говорить при ней то, что говорили без нее, и даже самые разъехидные шуточки в ее адрес были по существу безобидны. Другое дело – начальство. Когда у нее окончательно оформилась девичья прическа, Лесин однажды долго созерцал ее, озадаченно жевал губами, в конце концов неопределенно хмыкнул и промолчал. Тугоруков же сразу прицепился:

– Не по форме, Доманова… Тих, тих, тих… Сделайте нормальную прическу.

– А какая нормальная?

– Приказ министра обороны гласит: военнослужащий должен иметь аккуратную прическу.

– У меня аккуратная.

– Волосы до плеч, как у батьки Махно – это аккуратная?.. Тих, тих, тих… Я командир, и мне лучше знать, когда аккуратная, когда неаккуратная. Подстричься!

Манюшка повернулась кругом и отправилась прямо в кабинет комбата. Просить, особенно за себя, было ей нож острый, но выбора не оставалось – к прежнему Марию дорожка заросла навсегда. Выслушав Манюшку, майор Кудрин внимательно посмотрел ей в глаза.

– Вот видишь, природа свое берет. Ну, ладно… Наша обязанность – сделать из тебя летчика. Делать же из девочки мальчика – глупо, да никому это и не удастся… А новая прическа тебе в самом деле больше к лицу. – Он нахмурился. – Ладно, иди. Я поговорю с командиром роты.

…Слегка стиснув Вербакову ладошку, Манюшка сказала:

– Ради тебя старалась. Цени.

Это, конечно, было преувеличение, но не такое уж и большое.

– Спасибо, – растроганно ответил Николай и тоже пожал ей пальцы.

Но идиллия длилась недолго. На следующий танец ее пригласил Матвиенко. Как и полагается воспитанному молодому человеку, он обратился за разрешением к Николаю, тот вместо отказа пожал плечами и адресовал его к Манюшке, а та не смогла обидеть старого друга. Вербак пригласил другую, на следующий танец – опять. Манюшка станцевала с Захаровым. Николай не вернулся на старое место, а когда она подошла – даже и не глянул на нее.

Манюшке и плакать хотелось от злости, а еще больше – дать ему хорошего пинкаря, такого, чтобы он катился без остановок до самого Стахановского поселка.

– Ну что, так и будешь мне нервы мотать? – с горечью выдохнула она, остановившись перед ним и глядя ему прямо в глаза потяжелевшим взглядом.

– Это еще вопрос, кто кому мотает.

Пересилив себя, охомутав свое самолюбие, наплевав на гордость, она спросила после паузы:

– Ну, мир, что ли?

Ах, как ему хотелось сполна насладиться своей победой и своей властью над нею, но зная ее характерец, он побоялся перегнуть палку.

– Надеюсь, ты не дашь больше повода.

– Ладно, не дам, – сглотнула она просившуюся на язык отповедь.

В это время разгоряченные Гермис и Сурдин вышли на крыльцо «охолонуть трошки». Весенний морозец приятно опахнул лица, полез за расстегнутые воротники кителей.

– Завтра будет ясная солнечная погода, – сказал Гермис, запрокинув голову. – Видишь, какие глазастые звезды?

– А ты быстро! – в наплыве чувств похвалил его Ленька. – В танцах главное – смелость. У тебя есть. Раз станцевал – и уже умеешь.

– Хорошо учишь.

– Да ну… Скажи, а почему Броденко не пришел, а? Вы ж с ним друзья.

– У него в тридцать восьмой пассия.

– Не скучно? Одному? Без него? – подбираясь к важному для него, с замиранием сердца спросил Сурдин.

– А я не один.

– Ну, то друг, а то…

– Так в чем дело – будь другом.

Ленька вдруг всхлипнул.

– Со мной нельзя. Я не человек. Они меня растоптали. И нахаркали. Сверху. Если б ты знал…

Гермис сжал его руку повыше локтя.

– Пытались. Пытались! А мы их у-нич-то-жи-ли!

– Мы?

– Да, мы! Главное вот это – всегда чувствовать: что делают наши – это мы делаем, я и ты. Мы их уничтожили, мы начеку, мы их уничтожим, если полезут. Но это надо постоянно чувствовать. Ты понял?

– Больно высоко.

– Ничего, вникай. Пошли, а то как бы не зачихать.

По пути в зал Гермиса перехватила знакомая девушка, а Сурдин зашел в класс, где раздевались ребята, – взять носовой платок. Здесь он увидел Комору, который стоял на подоконнике, высунув голову в форточку. На скрип двери он быстро обернулся.

– А-а… – В голосе его прозвучала обеспокоенность. – Давно здесь?.. А я решил прохладиться. Чтоб не торчать на улице.

В зале Гермис встретил Сурдина упреком:

– Ты где ходишь? Только это па де’катр танцевали.

– Ничего, не последний.

У Манюшки с Николаем наладилось отлично. Осторожно и хитро поведя разговор, она выяснила, что ничего такого у него с Надей Силиной нет, невинные приятельские отношения, что у нее даже друг сердца имеется, хороший знакомый Николая. Они танцевали теперь без передыху и только друг с другом. Все остальные получили от Манюшки решительный отлуп. В результате Захаров ушел с вечера, а Матвиенко до конца простоял в углу за колонной, время от времени выходя из-за этого укрытия и смущая Манюшку укоризненно-тоскующим темным оком.

Таким душкой Николай никогда еще не был: рассказывал о своем институте, распрекрасном студенческом житье-бытье, острил, смешил анекдотами и байками. И Манюшка, глядя в его счастливые глаза, с умилением повторяла про себя любимую частушку:

 
«Милый мой, у нас с тобой
Судьба платочком связана.
Из-за тебя, мой дорогой,
Семерым отказано».
 

Улыбаясь в предвкушении ночной прогулки, Манюшка ждала Колю у крыльца. Сегодня она твердо решила подбить его на поцелуй.

Раз за разом хлопала дверь, выпуская группы, пары и одиночек. Вербака все не было.

«Чего он там? – забеспокоилась Манюшка. – Не прищучили ль его ребята в темном уголке? Из-за меня… Да нет, не должны. Архимед на такое не пойдет, Гермис… тоже нет… Но если кто хоть пальцем тронет, я его… – сжав зубы от неожиданно накатившей злобы, подумала она. – Заикой останется на всю жизнь».

Манюшка уже решила было возвратиться в школу, чтобы разузнать, в чем там загвоздка, но тут на крыльце появился Николай. Был он почему-то без пальто и без шапки.

– В чем дело, Коля? – метнулась она к нему.

– В шляпе, в чем же еще? – громко и нарочно весело ответил он. – А вернее, в пальто.

– Да что такое?

– Неужели еще не догадалась? Слямзили пальто твои сослуживцы, будущие асы, воздушный щит Родины.

– Да подожди, что ты сразу на всех?

– А чего ж мне, славословить вашу банду? Шапку и шарф в рукав засунул – и это тоже, конечно… Инфлюэнца обеспечена, и это в лучшем случае…

– Ладно, не кричи ты ради бога. – Она оттащила его за рукав подальше от валом валившего народа. – Возьми мою шинель и шапку. Мне тут недалеко.

– Ладно, не беспокойся, – утихая, сказал Николай. – Обойдусь. Не хватало мне, чтоб ты заболела.

– Цыц! – вдруг рявкнула Манюшка – у нее сдали нервы. – Быстро одевайся, ну!

На спецшколу пала тень позора. В эти дни в пестрой городской толпе не видно стало хлопцев «в невиданных клешах», в фуражках с пижонским коротким козырьком с крапом. Сократилось число «зайцев» на городском транспорте: спецы старались не показываться в городе. Извне казалось: притихла спецуха, затаилась.

А внутри ее все клокотало. В классах, в общежитии и на квартирах шли суды-пересуды, участились ссоры и стычки: гнев изливался друг на друга. По одному вызывали в кабинет к подполковнику Ухваткину тех, кто был на вечере в тридцать шестой, и от каждого из них, по возвращении, как от камня круги на воде, расходились разные предположения, а то и сплетни.

Вернувшись с совещания комсомольского актива, Захаров сообщил Манюшке:

– Решено провести ротные собрания – притушить страсти, призвать к бдительности. Нельзя, чтобы школа жила только этим событием. А следствие будет вестись. Из кабинета Ухваткина следователь перешел в отдельную комнату – значит, засел надолго.

На собрании, которое проходило в столовой (она же актовый зал), большинство угрюмо отмалчивалось. Что толку болтать, если вор не найден?

– Кончайте! – раздались голоса. – Все ясно! Зря только время расходуем!

Председатель собрания хмуро оглядел ребят.

– Кто еще просит слова?

Спецы, встретившись с его взглядом, безнадежно махали руками и отворачивались. Он хотел уже закрыть прения, как вдруг раздался сипловатый голос:

– Разрешите сказать!

К столу шагал Комора. Это многих удивило: он не то что выступать, а просто присутствовать на собраниях считал огромной для себя обузой, а тут – на-ко!

– Товарищи! – Комора начал на высокой ноте, с пафосом. – Мы выслушали выступавших товарищей и можем сказать, что это все правда, что они говорили. Среди нас сволочь, которую мы должны все время… должны держать порох сухим. Трудно найти эту сволочь, потому что она замаскировалась – будь спок. Я думаю, что этот подлец – и отличник, и активист, и в дисциплине примерный – попробуй, подкопайся. Потому и ищем так долго. А шишки чуть что валятся, конечно, на череп таких вот, как я. Хорошо хоть – есть ребята, с которыми я вместе ушел с вечера. Могут подтвердить…

– Да чего ты распинаешься, пока никто тебя не обвиняет! – крикнул Гермис. – А подозрение на всех на нас падает.

– На тебя меньше думают, а на таких, как я, или, допустим, Сурдин…

Ленька испуганно съежился: опять Комора его подставляет, как было не раз, опять свою вину хочет перевалить на него… Хотя, какую вину? Разве доказано, что он виноват?.. И вдруг ему вспомнился их разговор в зале, встреча в классе – раздевалке для ребят… Ну, конечно, он украл, кто ж еще? А подставляет опять меня, гад! А ты хлопай ушами, осел.

– Слушай, – зашептал он Гермису. – А если бы кто знал, то ведь нельзя же предавать товарища.

– Че-е-го? – изумленно уставился на него Володя. – Какого товарища? Он опозорил нас всех, стыдно на улице показаться в форме, а ты его к кому-то в товарищи зачислил. Если кто знает и молчит – такая же гнусь, как и он!

В это время уже проголосовали прекратить прения. С листками проекта постановления встал за первой партой секретарь ротного бюро.

– Погодите! – закричал Сурдин и сам испугался своей решимости. Но отступать уже было поздно. – Я хочу сказать!

– Проснулся! – раздались насмешливые голоса. – Тоже будет оправдываться. Кончай, ну их до бисовой мамаши!

Тут уже Сурдин испугался, что его не станут слушать и закричал, что есть мочи:

– Не оправдываться! Падла буду! Я знаю, кто украл!

В классе наступила наэлектризованная тишина.

– Говори, Сурдин, – сказал председатель.

– Комора украл, вот кто! – выпалил Ленька, чтобы поскорее отрезать себе все пути на попятный. – Он тут трепологию разводил, а сам украл, вот!

Комора вскочил и ринулся к Сурдину.

– Ах ты гад! Сам украл, а хочешь на другого! Не выйдет! Да я тебе…

В него вцепились несколько пар рук.

– Тише! – скомандовал майор Кудрин, сидевший в президиуме. – Сурдин, рассказывайте все, что знаете. – Когда тот рассказал, майор повернулся к Коморе: – Какое дельце вы хотели предложить Сурдину?

– Я… хотел позвать его в мукомольно-элеваторный техникум, там у меня знакомые девочки.

– А какое отношение это имело к деньгам? Ведь вы же ясно сказали Сурдину: даром в кино не пускают и вином не поят. Значит, в результате этого вашего дельца должны были появиться деньги?

– Я это просто так сказал. У меня есть деньги, и я намекнул ему, что ничего не получит, если не поедет со мною.

Ребята возмущенно зашумели:

– А зачем тебе платить было за компанию? Почему ты сразу не поехал туда? Почему…

– Тише! По одному, товарищи! – надрывался председатель. – Нельзя же работать в такой обстановке!

Кудрин поднял руку и, добившись тишины, снова начал задавать вопросы:

– Скажите, Комора, сколько вам присылают из дому? И как часто?

– Ну… каждый месяц по триста – четыреста пятьдесят.

– Заливает! – крикнул Дмитро Калинник, живший вместе с Коморой. – Больше ста рублей никогда не было.

– Вот видите. Курите вы не «Спорт» и не «Ракету», как остальные наши тайные курильщики, а «Казбек» и «Северную Пальмиру». Мне приходилось реквизировать, помните? Не раз и в подпитии вас наблюдали. И часы у вас есть, и одежда добротная. Откуда же деньги? Скажите нам, где растет тот дуб, на котором вместо листьев – золотые монеты.

Комора не ответил. Видно было, что ему не по себе. Но, наверно, теплилась еще вера в свою счастливую звезду.

– Не брал я, ребята, этого пальто, – сказал он так искренне, что кое-кто заколебался.

В том числе и Манюшка. Конечно, Комора типчик еще тот, но нельзя же и валить на парня все подряд! Видать, проняло его до печенок. Вон как по-человечески заговорил.

Однако большинство уже не верило ни его словам, ни интонациям.

– Ладно, – сквозь зубы сказал Трош. – Ты, собака, видно, еще из тех собак. Но и мы не кутята. Поищем это проклятое пальто. Кто со мною?

– Найдем! – подхватил Сурдин. – Я все его потаенные места знаю.

– Не имеете права! – завопил Комора.

– Позовите с собою следователя, – сказал майор. – Он знает, как сделать, чтобы все было по закону.

С Трошем ушли пятеро. Ждать их пришлось долго. За это время в классе никто не произнес ни одного слова. Слышно было, как за окнами падает капель и ссорятся на подоконнике пригревшиеся на весеннем солнышке воробьи.

С видом победителя в сопровождении ребят вошел Трош. Жестом купца, швыряющего в толпу золотые, бросил на стол сверток, перевязанный бечевкой. Презрительно глянул на Комору.

– Ну, что вы теперь скажете, ваше вшивородие?

– Это не мое. Мало ли, где вы взяли.

– Вот идиот, – нервно засмеялся Славичевский.

– Сорвать с него зараз же погоны! – потребовал Мотко.

Встал майор и сказал устало, потухшим голосом:

– Отставить, ребята, самосуд. Продолжайте собрание.

Раздались выкрики:

– Предлагаю исключить из комсомола! Просить начальника отчислить из спецшколы! Передать дело в суд!

Пока принимали постановление, Комора сидел недвижимо и казался безучастным ко всему. Лишь когда взметнулись руки, он, словно только сейчас поняв, что происходит, закричал надрывно, со всхлипом:

– Товарищи! Ребята! Что ж вы делаете? Ведь это же вся жизнь пропала! Ребятки, родненькие, простите!

Мотко, выразив общее мнение, сказал:

– Поздно ты, брат, про життя згадав. Трошки раньше треба було.

Вместе со всеми выходя из класса, Манюшка корила себя:

«Одной мне его жалко. Вот она, бабья слякоть. Нет, видно, в какую форму ни рядись, хоть в латы закуйся, все равно бабой останешься…»