Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"
Автор книги: Владимир Зуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лечение по-спецовски
Четвертому взводу вручили переходящее Красное знамя за второе место в школе по успеваемости. Вообще-то фактически он был первым, но на первое место не потянул – кое у кого имелись троечки.
Знамя вручили на общешкольном собрании, а после Лесин приказал собраться в классе на свое, взводное.
– Все положенные торжественные и хвалебные слова сказаны, а теперь давайте-ка, голубчики, поговорим без фанфар.
Взяли в оборот Троша, Евстигнеева, Сурдина, Бутузова – тех, у кого тройки редко вытеснялись четверками. А в конце собрания Захаров невинно обратился к Манюшке:
– Марий, не будешь мне чупрыну драть?
Та, ничего плохого не ожидая, улыбнулась и пожала плечами.
– Я вот о чем. Мы ругаем троечников, и правильно. Если они хотя бы половину своих трояков поменяют на четверки, мы сразу вон куда шагнем! Но у нас есть и еще один резерв. У некоторых товарищей среди пятерок и четверок затесалась одна троечка, и они ее терпят. Например, у Мария по физкультуре. Неужели он тебя не кусает, этот трояк?
Манюшка покраснела, глянула отчужденно. Она привыкла давать сдачи, но сказать было нечего, а пристыженно моргать глазами – не в ее обычаях, поэтому Манюшка не придумала ничего лучше, как достать из парты «Историю одного города» и демонстративно углубиться в чтение.
Захаров иронически сморщил нос, Лесин насмешливо хмыкнул – и этим ограничились, пощадив ее самолюбие.
По-разному реагировали на критику троечники. Бутузов, бодрым и деловым голосом отбарабанив положенные обещания, вернулся на свое место и продолжил послание к девочке, с которой познакомился вчера в парке.
Борис был щеголем и франтом. Кокарда и пуговицы на нем всегда сияли, стрелки клешей поражали всех остротой и прямизной.
Капитан Тугоруков был доволен блестящим внешним видом Бутузова, хотя и догадывался, что не только службы ради наводился этот лоск и шик. Но ему и в голову не могло прийти, что не столько службы ради. Процентов девяносто «вины» за такой исправный внешний вид ложилось на днепровских девочек, нежнейшим и преданнейшим воздыхателем коих был Борис Бутузов. Каждую свободную – а если удавалось, и несвободную – от службы минутку он проводил у них. У Бориса было миловидное румяное лицо, он поднаторел в подходах и объяснениях и потому заслуженно пожинал лавры победителя. Успехи его на амурном фронте, само собой, оборачивались неудачами и поражениями на фронте учебном…
Командир взвода, любивший давать характеристики, посмотрел на безмятежное лицо Бориса, горестно пожевал губами и изрек:
– Человек, который мило улыбается и ничего не делает.
Сурдин разразился бессвязной и путаной речью. Поднатужив ум и вникнув, можно было догадаться, что парень жалуется на обилие и сложность разных наук в спецшколе – сколько на них времени зря теряется! Некогда, мол, заниматься единственным мужским делом – гимнастикой…
– Темна вода во облацех, – вздохнул Лесин. – Придется подвергнуть вас отлучению от тренировок. Первым делом, голубчик, в школе все-таки «самолеты», то есть в данном случае учеба.
У Троша, когда он вышел к столу, был похоронный вид. Барон заявил: он пришел к выводу, что неспособен к некоторым наукам – так уж распорядилась природа, а с нею не поспоришь. Придется подать рапорт об отчислении из школы.
Ход был сильный – всякие вопросы, требования и обличения отпадали: человек уходит, так чего толочь воду в ступе? Впору было прослезиться.
– Лень, голубчик, вас заела, – безжалостно констатировал командир взвода. – Не думайте, что мы разлетимся вас уговаривать. Или беритесь за дело, или завтра подавайте рапорт… нет, сегодня же! Лодырь этакий!
Барон отступил в свои камчатские владения весьма сконфуженный.
Попытался разжалобить товарищей и Женечка Евстигнеев.
– Я часто болею, ребята, – заговорил он тихо и проникновенно. Его тонкая шея и бледное лицо взывали к состраданию. – Потому и… ето…
– Зачем же пошел в спецшколу? – спросил Славичевский. – Больные в авиации не нужны, неужели не знал?
– А ты не тронь… ето… Я на аэродроме родился, на аэродроме и помру!
– Ну, голубчик, если вы за этим пошли в ВВС… – засмеялся Лесин. – Короче, когда исправите тройки?
– Ну, я… ето… приму меры.
– Какие меры?
– Я сказал приму меры – и приму! И не садитесь мне на хвост!
Женечка действительно принял меры – назавтра на уроках его не было. Через своего дружка Бутузова он сообщил помощнику командира взвода, что болен. После обеда Славичевский созвал военный совет.
– Я узнавал в санчасти: Болящая Евгения записан в книгу больных – повышенная температура. Но мы-то знаем – сачкует. Как запахнет жареным, так у него сразу температура.
– Умелец! – презрительно бросил Захаров. – Не нанести ли нам ему визит? Как ты думаешь, Марий?
Манюшка глянула на него исподлобья: ишь, мириться лезет! Но тут же прямая ее натура взяла свое: а чего зря губы дуть? Он что, неправду вчера сказал? Или не знает весь взвод, что ты частенько смываешься с физо, чтоб не схватить двойку. Чем же ты отличаешься тогда от Женечки?
– Чего меня спрашиваешь? – угрюмо проговорила она. – Я и сама такой же сачок.
Захаров, Славичевский и Женечкин командир отделения Трош деликатно засмеялись: мол, шутить изволят.
– Надо спросить Бутузова, – сказала Манюшка, благодарно оценившая эту деликатность. – Может, Евстигнеев и вправду температурит.
Подозвали Бориса. Выслушав вопрос, он весь запунцовел. Нежное, со вздернутым носом лицо его стало совсем девичьим.
– Болеет. Температура. Лежит, – залепетал он. По виноватой улыбочке и бегающим глазам было ясно – врет. И почему врет – тоже было ясно.
– Ты от кого прикрываешь? – рявкнул Славичевский. – Мы тебе кто? Ну-ка, выкладывай правду! А не то салазки загнем!
– Салазки в любом случае, – сказал Барон. (Рапорт он, конечно, не подал.) – Чтоб знал, кому верность хранить.
– Ну, днем в постели. Читает или спит. Вечером к Неллочке. Песенки поет. Любовные.
– Ты ему не подтягиваешь? – съязвил Захаров. – Прекрасно спелись, как погляжу.
К Евстигнееву нагрянули утром перед занятиями. Женечка пребывал в безоблачном расположении духа и в том сладком полудремотном состоянии, когда мысли плывут не задевая и не царапая, когда можно открыть глаза, а можно и не открывать, когда уют теплой квартиры навевает грезы и думы, даже отдаленно не родственные ни продольным колебаниям, ни химически чистым реакциям. Вечера, проведенные у Неллочки, искупали будущие неприятности, которые навалятся, как только Женечка решит, что температура упала и пора приниматься за «хвосты». Да не впервой! В конце концов все благополучно завершится – троечкой в четверти. А ему больше и не надо: в академию он не собирается, его мечта – летать… Сегодня он опять поедет к Неллочке, и завтра, и послезавтра. Четверть длинная, от Лесина и Тугорукова надежно защищает запись в книге больных.
Белый котенок Сахарок прыгнул Евстигнееву на грудь и стал крутиться в погоне за своим хвостом. Женечка повел пальцем перед розовым носиком – Сахарок нахохлился, пригнулся и цапнул лапкой за палец.
В этот момент и втиснулись в комнату спецы, предводительствуемые помкомвзвода и комсоргом. Внезапно ослабевшей рукой Евстигнеев сбросил на пол меньшого братца, полузакрыл глаза и, тяжело дыша, облизнул пересохшие губы. Хотел застонать, но передумал, боясь переборщить. Ребята остановились у двери, поглядывая друг на друга, приложили пальцы к губам – ш-ш-ш.
Вперед вышел Игорь Козин. Лицо его выражало крайнюю степень сочувствия. На цыпочках он приблизился к постели и, склонившись над болящим, положил руку на лоб, потом пощупал пульс, покачал головой и трагическим шепотом сообщил:
– Его съедает жар! Намочите полотенце. Ради бога, быстрее!
Манюшка, сдерживая смех, сняла полотенце со спинки кровати, обильно смочила его под краном на кухне и поднесла Игорю. Когда вода залила Женечкино лицо, парень не вытерпел и, сбросив со лба полотенце, заорал:
– Иди ты… ето… к черту! Ну, чего надо?
Ребята захохотали, а Игорь, закатив глаза, начал сокрушенно и укоризненно увещевать Женечку вкрадчиво-елейным голосом Иудушки Головлева:
– Ах, ах, какие нехорошие слова говоришь ты, братец! Мы тебя все так любим. Вот проведать пришли перед смертью, а ты… ах, ах! Не простит тебе бог на том свете, ох, не простит! А мы тебя прощаем. Хоть и неласков ты с нами, и обманываешь. Строптив и лжив ты, братец, а бог-то – он все видит. – Игорь цокал языком, покачивал головой, воздевал руки. – И что это ты, братец, болеть надумал? Нехорошо, грешно. А ты встань-ко да молодцом по комнате – трюх, трюх! Ан все и пройдет. Встань-ка, встань, братец!
С этими словами Игорь и Манюшка подняли отчаянно сопротивляющегося Женечку. Захаров и Славичевский надели ему брюки, Мотко и Гермис облачили в китель. Другие держали наготове шинель, шапку, книги. Евстигнеев пытался вырваться, но, поняв, что сила солому ломит, закричал:
– Да я ж… ето… больной! Не имеете права! Запись есть!
– А ты будь паинькой, – уговаривал его Игорь – Трюх, трюх. Помаленьку да полегоньку, ан глядь – уже и в школе!
Когда Женечку водрузили в классе на его место, он жалобно заныл:
– Я ж пар нахватаю, братцы! Ничего ж не учил!
– А ты крепись, братец, – посоветовал Иудушка-Козин. – Бог – он справедлив. За липовую температуру взыщет маленько с тебя, нечестивца. Но – он терпел и нам велел.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Невезуха. Прощайте, клешá. Плачут и по волосам. Нужно ли выходить на расправу?
Давно поговаривали: командир батальона майор Кудрин затевает операцию против клешей. Но то ли потому, что давно начали говорить об этом, а операции все не было, то ли еще почему, многие потеряли бдительность – носили клеша в открытую даже в школе. И однажды утром поплатились за свою беспечность – майор Кудрин сделал роте перед завтраком смотр и бритвочкой порезал вставленные клинья. Когда дошла очередь до Манюшки, он горестно посмотрел на нее и покачал головой.
– Ну, хлопцев еще можно понять – донжуанят, распускают хвост перед простушками, а тебе-то зачем?
– А я что – рыжая? – обиженная тем, что ее отделяют от остальных, ответила она. – Я тоже распускаю хвост. Тоже хочется какого-нибудь простачка завлечь.
– Разговорчики в строю! – прикрикнул майор и нагнувшись – трр, трр – располосовал Манюшкину гордость и красу.
Неудачна начался день. И продолжался неудачно. Едва успев после завтрака привести в порядок брюки, Манюшка вместе со своим четвертым взводом попала на урок физкультуры. Повисев сосиской на перекладине, грохнулась с брусьев и получила жирную, как навозная муха, двойку. Преподаватель, бывший фронтовик-старшина, пожилой (на ее взгляд) мужчина лет двадцати восьми, смотрел сочувственно.
– Ничего другого не могу, – словно оправдываясь, сказал он. – Если бы ты хоть сбежала, был бы пропуск, но не двойка.
– Спасибо за подсказку, – буркнула не глядя на него Манюшка.
– А вам должно быть стыдно! – обрушился преподаватель на спецов. – Двадцать девять здоровых бугаев, все хорошо работают на снарядах… ну, за исключением некоторых… и не могут одну девочку довести до ума!
– Довести-то хоть кого можемо, – попытался сострить Мотко, но, видимо, вспомнив, что он лучший гимнаст в школе и упрек адресован в первую очередь ему, конфузливо умолк.
– Вот и доведите! – поставил точку не склонный к юмору «физкультурник».
Настроение, испорченное командиром батальона, упало еще ниже. Матвиенко, разлетевшийся было с утешениями, получил грубую отповедь и отвернул в сторону, вспыхнув «от винта до хвоста». Досталось и Захарову, попытавшемуся вразумить Манюшку («Сама виновата, Марий, бегаешь с физкультуры, ни к кому не обращаешься…»).
– Княгиня, – влез в перепалку Трош, – не обращайте внимания на этих плебеев. Что они понимают в женских прихотях и капризах! Для них что нежная душа женщины, что кусок кирпича в груди какого-нибудь солдафона-помкомвзвода…
– А тебя, Барон, не целуют, ты и губами не чмокай!
Остальные уроки прошли тягомотно, в тоскливом гадании: постригут или не постригут? С одной стороны: почему для нее должны делать исключение? До сих пор не делали. Да она и сама не хотела. А с другой стороны – невозможно было представить, как будет происходить эта позорная и унизительная процедура переодевания и пострижения в двоечники именно с ней. И как она потом будет глядеть ребятам в глаза, она, входившая в пятерку лучших учащихся взвода – «головастиков», бравшая на буксир отстающих, замкомсорга, ратовавшая за повышение успеваемости и, случалось, обрушивавшая громы и молнии на стриженые под ноль головы двоечников. И потом… Ну, все-таки, она девочка, и одно дело – носить мальчишескую прическу (она, кстати, ей к лицу) и совсем другое – быть оболваненной, как тифознобольная, и сверкать неприлично босой головкой. Нет, это непереносимо! И Манюшке вдруг страстно возжаждалось, чтобы на этот раз для нее было сделано исключение. Должны же они понимать: без исключений просто нельзя, раз само ее пребывание в спецшколе – исключение…
Однако едва прозвенел последний звонок с занятий, еще преподаватель не вышел из класса – в дверь заглянул капитан Тугоруков. Он обвел внимательным взглядом повернувших к нему головы спецов, задержался на Манюшке и вдруг осклабился. И она поняла, что пощады – исключения – не будет. И у нее мучительно, до боли, зачесалась экземка на левой лодыжке – память о том счастливом и несчастном дне, когда всем принесли весть о Победе над Гитлером, а ей – похоронку на отца.
– Пришли, понюхали и пошли прочь, – машинально прокомментировал Архимед, когда голова командира роты исчезла за дверью.
После обеда при выходе из столовой капитан задержал Манюшку и присоединил к группе двоечников, толпившейся справа от него. Вид у спецов был оживленный, как будто им предстояло отправиться по крайней мере на вечер в женскую школу. Каждого новичка, присоединяемого к ним мановением капитанской десницы, они встречали ехидными возгласами.
Пощелкивая пальцами, командир роты повел штрафной отряд на четвертый этаж в кастелянтскую, где дородная тетя Фрося быстро оболванила всех под ноль-ноль и обменяла зимнее обмундирование на хебе бэу.
– И ты попалась, девка? – сочувственно задала она риторический вопрос. – Ее-то бы не надо позорить – ить одна на всю школу.
– Тих, тих, тих, – пресек критику капитан. – Делайте свое дело без комментариев.
«Гражданская казнь» закончилась у командира роты в кабинете. Перекатывая во рту конфетку и бдительно следя, чтобы никто ни на миг не нарушил стойку «смирно», Тугоруков прочитал часовую лекцию по истории авиации и в заключение сказал каждому несколько напутственных слов. Манюшке достались следующие:
– Это закономерно, что вы сюда попали, Доманова. Все начинается с малого, В армии пустяков нет. Сегодня вы не почистили пуговицы, завтра не выполнили приказ, послезавтра совершили предательство…
– И что, спасения уже нет, если не почистил пуговицы?
– Тих, тих, тих, разговорчики. Шагом марш на самоподготовку!
Во взводе Манюшку встретили шуточками и смехом.
– Княгиня, разрешите предложить свои услуги по вольтижировке и верховой езде, – величественно приблизившись, поклонился Барон. – Каждый вечер в спортзале от девятнадцати до двадцати. Со своей стороны покорнейше прошу давать мне уроки английского. Вы же знаете, княгиня, что будучи уроженцем Шотландии, я не вполне владею лондонским произношением.
Ну вот, и ничего страшного. Хотя, надо признаться, ничего, конечно, и хорошего нет, и за голую макушку все-таки стыдно. Так что лучше не повторять…
– Барон, будьте добры, принесите с вешалки мою шапку.
Они уединились за доской. Втянувшись в задачу, не замечали и не слышали, что шум в классе становится все беспорядочнее и громче. Уже «на Камчатке» заголосил джаз, уже Синилову стали за какую-то провинность загибать салазки, уже у преподавательского стола образовалась свалка…
И вдруг грянула тишина. Вот ее-то Манюшка и Трош услышали. Выглянув из-за доски, они увидели грузную фигуру начальника школы у двери и замерших в разных уголках класса спецов – расхристанных, взлохмаченных, с растерянными и глупыми лицами.
– Что за сумасшедший дом! – загремел начальник, оглядывая свое примолкшее войско. – Безобразие! Кто помкомвзвода?
Славичевского в классе не было.
– Отлучился в библиотеку, товарищ начальник школы, – отрапортовал Мотко из-за своей парты.
– Командиры отделений? – еще повысил голос Пятериков.
Из командиров отделений были Трош и Мутер, но они прикусили язык и не двигались с места. Все было ясно: решили уйти в нети.
– Один болеет, двое ушли с помкомвзвода, товарищ начальник школы, – шагнул к нему Козин.
– Так. Комсорг?
Захаров был на месте, но и виду не подал, что его это касается. Неужели и он – в нети? Да, точно. Синилов доложил, что комсорга вызвали к замполиту.
– Замкомсорга?
У Манюшки быстро-быстро запрыгали в голове мысли. Только еще одного наказания и не хватает на сегодняшний день для полного счастья! Те, кто впереди, нырнули в кустики, а меня, выходит, подставили. Но не откликнуться – значит отречься от своей должности. Они струсили и отреклись, но почему и я должна?.. Отстранив Барона, который старательно загораживал ее, она вышла из-за доски и строевым шагом приблизилась к начальнику.
– Заместитель комсорга Доманова! – отрапортовала, взяв под козырек (благо на голове была шапка).
Пятериков некоторое время, склонив голову, рассматривал ее с высоты своего огромного роста и вдруг усмехнулся.
– Ага, это ты. Ну, конечно, теперь ясно: где Доманова, там беспорядок… Ладно, за смелость – все взяла на себя – я тебя прощаю. А за беспорядок на самоподготовке взводу час строевой! Командира роты ко мне!
Через пять минут капитан Тугоруков уже гонял взвод вокруг школы. С особенным удовольствием он отдавал команды «ложись» и «по пластунски – вперед!»
– С каким наслаждением он скомандовал бы: «В преисподнюю – марш!» – заметил Матвиенко, отбивая строевой шаг рядом с Манюшкой.
– Тих, тих, тих! – тотчас раздался вкрадчивый голос. – Разговорчики!
На следующий день перед уроками к Манюшке, которая ползала глазами по большой настенной карте, готовясь к географии, подошел Захаров.
– Ты зря вчера объявилась, Марий, – сказал он. – Пятериков – начальник крутой, он мог от тебя мокрое место оставить.
Манюшка глянула на него с ехидцей.
– А может, это ты зря не объявился? Спрашивают к ответу комсорга, а он весь мокренький и уже не хочет быть комсоргом.
– Передергиваешь, Марий. Спужаться я спужался, это точно. Как и все. Как и ты, кстати. Я видел, какое меловое было у тебя личико, когда из-за доски показалось. Но дело не в этом. Почему, ради чего я должен, был подставлять свою голову? Взвод все равно был бы наказан, а плюс к этому еще я. Ведь он мог сгоряча просто выгнать меня из школы. Кому это нужно?
– Не знаю. Чтобы тебя отчислили, ясно – никому. А вот чтобы ты объявился – наверно, тебе самому. Вот во время войны, когда немцы выстраивали наших пленных и говорили: «Коммунисты, комиссары и командиры – три шага вперед!» – то ведь все они выходили. Зачем? Может, чтоб не показать себя трусами перед своими бойцами, а? Как считаешь?
У Захарова порозовели скулы, а глаза, обычно ироничные и озорные, попритухли.
– Дурацкое, извини, сравнение. Слишком разные масштабы, Марий. А кроме того, я не считаю, что они поступали правильно. Сами себя выдавали фашистам – что ж тут правильного?
– Ты что, а?
– А как иначе это назвать? Они выдавали себя, а их расстреливали. Кому от этого польза? Только фашистам.
– А тебе не кажется, что ты… в общем-то… оскорбляешь их память? – вмешался подошедший Матвиенко.
– Нет, не кажется. Я снимаю шапку перед их мужеством, но…
– Ага, значит, ты признаешь, что они поступали мужественно. Значит, если бы они затаились, они поступили бы трусливо?
– Я никогда не сомневался в ваших схоластических способностях, Василий Андреевич, но давайте рассуждать здраво, без трепотни. Идет война, есть враг – фашист, и каждый свой поступок нужно… ну, каждый раз надо себя спрашивать: вот если я сделаю так – во вред это фашисту или в пользу? Возьмем данный случай. Если бы они остались живы, кто-то из них смог бы сбежать и снова воевать, а кто-то боролся бы в лагерях, в подполье. Вот это и значило бы – не отречься от себя.
Захаров подавлял своей железной логикой. Манюшку это и восхищало, и раздражало: все-то он знает, подумаешь, учитель нашелся!
– Во-первых, а что подумали бы солдаты? – сказала она, тоже стараясь выстроить нерасторжимую логическую цепочку и невольно подражая Захарову. – Ага, струсили комиссары? Вот они какие! Во-вторых, часто немцы ставили условие: если не признаетесь, расстреляем всех. Что ж, по-твоему, пусть из-за одного гибнут все наши, ждать, пока кто-то слабонервный выдаст?
Разгорячившись, спорщики вопили во всю мощь своих глоток, вокруг них собралась толпа, и в ней, как головешки в костре, тлели и разгорались споры на эту же тему. Захаров, между тем, добивал своих оппонентов.
– Во-первых, солдаты должны были подумать то же, что и комиссары: пока жив, надо воевать с фашистами, воевать в любых обстоятельствах и любым оружием – хитростью, ловкостью, обманом, и в плену задача – выжить. А отсюда – и во-вторых, и в-десятых. Солдат и в плену солдат, должен воевать до последнего. И на слабонервных нечего равняться. Слабонервные есть и не в плену – дезертиры, самострелы и прочая шваль.
– Погоди. У меня есть и во-вторых. Ты совсем забыл о такой «мелочи», как человеческая честь. Может, для настоящих людей не признаться, не выйти из строя значит от себя отречься. Сломаться. Предать себя. Да для них это, может, равносильно самоубийству было.
– Ну, начались высокие материи, – скривился Толик. – Друг Марий, не говори красиво, это каждый может, говори честно.
– Н-да-а, – протянул Матвиенко. – Почему ж они все-таки… кхе, кхе… выходили из строя?
– Так воспитаны, – пожал плечами Захаров. – Вы с Марием тоже сдуру вышли бы.
– Точно. Марий вчера доказала это. А некоторые… от большого ума… кхе, кхе…
У Толика опять порозовели скулы. Хорошо, что в это время зазвенел звонок, и все отправились по своим местам, не то спор, похоже, мог затянуться до бесконечности.
У Манюшки долго еще потом саднило в душе. То, что она вышла к Пятерикову – это правильно, тут у нее сомнений не было. Но в чем-то Захаров, наверно, прав, хоть и зло на него берет, когда он начинает все по полочкам раскладывать. Чего тут спорить – обмануть, обхитрить, одурачить врага, чтобы потом бить его, – святое дело… Но когда о самых честных, мужественных тот, кто и пороху не нюхал, говорит: зря они подставляли себя под расстрел – слушать невыносимо, это ведь как плевок им вдогонку. И все же, все же, все же… Пока в душах людей живут честь, достоинство, совесть – человечество не погибнет. И, может, в жизни каждого человека должны быть поступки, которые выше трезвого расчета?..
