Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В летний лагерь. Первая ночь в палатке. Подружка и ее сердечные дела

После экзаменов вторая и третья роты (теперь они стали первой и второй) уезжали в летний лагерь. Но не в полном составе. В городе оставалась большая группа спортсменов – готовиться к республиканским соревнованиям. В их числе был и Захаров. Он приехал на вокзал проводить товарищей, подошел к ребятам из четвертого взвода, толпившимся на перроне, стал прощально пожимать руки. Увидев Манюшку, вытащил ее из толпы за рукав, скороговоркой пояснив:

– Надо передать своему заму комиссарскую власть, должен секретно молвить золотое слово.

Они медленно пошли вдоль вагонов.

– Ну-с, товарищ римский полководец Марий, не поминай лихом. Постараюсь заскочить в лагерь денька на два. Надеюсь, встретите с оркестром.

– Даже и не сумлевайтесь, Анатолий Иванович, – почтительно наклонила голову Манюшка.

Паровоз просвистел отправление.

– Ну, давай лапу.

– А где ж ваше золотое слово, секретно сказанное, товарищ комиссар?

Вагоны дернулись и медленно поплыли мимо.

– Вздохните иногда по оставленным друзьям, а уж мы… – Голос его дрогнул. – Эх, жисть наша поломатая! Ладно, беги. – Толик ласково провел ладонью по рукаву ее гимнастерки и подтолкнул к поезду.

В вагоне было жарко и весело. Согласно и мощно лилась песня:

 
В дорогу далекую,
В небо высокое
К звездам наш полет.
 

Манюшка стояла у открытого окна и смотрела на пробегающие мимо городские кварталы… пролеты моста… заводские трубы… проплывающие сады, поля… села на горизонте…

 
– Юность веет страстным ветром мая,
– На борьбу зовет и манит вдаль, —
 

произнес рядом знакомый голос.

Она задумчиво покивала головой. Сердце было переполнено. Грусть от расставания с городом, прощание с Толиком, сила и объединяющий лад песни, которую пели товарищи, широкий заоконный мир, залитый солнцем, голубизной, зеленью, – все это слилось воедино в торжественную, пронзительно радостную и печальную, зовущую в дальние дали музыку. Вася коротко и точно выразил ее стихами. Он умел это – тонкие и неопределенные чувства воплотить в одной-двух поэтических строках любимых поэтов, а иногда и собственного сочинения.

– Совсем другой воздух за городом, а? – сказал Матвиенко. – Чистый, пахучий…

– Помолчи, пожалуйста, – попросила Манюшка.

Вася обиделся и отошел. Она этого даже не заметила. Ей не хотелось расставаться с тем огромным и волнующим, что заполнило душу. Как будто кто-то подсказал ей, что вот если сейчас запомнить, запечатлеть и удержать в памяти и сердце этот мимолетный образ своего существования, то он останется в ней навсегда.

Высадились в Новомосковске. С песней пересекли его и вышли на проселок. Устоявшаяся густая темнота поглотила колонну.

– Увеличить дистанцию, идти обычным шагом! – раздался голос капитана Тугорукова.

Через полчаса рота свернула налево и, вытягиваясь гуськом, вступила на полевую тропинку.

Рожь колосилась, и такой нежно-щемящий запах защекотал ноздри, что руки невольно потянулись к колосьям, гладили их, ласково пропускали сквозь пальцы. Сзади раздался возмущенный голос:

– Зачем… ето… портишь посев? – И деловитое объяснение: – Ты собьешь с колоска пыльцу – от него уже зерен не жди.

Тот, к кому были обращены слова, очевидно, возразил – через небольшой промежуток времени снова раздался поучающий голос Евстигнеева:

– Если бы ты один был, тогда конечно. А тут вон какая шарага. Каждый испортит по колоску – и то какой убыток!

– Ладно, больше не буду, хозяйственная твоя душа!

По цепи тихо и задушевно, не заглушая шума колосьев, плыл неторопливый говор.

После села Павловка пошли берегом речки. Над нею полусонно, точно баюкая, шептали кусты. Тянуло свежестью и покоем. Иногда доносились тихие всплески. Оказавшийся рядом Мотко сообщил Манюшке, что до лагеря от села километра три с гаком. Когда через некоторое время уставшая Манюшка спросила, где же лагерь, – три километра, по ее прикидке, они уже прошли, он со смешком ответил:

– А теперь гак остався. Украинский же гак, як видомо, имеет два значения. Минимальное равняется основной величине, в данном случае трем километрам. А максимальное стремится до безмежности. Отаке-то.

От реки дорога повернула вправо и повела роту через лес. Запахло смолой, озоном (видно, недавно перепал дождик), струились еще какие-то терпкие и сладкие ароматы.

– До чего же хорошо кругом! – вдруг рявкнул знакомый бас.

– Тише! Гермис ударился в лирику!

Дорога вынырнула из лесочка, и впереди смутно забелели ряды палаток, проступили контуры каких-то строений.

– Эх и поспим! – потягиваясь и зевая, мечтательно воскликнул Мотко. – Зараз як ткнусь носом у подушку, так и вмру до самого обеду.

В лагере роту построили, и начальник лагсбора майор Кудрин объявил:

– Палатки внутри не оборудованы, поэтому спать придется на подручных средствах: шинель под голову, шинель под бок, шинелью укрыться.

– Да и шинелей же нет, – пробормотал рядом Матвиенко.

– Подъем по распорядку – в шесть ноль-ноль.

– Так зараз уже около трех! – простонал Мотко.

– Не ныть! Солдат есть солдат. Все! Размещайте роту, товарищ капитан.

Манюшке повезло: ее поселили в нормально оборудованную палатку, где жили женщины – обслуживающий персонал. Они прибыли сюда несколько дней назад, вместе со второй ротой, и уже успели обжиться.

Манюшка как прикоснулась щекой к прохладной подушке, так и не шелохнулась до самого подъема. Да и спать, показалось ей, не дали нисколечко – едва закрыла глаза, сразу раздался сигнал и закричал дневальный. В голосе его почудилась ей злорадная нотка.

Снаружи послышался какой-то невнятный шумок, потом команду дневального подхватили голоса младших командиров, и через считанные секунды все перекрыл натренированный баритон старшины Мигаля:

– Первая рота, строиться на зарядку! Форма – трусы!

Ах, как же не хочется вставать! Голова как из железа и подушка притягивает ее, как магнит. И глаза никак не открываются. В голове царапаются обрывки каких-то мыслей… Все-таки пора вставать. Надо рывком сбросить одеяло!.. И кажется, одеяло уже сброшено, она уже бежит по росной траве… Но нет, это во сне… Господи, еще хотя бы минутку!.. Становится в строй, делает зарядку… Во сне, во сне!.. Может, опоздать? Ну, можно же разок!..

А тут еще женщины – двое из них тоже встали, готовить завтрак, – видя, как мучается Манюшка, начали уговаривать ее:

– Да поспи ты чуток, за один-то раз не развалится твоя дисциплина.

– Ишь, вон как тебя корежит, будто лихоманка. Не бойся, сюда командиры твои не сунутся.

Да что, в самом деле, один-то разок можно сачкануть! Но имелось у Манюшки словечко – талисман не талисман, заклинание не заклинание… В общем, в детстве, когда погиб Велик, она договорилась сама с собой: пусть его имя отныне будет для нее как приказ «Делай, как надо», и если она хоть раз не выполнит его, – это будет равносильно предательству. И сейчас, борясь с искушением, чтобы поднять себя с постели, она сказала одно только слово: «Велик».

Тоненько подскуливая, как пришибленный щенок, кряхтя и вздыхая, сползла с постели, спотыкаясь на каждом шагу, выбралась из палатки и поплелась на линейку.

Рота уже построилась, и старшина собирался подать последнюю команду. Увидев Манюшку, он закричал:

– А ну-ка бегом в строй! Ишь прогуливается, а ее жди!

И Манюшку будто подхватила какая-то сила, упругая и равнодушная, как ветер, поставила в строй, бегом погнала за два километра к речке, там заставила делать зарядку, купаться в холодноватой еще воде и бежать назад. И частица этой силы незаметно перелилась в нее, быстро погнала воздух и кровь в теле, очистила легкие, сердце и голову, и вот уже она готова хоть землю копать, хоть камни таскать. И Манюшка снисходительно улыбнулась, вспомнив свои недавние муки при подъеме.

– Ну, почалось, – поспешая на утренний осмотр, сказал Мотко с неопределенным смешком – то ли осуждающим, то ли одобрительным. – Теперь тильки держись.

День был расписан по минутам. После утреннего осмотра – урок, потом завтрак, еще пять уроков, купанье, обед. Остальное время отводилось на часовой отдых, самоподготовку, спорт и культмассовую работу. Собственно говоря, трудовое напряжение спадало с окончанием последнего урока. После обеда только самоподготовка была обязательным делом, спортивные же соревнования, игры, выпуск боевых листков и стенгазет, репетиции художественной самодеятельности – полудобровольные мероприятия, в которых участвовали не все ребята. Так что всегда можно было выкроить часок-другой для тихой и теплой Самары и окрестных перелесков. После ужина, если не крутили фильм, опять же можно было «сачковать на природе». В двадцать три ноль-ноль раздавались протяжный убаюкивающий сигнал трубача «спа-ать, спа-ать» и задушевный голос дневального под грибком: «Отбой».

Жила Манюшка вместе с поварихами тетей Тосей и Анной Григорьевной, секретарем начальника лагсбора Зиной и зубным техником Викой. Все, конечно, знали ее историю. Поварихи, женщины детные, в возрасте (тете Тосе было тридцать пять, Анне Григорьевне – все сорок) почему-то жалели Манюшку, удивлялись ее выбору и в меру осуждали: «Баба есть баба и нечего ей в мужицкое дело лезть, сейчас не война».

Зина, двадцатипятилетняя девушка, не потерявшая еще надежды завести семью и преувеличивавшая, по мнению Манюшки, значение этой проблемы в жизни, очень одобряла ее выбор профессии: «Легко будет замуж выйти, кругом мужчины, искать не надо, только выбрать сумей».

Вика же, хоть и была на три года старше Манюшки, смотрела тем не менее на нее как на более опытного в жизни человека. Вначале она все ахала: как это может Манюшка одна быть среди ребят почти круглые сутки, ведь это ж только от их шуточек и намеков можно помереть со стыда. Через недельку Вика уже так привязалась к новой подруге, что каждую свободную минуту старалась провести с нею, откровенничала до того, что Манюшке, незнакомой с такими человеческими отношениями и не привыкшей к душевным излияниям, даже становилось неудобно, совестно, и она торопилась замять разговор.

Однажды Вика призналась, что влюблена в одного спеца.

– Я знаю этого дурака в клеточку? – нарочито грубо осведомилась Манюшка, чтобы сразу отбить у Вики охоту откровенничать на эту тему.

– Ой, Маша, как ты… Все-таки портит тебя мужское окружение…

– Глупости! Я сама кого хочешь испорчу… И зови меня, пожалуйста, как все, – Марием.

– Хорошо, это даже красивее и больше тебе идет… Мы с ним познакомились у меня в кабинете. Я ему левый верхний второй удаляла. Можно было бы еще полечить его, но он: «Нет, выдирайте, я от него и так натерпелся». С тех пор мы и не говорили больше ни разу, но я видела его каждый день. Спущусь иногда на третий этаж, когда переменка, стану у окна и жду, когда пройдет. И здесь вижу… Мы должны встретиться – у него развивается кариес на правом нижнем четвертом. Рано или поздно все равно придет ко мне, только вот когда это будет… – Вика вздохнула.

Они сидели на скамеечке у входа в палатку. В лагере было тихо, но в темноте просматривалось интенсивное движение на линейках, слышался приглушенный говор.

– Так этот тип – что, из нашей роты? – заинтересовалась Манюшка.

– И даже из вашего четвертого взвода. – Голос у Вики стал совсем печальным. – Его фамилия Трош Александр… Саша.

Манюшка даже присвистнула.

– Барон! Так, так… Ты давай поосторожней с ним – он такой юбочник, не приведи господь! Хоть и нехорошо товарища закладывать, но тут уж я по дружбе обязана предотвратить дурное дело.

– Да какое дурное дело? – вдруг заволновалась Вика. – Ну, какое дурное? Эх, а я хотела тебя попросить… посодействовать как-нибудь.

– Ну, нет! Чтобы я, своими руками, подсунула тебя этому великосветскому развратнику? За кого ты меня принимаешь?

– Да ты просто намекни ему… Ну, как в песне: «Что одна дивчина думает о нем». И все. Как он прореагирует? Сделаешь, Марий? Я тебя очень прошу, умоляю… – Она обняла Манюшку и прижалась щекой к ее щеке.

– Да ну тебя! – Манюшка отстранилась и приосанилась. – Вопрос не простой. Тут надо все обмозговать и взвесить.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Манюшка распекает Архимеда. Еще один сеанс воспитания

День догорал. Солнце неохотно катилось к закату. Манюшка сидела на чурбаке возле палатки, поставленной для дежурного по пляжу на высоком берегу Самары. Внизу, на песчаной косе, было пустынно. Недвижная речка словно дремала под сенью густого ивняка, лишь временами налетавший ветерок рябил ее гладкие воды и тихонько покачивал привязанный к мостику «малый флот» спецшколы. Далеко вверх по течению виднелась лодка с людьми, оттуда доносились обрывки песен, смех, девичьи вскрики: резвилась какая-то молодая компания – то ли из Павловки, то ли приезжие… Эти звуки, вполне земные, рассеивались в воздухе, приглушались шумом леса, шепотом листвы на кустах, шелестом трав и казались нездешними, долетевшими из каких-то далеких пределов.

И Манюшке сделалось так, будто она, голодная, холодная, оборванная, ежесекундно ожидающая налета карателей и смерти, вдруг невесть как очутилась в этом райском уголке – красивом, теплом, сытном и безопасном. Ей не верилось, что она здесь, мир казался иллюзией. И в то же время она вполне доверяла своим органам чувств. Это был один из тех немногих моментов, когда Манюшка всем существом, нутром ощутила себя освобожденной от минувшей войны и счастливой.

– Ну, давай, Доманова… кхе, кхе… принимать дежурство буду, – раздалось за спиной. Матвиенко подошел неслышно и незаметно.

Удивленная таким суховатым обращением, Манюшка пожала плечами:

– Вон лодки. Все пять у причала. Палатка вот она, в целости. Спасательные круги, тумбочка, лампа, матрас и подушка – в палатке. Свои простыни сняла и приготовила к эвакуации, а твои, гляжу, при тебе. Так что проверь, если хочешь, наличие имущества и отпусти меня с миром. Есть хочу. Уже, небось, все порубали?

Вася присел рядом.

– Кхе, кхе… Я принес сюда твой ужин, – отвернувшись, чтобы скрыть виноватое выражение лица, сообщил он. Развернув одеяло, извлек на свет божий котелок с чаем, крышку котелка с пшенкой, хлеб и ложку.

– А зачем? – удивилась она. – Я могла бы и в столовке.

– Ну, разговор есть… если ты не против, конечно.

– Конечно, не против. Но почему такой угрюмый взгляд и обиженный тон? Что стряслось? – Манюшка, не мешкая, принялась работать ложкой. – По стойке «смирно» выслушал воспитательную лекцию Бирона?

Из Матвиенко дипломат был, как из «кукурузника» истребитель ЯК-12. С языка у него срывалось одно, а глаза и голос говорили совсем другое.

– Я хотел, честно говоря, утешить… Ну, понимаю, в разлуке тяжело, но ведь без разлук… и встреч бы не было… радостных.

У Манюшки от изумления распахнулся рот и застыл в форме недоумевающего колечка. Вася продолжал:

– Да ты не делай квадратные глаза – знаешь ведь, о чем речь. Все видели, как вы нежно прощались с Захаровым.

– Ты меня убиваешь, честное слово.

– А что, скажешь, – неправда? А когда я подошел, отмахнулась, как от мухи… – Он засмеялся хрипловато, с деланной бесшабашностью. – Да я что, ладно… А Толик парень на пять с плюсом…

– Балда ты, – сказала Манюшка, дохлебывая чай из котелка. – Если тебе говорить больше не о чем, то я пойду.

Вася вдруг вскочил, торопливо сорвал с себя пилотку, гимнастерку, майку, стряхнул брюки и кинулся вниз, на пляж, бегом пересек его и с мостика прыгнул в воду.

– Во-во, охолонь, голубчик. – Манюшка следила, как он кувыркается и плещется на глубине. – А то забил башку мякиной…

Видно, Архимед и впрямь охладился в реке. Отфыркиваясь, отдуваясь, сбивая ладонью набок густые черные волосы, он вернулся к палатке и завел разговор совсем про другое и совсем другим тоном.

– Знаешь, Марий, иногда крамольные мысли приходят в голову. Думаешь: «Вот если бы война началась, я бы…»

Манюшка резко повернулась и уставилась ему в глаза немигающим ледяным взглядом.

– Ты что? – процедила она сквозь зубы. – Тебе нужна еще война? Ах, ты же не знаешь… Ты не видел, как умирает твоя мать, и не видел убитого брата. И сам ты не попадал под смерть. Это… знаешь… тело уже неживое, а сердце мечется в нем, хочет вырваться, чтобы остаться живым. Ты… как ты можешь?

– Да погоди. Ну ладно, скажем по-другому. Хочется попасть на войну – они вон вспыхивают то там, то там – чтобы показать себя, что ли… Нет, не показать – испытать. Сейчас вот уверен, что пойдешь за Родину в огонь и воду, на любые пытки и мучения. А вдруг – кишка тонка? Это ведь не просто – умереть. У меня брат погиб на фронте. В последнем письме написал: «Смерть не так и страшна, но вот жизнь покинуть живую – с солнышком и цветами, с любовью и детьми – жалко, аж в сердце колет».

– Хорошо написал, – вздохнула Манюшка, пересыпая песок из ладони в ладонь. – Умница был брат у тебя. Не то что ты, романтик липовый: хочу подвиг совершить, подавайте мне войну. Да я таким романтикам глаза выцарапаю и скажу: так и было.

– Скучный ты человек, Марий. С твоей прозаической натурой не в авиации… кхе, кхе… в бухгалтерии служить.

– Ох и уел! Да если хочешь знать, мой идеал жизни – весь положенный летчику срок прослужить в мирном небе, а потом хоть и в бухгалтеры…

Вернувшись в лагерь, Манюшка узнала: лисынмановские войска напали на Корейскую Народно-Демократическую Республику. Вот тебе и мирное небо! Да что: такое время – нужно быть готовыми ко всему каждую минуту!

Строевые занятия проходили на поляне, служившей лагерным плацем. Капитан Тугоруков, как всегда, подтянутый и вкрадчиво строгий, пощелкивая пальцами, ходил перед строем. Остановился перед Козиным.

– Это что у вас за пуговицы?

– Пуговицы армейского образца, товарищ капитан! – выкатив грудь и глаза, молодцевато отрапортовал Игорь.

Капитан дотронулся пальцем до пуговицы на кармане козинской гимнастерки и брезгливо скривился.

– Нет, нет, это ржавчина пополам с грязью. Вот у него – да, армейского образца, – он показал на Бутузова. – Блестят, как и положено армейским… А пряжка! Как вы ее таскаете? На ней же не меньше килограмма грязи!

– Килограмм – это не вес для моего брюшного пресса, товарищ капитан.

– Тих, тих, тих!.. Что за вид, товарищи? Вы что, считаете, если полевые условия, то значит, воинскую опрятность побоку? Ах, понимаю: парков тут нет, блистать не перед кем!..

– Нечем чистить, – в профилактических целях подал реплику Синилов.

– Тих, тих, тих… Бутузов, вы, очевидно, в город ездите по утрам пуговицы чистить?.. Завтра первый урок у вас мой – огневая подготовка. Проверю тщательно внешний вид. Не забудьте – первый урок.

Капитан прошел к правому флангу, укоризненно окинул взглядом младших командиров, которые тоже имели далеко не блестящий вид, и вдруг скомандовал:

– Разойдись!

Взвод, не ожидавший такой команды, разморенный жарой и подавленный распеканцией, вяло разбрелся в радиусе двух-трех шагов. А некоторые поленились и эти два шага ступить – остались на месте.

– Так, так… Мы уже не помним, как выполняются элементарные команды. Придется попросить еще пару часов строевой подготовки… В две шеренги – становись!.. Да, да, да, вместо купания взвод будет заниматься строевой подготовкой. Думаю, командование пойдет мне навстречу… Все начинается с мелочей. – Капитан прохаживался вдоль строя. – Сегодня ты пуговицы не почистил, завтра команду не выполнил, послезавтра – боевой приказ. Ясно, куда это ведет?

– В болото оппортунизма, – сказала Манюшка.

– Тих, тих, тих… Не вертитесь, не вертитесь… – И вдруг, не меняя интонации и выражения лица: – Разойдись!

Поскольку теперь все ждали от командира роты любого подвоха и были начеку, то брызнули во все стороны, как комья земли от взрыва.

– Уже лучше, – констатировал Тугоруков. – Но надо еще потренироваться.

Несколько раз выполнив эту команду, спецы до того наэлектризовались, что когда капитан, удовлетворившись, решил идти дальше и подал команду «равняйсь!», они в мгновение ока разбежались, заслышав лишь первые звуки. Командир некоторое время с недоумением переводил глаза с одного на другого, а поняв, в чем дело, обнажил в беззвучном смешке ровные и белые, как на рекламном плакате, зубы. Смущенно посмеиваясь, спецы заняли свои места в строю.

– Вот что значит бездумное отношение, – назидательно сказал Тугоруков.

– Но вы же сами говорили: выполнение команд должно быть доведено до автоматизма, – опять не удержалась Манюшка.

– Так точно, говорил. Но! – Капитан поднял вверх указательный палец. – Автоматизм должен быть осмысленный, если хотите, творческий автоматизм… Тих, тих, тих. Что-то вы чересчур активны. Повороты в движении. Доманова, смирно! Шагом марш!

Несложные повороты направо и налево Манюшка выполнила сносно, но вот «кругом» ее срезало.

– Это что-то новенькое, – насмешливо сказал капитан. – Поворот «кругом» в движении делается в три приема, а у вас получилось целых пять. Становитесь в строй. – Он раскрыл журнал и поставил оценку, по движению авторучки видно было, какую.

– Пару-то вроде и не за что, – заметила Манюшка.

– Полное незнание оценивается единицей, но, учитывая, что вы все-таки старались… на один балл выше.

– Я вчера была на дежурстве.

Тугоруков окинул Манюшку изучающе-прищуренным взглядом.

– Тих, тих, тих. Действия начальника не обсуждаются. Зайдете ко мне после обеда. А сейчас продолжим занятия.

– Нет правды на земле, о аллах! – воздел руки Игорь.

– Тих, тих, тих. Зайдете ко мне сразу после Домановой.

В палатке командиров рот было светло и прохладно – благодаря поднятому заднему полотнищу воздух тут не застаивался.

Повторилась давнишняя сцена: капитан сидел на табуретке в проходе между двумя застеленными кроватями, а Манюшка стояла перед ним навытяжку, и ее попытки незаметно ослабить ногу Тугоруков решительно пресекал.

– Как вы думаете, почему я на занятии вызвал вас? Я ведь прекрасно помнил, что вы вчера дежурили. Признаться, на вашем примере я хотел показать всем – вот как надо относиться к военному делу, вообще к занятиям: человек был в наряде, мог бы отговориться, но поинтересовался, что пройдено, подготовился к уроку. Кстати, времени у вас было достаточно. Тих, тих, тих… Вы подрываете свой авторитет политического руководителя. А ведь это очень высокое звание. Институт комиссаров впервые был введен… – Тугоруков пододвинул к себе небольшую книжечку, раскрыл ее и начал лекцию. Время от времени он поднимал на Манюшку светлые широко расставленные глаза и иронически прищуривался.

«Чтоб ты сдох, Бирон проклятый!» – думала она, едва не падая от напряжения и обливаясь потом. Язык так и чесался сказать ему пару теплых словечек, но по опыту она знала: этим только продлишь срок «воспитания».

Наконец он отпустил ее, приказав прислать Козина.

В лагере стояла тишина, по распорядку – послеобеденный отдых, большинство спецов спало в палатках, но немало было и таких, что сачканули в укромные уголки на берег Самары. Только у кухни копошился наряд – драили посуду, пилили дрова, да несколько чудаков тренировались на спортплощадке.

Передав приказание капитана Игорю, Манюшка ушла в лес, улеглась между двух строевых сосен и прикрыла глаза. И сразу ласковая воздушная волна подхватила ее расслабленное тело и начала качать и баюкать. Мысли пошли вразброд, и глаза склеились. Но бодрствовал, неслышно тикал внутри какой-то механизм. В нужный момент он подал сигнал, и Манюшка проснулась. Ее штампованные показывали начало самоподготовки. Бирон, конечно, тиран и зануда, но тут он прав – негоже комиссару сачковать…

Теоретических занятий в лагере было немного, и все равно спецы тяготились ими. И то сказать: в десяти шагах шумит лес, манит речка Самара, дурманят голову ароматы цветущих и плодоносящих под солнцем трав и кустарников, а ты сиди под навесом столовой или в палатке и долби Устав внутренней службы. Слипаются глаза от избытка яркого света и никнет голова от избытка тепла, покоя и неги.

Исключение составлял, пожалуй, курс «Самолеты иностранных армий». И сам по себе, конечно, материал интересный – можно сказать, экзотический среди дисциплин спецшколы, но главный интерес ребят к предмету был обусловлен тем, что вел его старший лейтенант Кустов. Во– первых, это был боевой летчик из боевой части. Во-вторых… Впрочем, все остальное вытекало из «во-первых»: зависть вызывала хорошо обмявшаяся на нем, ладно сидящая летная форма и орден Красной Звезды на груди, скрыто восхищались манерой говорить короткими и резкими, как автоматные очереди, фразами, подражали замедленной, с едва заметным подволакиванием ног походке. У него было узкое, красивое лицо с прямым носом и твердым волевым подбородком с ямочкой. На первом своем уроке, заметив, что кое-кто принес с собой недочитанные книги, старший лейтенант сказал:

– Давайте договоримся, хлопцы. Кому неинтересно, может читать, играть в морской бой, даже кемарить. Но без храпа. Мне не мешать. Этот курс – факультатив. Экзамены вам не сдавать. Практически знания эти сейчас не понадобятся. Да и в будущем. Техника развивается быстро. Станете летчиками – у американцев, например, уже не «Black widow»[2]2
  «Черная вдова» – название типа американских самолетов.


[Закрыть], а какой-нибудь «Золотой холостяк» будет на вооружении. Тогда зачем этот курс? Как мыслите?

– Что тут мыслить? – раздались голоса. – И так ясно.

– Для чего же? – Он ткнул пальцем в сидевшего за первым столом Архимеда.

Тот встал и начал загибать пальцы:

– Для общего авиационного развития будущих летчиков – раз. Врага надо знать – два. Это неважно, что техника меняется. Меняются тактико-технические данные, а основы-то остаются. Воспитывать ненависть к врагу – три.

– Стоп, приглуши двигатель! Какой враг, какая ненависть? Во враги никого не записываем. Пока нет войны. Возможный противник – так правильно. Его надо знать. А для чего?

– Как для чего? Это же элементарно!

– Так точно. Но, помимо элементарного – крепко усвоить: противник силен. Шапками не закидаешь. «На бога» не возьмешь. Усвоишь – меньше бит будешь. И реже.

По возрасту он был ближе к спецам, чем к офицерам, и, видимо, поэтому больше тянулся к ребятам. В перерывах между уроками, на самоподготовке, в свободные часы его можно было увидеть в их окружении, оживленно с ними что-то обсуждающим или внимательно слушающим. У него появились и товарищи, которые – наедине, конечно, – называли его по имени.

Из четвертого взвода этой чести удостоились Мигаль и Славичевский. Как-то во время Манюшкиного дежурства на реке они пришли втроем, взяли лодку и уплыли вверх по течению. Примерно через час вернулись и, выбрав крохотную полянку меж двух густых кустов в стороне от пляжа, устроились загорать. Ростик пришел к палатке дежурного.

– Слушай, Марий, нельзя ли выделить начальству какую-нибудь тряпку?

Манюшка вынесла суконное одеяло.

На берегу было пустынно – в лагере шли занятия, и рядовой сачок не рисковал появляться на этом открытом месте. Манюшка подошла к загоравшей троице и, попросив разрешения у Кустова, села сбоку, так, чтобы и в их компании быть, и обозревать порученный ей участок.

Ее несколько удивило, что несмотря на жару, старший лейтенант был в брюках, ботинках и в майке (ребята, естественно, разделись до трусов.)

Разговор лениво плескался, как сонная вода у берега Самары. Мигаль и Славичевский не преминули продемонстрировать перед Манюшкой свои приятельские отношения с летчиком.

– Слушай, Саша, – обратился к нему Ронька, украдкой покосившись на Мария, – а ты как попал в авиацию?

– Без проблем, – охотно откликнулся тот. – У нас отец был летчиком. Мы с братом родились, можно сказать, возле взлетной полосы. Над домом – с утра до вечера – самолеты. Мы, бывало, на крышу и часами наблюдаем. Как взлетают, садятся. Комментируем. Вокруг – отцовы друзья-летчики. Веселые, крепкие люди. Авиация для них – мать родная. Единственная. В такой обстановке не заболеть – значит быть чурбаком. Мы и заболели. Сразу после школы – в летное училище, в Ейск.

– С братом? – спросила Манюшка.

Старший лейтенант сожалеюще цокнул языком.

– Ему не повезло. Не прошел по зрению. Поступил в высшее военно-политическое училище.

– Высшее политическое училище – это называется не повезло? – сказала Манюшка с усмешкой, которая означала: шутки я понимаю, но не считайте меня дурочкой.

Саша приподнялся и внимательно посмотрел ей в лицо.

– Ты, дружок, пока не созрел для авиации. Поскольку не понял: летчик – человек особый. Летчик – это… – Он сжал кулак и потряс им. – Да вот хотя бы такой случай: летчики отрабатывают учебную задачу. Пикирование в паре.

Вдруг у одного помпаж. Перебои в двигателе. На приборах температура – вверх, скорость – вниз. Включил автоматику – двигатель не запустился. Самолет проваливается. Падает. С земли команда – прыгать. А под ним берег моря. По всему берегу – пионерские лагеря. Нельзя. Стал запускать вручную. Двигатель включился на несколько секунд и опять. Но – проскочил-таки зону лагерей. Рухнул в лес… Потом шумели – подвиг, то-се. Нет. Для летчика – норма. Если б и он считал, что это подвиг – значит, не летчик.

– А сам-то он… что с ним? – севшим голосом спросил Мигаль.

– Ему повезло – остался жив. Ну, а потом – чепуха. Как говорится, мелочи жизни. Валялся в госпитале. Около двух лет. Перенес с пяток операций. Потерял ноги. Но все-таки летает.

– Летает? – поразилась Манюшка. – Как Маресьев?

Маресьев уже ушел в легенду, в миф, в былину и виделся ей Ильей Муромцем – богатырем из сказки.

Кустов засмеялся.

– Скажешь тоже – «как Маресьев»! Хуже, конечно. Но не хуже других.

Вдруг Славичевский и Мигаль, как по команде, пружинно вскинулись на ноги и побежали к реке. С гиканьем плюхнулись в воду и, поднимая брызги, дурачась, поплыли к тому берегу.

– А вы что же, товарищ старший лейтенант? Жара такая…

– А кому одежду сторожить? – без улыбки, глядя на нее погрустневшими глазами отозвался Кустов. – На дежурного надежды нет. Бросил пост, ушел трепаться.

Как будто по пояс в землю вогнал!

– Дежурный же не обязан сидеть у палатки, – виновато сказала Манюшка. – У него пост – весь пляж.

Вся пылая, она встала.

– Если мешаю, я уйду.

Кустов не отозвался. Понуро плетясь к палатке, девушка едва сдерживала слезы: «За что он вдруг так меня? Что я ему сделала или сказала такого?..»

Летчик вызывал в ней острый интерес и любопытство. Когда выпадал случай, она старалась держаться поближе к нему, ловила каждое его слово: ведь он был из того таинственного и героического мира, в который ей предстояло вступить, из мира, где, оказывается, продолжались подвиги Маресьева, Расковой, Литвяк.

Весь остаток дня был отравлен обидой. Манюшка почти все время сидела у входа в палатку, читала конспекты к завтрашним занятиям, не очень вникая в суть, и даже купалась без удовольствия, просто чтобы охладиться. С ребятами, навестившими ее во время послеобеденного купания, была неразговорчива, чем испортила настроение Васе Матвиенко.