Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"
Автор книги: Владимир Зуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Сдав дежурство, она отправилась в лагерь не напрямик, – через кустарник и лес, – а окружным путем, вниз по Самаре, которая в полукилометре от пляжа делала вилюжину и подкатывалась метров на пятьдесят к палаткам первой роты. Жара спала, небо подернулось полосами тонких перистых облаков, поглощавших и рассеивавших солнечные лучи. Легкий теплый ветерок тихо ерошил листву, ласково овевал лицо, забираясь под гимнастерку, гладил тело.
В том месте, где река начинала поворачивать к лагерю, стежка близко подходила к берегу, и Манюшка услышала шум, всплески и пофыркиванье купающегося человека. Часы показывали начало восьмого. Неужели нашелся такой обломок, что пожертвовал ужином ради удовольствия, которое можно было организовать себе часом позже? На такого стоило посмотреть! Она выглянула из-за густого куста калины.
Из воды на песчаный пятачок выходил Кустов. Его бронзовое, налитое силой тело, усеянное мириадами капель, словно излучало сияние в солнечном свете. Растопыренной пятерней он приглаживал мокрые волосы. От широкого кожаного пояса на талии вниз спускались ремни. А на ногах… Манюшка сперва не поняла, что это – какие-то глянцевые черные чулки или сапоги в обтяжку, но почему он не снимет их? – А когда поняла, ей словно огнем плеснуло в сердце, стеснилось дыхание и на глазах закипели слезы. Ведь это же у него протезы!.. Это ж он о себе рассказывал!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Стокгольмское воззвание. Манюшка пошла в гору. Комора. «Темная»
Утром примаршировали на завтрак, глядь, а в столовой за третьим столом восседает гость – Анатолий Захаров собственной персоной.
В этот день вообще было много событий. Сразу после завтрака обе роты привели на опушку соснового бора, и начался митинг. Замполит подполковник Ухваткин обрисовал политическую обстановку в мире на сегодняшний день: поджигатели войны сколачивают военные блоки, пытаются свергнуть народно-демократический строй в дружественных нам странах, о чем свидетельствуют судебные процессы над шпионами и предателями в этих государствах, а также вооруженное нападение на КНДР. Империализм готовит новую войну против Советского Союза с применением средств массового уничтожения людей. В этих условиях Всемирный Совет мира обратился ко всем народам с воззванием бороться за запрещение атомного оружия. Подполковник зачитал Стокгольмское воззвание, добавил от себя, что ответ нашего народа поджигателям войны – трудовые победы. Всюду в стране начались стахановские вахты в честь воззвания. Советские люди с воодушевлением ставят свои подписи под ним. Его подписали уже около ста миллионов человек.
Потом начали выступать представители взводов. От четвертого подготовился Борис Бутузов. Он до того разволновался, что начал заикаться, пропускать слова, проглатывать окончания. Его никто не слушал. Кто-то отпустил шуточку.
Манюшке это показалось оскорбительным.
– Прошу слова! – крикнула она и быстро, почти бегом устремилась к столу президиума, стоявшем в плотном кругу расположившихся на траве спецов. – Эх вы… что ж это вы? Как на дежурном собрании. Забыли войну? Или вас она по головке гладила? Счастливчики… А меня… – Манюшка трудно сглотнула горький комок. – Я вот одна осталась. Всю семью под корень, сволочи, змеи фашисты! – Она обернулась к Ухваткину, и он торопливо пододвинул к ней лист и авторучку.
Когда расходились с митинга, Захаров осторожно сказал:
– Зря ты на ребят, Марий. Они ведь не против мира.
– Знаю. Почему ж они… так? Скажешь: не любят красивых слов, поэтому смеются над ними. Но есть же такое… ну, святое… Стесняешься говорить или не умеешь – молчи. Но зачем осмеивать, оплевывать это. Мне кажется, кой для кого так: была война, прошла – ну и ладно… Ведь и к этому привыкнуть можно: и к тому, что жизнь теперь у всех будет длинная и хорошая, и к тому, что столько людей за эту нашу хорошую жизнь свою единственную и очень короткую отдали. А привыкнуть – значит забыть, простить. Понимаешь? А когда забудем и простим – тогда бери нас голыми руками… – Манюшка взволнованно махнула рукой. В глазах ее стояли слезы.
– А что случилось… с твоими? – осторожно спросил Толик. – Если трудно, не отвечай.
– Да нет, что ж… – после долгого молчания ответила Манюшка. – Была у нас большая семья – шесть человек. Старший брат Шурчик погиб… не знаю даже как – случайно или на роду была написана такая обидная смерть. Шел ночью к партизанам, сказать, что власовская рота сдает поселок и переходит на их сторону. Пароль, конечно, не знал, часовой поторопился, выстрелил и попал. И – наповал. Сестра Аленка умерла от воспаления легких. Мы ведь, когда немцы гнали нас на запад, месяца три не видели крыши над головой, спали под открытым небом, а осенью пошли холодные дожди-сеянцы, заморозки. Все мы были в чирьях, струпьях, кашляли. А она вот… подхватила… Мать после этих двух смертей слегла, да так больше и не встала… От сердечного приступа… Брат Мишка… Вели нас на расстрел, всю деревню… и малышню всю. И вот когда поравнялись с Колким гущаром, Велик – жил с нами, он потом меня еще раз от пули спас – подал сигнал, и мы бросились в заросли. Фашисты начали стрелять и кидать гранаты. Многих достали. И Мишку. Десять лет ему тогда было… Отец погиб на фронте. В День Победы похоронка пришла. Вот так я и осталась одна.
Захаров прикоснулся плечом к ее плечу и сжал руку выше локтя…
У них было немного времени – через полчаса майор Кудрин собирал младших командиров и комсоргов. Поэтому далеко от лагеря не пошли – бродили меж сосен на опушке.
– Мне одно не совсем понятно, Марий. Ты ненавидишь войну, а сама вот на всю жизнь добровольно влезла в мундир.
Манюшка усмехнулась, вспомнив Бориса Бутузова и весь его спецовский шик – при встрече там, в Залесье.
– Что в мундир влезла – получилось в общем-то случайно. – Она помолчала, подумала. – А если копнуть поглубже – не случайно. Знаешь, жила в оккупации… Хоть и маленькая, а много повидала чего, вот было такое чувство, будто ты козявка и над тобой нависло коровье копыто. И когда от немцев убегали и прятались, и когда они убивали нас, у меня кулаки чесались: эх, будь у меня хоть какой-нибудь пугач… Беззащитной чувствовать себя унизительно. Если будет война, не хочу быть мирным населением!
– Ну, ну, – Захаров поднял с земли, усыпанной старой хвоей, крепкую молодую шишку и запустил ею в крону высокой сосны. Он, видимо, хотел сыронизировать, но почувствовал, что сейчас нельзя. – Ладно. Я рад, что ты такая… Тебе не пора?
Собрались в столовой – под драночный навес над двумя рядами грубо сколоченных столов и скамеек. Майор Кудрин сообщил, что завтра утром из лагеря на соревнования в Киев выезжает большая группа спецшкольников. Среди них много младших командиров.
– Давайте посоветуемся, кем заменить товарищей. – Майор засунул пальцы под ремень и разгладил несуществующие морщинки на гимнастерке. – Старшину роты Мигаля заменит Славичевский. Возражения есть?
Когда дошла очередь до четвертого взвода, неожиданно для Манюшки всплыла ее кандидатура. Выдвинул тот же Славичевский, а капитан Тугоруков – опять-таки неожиданно – поддержал.
– Доманова – спецшкольник дисциплинированный, только вот характерец у нее… – Он неодобрительно пощелкал пальцами. – И язычок…
– Характерец – сломать, язычок – укоротить, – сказал кто-то пародийно начальственным тоном и по рядам пошел погуливать смешок.
Майор сдвинул тонкие выгоревшие брови.
– Обижаете, ребята. Никто из командования школы никогда не ставил таких целей. Хотя служба есть служба, и любой характер должен подчиняться дисциплине. Язык – тоже… Лично у меня против Домановой возражений нет.
На построении, где были объявлены назначения, командир батальона сообщил еще одну новость: первый взвод, в котором не осталось ни одного младшего командира и мало личного состава, временно расформирован.
В четвертый оттуда перевели шестерых.
Зайдя в палатку третьего отделения, Манюшка оглядела ее уже командирскими глазами.
– Видит бог, не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора. Но от службы не отказываюсь. Поэтому я ваш временный командир со всеми вытекающими последствиями.
– Что-то вы слишком многословны, товарищ отделенный, – заметил Матвиенко. – Извиняться нечего. Какие будут приказания?
– Ах, вам не терпится? Хорошо. Матвиенко и Мотко, принести свежей травы. Евстигнеев, расставить по местам ботинки – свалены в кучу, как утильсырье. Бутузов, поправить матрасы.
Матвиенко вытянулся и взял под козырек.
– Разрешите обратиться, товарищ командир. Какой травы принести – помельче или покрупнее?
– Помельче – мягче спать будет. Впрочем, себе можешь покрупнее.
Бутузов, иронически улыбаясь, с подчеркнутым рвением принялся тормошить матрасы. Дернул за ногу углубившегося в чтение Мотко и прикрикнул:
– Належни на боках натрешь, лодырина! Встать! Не видишь, человек при исполнении? Марш за травой!
Тот огрызнулся:
– Не твое дило. Бачишь, культурно отдыхаю. – И, обращаясь к Манюшке, миролюбиво начал убеждать: – Марий, зачем она нам, ота трава? Ще й старая не совсим потерлась. Дай я лучше почитаю. Вот послухай, що дед Щукарь рассказывает…
– Потом, потом, – тоже миролюбиво перебила Манюшка, побаиваясь, как бы упрямец не показал свой норов. – Вот наведем порядок…
Мотко нехотя закрыл книгу, встал и, потягиваясь, заворчал:
– Хай тоби грець! Думал, що ты человек душевный и нежный, и будет нам «легкая дыхания». Що не кажи, а власть портит людей… Пошли, Васыль.
Но если Бутузов и Мотко, пусть с неохотой, но все же подчинились, то Евстигнеев категорически заявил:
– Я… ето… не лакей, чтоб за каждым ботинки прибирать. Отказываюсь! И отстань от меня раз и навсегда, я временных командиров не признаю!
Манюшка растерянно пожала плечами.
– Ну… хорошо, я сама за тебя сделаю.
– Не за меня! – аж подскочил Евстигнеев. – Сама не барыня! – Он выскочил из палатки.
После ужина, перед отбоем, во взвод прибыло пополнение – Витька Комора и Дмитро Калинник, ребята в полтора раза крупнее своего нового командира, с тяжелыми кулаками и не менее тяжелой репутацией. Когда они вошли в палатку, у Манюшки, сразу догадавшейся, что это пополнение из расформированного первого взвода, екнуло в груди, она вся напряглась.
– Господин комотд, прибыли для прохождения дальнейшей службы! – дурашливо доложил Калинник. Дурашливо, но не издевательски: его иссиня-черные глаза смотрели усмешливо-дружелюбно, пальцы, зарывшиеся в курчавую черную шевелюру, как бы в смущении почесывали затылок. – Куда прикажете приземлиться?
Манюшка показала на две бесхозные постели. Калинник сразу же завалился на свою, а Комора, тряхнув обжигающе рыжей гривой, уставился прямо в глаза Манюшке такими же рыжими глазами и угрожающе отчеканил:
– Предупреждаю: ко мне никаких претензий! Мы друг друга не знаем.
– Ну что вы, сэр. – Манюшка резко отодвинула листок, на котором писала заметку в стенгазету, и облокотилась о тумбочку, приняв независимую, несколько даже вызывающую позу. – Не скромничайте. Кто же вас не знает? Первый парень на деревне, а в деревне два двора. Претензии как ко всем: если будут, то будут, а нет – так нет.
– За каждую претензию будешь получать по хавальнику. Все ясно… сэруха? – он захохотал.
– Ясно. Ты, я вижу, парень – гвоздь: в доску – гнется, в дерьмо сам прется.
– Я все сказал. – Комора повернулся к выходу. Через плечо насмешливо произнес: – К отбою не ждите. Разрешаю отдыхать без меня.
Народ в палатке помалкивал – видно, не определили еще своего отношения к новичку и созданной им ситуации. Исподтишка поглядывали на Манюшку. Она, холодно-спокойная, доступно-недоступная, словно статуя античной богини, снова вернулась к недописанной заметке. Никто и подумать не смел, что на душе у нее неприятно скребет.
Манюшка была в растерянности. Что сегодня Комора не придет к отбою – черт с ним, хоть бы и совсем не приходил. Но вот завтра, когда он не встанет на зарядку, – что делать? Может, плюнуть и все… В таком случае надо сразу же идти к капитану и подать в отставку из-за несоответствия занимаемой должности.
Во время отбоя и потом, когда возвращалась к себе в палатку, Манюшку точила забота о завтрашнем подъеме. Поскольку в отставку она подавать не собиралась, то мысли ее постепенно из растерянно-расплывчатых – ах, что же будет? – превратились в конкретно-деловые: надо сделать так-то и так-то, а если он так, то она – вот так-то. Наметив и продумав план действий, Манюшка выбросила Комору из головы – не хватало еще мучиться бессонницей из-за этого морального огрызка! – и, как всегда, поболтав на сон грядущий с женщинами, спокойно и крепко уснула.
Утром к подъему она явилась в палатку, поигрывая длинной и гибкой лозиной и мурлыча под нос:
Потому, потому, что мы пилоты,
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом самолеты,
Ну, а девушки? А девушки – потом.
Больше всего Манюшку тревожило то обстоятельство, что Комора будет не единственным любителем понежиться после сигнала «подъем». Имелись и свои такие, и каждое утро командирам приходилось тратить время на перебранку с Мотко, Евстигнеевым. Вообще, среди спецов не было ангелов, ведущих праведное житие по распорядку дня. Каждый норовил при возможности сачкануть – добрать лишние минутки сна, под благовидным предлогом улизнуть к Самаре, либо – вечерком – в деревню в надежде подцепить какую-нибудь «туземочку». Манюшка и сама была не из тех, кто выслуживается (да в спецшколе таких вообще было очень мало – здешнее общественное мнение не жаловало «выскочек» и «лизунов»). Поэтому утренние перебранки были безобидны и безвредны для обеих сторон: каждый, так сказать, делал свое дело – командир поднимал отделение, а подчиненные выгадывали полторы-две минутки сладкой дремы.
Но сегодня, когда предстояла схватка с Коморой, все это приобретало другой, далеко не безобидный смысл. Комора хотел поставить себя в исключительное положение, и любители послеподъемной неги становились его невольными помощниками. К тому же неизвестно было, как поведет себя Дмитро Калинник. Он друг Коморы, стало быть, тоже штучка.
Но, видно, не одна Манюшка понимала ситуацию. Когда в знобком утреннем воздухе раздался зов трубы – «вставай скорей, скорей вставай!» – и Манюшка, войдя в палатку, крикнула: – Третье отделение, подъем! – все дружно отбросили одеяла и один за одним потянулись к выходу. Хотя Мотко и не преминул поворчать:
– Хай ёму грець! Як казав отой цыган: «И чего спешат?» Если боятся опоздать на физзарядку, ну, встали б на пять минут раньше.
Евстигнеев тоже спел свою утреннюю арию:
– Чтоб у вас… ето… глотки пересохли! Вопят, как будто их режут. Только глаза прикрыл – уже подъем.
– Поменьше в Павловке кобелевать будешь, – сказала Манюшка, даже не улыбнувшись. – Кстати, это вредно для твоего хрупкого здоровья.
Здоровье Евстигнеева было предметом постоянных шуточек и подначек. Женечка хоть и привык уже к ним, но каждый раз «заводился». Вот и сейчас он сердито огрызнулся:
– Закрой… ето… поддувало и не сифонь, княгиня недорезанная!
К ее удивлению, встал и Калинник. Проходя к выходу мимо Манюшки, подмигнул ей веселым цыганским глазом.
– Не тушуйся, господин комотд, твое дело в шляпе.
Палатка опустела. Манюшка подошла к Коморе, который лежал, укрывшись с головой.
– Сэр, вставайте, – тронув его за ногу, вежливо сказала она. – Рота с нетерпением ждет вашего выхода.
Комора не откликнулся, и Манюшка подергала его за ноги.
– Сэр?
– Слушай, ты, стерва, – раздался из-под одеяла приглушенный злой голос, – ты что – ищешь приключений?
– Была команда «подъем». – Она ухватила одеяло, рывком сорвала его и отбросила.
Комора вдруг изогнулся и ударил Манюшку ногой в грудь. Она отлетела к выходу и шлепнулась на пол. Очумело посидев, пережидая боль в теле, тихонько встала, на цыпочках приблизилась к «сэру» и изо всей силы вжикнула его по голой спине своей пружинистой тонкой лозиной. На темно-бронзовой коже прямо на глазах набух кровавый рубец. Дико вскрикнув, Комора разъяренной кошкой метнулся к Манюшке. Но она была начеку: выскочила из палатки – и давай бог ноги!
Они вихрем пронеслись мимо изумленного дневального под грибком, и, взбивая на дороге пыль, помчались через сосновый бор к речке. У Манюшки была надежда, что удастся добежать туда прежде, чем Комора настигнет ее. А что догонит, она не сомневалась – у него длиннее ноги. Но Манюшка не смогла предусмотреть всего. Того, например, что ей на бегу придет в голову мысль: «Все же заставила я его сделать положенную пробежку к реке, а там, глядишь, капитан и зарядкой заставит заниматься». Эта мысль насмешила, а смех обессилил, и Комора догнал ее раньше, чем она рассчитывала: они пробежали сосновый бор, до реки оставалось совсем немного, уже слышались крики купающихся ребят, но самих их не было еще видно из-за прибрежного кустарника.
Пришлось Манюшке держать оборону. Легкая и увертливая, она маневрировала вокруг неповоротливого по сравнению с нею парня, отбивалась лозиной. Иногда ей удавалось ожечь его, и Комора все больше свирепел.
Все ж ему удалось достать ее – она допустила оплошность, оказалась слишком близко от его кулака, и он толкнул ее в плечо со всей силой неутоленной мести. Манюшка пошатнулась, потеряла контроль над своим телом и тут же очутилась во власти разъяренного рыжего зверя. Комора заломил ей руки за спину, подножкой свалил на землю и, ухватив за волосы на затылке, намертво придавив ее к земле своим крупным тяжелым телом, начал возить лицом по дорожной бархатистой пыли.
– Я т-тебе пок-кажу авиацию! – зло цедил он сквозь зубы. – Я т-тебе покажу как к-командовать! Я тебе такую жизнь устрою – быстро вернешься к мамашиной юбке. Я т-тебе, стерва…
Манюшка задыхалась в пыли, чихала и кашляла, чувствовала, что силы иссякают, но продолжала сопротивляться: отжималась руками от земли, пыталась сбросить его с себя, вырваться. Ее сопротивление не давало остыть его ярости, он забыл обо всем на свете. В пылу борьбы они не услышали шума набегавшей роты, не видели, как подбежали ребята. Славичевский рванул Комору за плечи и прошипел:
– Ну-ка ты, быстро, сзади Бирон! – Он отпихнул его в спецовскую гущу. Поставил на ноги Манюшку, сочувственно посоветовал:
– Беги умойся. Только ротному не попадись на глаза.
Завтрак, уроки, обед прошли в каком-то лихорадочном предгрозовом ожидании. А после обеда, в час личного времени, четвертый взвод собрался в палатке третьего отделения.
– Ну, что будем делать, хлопцы? – спросил Ростик.
Спецы не любили обращаться к начальству за разрешением своих конфликтов. Жалобы и доносы на товарищей считались преступлением. Предпочитали судить, выносить приговоры и исполнять их сами. И когда Мотко под одобрительный шумок вынес резолюцию:
– Выгнать его до бисовой мамы, – никто на него не цыкнул.
– Ты что… ето… начальник школы? Захотел – и выгнал?
– Это не вопрос, – махнул рукой Славичевский. – Доложим, что избил младшего командира при исполнении, подопрем своим ходатайством…
– «Только этого Дантеса бы и видели», – подхватил Матвиенко. – Выгнать – и нечего дискутировать. Ведь Марий… кхе, кхе… не просто младший командир – она… ну, ясно же… Если у этого подонка поднялась рука на девушку, то как же он может быть офицером?
– Да что там, даже и толковать нечего! Давай, Роня, докладывай Бирону – и дело с концом. Пусть он сперва научится товарищей уважать, а потом уж в авиацию.
– Ну, дело ясное, что дело темное, – подытожил Славичевский. – Что скажешь ты, герой не нашего взвода?
Комора поднял злое бледное лицо и глянул исподлобья на Манюшку, сидевшую рядом с Ростиком.
– Я же ее предупреждал: не лезь! Полезла. Думаете, с цветочками? Вон как отделала! – Он быстро расстегнул ремень, задрал гимнастерку и показал обработанную Манюшкой спину. – Но я не обижаюсь, наоборот, я таких уважаю, кто умеет за себя постоять. А что она баба и все такое – об этом и в голову не пришло. Просто унтер, выслуживается – я и дал сдачи… Ну, ладно, готов извиниться… как перед девушкой… Я вас прошу, ребята… – Он покраснел и опустил глаза, полыхнувшие каким-то непонятным огнем. – Я с детства мечтаю летать…
Наступила тишина. Потом Игорь Козин сказал:
– Давайте без глупостей, правоверные. Выгнать легко…
– Что ж, простим ему? И подлость? – Славичевский хмыкнул. – Хорошо. Только я переведу его в твое отделение – пусть он завтра начистит рыло тебе. Как, хлопцы, решим?
Ему ответил нестройный гул, в котором уже не слышалось того единодушия, что проявилось вначале. «Мечтаю летать» было сильным аргументом.
– Хорошо, – сказал Славичевский, – пусть решает Марий. За нею последнее слово.
Манюшка чувствовала себя неуютно. Ей не нравилась роль жертвы, коробило, что вспомнили о ее принадлежности к женскому полу. Кроме того, ненависть к Коморе за полдня поубавилась, да и повинился ведь перед ней и перед всеми, чего еще?
– Доносчику – первый кнут, – сказала она. – Поэтому не пойдем к Бате. Лучше как-нибудь на досуге заедем этому… – она кивнула в сторону Коморы, – …пару раз в ухо.
– Быть по сему! – директивно хлопнул себя по коленке Славичевский.
Оглядываясь на ребят, Манюшка заметила: что-то порывался сказать Сурдин – суетился, тянул к Славичевскому шею, но наткнувшись на тяжелый предупреждающий взгляд Коморы, притих, сконфуженно моргая маленькими черными глазками.
– А як нащет у вухо пару разив? – демонстрируя увесистый кулак, спросил Мотко.
– Ну, Марий же сказала: как-нибудь на досуге.
– Не беспокойтесь, пане атамане, честь княгини будет отомщена.
– И пока не отомщена, аллах не допустит меня в священную Мекку и я не смогу стать святым ханжой… экскюз ми, ходжой. А я так хочу, что мне каждую ночь снится высокий колпак с белой повязкой.
Все это не было трепом. В ту же ночь Коморе устроили «темную»: загнув салазки, жестоко отходили ремнями.
Для профилактики двое навалились на Калинника. Сообразив, в чем дело, тот сообщил:
– Зря стараетесь, господа гвардейцы: я с приговором согласный и заступаться не собирался. Девчат мы не бьем.
Во время экзекуции Комора молчал, будто это не его били. Лишь когда ребята расползлись по своим матрасам, он, тяжело дыша, сказал:
– Будем считать, что мы квиты, четвертый взвод.
