Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Манюшка бросилась к двери. Но он настиг ее и ударом по подколеньям свалил на пол. Падая, она обхватила его ноги и рванула на себя. Он тоже упал.

Вскочили они одновременно и стали друг перед другом – грудь в грудь. Парень был сильнее, она вертче и цепче. Понимая это, Манюшка, чтобы не дать ему размахнуться, прижалась к нему и начала ногтями полосовать его лицо, бить кулаками, головой, коленями. Спец пытался вырваться или отпихнуть ее, но она не отступала ни на миллиметр, как приклеенная.

Однако силы ее были уже на исходе. Манюшка понимала, что продержится недолго, а этот гад озверел и будет избивать ее до изнеможения. Оставалось одно – звать на помощь, ведь все-таки она девчонка. Но кричать не поворачивался язык. Кричать – значит признать себя побежденной, тогда уж надо было с самого начала, а теперь что ж… И она, сцепив зубы, продолжала сопротивляться. Уже и не дралась – не было сил, – а заботилась только о том, чтоб не отступить от него, не дать ему размахнуться.

А спецу уже надоела эта неожиданно возникшая драка. Ему было ясно, что обмен не состоится, ратник, собака, будет стоять до конца. Пора кончать волынку. И когда в коридоре раздалась команда: «Первая рота, строиться на обед!» – он устало, почти без злости сказал:

– Отпусти, зараза, я из-за тебя без рубона не собираюсь оставаться!

– Попробуй только ударь, – отступая, предупредила Манюшка. – Из строя выволоку. Ты меня теперь знаешь.

Сплевывая сукровицу, он рванул и отбросил стул и выскочил из комнаты. Надо было перед построением еще забежать в туалет – омыть боевые раны.

За обедом Толик Захаров поинтересовался, где пропадала и кто так тщательно обработал ей физиономию.

– Ваш спец! – со злостью ответила Манюшка. – Хотел меня ограбить… Из первой роты.

Толик внимательно на нее посмотрел.

– Эх, жисть наша поломатая! Ты его узнаешь?

– С первого взгляда: у него вывеска еще получше обработана. Я ему тоже не копейками сдавала.

– Надо собраться, поговорить.

– Сегодня суббота, – напомнил Мотко. – Вряд ли кто останется.

– Посмотрим. Передайте на соседние столы: после обеда – сбор в классе.

Собрались все, только Ленька Синилов отпросился.

– Во как нужно, – провел он ладонью по горлу.

– Иди, иди, – сказал Захаров, – а то Шура отставку даст.

Решили никакого собрания не проводить, а просто потолковать по душам о случившемся. Но уже через две минуты стало ясно, что толку не будет: начался такой ор – хоть затыкай уши. Тогда к столу вышли Ростик Славичевский и Захаров.

– Без протокола, но с президиумом, – сказал Ростик и по въевшейся привычке лицедействовать важно надул щеки. – Ты хочешь толкнуть речуху? Давай, – ткнул он пальцем в Троша.

Барон был настроен сердито.

– Непонятно, чего затеяли треп. Надо сказать первой роте, на кого их спец поднял руку, и они ему…

– Нет! – резко перебила Манюшка. – Он не знал. Я не хочу лишнего наговаривать. И дело не во мне, а в принципе…

– А, ну тогда чего ж… – промямлил Трош. – Если в принципе, то вспомните, как мы были ратниками и как из нас жали масло, гнули нам салазки и возили на нас воду. Мы прошли через это, а почему другие не должны? Традиция есть традиция.

– Традиции треба уважать, – подхватил басом Мотко. – А инакше что получится? Чем же спец будет отличаться от ратника?

Тут все заговорили одновременно и «президиуму» никак не удавалось овладеть ситуацией. Возмущались: мол, как же так, над нами куражились – мы молчали, а теперь, когда настала наша очередь куражиться – ратника и пальцем не тронь? Подводили под традицию теоретическую основу: мы учимся в военной школе, будущего солдата, военного летчика надо воспитывать в спартанских условиях: чтобы закалиться телом и духом, он должен обязательно пройти через физические и психологические испытания. Традиция, мол, учит дисциплине, уважению к старшим. Не выдержав, встала Манюшка. Лицо ее было в кровоподтеках, левый глаз заплыл, губа рассечена. Послышался смешок:

– Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие…

– Традиция, – презрительно процедила она. – Обижать, кто послабее, унижать человеческое достоинство – скажите, какая прекрасная традиция! Да вы просто трусы, раз позволяли вытворять такое над собой!

– Ну, ось ты не позволила – и що маешь? – насмешливо и раздраженно выкрикнул Мотко.

– Цветущий вид и тонкую шею, – хихикнул Ростик, но тут же выставил перед собою ладони: мол, виноват, случайно сорвалось с языка, не принимайте в расчет.

– Я за себя постояла… И в дальнейшем терпеть не буду. Против ваших дурацких традиций буду драться хоть до смерти.

– Ну, княгиня, вас-то мы защитим, – склонил голову Трош. – Вы у нас одна. Да вас никто и не тронет. Сами же сказали, что он не разглядел. А то бы…

– Брось! – обрезала Манюшка. – Я таких знаю. Если он считает, что ему дозволено унижать и грабить, то он и мать родную не пожалеет. Да они же, вот такие, и установили эти традиции. И такие же их придерживаются. Я, например, не верю, что ты, Барон, или ты, Ростик, способны унизить или ограбить человека, хотя бы и ратника.

Помкомвзвода приложил руку к груди.

– Наконец-то похвалили.

– Ничего себе похвала. – В голосе Троша проклюнулась злость. – Княгиня просто считает нас трусами, какая ж это похвала?

– Эх, жисть наша поломатая! Хватит трепотни! Для чего мы, собственно, собрались? Давайте решать – что будем делать, если тот спец захочет расквитаться с Марием и нагрянет с дружками. Такое может быть.

– Надо… ето… доложить, – сказал Евстигнеев, болезненного вида парень с бледным лицом и замедленной речью по кличке «Болящая Евгения».

– Ну да, не хватало еще! – послышались недовольные голоса. – Прятаться за спину начальства! Что мы, не сможем себя защитить?

– Вот, правильно, – подхватил Захаров. – Будем защищаться. То есть, драться за Мария или за любого из нас. Все за одного. Да? На этом и порешим… Вы чем-то недовольны, барон?

– Я всем доволен, – хмуро отозвался Трош. – Буду защищать ратников от спецов. Всю жизнь мечтал.

– О аллах! – воскликнул Игорь Козин. – Можешь не защищать. Без тебя обойдемся как-нибудь.

– Вы-то обойдетесь, а я? – проворчал Трош.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пострижение в двоечники. Обыск

В конце ноября на отчетном комсомольском собрании взвода Манюшку избрали заместителем комсорга, то есть Толика Захарова, которому «удалось усидеть в своем кресле», как не преминули сострить хлопцы. Вообще здесь острили все и по всякому поводу. Жизнь в школе текла довольно однообразно, поэтому развлекали себя и товарищей, как могли.

Почти сразу вслед за этим произошло еще одно событие, о котором потом старались не вспоминать.

После праздника Лесин распорядился, чтобы на самоподготовке оставались все, а не только троечники.

– Отпускать сильных с самоподготовки – это была моя ошибка, – признал он. – Когда сильные занимаются вместе со слабыми, ясно, что они помогают слабым. Главное, товарищи, – вовремя исправлять свои ошибки.

И вот в 17.00 Манюшка впервые пошла в класс готовить уроки на завтра.

Примерно через полчаса дверь класса распахнулась и на пороге появился Мотко, которого после обеда увел с собой куда-то командир роты. Теперь стало ясно – куда: Грицко лишился своей волнистой льняной шевелюры и был переодет в старую заношенную летнюю форму. Его появление тут же прокомментировали:

 
Острижен по последней моде,
Как денди лондонский одет…
 

Все это означало вот что: сегодня Мотко не смог ответить урок по физике и подвергся пострижению в двоечники. Мудрое начальство считало, что в таком затрапезном виде провинившийся на гулянки не пойдет и, стало быть, займется науками. Щеголять в форме хебе бэу (хлопчатобумажной, бывшей в употреблении) и с нулевой стрижкой предстояло Мотко до исправления двойки.

Грицко прошел к своей парте, долго копался там и вдруг объявил:

– Хлопцы, у меня пропали часы.

Наступила черная тишина. Все разом оторвались от учебников и тетрадей.

– Ну, такого у нас еще не было, – пробормотал Славичевский. – Во взводе инфекция.

– Часы-то, считай, як орден, – горестно выдохнул Мотко. – За первое место по гимнастике получил. На республиканских соревнованиях. Не знаю, но… як там ни крути, а – не було ратников, не було и… ничего такого…

– Во-во, – поддержал его Трош. – Толкуем разные высокие слова в защиту ратников, а… вот, пожалуйста…

Встал Володя Гермис из новичков – кряжистый, тяжелый, неповоротливый. Он обвел ребят потемневшими синими глазами:

– Нас во взводе четверо. Выделите комиссию, пусть обыщут.

Гермис нервно пригладил свои пепельные, ежиком, волосы, призывно взмахнул рукой, и четверо ратников: он сам, толстощекий Коля Опоркин, русый, с манерами пай-мальчика Аркаша Броденко и Манюшка – выстроились у доски. Вслед за ними вышел Захаров.

– Дожили, – сказал комсорг. Крупный нос его как будто еще больше раздулся, лицо покраснело. – Среди нас завелась сволочь. Из-за нее, одной, мы все под подозрением и все чувствуем себя сейчас сволочами. Найдем – пощады не будет. Обыскивать будем всех. Для начала Ронька обыщет меня, я – его, чтоб уж никаких разговоров… Предлагаю Мария от этой процедуры освободить, – вдруг добавил он скороговоркой.

Эта скороговорка, приглушенный голос и опущенные глаза могли вызвать разного рода подозрения, поэтому Толик поспешил объясниться:

– Мне стыдно даже подумать, что мы будем обыскивать девчонку.

– Конечно, не надо ее! Княгиня вне подозрений. Пусть вообще выйдет, нечего ей смотреть, как мы тут…

Только Сурдин, остроносый малый с сонными заплывшими глазами, спросил даже как бы с обидой:

– А что, девчонка не может украсть?

Манюшка подошла к Захарову, вывернула карманы, стала снимать китель.

– Нет, – сказал он и взял ее руки в свои. – Ребята…

К ней подскочил Мотко, застегнул китель и отвел к окну.

– Оскорблять дивчат – до этого мы пока не докатились.

Обыск проходил торопливо и нервно. Кое у кого дрожали руки. У других слезы накипали на глаза. Третьи жалко улыбались. Все чувствовали себя оскорбленными и виноватыми.

Манюшка, некоторое время наблюдавшая за ребятами, не выдержала – отвернулась. И хотя было ясно, что вор один, остальные безгрешны, было такое чувство, что все замараны, все причастны к краже.

Обыск подходил к концу. Захаров и Славичевский проверили последних спецов и пошли обшаривать парты и полевые сумки, у кого они имелись.

Часов не нашли. Вор, видимо, посмеивался про себя над наивностью ребят, полагавших, что он оставит украденную вещь у себя в кармане или в парте.

Все вернулись на свои места, уткнулись в учебники и тетрадки: событие событием, пусть хоть и архидраматическое, а занятия-то ведь никто не отменит.

Манюшка пошла к доске, где решали задачи по физике Захаров и Козин. Некоторое время она внимательно следила за ходом рассуждений Толика, а потом вдруг сказала:

– Сурдин выходил из класса, когда Грицка не было.

Ребята повернулись к ней, бросив задачу.

– Ну и что? – дернул плечом Захаров. – А я видел – Мигаль выходил.

– Он старшина роты – по делам.

– А я видел – выходил Синилов. Это ничего не доказывает. Может, выходили и другие, на кого мы не обратили внимания.

– Ну и что теперь? Так и будете носить это клеймо?

– Вот так номер! – удивленно передернул плечами Толик. – «Будете…» А вы не будете, позвольте вас спросить? Вы не из нашего грешного коллектива? Из соседнего – праведного?

– Ладно, я тоже… Но почему же мы все должны чувствовать себя виноватыми?

Захаров пожал плечами и после недолгого молчания задумчиво произнес:

– Наверно, в чем-то мы все же и в самом деле виноваты…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Горькие мысли. Игорь Козин

На зимние каникулы спецшкольники разъехались по домам. Остались те, кому некуда было податься, в основном обитатели школьного общежития – круглые сироты, проживающие в двух больших комнатах на четвертом этаже. Все они несли караульную службу и при необходимости выполняли разные хозяйственные работы.

Осталась и Манюшка. Николай Степанович женился, и поэтому она решила: «Чего я там буду путаться у них под ногами?» Она вообще не хотела никому быть в тягость ни на полногтя и, поступив в спецшколу, написала Николаю Степановичу, что живет теперь на всем готовом и ей ничего не надо. Все ж он регулярно присылал ей по пятьдесят-семьдесят рублей в месяц «на кино и конфеты», и она была благодарна ему за это: нужно было приплачивать хозяйке за койку, и в кино, конечно, хорошо было хоть пару раз в месяц сбегать, да и вообще – когда в кармане бренчат копейки, чувствуешь себя свободней и уверенней в жизни. Можно, например, позволить себе выпить стакан лимонада. К конфетам и прочим сладостям теперь, надев военную форму, Манюшка относилась свысока – каждый день дают чай и компот, значит, сладкого организм сколько положено получает, чего еще? Военному человеку больше к лицу папироска в зубах, чем конфетка за щекой. Правда, курить она не научилась, хотя и пробовала: ну, во-первых, спецы смолили там, куда вход ей был заказан, во-вторых, ее новые друзья – Захаров и Игорь Козин не курили и, в-третьих, жила на квартире она вместе с хозяйской внучкой, которой даже в голову не приходило баловаться табаком, а в-четвертых, ей и самой не понравилось: зашла как-то на квартиру, где жили Барон, помкомвзвода и Мотко. В комнате сизым-сизо от дыма, ну, и она выкурила для форсу и поддержания воинского достоинства сигарету. Как ее потом выворачивало!.. Да, а вот лимонад… для лимонада она сделала исключение. К нему у нее было отношение особое. Четыре года назад, в первые послевоенные дни, ей, голодной десятилетней девочке, ничего в своей жизни не пившей, кроме молока и простой колодезной воды, и никаких сладостей не пробовавшей, перепал неполный стакан лимонада. Он показался ей райским напитком, и Манюшка сохранила к нему пристрастие…

Она заступила на пост в 20.00. Два часа предстояло ей простоять у тумбочки с противогазной сумкой на боку и с учебной винтовкой в руке.

Школа была пуста, и случайный хлопок двери где-то на четвертом этаже гулко разнесся по всему зданию. Делать в общем-то было нечего, заботиться не о чем, и в голову полезли всякие неслужебные мысли.

Все-таки ревновала она немного Николая Степановича к его новой жене. Где-то на донышке души копошилась обида на него. Ведь он действительно был ей родной, и привязались они друг к другу по-настоящему, по-родственному…

К девяти годам Манюшка осталась сиротой, потеряв в войну сестру, двух братьев и мать. В сознании ее укоренилось тогда детски наивное представление о войне: Гитлер и его фашисты затеяли ее и пришли к нам для того, чтобы искоренить семью Домановых. В ожесточившемся и отчаявшемся сердце жила надежда, что вот вернется с фронта отец и – назло фашистам, что так немилосердно истребили их почти всех – восстановит семью. Но и на отца пришла похоронка. Гитлер победил Домановых. Однако Манюшка не признала этой победы. В яростном стремлении сопротивляться до последнего она попросила удочерившего ее фронтовика Николая Степановича Мельникова оставить ей ее фамилию.

Николай Степанович тоже стал сиротой. Жену и дочь его угнали, отступая, немцы, и где-то они бесследно сгинули, сын Велик погиб от бандеровской пули, погиб, загородив собой ее, Манюшку. Новый отец жалел девочку, относился к ней действительно как к родной дочери, но иногда она ловила в его взгляде какую-то затаенную боль, смешанную, как ей казалось, с неприязнью.

«Я все время напоминаю ему о Велике, – терзалась Манюшка, – и что погиб он, спасая меня, значит, вроде бы из-за меня. Не может он, видно, примириться, что Велик прикрыл меня собой, а не я его…»

Конечно, это ей только казалось, но в том, что всякое напоминание о семье мучило Николая Степановича, сомнений не было. Он сам сказал ей однажды:

– Тяжело мне, дочь, в Журавкине. На каждой стежке остались их следы, куда ни глянешь – всюду они. Вон там Нюшка ногу поранила, там Велик с дружком подрался, там Таня в камушки с подружками играла. Вспомнишь – и уже выбит из колеи, жить не хочется. А – надо жить дальше. Списался я со своим фронтовым другом, зовет на Украину. Поедем.

В Залесье он постепенно отмяк, отошел, поровнел и вроде бы успокоился. Недаром говорят, что переезд на новое место жительства – это как стихийное бедствие. Оно требует напряжения всех сил. Пока осваивался с новой работой, устраивался с жильем, приживался в коллективе, постепенно менялись направление мыслей и психологический настрой, быстрее затягивалась рана и уже, глядишь, через какое-то время по-молодому засветились глаза и бодрое «трам-трам» нет-нет да и начало срываться с повеселевших губ.

Спокойнее, веселее зажилось и Манюшке. Меньше стала мучиться своей несуществующей виной.

И вот – появилась эта чужая женщина. Запомнилось обиженному сердцу: как-то Николай Степанович обратил внимание, что Манюшка на каникулах сидит за учебниками.

– У тебя переэкзаменовка, что ли? – удивился он.

– Еще чего! Я ж тебе показывала похвальную грамоту, седьмой класс, забыл?

– Не забыл, потому и удивляюсь, почему это ты с учебниками.

Манюшка начала было плакаться, что учиться дальше негде, так хоть сама себя будет учить, чтоб не потерять год, а вообще, пусть он посоветует, как ей дальше быть, но Николай Степанович озабоченно достал из кармана-пистончика часы, взглянул на циферблат.

– Ух ты, опаздываю! – И словно отмахнулся от ее забот. – Не переживай – как-нибудь устроится…

Ей сделалось так, словно он отпихнул ее от себя. Она знала, куда он спешил: видела дважды его с географичкой Валентиной Матвеевной – один раз в кино в клубе леспромкомбината, а еще – поздним темным вечером ходили в молодой посадке вдоль путей, как бы случайно задевая друг друга плечами и локтями и разговаривая про флору и фауну украинского Полесья. (Стыдно признаться, но она одним ухом чуть-чуть подслушала.) Как обидно ей тогда стало за погибшего Велика, его пропавших мать и сестренку, горько за себя! И злое чувство шевельнулось в душе, как будто Николай Степанович предал их всех. Хотя, если подумать хорошенько, так чего злиться: ему сорок, ей тридцать пять, пожилые, конечно, уже, но ведь не дряхлые же старики, и оба обиженные войной, а потому ни в чем не виноватые. Сама из таких обиженных, Манюшка, поразмыслив, поняла и даже оправдала их, но легче ей от этого не стало: усилилось отчаяние и теперь к нему прибавилось ощущение одиночества. С тех пор ей стало казаться, что Николаю Степановичу она не просто не нужна, но даже мешает.

«И чего выдумала, спрашивается? – говорила она себе сейчас, похаживая перед тумбочкой. – Если глянуть на дело здраво, то все становится на свои места. Я-то должна первая радоваться – возродится семья Мельниковых, порушенная Гитлером. Может, появится новый Велик».

И женитьба Николая Степановича повернулась к ней другой стороной – как месть за погубленную семью Домановых, как еще одна победа над Гитлером и его фашистами. Ибо торжествовала справедливость: обваливались, сравниваясь с землей, зарастали молодой травой окопы, пополнялись, восстанавливались семьи, рождались новые, а Гитлер и его фашисты гнили в сырой земле, и только бесславное эхо осталось от них на свете.

Нет, это хорошо, что будет теперь все-таки семья Мельниковых. Горько, что Домановых нет. Ее, Манюшкин, долг – со временем создать новую семью, хоть и не хочется замуж… Да и нечего пока забивать голову всякими глупостями, это еще успеется…

Отсюда мысль скользнула к Николаю Вербаку, их редким встречам и странным отношениям. Не поймешь, за кого он ее считает. Когда Манюшка приезжает, рад – видно по глазам. И ей с ним радостно и хорошо. А потом вдруг сворачивает на протоптанную дорожку: начинает докапываться, любит ли она его, а когда Манюшка говорит, что они друзья, в глазах его появляется ревнивый блеск, и он начинает уже окольными путями выяснять, кого же она в таком случае любит.

Любовь, любовь… Что они все носятся с нею, как кошка с куском мяса? Есть же вещи и поважнее! Да Манюшка с радостью отдала бы эту самую любовь со всеми пресловутыми объятьями и страстными лобзаньями за одно только красиво сделанное упражнение на турнике «подъем махом вперед»: ну никак оно не дается!

В караульном помещении стояли три узких топчана, длинный, в чернильных пятнах стол и несколько тяжелых табуреток. На топчанах только что прошла пересменка – двое, встав, ушли на посты, а двое бодрствующих заняли их места. Третий топчан занимал помощник караульного начальника. Он будет похрапывать полночи, а потом его место займет начальник караула, спец из первой роты, который сейчас читал за столом толстенную книгу. Манюшка и Игорь Козин, только что сменившиеся с постов, должны были два часа бодрствовать, прежде чем завалиться на топчаны, а потом, через два часа – снова на посты.

Игорь патрулировал во дворе, промок и продрог на холодном ветру под полуснегом-полудождем. Войдя в караулку, сразу занял место у батареи парового отопления и начал пылко ее обнимать. Манюшка с табуреткой тоже подтянулась туда – потрепаться после двухчасового молчания.

– О румяноликий брат мой Мáрий! – преувеличенно громко стуча зубами, воскликнул Игорь. – Клянусь полустоптанным каблуком моего левого ботинка, такой мерзопакостной погоды я еще не переживал!

– Погодка еще та, – поддакнула Манюшка. – Если хочешь, давай поменяемся постами.

– Благодарю вас, сэр! Предложите это своей невесте.

Манюшка пожала плечами.

– Не хочешь – как хочешь.

– Послушай-ка, зеленоглазый брат мой, – переменил разговор Козин, – а почему это ты никуда не поехала? Неужели торчать в вестибюле с раскуроченным противогазом и нестреляющей винтовкой предпочтительнее, чем полеживать кверху пузом на печи и жевать домашние калачи?

– Да видишь ли, отец у меня женился, так я решила не мешать им.

– Ну… если родной отец считает, что родная дочь помешает его супружескому счастью, тогда конечно… Клянусь блеском латуни на моих погонах, я и сам не поехал бы к такому отцу.

– Нет, он так не считает, хотя и неродной. Это я так считаю. А вдруг, думаю, и он так считает. Тьфу! Иди ты к чертям собачьим – запутал!

– Так у тебя, значит, тоже родных никого, – понизив голос, протянул Игорь. Видимо, только это и выделил он из всего, что она сказала. Слова его и голос отозвались в сердце девочки пронзительной печалью. – Война?

– Что же еще, – тоже тихо ответила Манюшка. – Была у нас большая семья – все полегли. Троих убили, а мать с сестричкой сами от войны померли. Меня бы тоже не было, если бы не паренек один, твоих, наверно, лет. Он меня дважды от смерти спас. Первый раз от голодной, а второй – от пули. Поехали мы с ним – ну, и еще двое наших деревенских – на Украину за хлебом. Это уже после победы, месяца через два, оголодали совсем… Попали в руки к бандеровцам. И повели нас расстреливать. Когда скомандовали нам бежать, Велик мне и говорит: «Беги впереди меня – и никуда вбок». Я так и сделала. Ну, а он и взял в себя мои пули. Вернулась я в деревню, а там Великов отец с фронта пришел, сына дожидается… Вот он меня и удочерил.

Они некоторое время сидели молча, облокотившись на батарею, словно загородившись друг от друга.

– Не уходит она из памяти, сволочь такая, – еле слышно заговорил Игорь. – Не уходит, хоть молчи, хоть плачь… Я один был у отца. Дразнили: папенькин сынок. Когда отец ушел на фронт, остался с теткой. Тетка была связана с подпольем. Приходили какие-то люди, оставляли свертки, сумки. Потом появлялись другие, все забирали. Или тетка сама уносила. Однажды она не вернулась. Ждал я ее допоздна, помню, прислушивался, не раздадутся ли условные стуки, не дождался, уснул. А ночью пришли немец и полицай. Долго рылись в квартире. Что искали – не нашли, зато набили карманы разными мелкими вещичками, наволочки – вещами покрупнее. Меня же еще и тащить заставили… Собрали нас, ребят, от одиннадцати до пятнадцати, человек тридцать и отправили в поместье немецкого барона – появился уже гад на нашей земле. Поселили в амбаре, поставили надсмотрщика – местного полицая. Краснорожий такой, вечно «под мухой» ходил. А еще толстая ракитовая палка у него была, а на ней вырезан орнамент и пауки-свастики. Когда охаживал этой нарядной палкой наши спины, любил приговаривать: «Хай живе вильна Украина». И вообще дисциплину он установил палочную – в прямом смысле. Не вскочил по команде «подъем» – пять палок пониже спины. Сорвал тайком огурец, морковку выдернул – пять палок по спине. Косо глянул на «господина воспитателя» – палка по голове. Ишачили от утренней зари до вечерней. Еда – жидкий кулеш на воде, летом – свекольник, хлебные огрызки с баронского стола… И знаешь, все забылось – тяжелая, до обмороков, работа, голод, даже побои. Не забывается только… – Игорь потрогал свой перебитый нос. – Ну, как бы это сказать… Унижение? Да, и унижение… Но хуже всего – чувствуешь, что ты все больше и больше становишься рабом. С каждым окриком, с каждым ударом палки из тебя уходит человеческое и заменяется рабским. Понимаешь? Умирает гордость, самолюбие, достоинство. Заместо них остаются покорность, страх. Я потом, когда нас уже освободили, долго еще не мог стать нормальным человеком. Кто-нибудь косо глянет – я вздрагиваю. Война закончилась, отец пришел с фронта… Правда, через два года умер от ран… Бывало, в шутку замахнется, а у меня все внутри сжимается и какая-то сила давит, сгибает спину и колени.

– Кто бы мог подумать! – удивленно сказала Манюшка. – Ты такой… веселый…

Козин убрал локти с батареи, сел прямо и уставил на Манюшку свой повседневный насмешливый взгляд.

– О легковерный брат мой Марий! Не всему верь, что тебе вешают на уши. Потрепались, скоротали время и обо всем забыли. Идет?

– Успокойся, у меня язык не длиннее твоего.

– Ну, смотри. У летчика слово – не олово.

Разговор этот долго еще тревожил Манюшку, она так и не уснула в ту смену. А когда вернулась с поста через два часа и встретилась с Игорем, поняла, что и он не смог избавиться от разбуженных воспоминаниями мыслей и тревог. Едва увидев ее, Козин сказал:

– Знаешь, Марий, у меня душа дрожит, как подумаю, а что, если опять… Ведь все время грозятся. То из-за океана лай, то из ближней подворотни гавкают. Вот вчера генерал Риджуэй выступал…

– Мы с тобой люди военные, – перебила Манюшка. У нее тоже «дрожала душа» от этих мыслей, но она гнала их прочь – что изводить себя понапрасну? – Полезут – будем драться.

– А может, не полезут? Может, не осмелятся, сволочи? Потому что победа им не светит, смотри. У нас тоже теперь атомная бомба – раз. – Он начал загибать пальцы. – Братья-китайцы, считай, победили – два. А это, дружище, ни много ни мало – восемьсот с лишним миллиончиков к нашему социалистическому шалашу. Немцы провозгласили ГДР – три. Ну, и в других странах… Греки бьют своих фашистов, вьетнамцы вот-вот вытурят французов из своего дома, индонезийцы – Голландию. На Филиппинах – партизанское движение… Короче, расстановка такая, что и дураку ясно: мы непобедимы. Согласна?

Манюшка пожала плечами.

– В общем и целом. Но знаешь, на расстановку надейся, а сам не плошай. Двойки по военному делу нам с тобой хватать еще рано.

– Однако какой ты зануда, о зеленоглазый брат мой, – засмеялся Игорь. – Совсем как наш обожаемый взводный.