Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Две двойки. Страшная месть. Донос. Бойкот. «Мне стыдно за тебя, Женя!»

Поблескивая стеклами очков, Лесин обвел класс внимательным изучающим взглядом. Он выискивал жертвы.

– Сурдин, как вам понравился фильм «Огонь»? Неправда ли, искусство демократической Венгрии добилось заметных успехов?

– Щось мени здається, що Сурдин приде сегодня на паре вороных, – вполголоса заметил Мотко.

Сурдин, которому тоже начинало так казаться, пригнулся за спину впередисидящего и, осторожно зыркая оттуда круглыми и мелкими, как копейки, глазками, начал оправдываться:

– Не хотел идти, товарищ преподаватель! Случайно попал. Честное спецовское.

– Но не жалеете, так, голубчик? Вещь хорошая. Кстати, товарищи, наш киномеханик обещал привезти в субботу сюда эту ленту. Так что посмотрите все… А позавчера вы на какую картину ходили, Сурдин?

– Позавчера? – захлопал тот глазами.

– Ну да, голубчик, позавчера в кинотеатр «Октябрь».

– А-а, – вынужден был вспомнить Сурдин. – На «Немую баррикаду».

– Тоже хороший фильм. – Он взглянул на часы. – Впрочем, о нем мы с вами еще потолкуем. А сейчас пойдет отвечать урок…

Все были уверены, что преподаватель назовет Сурдина. Тот и сам в этом не сомневался и даже привстал. Но Лесин, поставив в журнале точку, вызвал Гермиса.

Сурдина он пригласил третьим: у Лесина во всем главенствовал педагогический расчет.

– Вы, конечно, помните, голубчик, я обещал спрашивать сегодня содержание романа Гладкова «Цемент». Рассказывайте.

– Ну… в этом романе описывается, как Глеб Чумаков…

– Чумалов, голубчик.

– Чумалов, да… вот… Как он работал на заводе и как организовал…

– Одну минутку. – Лесин выставил перед собой узкую ладошку, как бы защищаясь от Сурдина. – Вы просто пересказывайте содержание. Начните с самого начала. Давайте-ка я подскажу. В первой главе Чумалов возвращается из армии на родину. Так?

– Так, – подтвердил Сурдин и машинально спросил: – А дальше?

– Этот ваш вопрос говорит о многом. Дальше продолжайте вы.

Сурдин зашмыгал розовым обмороженным носом, беспомощно взглядывая на товарищей глубоко посаженными глазками.

– Ну, у них все было разрушено и вообще… Я ж не помню дословно.

– А я и не требую дословно, расскажите своими словами.

– А я что делаю?

– Да, а вы что делаете? А вы по учебнику пытаетесь рассказать сегодняшний урок.

Молчание Сурдина говорило о том, что он выкинул белый флаг.

– Н-да… Садитесь, голубчик.

– Так вы что, двойку ставите? – Сурдин обеспокоенно вытянул шею к преподавательскому столу.

– Согласитесь сами, голубчик, что пятерку я не имею права поставить за такой ответ.

– Я ж казав, – похвастался вслух Мотко своей проницательностью.

Усевшись на свое место, Сурдин заворчал:

– Только и знает, что двойки катать. Эх, кэ-эк бы…

– Прекратить разговоры! Через три дня дам вам возможность исправить двойку.

– Да я все равно не буду перечитывать! – обозлился Сурдин. – Хватит и одного раза. Хорошего понемножку.

– Дело ваше, – пожал плечами Лесин. – Только себе хуже сделаете… Перейдем к изучению творчества Александра Серафимовича. Поднимите руки, кто читал что-нибудь из произведений этого писателя. Кроме «Железного потока», разумеется, который вы давно прочли и на следующем уроке будете рассказывать его содержание.

Больше половины взвода подняли руки. Лесин прошелся взглядом по этому частоколу, шевеля губами, будто подсчитывал, взмахнул рукой сверху вниз – опустите – и обратился к Евстигнееву:

– Что вы прочли, голубчик?

– Я, товарищ преподаватель, уже… ето … не помню. Брошюрка такая синенькая.

– О чем брошюрка?

– Точно я не помню, – уклонился Евстигнеев. – Кажется, биография Серафимовича. – Он сделал вид, что припоминает. – Точно… ето… биография.

– Скажите, как фамилия писателя?

Женечка удивленно пожал плечами.

– Серафимович, разумеется.

– Садитесь, голубчик. Славичевский! Вы чем заняты?

– Достаю блокнот помкомвзвода, – под общий смех ответил Ростик. – Что ему записать?

– Выговор. Сформулируйте так: за попытку обмануть командира… нет, преподавателя.

– Я… ето… жаловаться буду! – вскинулся Евстигнеев. – Я не позволю издеваться! Я дойду до начальника школы!

– Вот что, Евстигнеев, – Лесин снял очки и начал их протирать. – Вы идите в санчасть, примите успокоительных капель, а потом уже к начальнику. Он не любит истеричных спецшкольников.

– Никуда я не пойду! Назло вам не пойду!

– Ну вот и отлично, голубчик. Вам полезно послушать объяснение. Только не мешайте.

Евстигнеев попытался было продолжать пререкания, но видя, что у преподавателя угрожающе задвигались скулы, умолк.

– Опасно, оказывается, много читать, – со смешком вздохнул Петя Ракович.

– Опасно пыль в глаза пускать, – возразил Лесин и сделал округлое движение ладошками: «все, закруглились».

По субботам самоподготовки не было, но Лесин добился, чтобы в четвертом взводе ее ввели для двоечников. В этот раз остались Евстигнеев, Сурдин и Савин, который уже третий год боролся за овладение английским языком. Победить ему мешало горячее стремление стать лучшим форвардом среди днепровских футболистов. Подперев голову руками, он озлобленно вгрызался в ненавистный текст, и время от времени закатывал глаза не то запоминая, не то матерясь.

– Ай эм эс ворм эс ворм кэн би… Трай ту кам ту скул ин тайм… Черт бы их побрал, эти идиомы… Паст перфект тенс применяется для обозначения действия, которое совершилось ранее совершенного в прошлом… Н-ну! Идиотизм.

Сурдин читал «Цемент». Евстигнеев, получивший вчера двойку по истории, сидел перед раскрытым учебником и в который раз переживал позор своего поражения в схватке с Лесиным. После урока он попытался было взять реванш, еще раз навязал Лесину дискуссию-перебранку, но снова был бит. Когда Женечка вспоминал, как преподаватель благожелательнейшим тоном обозвал его кисейной барышней, посоветовал регулярно принимать валерьянку, а еще лучше подать рапорт об отчислении из спецшколы, в груди его все замерзало от бешенства.

Вошел Лесин. Спросил, не нужно ли кому помочь. Расположился за столом и с полчаса записывал что-то в толстую синюю тетрадь. Потом вдруг встал и стремительно исчез за дверью, оставив на столе портфель, фуражку и очки в светло-коричневом футляре.

Евстигнеев на цыпочках, чтобы не привлекать внимание Савина, приблизился к Сурдину.

– Давай… ето… заделаем Лесину какую-нибудь козу.

– Да зачем? – неуверенно протянул Сурдин.

– Ну вот! Ты уж и забыл, как он тебе ни за что двойку закатал?

– Не забыл. Но, знаешь… Если б совсем ни за что, а так… вроде ведь было за что-то.

– Может, трусишь? Все считают тебя отчаянным, смелым, оторви да брось, а ты… ето… размазня.

– Ну, ты! Придержи язык, а то кэ-эк щелкну!

Состыковавшись лбами, они шепотом начали советоваться, какую «козу» заделать Лесину. Наконец решили лишить его очков: пусть-ка попробует без них пожить. Сурдин, руки в карманах, вразвалочку подошел к столу, взял светло-коричневый футляр и, возвратясь на место, положил его себе в парту.

И только он это сделал, дверь распахнулась, влетел Лесин. Описав, по обыкновению, дугу, он приблизился к столу, сел и собрался продолжить работу. Порыскав взглядом по своим вещам, он в недоумении пожал плечами, порылся в портфеле, даже зачем-то перелистал странички дерматиновой тетради.

– Товарищи, вы не видели, куда я положил очки?

– В канцелярии, может, оставили? – участливо предположил Сурдин.

– Возможно… – Вернувшись через некоторое время, Лесин еще раз поискал в портфеле, ничего там не нашел и, пробормотав: – Непостижимо! – притих, слабо постукивая пальцами по крышке стола. Вид у него был донельзя огорченный.

Евстигнеев, глядя на преподавателя, решил, что вот сейчас самое время наладить с ним нормальные отношения и даже, может быть, дружеские, доверительные. На цыпочках он направился к столу.

В это время Сурдин попросил разрешения выйти и, сунув футляр в карман, отправился в уборную, где и похоронил бесславно вторые глаза командира взвода.

Пока печально журчала смывшая футляр вода, Женечка вежливым полушепотом успокаивал его владельца:

– Вы не беспокойтесь, товарищ преподаватель. Я знаю, где ваши очки. Их Сурдин взял.

– Та-ак, – протянул Лесин вполголоса, но таким тоном, что лучше бы крикнул.

– Мы… ето… пошутили, – испугавшись, поспешил дополнить Евстигнеев.

– Вы вместе пошутили?

– Нет, что вы, я просто видел. Сейчас принесу, они у Сурдина в парте. – Через минуту он, красный и вспотевший, вернулся и покаянно развел руками. – Почему-то нет. А ведь туда он клал… Разрешите, товарищ преподаватель, я разыщу Сурдина, как бы он., ето… куда-нибудь…

Лесин слабо шевельнул кистью руки.

– Садитесь на место и занимайтесь.

В это время с самоуверенным видом человека, который только что ловко «заделал козу» своему противнику, вошел в класс Сурдин. Он подмигнул Евстигнееву и, чтобы скрыть торжественную ухмылку, сложил губы трубочкой.

– Подойдите-ка ко мне, голубчик, – ровным голосом произнес Лесин. – А вы, Евстигнеев, не вострите ухо, занимайтесь, занимайтесь. – Понизив голос, он обратился к подошедшему Сурдину: – Вас Евстигнеев подговорил взять очки?

– Какие очки?

Лесин поморщился.

– А, бросьте. Мне все известно. Лучше уж выкладывайте начистоту, голубчик. Куда вы их отнесли?

– В сортир, – угрюмо ответил Сурдин, поняв, что запираться бессмысленно.

– Жаль. Я без них не могу работать. Вечер зря пропадает. Зачем же вы послушались Евстигнеева?

– При чем тут Евстигнеев? Нет, я один, его не впутывайте. Евстигнеев вообще ничего не знает.

– Да? А вот он говорит, что видел, как вы взяли… Ну, хорошо, идите занимайтесь. Вы что сейчас готовите?

– Читаю «Цемент».

– Прекрасно. Спрашивать буду строго, как всегда.

Он собрал со стола свои вещи и ушел. Зло сопя, Сурдин уселся на крышку парты напротив Женечки и уставился на него в упор прищуренными глазками.

– Ты заложил, падло? Вот кэ-эк вмажу!

– Да ты что… ето… Как это я могу?

– Не свисти. Лесин тебя прикрывать не стал.

– Да он… ето… чтоб тебя расколоть, – пряча глаза, пытался выкрутиться Евстигнеев.

Подошел Савин узнать, наконец, что за события развертываются, пока он долбит свой паст перфект тенс. Сурдин подробно все ему обсказал.

– Чего ж ты отпираешься? – набросился Савин на Женечку. – Вот шкурник! Предатель!

Во взводе об истории с очками стало известно в тот же вечер: не зря до самого отбоя сновали спецы из квартиры в квартиру. Споры не возгорались: дело было ясно до донышка. Результатом всех этих встреч было поручение Захарову и Манюшке – получить подтверждение факта предательства от Лесина.

Утром после завтрака они собрались идти в учебную часть, но не пришлось – командир взвода сам появился в классе. Заложив руки за спину, прошелся вдоль «официальной стенки», разглядывая фотомонтаж, лозунги, которые висели здесь с Нового года, стенгазету – не новей.

– Разведывательный полет, – определил Захаров, дотронувшись до Манюшки локтем.

Отношения у них после новогоднего объяснения почти сразу вошли в прежнюю колею. Манюшка, встретившись с ним после каникул, с острым любопытством ждала, как поведет он себя с нею теперь, но Толик смотрел ей прямо в глаза и разговаривал так, будто ничего и не было. Честно говоря, она была разочарована. Получилось, как в той частушке: «Эх, влюбился я в Татьяну не то сдуру, не то спьяну»… Значит, сдуру. Ладно, пусть. Будем считать, что ничего не было.

– Пойдем на сближение, – сказал Толик и двинулся к Лесину.

– Стенгазету надо готовить новую, товарищи, – сказал преподаватель, ответив на приветствие. – Вообще, надо делать ее хоть раз в месяц. А то выпускаем к праздникам, она и получается у нас парадной. Считаю это крупным недостатком.

– Исправимся, – сказал Захаров и выжидающе посмотрел на преподавателя: в самом деле, не о стенгазетах же он пришел потолковать.

А Лесин в свою очередь выжидающе переводил глаза с комсорга на зама: ему хотелось, чтобы костер загорелся не от его спички. Поняв это, Манюшка спросила:

– Товарищ преподаватель, это правда, что Сурдин и Евстигнеев украли у вас очки?

– Взяли, – кивнул Лесин. – Выходка, достойная учеников максимум четвертого класса.

– А верно, что Евстигнеев заложил Сурдина? – спросил Захаров.

– К сожалению, верно – донес. – Командир взвода сделал ударение на последнем слове. – Считаю, что в данной истории главное это.

– Да уж и дураку ясно, – не очень тактично поддакнула Манюшка.

Лесин хотел что-то сказать, но, взглянув на часы, видимо, обнаружил, что до звонка остается пять минут, и убежал.

Захаров позвал помкомвзвода Славичевского, они втроем посовещались, а когда зазвенел звонок и все заняли свои места, от парты к парте поползло:

– Евстигнееву – бойкот.

Передавая это Сурдину, Гермис добавил:

– Лично я и тебе бы объявил.

В темной мути глаз-копеек плеснулись недоумение и испуг.

Женечка узнал, а вернее, догадался о бойкоте чуть позже, на уроке, когда преподавательница логики вызвала его к доске.

«Логичка», маленькая тщедушная женщина с лицом дробным и невыразительным, отличалась редкой способностью отключаться от окружающего мира в любых, даже в самых неподходящих обстоятельствах. Когда вызванный начинал отвечать урок, она, ободряюще кивнув, принималась за свои дела: заполняла журнал, проверяла контрольные работы, писала письма, подкрашивала увядающие губы, перелистывала периодику, иногда при этом тихонько напевая. Отвечающий в это время мог произносить монолог любого содержания, требовалось только, чтобы речь текла гладко и непрерывно. Стоило чуть прерваться, как преподавательница настораживалась и начинала вслушиваться. Понятно, спецы этими ее особенностями широко пользовались. Журнал пестрел четверками (пятерки она из осторожности ставила очень редко), а общий уровень знания предмета хорошо, если заслуживал троечки.

Сегодняшний урок Евстигнеев знал, хотя и нетвердо (твердо он знал только историю авиации), и потому заговорил довольно уверенно и ровно. Поощрив его благожелательным кивком, логичка начала специальной пилочкой подтачивать ногти, напевая под нос:

 
Взгляд твой, как небо ясный,
С моим случайно повстречался…
 

Как только Женечка вышел к доске, в классе установилась могильная тишина. Двадцать девять пар глаз смотрели на него напряженно-ожидающе, вопросительно, насмешливо, укоряюще, отчужденно, презрительно. На лицах было написано и читалось в ухмылках: ну-ну, поглядим, на что ты способен: ври, ври, да не завирайся. Эта враждебная тишина класса, недоброжелательность во взглядах и в выражении лиц вышибли Евстигнеева из равновесия. Он вдруг со страхом обнаружил, что выученное вчера вылетело из головы. Неуверенным голосом, путаясь и спотыкаясь, он произнес две-три фразы и осекся.

Возвращенная этой заминкой в класс, преподавательница подняла на Евстигнеева выцветшие глаза и с неудовольствием сказала:

– Ну что же вы? Так хорошо начали…

Это ободрило Женечку, и он пошел ровно, без перерывов тянуть из себя фразу за фразой, сам не понимая, что говорит:

– Наука логика очень хорошая наука. О ней еще в древние времена прекрасно отзывались разные мудрецы и философы. Один из них сидел в бочке, а другой ходил и как дурак днем с фонарем искал человека…

Успокоенная логичка сразу вернулась к прерванному занятию и замурлыкала:

– Вернись ко мне, тебя я умоляю…

Евстигнеев, сам убаюканный своей гладкой речью, постепенно успокаивался. Чтобы не видеть недружелюбных глаз и лиц, он смотрел в окно. Урок успешно тек к финишу, но тут раздался возмущенный голос Игоря Козина:

– Он же ахинею несет!

– Галиматью! – подтвердила Манюшка.

– Мандрагорию! Абракадабру! Муть зеленую!

Женечка занервничал и смолк. Преподавательница начала задавать ему вопросы. Провал был полный и очевидный.

– Не буду отвечать! – выкрикнул Евстигнеев. – Вы… ето… не понимаете, что ли, меня же топят!

Логичка оглядела пожирающий ее преданными взорами взвод и пожала плечами.

– Не понимаю, кто вас топит. Наоборот, все очень внимательно слушают, поправляют, когда вы говорите не то. Ответьте мне на такой вопрос…

– Я сказал уже, что не буду. Я не могу.

– Что за капризы? Садитесь. Единица.

Женечка вернулся на свое место и попытался обратиться к соседу по парте Мигалю. Но тот равнодушно отвернулся, а когда Евстигнеев повторил вопрос, отрезал:

– Не болтай на уроке!

На перемене Женечка подошел к Игорю и, тронув его за рукав, самым ласковым голоском, на какой только был способен, спросил:

– Игорек, за что на меня взвод… ето… рассвирепел?

Козин стряхнул его руку, демонстративно дунул на то место, которого коснулись Женечкины пальцы, посмотрел Евстигнееву в глаза и, засвистев, отвернулся.

– За что вы… ето… издеваетесь надо мной? – закричал Женечка. – Что я? Виноват? Так бейте или что хотите… А нечего… Ну, вот почему ты не отвечаешь? – опять прицепился он к Игорю.

Тот повернулся и смерил его прищуренным взглядом.

– О аллах! Да потому, что правоверные брезгуют разговаривать с нечестивыми доносчиками, шкурниками плюс подхалимами.

После этого Женечка затих. Целую неделю ходил он весь обвялый, как осенний куст, не поднимая головы и ни с кем не заговаривая. Зная, что никто не придет к нему на помощь, он стал регулярно и добросовестно готовить уроки, не препирался с преподавателями, когда те делали ему незаслуженные, по его мнению, замечания. Решил было обратиться за помощью к майору Кудрину, фронтовому другу отца. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что это ничего не даст. Даже любимый спецами комбат не в силах уговорить или заставить их уважать того, кого они не уважают.

Прошло две с лишним недели. Женечка ходил, как побитый, смирившийся со своей жестокой участью. Манюшке, да и еще кое-кому уж и жалковато его становилось.

Надо было ставить точку. После уроков Захаров зашел в учебную часть к Лесину. Там было много народу, и они вышли в коридор.

– Так что будем делать дальше, товарищ преподаватель?

– Вот те на! А я откуда знаю, голубчик? Мне показалось, что вы это дело предали забвению.

Хитрил командир взвода. Ему было прекрасно известно о бойкоте, но поскольку эта мера воспитания была официально непризнанная, доморощенная, может, и непедагогичная, то он делал вид, что ничего не знает.

– Мы испытываем его терпение, – неопределенно сказал Захаров. – Наверно, пора подбить бабки. Сегодня после обеда.

Лесин пришел в класс к началу собрания, а когда избранный председателем Матвиенко объявил повестку, появился майор Кудрин. Ребята были удивлены – все считали, что об истории с очками никто, кроме их четвертого взвода, не знает. Кудрин сел на первую парту рядом с Манюшкой, внимательно и строго выслушал председателя, изложившего суть дела. Несколько раз он взглянул на Евстигнеева, заставив парня поежиться.

Начались выступления.

– У Евстигнеева со здоровьем не все в порядке, – заявил Славичевский. – У него нервы – психует, как ненормальный. Не раз командир взвода советовал ему пойти в санчасть и выпить валерьянки.

– А он идет туда и берет освобождение от занятий, – подал реплику Лесин.

– Точно. Говоря по-нашенски, сачкует. Ну, с этим мы кое-как справились.

Прошелестел оживленный шумок: вспомнили, как приводили Женечку на занятия «под белы ручки».

– В этом плане вроде ничего хлопец стал, – продолжал помкомвзвода. – И с учебой наладилось. Рычал на преподавателей, правда, но это ладно, все мы не святые… Но он ведь сегодня рычит, а завтра доносы шепчет. С таким человеком даже в одном помещении быть противно, а не то что…

Евстигнеев вскочил, сжав кулаки, но под холодными взглядами ребят снова сел и опустил голову.

– Я на месте начальства выгнал бы его и часовых поставил, чтоб к спецшколе и на километр не подпускали, – закончил Ростик.

И сразу встала Манюшка.

– Хорошо, что ты не такое уж большое начальство. Представляю, что сделал бы товарищ Славичевский, облеченный соответствующими полномочиями: половину спецов выгнал бы, а другую половину поставил часовыми, чтоб изгнанные не вернулись. Пойми же ты: добить любого не хитро, особенно если он лежит. Но это нечестно и не по правилам. Тяжелый проступок совершил Евстигнеев. Предательство – даже не проступок, а преступление. – Она перевела дух. – Евстигнеев мечтает стать летчиком, как и все мы. Но пусть он ответит мне лично: могу ли я быть спокойной за свой хвост, если нам придется вылететь в бой на пару?.. Но все же давайте дадим ему шанс. Если он этим шансом не воспользуется, то ему рано или поздно придется сгребать свои шмотки и ковылять отсюда на все четыре стороны.

Один за другим выступали ребята, и тяжелые слова падали на голову Евстигнеева, как камни. Он только теперь по-настоящему начал осознавать, какую подлость совершил. Конечно, двухнедельный бойкот подготовил его к этому, но все же до собрания иногда казалось, что ребята делают из мухи слона.

Евстигнеев с нетерпением ждал, что скажет Кудрин. Он был для него высшим авторитетом.

– Мне вспоминается один случай из фронтовой жизни, – начал майор. – Нам было приказано перебазироваться на другой аэродром. Летчики взяли с собой по одному пассажиру – из штабных офицеров и техников. Новый аэродром находился недалеко, и никаких неожиданностей быть не могло. И действительно, все самолеты благополучно приземлились. Все, за исключением одного. Этот потерял курс, напоролся на немецких истребителей, был подбит. Ему удалось все же оторваться. Машина горела, спасти ее было уже невозможно. Летчик мог выпрыгнуть с парашютом, и никто ни в чем его не обвинил бы. Но у техника, который летел с ним, парашюта не было. И летчик пошел на смертельный риск. Ему удалось чудом посадить самолет, спасти товарища и себя. Так вот, этим летчиком был Женин отец, а техником – я. И сегодня, Женя, мне стыдно за тебя и стыдно за моего друга, капитана Евстигнеева, который проглядел в тебе что-то очень важное, стыдно и за себя.

Манюшка увидела, как от этих слов Евстигнеев дернулся, словно от удара. Исподлобья он скользнул взглядом по лицам товарищей и, видимо, понял, что бойкот кончился – в глазах ребят не было больше холодной отчужденности, которая обжигала и отталкивала его в последние дни, а кое-кто так же, как и Манюшка, даже смотрел на него с сочувственным любопытством. И несмотря на жестокие слова, что били его под дых, ему, видно, стало легко и тепло: он понял, что его простили.

– Есть предложение послушать Евстигнеева, – сказал Матвиенко.

Старшина Мигаль тронул Женечку за руку, и он покорно встал и заговорил, часто сглатывая слюну:

– Я… ето… понял теперь, что такое быть одному. Бойкот… Как на собаку… Да нет, собаку хоть ударят… А тут что есть ты, что нет… Лучше бы загнули салазки или чем попало побили… Я… ето…

Больше он не мог выдавить из себя ни слова. Смотрел под ноги, переводил взгляд на потолок, на окно. И сесть не решался: ему казалось, что ребята его не поняли.

В коридоре раздался чей-то ликующий возглас:

– Почта пришла! Где старшина?

В классе задвигались, зашумели. Мигаль попросил разрешения пойти за письмами. Все это несколько сняло напряжение.

– Садись, Евстигнеев, – сказал Матвиенко. – Мы тебя поняли. А теперь перейдем к рассмотрению проступка Сурдина.

– Вот именно! – подхватила Манюшка. – А то сидит, как у тещи на блинах, ухмыляется. А сам-то…

– Да я не ухмыляюсь. Не понимаю, что ль, ничего?

– Дай мени сказать! – поднялся Мотко. – Сурдин якийсь прыдуркуватый, все одно як мыла наглотався. Дурню вже около двадцаты годиков, а вин все як первоклассник, що воробьев з рогатки стриляе. Подумав бы своею ослячою головою: чи по-мужскому я поступаю? Чи по-спецовськи?

Сурдин ждал, что сейчас ему «кэ-эк вмажут», но ребята говорили дружелюбно, хотя и поругивали. Это так растрогало проштрафившегося спеца, что, когда ему вслед за Евстигнеевым вынесли выговор, он заявил:

– Чтоб уж до конца… Братцы, это я тогда украл у Грицка часы. Отработаю – заплачу…

Мотко молча встал, подошел к Сурдину и, развернувшись, растопыренной пятерней хлобыстнул его по лицу.

– Дурак, воны бесценные – награда. Я вже не кажу про позор всего взвода и все такое… Ладно, считай, що мы квиты.

Собрание было закрыто, и счастливый Сурдин побежал в туалет смыть с лица кровавую юшку.