Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Богатыри и их «кони»

На экскурсию в боевую авиачасть поехали по пять человек от каждого взвода. От четвертого – старшина роты Мигаль, помкомвзвода Славичевский, комсорг Захаров, «головастики» Доманова и Матвиенко.

Ребят доставили на аэродром, привели на пункт управления полетами. Из большой комнаты, уставленной пультами и приборами, видно было летное поле, вдали – ангары. Слышался непрерывный гул моторов: самолеты поодиночке, парами и тройками взлетали, делали круги над аэродромом, улетали куда-то за пределы видимости, шли на посадку. Майор за пультом негромко отдавал команды. Иногда голос его повышался, в речи появлялись неуставные словечки, и тогда он косил недовольным глазом в сторону спецов. А они сбились в кучку и присмирели: буднично-деловая, суровая обстановка действовала как команда «смирно».

Высокий подполковник с сухим неулыбчивым лицом – замполит командира полка повел ребят к одному из ангаров. День был ранневесенний – с легким морозцем, плавящимися на солнце льдинками лужиц, тяжелым влажным воздухом.

В ангаре перед ними предстала горбатая тупорылая машина со слегка скошенными назад крыльями. Манюшка, впервые увидевшая самолет на земле и к тому же так близко, никак не могла заставить себя поверить, что это та самая небольшая гудящая птица, что быстро проносилась над головой на средних высотах или маленькой точкой почти беззвучно перемещалась в далекой-далекой голубой вышине.

– Что, Марий, хорош красавец? – вполголоса сказал рядом Толик. – Главный самолет войны.

Манюшка покосилась на него с некоторым удивлением: в последнее время отношения у них были натянутые. Даже нет, не натянутые. После того спора у географической карты Захаров перестал подходить к ней, не приглашал больше в парк. Если обращалась к нему Манюшка, отвечал дружелюбно и выполнял просьбу, но продлить общение не стремился. Ее это задевало: она и сама почувствовала какой-то сбой в отношении к нему, разочарование – как если бы тянулась к тайне и вдруг однажды узнала, что никакой тайны нет…

Подполковник, оказавшийся рядом, благожелательно глянул на Захарова.

– Точно: машина, которую вы видите сейчас, – главный самолет войны, «летающий танк», «горбатый», штурмовик Ил-2. Чтобы не быть голословным, вот такая цифра: за годы войны мы выпустили сто восемь тысяч двадцать восемь самолетов, из них сорок одна тысяча «илов»… Вообще мы должны сказать доброе слово о Сергее Владимировиче Ильюшине. У него и кроме этого были знаменитые самолеты – например, бомбардировщик Ил-4.

Он использовался для рейдов по тылам противника. На нем балтийские летчики летом сорок первого – обратите внимание на дату – в самом начале войны! – впервые бомбили Берлин.

– Расскажите о штурмовике поподробнее, – попросил Мигаль. – Чем он взял? Почему такая слава?

Подполковник будто ждал этого вопроса: у него даже глаза заблестели. Он, видимо, был влюблен в «горбатого» и рассказывать о нем начал не сразу, а все как бы издалека подбирался.

– Ну, во-первых, два слова о броне. Без нее самолет беззащитен. Интересный факт: в годы первой мировой летчики, чтобы защититься, стали подкладывать под сиденья чугунные сковороды. В русской авиации броня впервые появилась на самолетах БИКОК-2 – «Илья Муромец» – и на «летающих лодках» М-9 Григоровича. К концу первой мировой войны был создан бронированный разведчик Ю-1 – тяжелый и тихоходный. В 1936 году под руководством Туполева построили АНТ-17, или ТШБ – тяжелый штурмовик, бронированный. Броня весила около тонны, самолет имел мощное вооружение. А скорость по всему поэтому была всего 256 километров в час… Броня создала парадоксальную ситуацию. Она была нужна только в короткие мгновения боя, а в остальное время являлась мертвым грузом. К тому же самолет за свою неуязвимую рубашку платил высокую цену скоростью и маневренностью.

– Ну и что же Ил? – нетерпеливо перебила Манюшка. – Вы нам про «горбатого», пожалуйста.

– Минуточку, минуточку. Я к нему и веду… Накануне войны, укрепляя оборону страны и понимая, что наиболее вероятный противник – германский фашизм, наше политическое и военное руководство не могло не обратить внимания на то, что немцы выпускают большое количество танков – в официальных документах они называли их сельскохозяйственными тракторами. По всей вероятности танки становились главной ударной силой германской армии. Нужно было позаботиться о средствах борьбы с ними. И вот в 1936 году Чкалов испытывает штурмовик Поликарпова ВИТ-1 – воздушный истребитель танков. ВИТ-1 и появившийся вслед за ним ВИТ-2 были хорошими машинами – быстроходными, сильно-вооруженными, но их слабо защитили броней. А увеличить защиту означало потерять скорость и маневренность. Так зашли в тупик. – Подполковник любовно похлопал ладонью по фюзеляжу. – Ил-2– выход из тупика. Во-первых, на него поставили новую марку брони, и, поскольку она была более прочной, – вес бронезащиты снизился. Во-вторых, кислород в системах заменили инертным газом. Что это дало? А вот что. Если раньше пуля или осколок пробивали броню, то кислород загорался, ну, и самолет. А теперь – нет. В третьих, в бензобаках сделали каучуковые прокладки. Раньше, если пуля или осколок пробивали бензобак, горючее вытекало. А теперь дырка затягивалась каучуком. В результате в тысяча девятьсот сороковом году мы имели исключительно надежную и живучую машину. Во время войны «илы» возвращались с боевых вылетов со смертельными, казалось бы, повреждениями крыльев, оперения, хвостового отсека. Я сам сел однажды после боя – фюзеляж как решето, тяги управления перебиты, внутри кабины – чад, дымок и за машиной тянется… Видать, такой развалюшный вид был у моего самолета – когда вывалился из кабины, возле него уже толпились человек десять аэродромного люда. Даже генерал прикатил. Спрашивает: «Как же это тебе сесть удалось?» – «Да так вот, – отвечаю, – летел на честном слове, а сел на одном крыле».

– А почему в нем два места? – спросил Славичевский. – Ведь лишний человек – это лишний вес, да и… лишний солдат.

Подполковник кивнул, как будто и этого вопроса он ждал.

– Вначале выпускали одноместные самолеты. Они были уязвимы сзади, и их часто сбивали. Сделали двухместный вариант: посадили сзади стрелка – и машине не стало равных. На борту «ила» имелись бомбы, пулеметы, пушки, реактивные снаряды. Он успешно бомбил различные цели, истреблял танки, на равных дрался с истребителями. Когда на Орловско-Курской дуге у немцев появились новейшие тяжелые танки, «илы» оснастили более мощными пушками и противотанковыми бомбами ПТАБ, которые запросто пробивали и прожигали бронированную шкуру «тигров» и «пантер». Гитлеровцы пытались противопоставить Илу-2 «Хейнкель-129». Но соперничества не получилось. В одном из первых вылетов этого штурмовика он был пленен нашим «илом», и всем стало ясно, какой самолет чего стоит… Техника не стоит на месте, – закончил замполит. – «Горбатый» воевал, а конструктор совершенствовал его. Так появились Ил-8 и Ил-10. Дали нам, летчикам, на выбор, и мы выбрали Ил-10, более скоростной и маневренный, хотя он уступает восьмому в броневой защите. Ну, а потом появились и другие отличные машины. Про них как-нибудь попозже, – подполковник лукаво улыбнулся, – когда чуток подрастете… Так что Ил-второй уходит со сцены. Служил он честно и с великолепными результатами, дай бог и другим послужить так же.

Ребята поглядывали на «горбатого» с уважением. Руки сами тянулись к крылатой легенде – потрогать.

Как только подполковник отвернулся на минутку, Манюшка мигом очутилась в кабине. Она вцепилась в ручку управления и, забыв обо всем, медленно повела взглядом по приборной доске – слева направо – и «дала газ». И вот уже понеслась под колесами бетонная дорожка, и распахнулись голубые просторы. В уши ударил разнобой эфирных голосов, среди которых – чужие, испуганные: «Ахтунг, ахтунг, Доманова!» У нее восторженно и тревожно заколотилось сердце, стеснилось дыхание, как будто она прыгнула с кручи и, подхваченная тугими струями воздуха, летит, летит, летит.

Щеки ее располыхались, глаза смотрели завороженно и излучали зеленый свет. Спецы, кивая на нее, понимающе улыбались и подталкивали друг друга.

Подполковник тронул Манюшку за плечо и, когда она обернулась, улыбнулся ей тепло и чуть насмешливо:

– Поздравляю с возвращением из боевого полета! – Постучал пальцем по циферблату часов. – Но у нас еще много дел. Следуйте все за мной!

Ребят привели в клуб, где одну комнату занимал музей части. Здесь по стенам были развешаны различные документы: схема боевого пути полка, фотографии и биографии героев, в которых рассказывалось об их подвигах, их личные вещи. На длинном столе стояли модели самолетов, на которых летали пилоты с первых дней существования части.

Манюшке больше всего запомнился рассказ замполита о лейтенанте Алексее Давжинце. В 1942 году он был сбит в Крыму и, раненый, попал в плен. Ранение – в ногу – было легкое, но поскольку в концлагере пленных не лечили, то выздоровление затянулось. Едва подсохла рана, стали гонять на работы – сначала внутри лагеря, а потом и за проволоку. Первое время – на строительство склада горючесмазочных материалов, позже «специализировали» на аэродромных подсобных работах. Таскал разные грузы, подкрашивал металлические части самолетов, приборы, чистил колеса.

И присматривался. Мелькнула однажды шальная мысль и больше не оставляла отчаянную голову. Мысленно сто раз прорепетировал задуманное – каждый шаг, каждое движение. И вот настал звездный час летчика Алексея Давжинца. Оглушив часового, он прыгнул в кабину «хейнкеля» и включил двигатель. Немцы спохватились, когда он оторвался от взлетной полосы. Открыли стрельбу, в небо поднялось звено самолетов. Но было уже поздно.

Невредимым перелетел Давжинец через линию фронта и тут едва не был сбит нашими истребителями. Большой летный опыт лейтенанта, сноровка и отчаяние – чудом вырваться из плена и быть сбитым своими! – помогли ему оторваться от «негостеприимных» товарищей и посадить угнанный самолет на кочковатом пастбище.

Видимо, не одну Манюшку зацепила за сердце эта история. Посыпались вопросы:

– Какую награду получил Давжинец за этот подвиг?

– Для него высшей наградой было то, что удалось добиться права воевать в небе рядом со своими товарищами, – уклончиво ответил подполковник.

Почуяв что-то неладное, ребята стали задавать окольные вопросы. Замполит доверительно сказал:

– Давайте, хлопцы, не будем ворошить это. В войну ведь всякое бывает. Человек попал все-таки в плен… при каких обстоятельствах – не ясно.

– Но вы же сами говорили: был ранен.

– Ну, так об этом я знаю с его же слов. В полку-то поверили ему, а вот официально он доказать сразу не смог… Да разве в наградах дело, а, хлопцы? Разве мы фашисту рыло чистили за награды… Ну, все, ваше время истекло, пора на обед. Приглашаю в столовую.

Молча шли по раскисшим под полуденным солнцем дорожкам. Только у входа в столовую Манюшка со вздохом восхищения воскликнула:

– Какие люди!

– Могучее, лихое племя. Богатыри – не мы! – откликнулся Вася.

А Захаров непонимающе пожал плечами.

– Почему, собственно, он должен доказывать, что не верблюд? Это вы доказывайте, что верблюд, раз не верите ему на слово!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Спецшкола, милая спецшкола!» Сказание о Петре Великом и Петре Морозове

В спецшколе было и такое, что вызывало у Манюшки протест и возмущение. Ну, хотя бы те же спецовские «традиции», или пострижение в двоечники, или наказание голодом. На через несколько месяцев она, как и другие ратники, перестала удивляться и возмущаться: своеобразная атмосфера «спецухи» переродила ее сознание. Вслед за остальными она начала хулить свою альмаматер, сочинять про нее не очень лестные и не очень пристойные анекдоты – и при всем при том готова была, не задумываясь, ринуться в драку за ее честь и доброе имя. И, зло высмеивая вслух «жестокости» Бирона, она, как и большинство спецшкольников, втайне гордилась спартанскими условиями воспитания и порядками. В школе существовал, если можно так сказать, спецовский шовинизм: что там гражданские школьники, что они видят, эти маменькины сынки! Вот побывали бы в нашей шкуре, узнали бы, что такое настоящее мужское воспитание. И Манюшка тоже им заразилась.

Спецшколу свою ребята любили какой-то стеснительной, но настоящей любовью. Ходила по рукам поэма о том, как «всевышней волею небес попал Евгений в ВВС» (подражание Пушкину), в которой была такая вот строфа: Спецшкола, милая спецшкола —

 
Высоких чувств и дум приют!
Среди твоих сынов веселых
Счастливо наши дни бегут.
Здесь жизни лучшие мгновенья
Проходят, будто сновиденья,
И твой – на крыше – красный флаг
Горит над нами, как маяк.
Как любим мы твою ограду
И летных ряд эмблем на ней,
Вечерний блеск твоих огней,
Два раза в год твои парады,
Когда в невиданных клешах
Идем, чеканя твердый шаг.
 

Спецы были родом из войны, многие понесли большие или малые потери, а некоторые, как Манюшка, потеряли все, и этим определялись их симпатии и антипатии. Штатского Лесина недолюбливали и в глубине души относились к нему свысока, к преподавателям-женщинам – вежливо снисходительно, преподавателей-фронтовиков подлинно уважали – как старших однополчан, что ли.

Вскоре Манюшка узнала, что одним из самых уважаемых спецами был капитан запаса секретарь партбюро школы Максим Васильевич Подолинов. Широкое простоватое лицо, тяжелая походка вразвалочку, весь его небравый и небоевой вид спецов привлечь не могли. Но фронтовая биография искупала все, и частенько вместо «товарищ преподаватель» ему подчеркнуто говорили «товарищ капитан».

Урок истории. Подолинов тихо похаживает между партами и, будто вспоминая прошлое, рассказывает:

– Петр поспешил возвратиться в Россию, потому что в Москве снова взбунтовались стрельцы. Присутствовать при подавлении ему было необязательно – Ромадановский справился бы и без него. Но у Петра на всю жизнь остался страх перед бунтами после первого стрелецкого бунта, когда он чуть не погиб. И он, натура твердая и деятельная, всегда стремился быть на месте событий, боясь, что без него где-то сделают не так… Это часто бывает: какой-нибудь случай может испугать на всю жизнь. Например, у человека, который тонул, может появиться водобоязнь. Меня вот на всю жизнь испугали танки. Стоит услышать шум мотора, сердце начинает дрожать и прыгать…

– Товарищ капитан, расскажите, как это было, – тихо просит кто-то.

Подолинов, задумавшись на минутку, начинает вспоминать, как был когда-то старшиной роты и в составе экспедиционного отряда их бросили на борьбу с фашистским десантом в калмыцкие степи…

– Что такое калмыцкая степь? Это ровная, как озеро, гладь, покрытая низкими травами. На десятки, а может, и сотни километров стелется она вокруг, и глазу не за что зацепиться. Безводная, безлюдная… Лишь изредка встретятся несколько юрт. Помню, долгонько мы шли, а перед закатом солнца остановились на отдых. Только расположились, как откуда ни возьмись – танки немецкие. Это было совершенно неожиданно. Откуда они взялись, до сих пор не пойму. И началась бойня! Они расстреливали нас из пулеметов, давили гусеницами… Казалось даже – слышно, как кости хрустят! Может, это мои уже загодя хрустели… Страшно люди кричали… Я лежал рядом с замполитом. «Идет сюда, на нас». – «Вижу». – «Твое решение?» – «Эх, какое тут решение! Все погибнем. Так надо хоть с музыкой». Он встал навстречу танку и бросился под него с приготовленными гранатами. Раздался взрыв… Потом начали взрываться танки и в других местах – замполит показал всем, что надо делать… Во мне тогда все спеклось. Ненависть и страх – в одном комке. Страх давил к земле, а ненависть подняла и бросила наперерез танку – он шел левее и гнал перед собой кучку наших. Как, откуда у меня в руке очутилась бутылка с горючей смесью – убей бог, не помню. Помню только – бросил ее на моторную решетку, плеснуло пламя, я упал… Нас – остатки – спасла темнота, она там наступает внезапно. И подоспевший отряд… С тех пор у меня танкобоязнь… Так вот, Петр…

– Та що нам отой Петро! – перебил Мотко. – Он, конечно, великий человек, только ж не кидався под танки. А як фамилия того замполита?

– Морозов Петр Семенович. Был он тогда молодой парень, двадцати трех лет… А «що нам Петро!» – это зря. Разве не тянется через века незримая ниточка от Петра Великого, строившего и отстаивавшего Русское государство, к Петру Морозову, защитившему его своей жизнью?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Весна. В поисках «хвыномена». Экскурсии. Штатские фитюльки

Медленно и ярко разворачивалось долгожданное и все же неожиданное событие – весна. Рождались и лопались почки на деревьях, выползали из них и крупнели листья. Аромат наливающейся соками зелени настаивался на ласковом солнечном тепле, и этот настой проникал в кровь, пьянил и будоражил.

По вечерам все больше праздношатающихся спецов мели широченными клешами тротуары города и аллеи Парка живых и мертвых.

Манюшка тоже начала понемногу выползать в парк и тоже клешничала – клеша она восстановила и умело прятала от начальства. Какая-то смутная тревога томила ее – как будто вот-вот что-то должно было случиться. Чаще всего ее сопровождал Захаров, реже выходили с Матвиенко. Вася, похоже, избегал прогулок втроем. Если Манюшка или Толик приглашали его в компанию, он неизменно отказывался, ссылаясь на неотложные дела, но почти всегда в этот вечер они видели его в парке – издали. Когда же Манюшка гуляла с ним, парень становился молчаливым и задумчивым и время от времени извиняющимся тоном говорил:

– Скучно со мною, да? Ну, потерпи уж, завтра я избавлю тебя… кхе, кхе… от своего присутствия.

– А ты что, обязан меня развлекать? – пожимала она плечами.

С Захаровым, конечно, было интереснее. Он много рассказывал о Днепровске, они вместе куда-нибудь ездили. Например, открылась областная выставка достижений промышленности, транспорта, сельского хозяйства, науки и культуры – он потащил ее в Парк Чкалова, и они целое воскресенье бродили по павильонам. При этом Толик активно просвещал Манюшку:

– Конечно, что такое наша богом забытая провинция? Лаптем щи хлебаем. Ну, добываем железную и марганцевую руды, трошки плавим металл, делаем трубы, станки и оборудование для заводов, чуть-чуть катаем белую жесть, строим вагоны, и прочая и прочая. Сельское хозяйство области дает вам, Марий Батькович, хлопок для летней формы, а на ваш стол – все, от лимонов и винограда до кукурузы и чумизы.

– Чумизу рубаю каждый день, виноград пробовала на десятилетие воссоединения украинского народа и на Октябрьские, а насчет лимонов вы, по-моему, загнули, Анатолий Иванович.

– Вот те хрест святый, не загнул! – Захаров дурашливо перекрестился. – В этом году заложен цитрусовый сад в траншеях – новинка в садоводстве.

– Ах, только заложен!

– Ну, раз заложен – значит, рано или поздно будем рубать лимоны.

Когда в Парке имени Шевченко вступил в строй межвузовский Дворец культуры студентов, Толик не преминул пригласить Манюшку туда в кино. Смотрели «Сказание о земле Сибирской», потом, якобы заблудившись, долго бродили по залам и комнатам.

– Представляешь, идея построить Дворец студентов появилась еще в мирное время, перед самой войной подняли стены. Фашисты здесь ночами расстреливали людей, а перед отступлением взорвали коробку…

По зазеленевшему парку они спустились к Днепру. Он вольно катил свои рябые от ветра воды, поблескивая гребешками волн. На голом берегу было свежо, ветер дул еще холодный.

– А вот здесь скоро построят набережную, – повел рукой Захаров. – Тут появятся бульвары, скверы, красивые здания. Вот эти лысые острова на Днепре будут застроены. Весь город станет зеленым.

– Ну, вот, – не город, а рай земной. А нам через год его оставлять. Не жалко?

– Что ты! Покину с несказанной радостью.

– Ладно притворяться. Видно же, что – жалко!

– Эх, жисть наша поломатая! Любишь не любишь, а уезжать придется. Кто-то ведь должен нести трудную, но почетную вахту где-нибудь в глухомани. Чтобы… – Он пропел из бернесовского репертуара, но в манере своего кумира Утесова:

 
Любимый город может спать спокойно
И видеть сны, и зеленеть среди весны.
 

Толик говорил с нею и на другие темы – хоть и с обычной своей иронией, но откровенно. На ее вопрос, почему он не обзавелся девочкой, ответил:

– Я, Марий, жду хвыномена. А хвыномены на каждом шагу не валяются.

Была у него такая привычка – искажать слова, особенно иностранного происхождения, тем самым придавая им иронический смысл.

– Все ищут феноменов, – осуждающе заметила она. – А куда ж деваться простым сереньким дурочкам?.. Почему бы тебе не приклеиться к Марийке? Хорошенькая девочка, чем, скажи, не феномен? И, по-моему, неравнодушна к твоей особе. Как она сразу меняется, когда ты приходишь! Прямо на глазах начинает цвести и пахнуть.

– Скажи пожалуйста! – удивился Толик и начал паясничать: – Марийка – хвыномен, но я не ейного поля ягода. Ей енерала надоть.

– А ты в академию не метишь?

Что ты, Марий! Не с моим рылом в академики! Да и как же без меня небо? А я без него? Эх, жисть наша поломатая!.. А насчет Марийки – подумать надо.

И, как всегда, было не понять – всерьез это или в шутку.

В классе теперь постоянно были распахнуты окна, спецы толпились здесь на переменках, болтая, мечтая и фантазируя. Каждому хотелось чего-то непривычного, небудничного. Покатилась вниз кривая успеваемости: ребята, говоря словами школьной поэмы, «мечтали не о балле, а больше думали о том, придет ли Н. часу в шестом».

– С весной бороться невозможно, – отмахнулся Захаров, когда Манюшка напомнила ему об этом. – Но ты заметь: увеличивается число троек, а не двоек – все-таки система «гражданской казни» действует эффективно… Я вот думаю, Марий: а что, если нам к празднику подготовить что-нибудь такое… – Он повертел растопыренными ладонями. – Концерт, постановку… Скучновато мы живем, согласись.

– Концерт нам не по силам. А постановку неплохо бы. Но опять же: где ты возьмешь такую пьесу, чтоб одни мужские роли?

– Эх, жисть наша поломатая! Да зачем нам такая пьеса? Устраивать из репетиции еще одну самоподготовку? Нет, дорогой Марий, мы свяжемся с какой-нибудь женской школой, ну, скажем, с шестой и будем репетировать с девочками.

– А, ну тогда другое дело.

Захаров развил бурную деятельность, и через три дня вечерком группа спецов во главе с ним отправилась в центр города. Были и поближе женские школы, но он почему-то выбрал именно эту.

Вскоре стало ясно, почему.

У крыльца встретила ребят пухленькая белокурая девочка Катя – комсорг класса. По тому, как Захаров поздоровался с нею и потом все время вокруг нее увивался, стало ясно: знакомы они не первый день и не второй, и не просто знакомы, а симпатизируют друг другу. Они, оказывается, уже и пьесу выбрали – «Два капитана». И главные роли – Сани Григорьева и Кати Татариновой – распределили между собой.

На Манюшкину голову сперва обрушилась лавина внимания: и тайные взгляды бросали, и в упор разглядывали – еще бы, уникум! Но вскоре интерес приугас, удивление сменилось равнодушием и даже скрытой неприязнью. Роли ей не досталось: дать женскую – значит, отнять у кого-то из девочек-хозяек, а мужскую – зачем, когда есть настоящие хлопцы? Она сидела за партой, смотрела, как Захаров по роли целуется с Катей, и думала, что надо бы еще организовать хор – занять девочек, которым не досталось ролей. Впрочем, эти лишние, посидев-посидев без дела, по одной, по двое покинули класс, и к концу репетиции Манюшка осталась единственным зрителем.

А потом началось творческое обсуждение репетиции. Сначала обсуждали все вместе, потом общий разговор раздробился, потом парочки одна за другой начали выскальзывать из класса, и наступил момент, когда Манюшка констатировала, что уже нет ни разговоров, ни разговаривающих, а сидит она одна, как дура с вымытой шеей. В дверь заглянула Катя и, ехидно улыбаясь, сообщила:

– Мальчиков не жди – они с нашими девочками репетируют сейчас другие пьесы.

Выйдя из класса, Манюшка несколько секунд ошарашенно смотрела вслед Кате, что уходила по коридору к маячившему вдали Захарову, а когда до нее дошло, что все это значит, в сердцах плюнула:

– Тьфу! Только одно на уме! Фитюльки штатские!