Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"
Автор книги: Владимир Зуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Я знаю… ето… чего на меня набросились. А если я и вправду уважаю Лесина, то не имею права сказать, что ли?
Его никто не слушал. На столах все было подчищено, их отодвинули к стеночке, чтобы не мешали танцам. Впрочем, танцевали не все. Трош и Мотко за столом сражались в шахматы, их окружала толпа болельщиков. Возле окна вокруг Славичевского сгруппировались любители трепа. Тут разговор перекидывался с пятого на десятое, от бытовых приземленных новостей взмывал в заоблачные выси героических и романтических историй, а оттуда то пикировал на укрепления мирового империализма, то срывался в штопор и увязал в болоте сомнительных анекдотов.
Потолкавшись здесь, Манюшка узнала, что Женя Кибкало классно выступил на республиканской олимпиаде художественной самодеятельности, был замечен музыкальными китами и рекомендован в консерваторию. Батя его отпускает, приказал выдать новое обмундирование, но при этом не преминул съязвить: «Кого готовим – летчиков или певцов?»
– Да тут, если копнуть, таких липовых летчиков много найдется, – сказал Славичевский.
– А если у человека талант? – подал реплику Захаров.
– Если талант – нечего лезть в спецшколу ВВС.
– А если он у него здесь проклюнулся?
– Самый большой талант – летный, – безапелляционно заявил Славичевский, и все молча согласились с ним, а если кто и не согласился, то все равно промолчал в тряпочку: эти фанаты авиации могут и бока намять инакомыслящему, за ними не заржавеет. В спецшколе, наверно, воздух был такой, что дыша им, вдыхали любовь к авиации, преданность ей. И совсем не случайно Архимед, человек с философским складом ума, на риторический вопрос Лесина, нужны ли философы военной авиации, без раздумья ответил: «Если не нужны, перестанем быть философами».
Шахматная партия – и уже не первая – быстро стремилась к финалу. Время от времени ликующим хохотом взрывался Барон, потешавшийся над очередным промахом своего неопытного противника. Среди болельщиков слышались всевозможные суждения об игре и игроках, ехидные, а то и издевательские замечания.
– Трош хоть и побеждает, но его стратегия – сплошная авантюра, – изрек Гермис. – Вот почему он никогда не станет хорошим шахматистом, а поскольку шахматы – та же война, вряд ли выйдет в генералы.
Барон, грациозно поигрывая кистью руки, перенес своего ферзя в противоположный угол доски. Лицо его напряглось: он боялся, что Мотко разгадает коварный подвох, заключенный в этом ходе. Чтобы отвлечь противника, он отвернулся от доски и обратился к Гермису:
– Можете обо мне не беспокоиться, шевалье: я не собираюсь выбиваться в генералы. Я в спецшколу пошел не за чинами, а просто хочу стать летчиком. А вот для вас спецшкола – ступенька в академию и выше.
Гермис не смутился.
– Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Не мною сказано.
Мотко все-таки разгадал каверзный ход. Подтянув к опасному месту слона, он не только защитил свой фланг, но и поставил вражеского ферзя в совершенно безвыходное положение.
Трош вспотел. Убедившись, что партия проиграна, он взмахом руки смел с доски фигуры и, не поднимая глаз, начал расставлять их снова:
– Мешают тут… академики всякие. Давай еще, Моток.
– Да что играть со слабаком? – заиздевался Мотко. – Только время переводить.
Трош пытался изобразить на запунцовевшем лице разбитную улыбочку.
– Ладно, прикройся. Случайно выиграл и резвится. Это я ферзя прозевал, а то бы…
– Ты и не мог его не прозевать, – подкинул соломки в огонь Гермис.
Барон взорвался.
– Слушай, какое твое собачье дело? Плевал я на твои дурацкие теории! Я уже сказал: генералом быть не собираюсь! А летчиком буду, пусть хоть каким. А ты никаким не будешь.
– А я и не собираюсь, – пожал плечами Гермис. – Я хочу стать инженером.
– Ты просто боишься в небо! – презрительно фыркнул Трош. – Кишка тонка!
Побледнев, с криком: «А, так я, значит, трус?» – Гермис рванулся к Барону, но его схватили за руки.
– Для полного счастья не хватает нам только мордобоя, – сердито сказал от окна Славичевский. – Барон, уйми клокотанье своей голубой крови и затихни! А ты что, – обратился он к Гермису, – не понимаешь, что Сашка со зла ляпнул? – Голос его стал вкрадчивым. – Конечно, он перегнул. Но и его понять можно: если спец добровольно отказывается от неба, то про него всякое можно подумать.
– Да почему, братцы? – Гермис спокойно, давая понять, что он уже остыл, стряхнул с себя руки товарищей.
Славичевский подошел к столу.
– Ну… ты ж не будешь спорить, Володя, что летчик… словом, нельзя летчика даже сравнить с другими.
– Скажите, пожалуйста! Прямо какой-то шовинизм профессиональный: летчик выше всех остальных.
– А як же! – вмешался Мотко. – Конечно, выше. Ты только подумай, хто такий летчик и хто такий якийсь там инженер. Инженер копается где-то там на аэродроме, як той крот, а летчик под облаками, – як птах, летит и поплевывает на землю.
– Только твоя башка и смогла сварить такое варево. Не плюй в колодец… знаешь? Сколько ни летай, а приземлиться придется.
– Что за глупый спор? – в недоумении пожал плечами Матвиенко. – Летчик – это концентрированная воля, храбрость и умение идти на риск. Знаешь, кто сказал?
Гермис засмеялся.
– Кто ж не знает высказывания товарища Сталина! Ты, Архимед, прямо под дых саданул. Одному мне против такого выстрела не устоять. На помощь, братья – будущие медалисты! Что ты скажешь, Марий?
– Это спор такой… – пожала плечами Манюшка. – Чей нос лучше. Я хочу в небо, и для меня, конечно, летчик – точнее, истребитель – самый первый человек. А для тебя – авиаинженер. Ну, и целуйся на здоровье со своим инженером.
– Так. А ты с кем целоваться собираешься, Толик? – обратился Гермис к Захарову. Все-таки ему было неуютно – одному «технарю» среди летчиков.
– Эх, жисть наша поломатая! – вздохнул Захаров. – Я бы с удовольствием поцеловался с Марием, да не схлопотать бы по роже. Пошли-ка, Марий, вальсок крутанем, чем тут вумные речи слухать. По крайней мере потренируем вестибюлярный аппарат… Вот черт, кончился. Ну, ничего, пойдем, сейчас заиграет.
Ушел хитрован от ответа, ушел! Что бы это значило?
Фигурно переступая под вкрадчивую музыку танго («Утомленное солнце нежно с морем прощалось»), Манюшка искоса бросала взгляды на своего сосредоточенного партнера. Захаров был повыше ее, ну, может, на полногтя, они плавали в танце, что называется нос в нос. Ей видны были каждое шевеление его губ и каждый прижмур глаз, и тень каждой мысли, прокравшаяся по лицу.
Долго топтались молча (солнце уже совсем утомилось), наконец Толик, сработав на лице ироническое выражение, как бы горестно воскликнул:
– Эх, жисть наша поломатая! Искал я, Марий, искал хвыномена и вдруг, как Плюшкин, сказал себе: эхма, батюшка, слепы-то, что ли, а вить хвыномен-то рядом!
– Да? Интересно, кто такая? Рядом – значит, в тридцать шестой школе?
– Ну, что ты, Марий! По всем штатским девчонкам уже давно в моей душе отзвонили колокола. И давно уж моя хрустальная мечта – это… ты!
Манюшка сбилась с такта и наступила ему на ногу.
– Ну, ну, почему бы нам и не потрепаться на эту тему? – насмешливо отозвалась она. – Как долго терзает вас сия роковая страсть?
– Это не треп, Марий. – Толик смотрел под ноги, будто боялся, что она снова оступится. – Я серьезно. – Он поднял на нее глаза, в них промелькнула ироническая искорка, но тут же погасла, он густо покраснел и снова потупился.
«Ему стыдно», – всем своим существом почувствовала Манюшка, и ей тоже почему-то стало стыдно, аж слезы выступили.
– Эх, задурил ты голову бедной девке, – хотела вернуть она его на протоптанную дорожку иронии, но в голосе прорвалась предательская хрипотца. – Зря ты все это, ей богу. Зря. – Манюшка высвободилась и вышла из круга.
Она отошла к окну в районе «Камчатки», прислонилась лбом к темному стеклу. Эх, как это все вышло… Такой насмешник… умница… товарищ… А может, просто выключилась она на момент и ей все это примстилось? Но почему же… ладно, что кружится голова – это можно объяснить, почему. Все-таки Новый год отмечали. А вот томительная сладостная боль в сердце откуда и стыд?.. Как теперь они глянут в глаза друг другу? Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
– Пошли потопчемся? – Гермис.
С Манюшкиных губ готов был сорваться возмущенный возглас: «Да ты что? После того, что случилось?», – но она тут же опомнилась: «Да ведь никто же ничего не знает». И молча подала ему руку.
Танцуя, оглядывала ребят. Захарова нигде не было видно. Ушел, что ли? Ей стало жаль, что ушел. Конечно, зря затеял этот разговор, зря вогнал в стыд и себя и ее, но втайне она была благодарна ему за то удивительное волнение, что возбудил он в ней своим дурацким объяснением…
Это опять было танго («Мы с тобой случайно в жизни встретились, оттого так рано разошлись»), и где-то в середине танца Гермис, прижав девушку к своему мощному торсу, попросил:
– Только чур не смеяться, ладно, Марий? Для меня это больше, чем серьезно.
– Что такое? – Манюшка подняла к нему встревоженное лицо. – Ты решил плюнуть на академию? Или вызвал на дуэль Барона? Или потерял единственный рубль? Слушай, не дави так руку, а то из нее масло закапает.
Гермис слегка ослабил тиски.
– Ладно, издевайся. Все вы тут только на одно и способны – осмеять товарища. А дело такое, что… В общем, Марий, мы с тобой всегда были откровенны и всегда говорили без всяких там… намеков и иносказаний. Вот и сейчас давай так же. Скажи честно – что, если б я признался тебе… кое в чем… что бы ты ответила?
– Вот интересно: призываешь говорить без намеков, а сам такого тумана напустил… Я ведь тоже могу так: если ты признаешься мне кое в чем, я тебе и отвечу кое-что.
Володя насупил свои широкие сросшиеся брови.
– Да, действительно… Не так-то это просто, оказывается… Ну, да что! Скажи, что бы ты…
– Опять! – Манюшка глянула на него с насмешливым прищуром. – Ты можешь прямо? Влюбился, что ли, в кого-нибудь и хочешь, чтобы я посодействовала знакомству? Это можно: я сводня со стажем и опытом. Так говори, кто она.
– Она – это ты! – выпалил Гермис и отвернул лицо, словно подставил щеку: на, бей.
У Манюшки глаза от изумления сами собой вытаращились, а кожа загорелась от смущения и… удовольствия.
– Ну, это ты уж… – стараясь не выдать себя, громко сказала она. – Зачем это?
– Может, и незачем, – пожал плечами Гермис, – да что поделаешь – любовь зла.
Манюшку это задело: подумаешь, невольник любви! Она что, такая уродина, что ее можно полюбить только по этой пословице, а не саму по себе?
– Нет, Володя, – с притворной ласковостью мстительно произнесла она. – Спасибо, что обратил внимание, но… у меня ведь есть мальчик, мы с ним… встречаемся, и тут уж ничего не поделаешь…
Спина партнера под Манюшкиными пальцами стала прямой и твердой.
– Кто такой?
– Какая тебе разница?
«Прости, прощай! – закругляясь, рыдал лирический тенор. – Может, я тебя люблю по-прежнему, но я прежних слов не нахожу»…
В молчании дотанцевав, Гермис отвел Манюшку на прежнее место – к окну в район «Камчатки». Не глядя на нее, кивнул и отошел. Манюшка сбегала на второй этаж, ополоснула холодной водой пылающее лицо, а когда вернулась, сразу у двери была подхвачена Васей Матвиенко и вовлечена в круг танцующих. И снова это было танго («Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…»).
– Ты сегодня имеешь… кхе, кхе… головокружительный успех, – заметил Архимед не без ехидства. – Тур следует за туром.
– Что удивительного – я ведь одна тут среди вас. На вечерах небось все шарахаетесь от меня к штатским девчонкам.
– Кроме меня. Но ты не замечала.
Опять разговор налаживался потечь по пробитому уже нынче руслу. У Манюшки снова запылали щеки, хотя ожидать любовного объяснения еще и от Архимеда было по меньшей мере смешно.
– Ну, ты не в счет, – сказала Манюшка. – Ты, можно сказать, моя задушевная подружка.
– Ничего себе, – пробормотал Вася.
– Да, да: с тобой – обо всем. Секретов нет.
– Но ведь не расскажешь, про что говорила с Толиком, Вовкой Гермисом, – поймал ее на слове Матвиенко.
– Почему? Пожалуйста: объяснялись в любви.
– Как это? Ты им обоим объяснялась?
– Я-a? За кого ты меня держишь, Архимедушка?
Наступило молчание. Вася, видимо, усмирял свое душевное волнение.
– «Все для тебя, – начал он подпевать патефонному солисту, – и любовь, и мечты мои…» Значит, выслушав два объяснения, в третьем ты уже не нуждаешься?
– Да уж, сыта. А что, еще кто-то хотел?
– Еще кто-то. Выслушаешь?
– Вы что, вина нанюхались сегодня все?.. Пойдем-ка к столу, поглядим, может, еще крошки не смели в ладонь.
Вася порывался продолжить разговор, думая, что она не поняла, кто именно хочет излить ей свои горячие чувства, но Манюшка ничего не хотела слушать. Она за рукав подтащила его к столу, усадила на стул, потом, пошастав среди остатков пиршества, раздобыла несколько кружков колбасы, ломтик сыру, полбанки кильки в томате, две скибочки хлеба. Все это свалила в тарелку с остатками винегрета и поставила ее перед Матвиенко.
– Рубай, – сказала она и подала личный пример.
«Примитивно все-таки устроен хомо сапиенс, – жуя, уныло философствовал Архимед. – После неудачного объяснения кусок не должен бы лезть в горло, а я работаю челюстями, аж за ушами трещит. Да и она, – покосился на Манюшку, – выслушав пламенные излияния – целых три! – вся трепетать должна от пяток до макушки – нет, мечет винегрет, как будто три дня не ела».
Дома, раздеваясь перед сном, Манюшка в задумчивости не без гордости процитировала:
– «Досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу…»
От этих слов даже в полусне испуганно ойкнула целомудренная Марийка.
Подбежав к ней, Манюшка чмокнула ее, сонную, в распылавшуюся щеку и торжественно заявила:
– Сегодня самый счастливый вечер в моей жизни! Поняла, подружка?
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Друзья встречаются вновь. Эпопея Желанова. «А вы почему не в комсомоле, голубчик?»
От буйного рева и воплей в спецшколе дрожали стены: каждый взвод приветствовал своих возвращающихся отпускников. Много ли времени прошло, как расстались – каких-нибудь две недели, – а радостного шума накопилось как будто за двухлетнюю разлуку. Четвертый взвод занял позиции у двух окон напротив своего класса. Каждого вновь прибывшего встречали, кроме приветственного воя, обязательным вопросом:
– Ранения есть?
Почти все, кто ездил домой на зимние каникулы, вернулись обмороженными. Зима в этом году лютовала страшно, будто мстя за мягкость своих сестер-предшественниц.
Вот из-за угла от лестницы показалась высокая плотная фигура Грицка Мотко. Навстречу ему ринулся согласный дикий рев полутора десятка глоток. Когда Мотко приблизился, его начали охлопывать со всех сторон, ощупывать, обталкивать. Грицко сиял каждой черточкой своего задубевшего на морозах чешуйчатого лика.
– Ранения есть?
– А як же! Обыдва вуха. – И он продемонстрировал облупившиеся розовые уши, блестевшие от вазелина.
– О многострадальный сын мой, – начал было Игорь, простирая к нему руки и дрожа голосом.
Но тут рядом с Мотко будто из-под земли вырос командир роты.
– Тих, тих, тих, – перекатывая во рту конфетку и щелкая пальцами, осадил он неумеренные восторги по поводу его появления. – Ну, как дела, Мотко? Как отдыхалось?
Все заулыбались в предвкушении очередной «камеди». Дело в том, что с первого же знакомства капитан обратил особое внимание на бунтаря-одиночку из четвертого взвода (так окрестил Грицка Лесин).
И было за что. Два с лишним года тому назад Тугоруков, оформившись на работу в спецшколу, пришел утром пораньше, чтобы обвыкнуться, включиться в ее распорядок не торопясь, исподволь. Мотко стоял на посту. Он заступил дорогу незнакомому капитану, но не успел даже рот открыть – Тугоруков напустился на него:
– Вы как стоите?.. Тих, тих, тих… Вы часовой или колхозный сторож?
Мотко холодно оглядел его с ног до головы и рявкнул:
– Геть отсюда, технарь, – тут летчики!
Капитан пытался «качать права», но Мотко, не слушая, грудью вытеснил его за дверь. Узнав в тот же день, что «технарь» отныне командир их роты, Грицко озадаченно почесал в затылке и горестно вздохнул:
– Ну, теперь держись, бедолага.
Он не ошибся. С тех пор стоило ему попасть на глаза Тугорукову, тот начинал тщательно осматривать его, отыскивая недостатки в экипировке, припоминать проступки, которые Мотко успел совершить со времени их последней встречи.
Бунтарь-одиночка не мог, конечно, безропотно сносить такое исключительное внимание к своей особе, и тогда капитан начал приглашать его к себе в кабинет на просветительские лекции. Мотко выскакивал оттуда потный и вконец обессиленный.
– Хоч бы поругал, что ли, – недоуменно пожимал он плечами. – Ни, говорит себе и говорит. Целый час рассказывает, а ты стой и слухай. Зараз мы с ним до Кибальчича добрались.
Поскольку избежать встреч с командиром роты было невозможно, Мотко попытался не давать повода для придирок: не вступал в пререкания, довел почти до идеального состояния свой внешний вид. Но у капитана уже, видно, стало родом недуга воспитывать бунтаря-одиночку – едва завидя его, он улыбался во весь свой белозубый рот, как давнему другу, и, радостно щелкая пальцами, спрашивал:
– Ну, как дела, Мотко? Может, зайдете ко мне после уроков?
Перед каникулами на уроке строевой подготовки Мотко после команды «смирно» мотнул головой, укладывая на место рассыпавшиеся волосы. Капитан был тут как тут.
– Вам, Мотко, явно мешает ваша пышная шевелюра. А то, что мешает солдату в несении службы, должно быть устранено. Сегодня же постригитесь!
– Добре, пидстрижусь, – пытался торговаться Мотко.
– Нет, нет, я приказал не подстричься, а постричься. Наголо, наголо.
Это была катастрофа: через день отпуск, а где же это видано заявиться домой, к родителям, землякам и землячкам – особенно! – с голой башкой, как новобранец?
Какие маневры пришлось ему произвести, какие рогатки обойти, сколько умственных и душевных сил потратить, чтобы сохранить шевелюру, – об этом знают только он сам и еще двадцать человек из четвертого взвода, которые ее спасали.
Но вот день расплаты наступил. Капитан и Мотко улыбнулись друг другу. Командир роты защелкал пальцами, и Мотко защелкал пальцами, как в гипнотическом трансе.
– Вот мы и встретились, – сказал Тугоруков. – После обеда пострижетесь и зайдете ко мне.
Мотко закряхтел.
– Историю авиации мы с вами прошли, – напомнил он.
– Кажется, вы ее плохо усвоили. Начнем снова с Никиты Лупатина. Уверен, что вы не помните такого.
– Як же, Никита Лупатин в царюванне Ивана Грозного построил крыла и хотив подняться в небо. «За содружество с нечистой силой» ему отрубили голову, а крыла спалылы.
– Так, так, так. Ну что ж, в таком случае, думаю, настало время познакомить вас с высшей математикой.
На голове у Мотко привстала обреченная шевелюра.
Кое-кто из обмороженных для пробы побежал в санчасть – а вдруг удастся вырвать освобождение от занятий и посачковать еще хоть парочку деньков. И поначалу фельдшер Сухой, добрая душа, не желавший к тому же обижать поклонников своего баритона, щедрой рукой начал сыпать благодеяния. Ряды бойцов во взводах заметно поредели, чего нельзя было сказать о рядах едоков в столовой. Успеваемость падала.
Вмешался командир батальона майор Кудрин. Он появился перед первой ротой, когда она построилась на обед.
– Обмороженные, выйти из строя!
Вперед шагнули человек тридцать, не меньше.
– Вон сколько вас, убогих, – сказал майор весело. – И это все освобожденные от занятий? А, товарищ капитан?
– Часть больных на постельном режиме, товарищ майор.
– Вот как. У вас что? – ткнул он пальцем в грудь правофлангового в шеренге обмороженных.
– Уши отморожены, товарищ майор.
– Старшина, запишите фамилию. У вас?
– Нос, товарищ майор.
– Становитесь в строй. У вас?
После его опроса перед строем роты остались только спецы с обмороженными ушами.
– Внимание! Все освобождения отменяются! Спецшкольникам с обмороженными ушами объявляю по два наряда вне очереди! – В строю болящих послышался ропот. – Тихо! У всех у вас имеются шапки-ушанки. У-шан-ки! Они потому так и называются, что у них есть уши. Почему не отвернули? Пофорсить хотелось? За красоту придется расплачиваться… Товарищ капитан, обойдите вместе с фельдшером больных на дому. Всех ходячих – в строй.
Он четко повернулся и ушел – подтянутый, стройный, «строгий, но справедливый».
После обхода, предписанного командиром батальона, больных остались единицы. В четвертом взводе – один, Вася Желанов. Захаров, Манюшка и Трош пошли его проведать.
Ваську они нашли в постели, читающим книгу. Лицо его было сплошь забинтовано, оставлена только щелка для глаз. Николай Ковалев, который жил вместе с Васей в тесной полуподвальной комнатке, посмеиваясь, рассказал:
– С ним теперь спать страшно стало. Нынче ночью просыпаюсь – рядом со мной привидение. Хотел закричать, так голос пропал со страху. Нырнул под одеяло – ну, все, думаю. Вспомнил, что от привидения не спрячешься и не убежишь – опять со страху – тык его пальцем! А оно как саданет меня кулаком! Аж дыханье заткнулось.
У Ковалева весело раздувался и без того широкий нос, оживленно светились желтые глаза.
Чтобы пообедать, Вася разбинтовал низ лица. В первый момент Манюшка, глянув, быстро отвела глаза – такое нервно-паралитическое зрелище это было: отставшая от тела кожа висела серыми тряпками, а там, где эта ветошь уже опала, оголенно розовела мясная плоть. Было больно смотреть, как Вася ест: каждый глоток давался ему с напряжением, а уж если на подбородок проливалась горячая капля, Манюшка, сжав зубы, сдерживалась, чтобы не застонать вслед за Желановым.
Безмолвно подождав, пока Вася напитается, ребята придвинулись к нему.
– Как же это тебя сподобило? – поинтересовался Захаров. – Угодил в центр антициклона, что ли?
Желанов искривил освежеванные губы – больно было шевелить ими, – но рассказывать принялся с охотой: он любил порассуждать, посудачить, и вынужденное многодневное молчание было для него нож острый.
– Село мое – сорок километров от станции. Обычно я выхожу утром и поспеваю к десятичасовому вечернему поезду. Через шесть часов в Днепровске… Хотел я восьмого съездить в Никополь.
– К Татьяне в педучилище, – невинно пояснил Ковалев.
Желанов через бинтовую прорезь полоснул по нему короткой очередью.
– Но седьмого вечером такая завируха поднялась, что стало страшно из хаты нос высунуть. Мороз скрипит, снег валит, ветер воет… Ну, прямо скажем, такое закрутилось… Решил перегодить денек – может, утихнет, думаю. Нет, еще хуже. Вижу, Никополь остается недостижим. Жалко, конечно, но что тут попишешь? Жду утра десятого. Одиннадцатого на занятия и уж тут откладывать некуда. Наступает утро. Вы сами знаете, какой был день десятого января… Вообще-то, когда в окно смотрел из хаты, буран казался, скажем так, не таким уж и страшным. Я даже уши не опустил у шапки: через село идти, смеяться станут – летчик, мол, укутался, как ночной сторож. Но как вышел на улицу – ветер как грохнул мне в грудь, мороз как рванул за уши! Да и людей не видать: в такую погоду хороший хозяин собаку, скажем так, не выгонит со двора. Отошел я сколько-то, догоняет меня мать. «Обождал бы дня два, объяснишь там начальству, неужто оно не поймет?». Начальство-то поймет, говорю, только, скажем так, при чем тут начальство? Я человек военный и если, чуть что, буду не точен, то просто перестану себя уважать… В селе было еще ничего, а вот как в поле вышел… Ветер, снежная пыль в глаза, дорогу перемело. Согнулся я в три погибели, голову вперед – и плыву. Сам удивляюсь, как с направления не сбился. Куда ни глянь, ничего не видать – вьюга, да над глазами еще целые куски льда образовались. Попробовал я их отодрать, намертво примерзли… Уже и времени счет потерял, стало казаться, что я здесь, среди этой снежной круговерти, испокон веков и как будто я один на Земле. Ох, и страшно стало. А еще больше боялся, что на поезд опоздаю… Начало темнеть. Почему-то мне казалось, что иду правильно. Откуда такая уверенность, понятия не имею. Но если б я ее потерял, то, скажем так, не дошел бы… Плелся я плелся и вдруг ударился обо что-то головой. Свалился – и сил нет подняться. Полежал сколько-то, приподнялся, гляжу – хата. Постучался. В хате одна старушка. Ну, запричитала, конечно, как над покойником, раздела меня. Стала снимать ботинки – не снимаются. Помог я ей, кое-как стянули. Глянул на ноги – опухли, белые. Ясно, обморозил. Старушка напоила меня горячим лаем, постелила постель. «Ложись, – толкует, – а я пойду с медпункта фершала приведу». – «А сколько до станции?» – «Да верст пять будет». – «Ну, так я еще успею». Старушка поглядела-поглядела на меня жалостливо и говорит: «Эх, солдатики вы мои! Когда ж это все кончится?» С тем и отпустила. Дала мне валенки, укутала платком, хотя от платка я и отбивался: что, в самом деле, как француз на старой Смоленской дороге… Идти стало еще трудней. Лучше бы не заходил в хату. Ноги не слушаются, в глазах темнеет…
Вася умолк и долго вхолостую шевелил губами. Потом махнул рукой.
– В общем, пришел на станцию часа в четыре утра. Обидно стало – зачем торопился? Потом думаю: а товарняк на что? Сел на товарняк и к началу занятий прибыл в школу.
– Ну, а что толку? – сказал Трош. – На занятиях-то вы, виконт, все равно отсутствуете. Так уж лучше б сидели у матери за печкой и не объедали даром государство.
– Заткнулся бы ты, барон! – Манюшка аж вся передернулась. – Большой ты мастер все приводить к знаменателю. А – не все приводится.
Недели через две с Желанова сняли бинты и он, розово– и нежнокожий, явился на занятия. Лесин какое-то время поизучал его взглядом, задумчиво жуя губами, потом с некоторой торжественностью провозгласил:
– Приветствую вас, голубчик, сердечно от имени взвода и поздравляю с возвращением в строй! Думаю, ваш поступок заслуживает поощрения. Как командир взвода буду ходатайствовать перед командованием…
– Товарищ преподаватель! – взмолился Желанов, и его младенческая кожа заалела спелым помидором. – Я вас прошу…
– Ну, скромность – это похвально…
– Да не скромность! – в отчаянии перебил Вася. – Просто нельзя же этого делать, нельзя!
– Ну, голубчик, позвольте уж мне самому определять, что можно и что нельзя. – Неспокойные зрачки Лесина сердито заметались в орбитах. – Захаров, сегодня же комсомольское собрание! Повестка: «Твой комсомольский долг».
– Собрание можно, товарищ преподаватель, только что тут мусолить? Все равно как раздеть Желанова при всем честном народе. А это больше для бани годится, чем для комсомольского собрания.
Толик говорил негромко, не вставая и не поднимая головы, а последнюю фразу вообще прошелестел себе под нос. Лесин взорвался:
– Что вы там шепчете, как знахарка над приворотным зельем? Опубликуйте, пожалуйста, для всеобщего сведения!
– Да что, товарищ преподаватель… – Захаров встал. – Нечего тут обсуждать. Это раз. А второе – Желанов не комсомолец. Получится не очень-то: комсомольцы, равняйтесь на несоюзную молодежь!
На щеках Лесина заалели пятна. Он негодующе зажевал губами.
– Это как понимать? Почему не комсомолец? Захаров, почему не доложили?
– А что докладывать, товарищ преподаватель? – попробовал отбиться от несправедливого обвинения комсорг. – У вас есть списки, там все черным по белому.
Но Лесин был из тех командиров, что никогда не признают своих промахов. В любом своем упущении они считают виноватыми подчиненных.
– Нет! Обязаны были доложить! Ладно, садитесь, с вами я разберусь позже. – Он снова обратил свой взор на Желанова. – А вы, голубчик… Почему не вступаете?
– Ну… Так получилось, товарищ преподаватель… А какие претензии? Дело-то добровольное.
Он был прав, и все же в голосе его проклюнулась виноватинка.
– Добровольное, да. Но вы учитесь в летной школе… Завтра вам боевой самолет доверят… У вас что, принципиальные соображения? Несогласие с уставом?
– Да нет, полное согласие.
– Так в чем дело? А, голубчик? Биография у вас вроде чистая. Впрочем, назревает необходимость копнуть поглубже.
Желанов поник. Казалось, даже русая шевелюра его запылала розовым огнем, а на лицо горячо было смотреть.
– Копайте, – еле слышно промолвил он.
Наступила напряженная и неловкая тишина, насыщенная зловещей опасностью.
– Ось интересно получается, – нарушил ее Мотко. – То из Желанова чуть не героя зробылы, а то теперь, гляди, и в сукины сыны запишуть.
Послышался ропот. Лесин энергичным взмахом ладони смахнул его.
– Приступим к уроку. И так много времени отнял у нас Желанов.
На переменке Вася подошел к Захарову.
– Можно тебя на пару слов?
Они вышли из класса и поднялись на лестничную площадку, где никого не было.
– Я, чтоб и вправду не подумали, что, мол, у Желанова принципиальные соображения против комсомола… Просто не дозрел еще, прямо скажем…
– А что такое?
– В уставе же записано: бороться с пьянством, хулиганством, нетоварищеским отношением к женщине…
– Ну?
– Ну, с пьянством и хулиганством – ладно. Тут все в порядке. А вот насчет женщин, скажем так, пропащий человек… – Вася в смущении отковырнул от стекла кусок замазки. – У меня, знаешь, как в той песне, «и в Омске есть, и в Томске есть».
– Эх, жисть наша поломатая! Раз понимаешь, что это плохо, так наступи на горло собственной песне.
– Понимать-то я понимаю… Вообще, в принципе, конечно, это плохо, но… отстать от них – выше моих сил. Я как увижу красивую дивчину, так у меня, скажем так, всякое товарищеское отношение из головы вылетает! Значит, что ж? Вступи я в комсомол – и начнутся персональные дела, одно за одним, пока не вышибете из рядов. А кому это нужно? Лучше уж остаться несоюзной молодежью.
– Между прочим, в комсомоле мы сообща боремся со всякими такими вот… привычками, пороками… Помогаем друг другу избавиться…
– Знаешь, комсорг, я еще не готов бороться, – просительно сказал Вася и стал спускаться по лестнице.
– Я понимаю. – Захаров, насмешливо сморщив нос, пошел рядом. – Порок этот не очень-то обременителен. Тебе можно и потерпеть… Знаешь что? Бросай-ка ты Ваньку валять, «пропащий человек»! Не маленький уже, вон какая дубина вымахала!
