Текст книги "Тропинка в небо (Повесть)"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Тишайший четвертый взвод. «Откуда ты, прелестное дитя?» Первые знакомства

Манюшку зачислили во вторую роту, четвертый взвод.

До конца занятий оставалось всего два урока, можно было бы начать новую жизнь завтра, но Дубков прогнал ее в класс (мол, у него волос дыбом встает, когда он видит спецшкольника без дела).

– В четвертом взводе сейчас самоподготовка, заболел преподаватель химии, так что ты иди прямо к ним. Только не шуми. У них на самоподготовке – абсолютная тишина. Самый дисциплинированный взвод в школе.

Настроенная таким напутствием, Манюшка поднялась на третий этаж и пошла по коридору едва ли не на цыпочках. Дверь с табличкой «4 взвод» потянула на себя осторожно, чтоб не скрипнула. Но как только она приотворилась, на Манюшку обрушился адский грохот и шум.

«Самоподготовка» была, видимо, в самом разгаре. Человек десять сгрудились у задней угловой парты и, барабаня ладонями по крышке стола, издавая птице-насекомо-звероподобные звуки, пытались воспроизвести нечто похожее на джаз. Невысокий коренастый паренек в аккуратно подогнанной гимнастерке с черными, коротко постриженными волнистыми волосами водил по воздуху руками – дирижировал. Временами он морщил толстый нос, взмахивал широкими бровями, смеялся.

Другая группа, у окна, играла в «угадай, кто». Оттуда слышались сочные шлепки и возгласы: «У-ух! Га-ах! М-ы-ых». В проходе между доской и партами пара спецшкольников (один из них был Борис Бутузов) пародировала бальный танец «Па д’эспань», изображая его на строевой манер. Аккомпанировавшие им пятеро «музыкантов» сидели в ряд на крышках парт и – губами, глотками – вырабатывали нужную мелодию. Остальные ребята в разных уголках класса вели задушевные беседы или весело трепались. И лишь несколько новобранцев в гражданской еще одежде дисциплинированно занимались самоподготовкой.

Манюшка проскользнула в класс, села за ближайшую к двери парту и затихла. Однако долго оставаться незамеченной было, конечно, невозможно.

– Мощная шевелюра у товарища, – послышался голос за ее спиной.

– Дни ее сочтены, – отозвался другой.

– Э, та це ж дивчина! – удивленно.

Шум медленно начал стихать и через какое-то время в классе наступила тишина. Все смотрели на Манюшку с недоумением.

– Откуда ты, прекрасное дитя-я? – простирая к ней руки, пропел речитативом спецшкольник с неестественно красным, когда-то, видать, перебитым носом.

Ясно: хотят из нее дурочку для собственной потехи сделать. Ну уж не-ет! Манюшка встала и, так же картинно простерши к нему руки, ответила тоже речитативом:

– Оттуда же, откуда и ты, дурачок необмолоченный! Пора бы знать такие вещи-и!

Никто не ждал от нее ответа, а такого и в такой форме – и подавно. Поэтому на несколько мгновений все замерли с открытыми ртами и вытаращенными глазами. А потом ахнул такой хохот, что прежний шум был ничто в сравнении с ним. Кто схватился за живот, кто катался головой по парте, кто отмахивал руками: ох, да ну тебя!

Хохотали до потери сил. Наконец стихли. К ней подошел Борис Бутузов, протянул руку.

– Здравствуй, Манюш.

– Привет, Борь. Только тут я для всех Доманова. И для тебя тоже.

– Ну, как хочешь, – смущенно пробормотал он и затоптался рядом, не зная, что делать дальше и что говорить.

Из угла, от джазистов, подчеркнуто поспешая, к ней приблизился Трош.

– Княгиня, рад приветствовать вас в нашем высшем обществе. – «Изысканный» поклон. – Предлагаю поселиться в моем дворце «на Камчатке», подальше от бдительных глаз черни. – И он пренебрежительным мановением руки показал на преподавательский стол.

– Я, барон, привыкла сидеть впереди. Ну, а теперь сяду, где прикажет начальство.

– Помкомвзвода, распорядитесь! – раздалось несколько голосов.

Высокий русоволосый спец с насмешливым взглядом серых глаз подошел к первой парте среднего ряда и ткнул пальцем:

– Здесь место товарища Домановой, а вы, товарищ Синилов, катитесь отсюда как можно дальше, чтоб вас не было видно даже вооруженным глазом.

«Товарищ Синилов» – очень смуглый парень с белокурыми волосами, начал собирать свои учебники, демонстрируя при этом, как безропотно и даже с удовольствием выполняет он приказание любимого начальника.

– Изгнание из рая Блондина-брюнета, – констатировал кто-то.

«Одни артисты собрались, – с усмешкой подумала Манюшка. – А может, просто передо мной выгинаются?»

И вдруг она почувствовала себя счастливой: ведь поступила, поступила же – и куда! – и вот эти ребята, эти артисты – ее товарищи. Теперь и они приняли ее в свою семью и даже выгинаются, чтобы понравиться ей.

Перед Манюшкой предстал парень с перебитым носом, щелкнул каблуками и склонил голову.

– Игорь Козин. Благодарю аллаха и помкомвзвода, что они послали мне такую просвещенную соседку. Надеюсь с вашей помощью ликвидировать пробел в области некоторых специальных знаний…

В это время дверь распахнулась одним рывком и в мгновенно затихший класс ворвался тот самый преподаватель, похожий на Лермонтова, у которого Манюшка писала диктант.

– Лесин, наш комвзвода, – шепнул ей сосед.

– Встать! Смирно! – зычно скомандовал молодцеватый дежурный, на мускулистом плотном торсе которого, казалось, вот-вот лопнет гимнастерка. – Товарищ преподаватель, четвертый взвод готов к вашему уроку! Незаконно отсутствующих нет. Дежурный по взводу Мотко.

Оба они четко повернулись лицом к ребятам.

– Здравствуйте, товарищи! – бодро крикнул Лесин, блестя стеклами очков.

– Здравия желаем! – дружно гаркнул взвод.

Манюшка, конечно, промолчала. Ей казалось, что это тоже игра, и было неловко за преподавателя, что он, серьезный, взрослый человек, участвует в ней.

А Лесин артистически небрежно бросил портфель на стол, сел и, вплотную приблизив голову к раскрытому журналу, сделал запись.

– Хорошо. Ну-ка, Мотко, порадуйте нас. Если так четко будете отвечать, как докладывали, пятерка обеспечена.

Молодцеватый дежурный снова вышел на середину класса. Однако шаг его был теперь довольно неуверенным. А по тому, как виновато он шмыгал носом, можно было догадаться, что вряд ли удастся ему порадовать преподавателя своим ответом.

– Ну-с… На летний отпуск вам был дан список обязательной для чтения литературы. Расскажите-ка мне, голубчик, содержание романа Гончарова «Обломов».

– Ну-с… – начал Мотко, несомненно, пародируя преподавателя, что подтвердил вспыхнувший в классе смешок. – Жил-был Обломов, человек дуже ленивый и вообще… неповоротливый. Собственно говоря, це був типичный представитель…

– Не надо анализа, голубчик. Просто содержание.

– Проснулся, значит, Илья Ильич в своей кроватке…

– Это позже. Кстати, отрывочек этот вы могли запомнить с четвертого класса. Детство Обломова. Ретроспекция. А роман начинается… с чего, голубчик?

– С того, що Обломов взрослый, – сообразил Мотко. – Ну и вот… человек он дуже ленивый и, можно сказать, неповоротливый. Все время валялся на кровати…

– На кровати?

– Ну, на диване.

– Так. Ладно, чтобы сократить время… Расскажите-ка мне, голубчик, сцену прощания Обломова с Ольгой.

– А чего тут рассказывать? Простились и разбежались.

– Вы поподробнее. Где это происходило, кто что сказал.

– Обломов сказал: «Прощай, Ольга». А она: «Прощай, Илья».

– И все? А там еще очень важные мысли были высказаны… Н-да… Давайте-ка я вам двойку поставлю, а, голубчик?

– Да за что сразу – двойку? – переминался с ноги на ногу Мотко. – Читал я, товарищ преподаватель.

– По диагонали. Да и то вряд ли. Скорее всего кто-то за пять минут пересказал вам канву. Это практикуется в вашей среде. Марш на место! Захаров!

– Очередная жертва, – сказал кто-то под общий смех.

Но Захаров – это был тот паренек, что дирижировал джазом, – отбил все атаки преподавателя. Лесин гонял его по всем произведениям списка, расставлял каверзные ловушки, ставил подножки и бил поддых, но – тщетно.

– Один – один, – прокомментировал кто-то на «Камчатке», когда Захаров, получив пятерку, двинулся на свое место.

– Нет! – тотчас вскинулся Лесин. – Не один – один, а один – ноль: одно поражение, одна победа. В матче четвертый взвод против знаний, а не четвертый взвод против преподавателя.

На переменке к Манюшке, одиноко стоявшей в коридоре у окна, неожиданно подошел Захаров.

– Ну, как тебе Лесин? – спросил он так, будто они были давно знакомы. Не ожидая ее ответа, продолжил: – Ученый малый, но педант. Любит из всего на свете выводить мораль.

Это простецкое обращение и свойский тон тронули Манюшку: она все-таки чувствовала себя очень одиноко здесь. Все же, прежде чем ответить, внимательно посмотрела на Захарова: не играет ли. Вроде бы нет.

– Он у нас диктант проводил на вступительных, – сказала Манюшка уклончиво. – На Лермонтова чем-то похож.

– Похожа свинья на ежа, только шерсть не такая.

– Вы… ты его так не любишь? Он что, в самом деле…?

– На выражения не обращай внимания – мы тут все ради красного словца не пожалеем и отца. Лесин, между прочим, тоже слегка играет. Строгого, но справедливого отца-командира, воспитателя, похожего на Макаренко. Должен сказать, что в общем-то играет неплохо, не фальшивит, хотя иногда и пережимает. При всем при том он хороший преподаватель литературы и языка. Впрочем, сама увидишь… – Захаров побарабанил пальцами по подоконнику. – Ты, конечно, произвела у нас сенсацию. Разговоров! Догадок! Что, лавры Расковой снятся по ночам?

– Да ничего такого, – засмеялась Манюшка. – Кровь из носу надо получить среднее образование. Вот и пошла. Авиатор же – профессия ничем не хуже других.

– Молодец, что не врешь, только мой тебе совет – не распространяйся больше на эту тему.

– А что, побьют?

– Хуже – запрезирают. Мы тут все – фанатики авиации.

Зазвенел звонок.

– Эх, жисть наша поломатая! – вздохнул Захаров. – И поговорить некогда. Ладно, пошли. Сейчас у нас Бездельник. Тоже оригинал.

Первое впечатление у Манюшки было – преподаватель втягивается в класс: сначала в проеме медленно отворившейся двери показалась маленькая головка с русым ежиком надо лбом, потом – узкие плечи, грудь, длинная талия – все это облаченное в длинный черный китель; затем за порог шагнули длинные ноги в черных форменных брюках, заправленных в высокие хромовые сапоги.

Он медленно прошествовал к столу, медленно, как бы в несколько приемов, уселся на стул, медленно раскрыл журнал и сделал необходимые записи. Вдруг взгляд его уперся прямо в Манюшку.

– В какой школе учился?

– В Залесьевской, на Волыни, – внутренне напрягшись, ответила Манюшка. Она встала, машинально поправила воротничок блузки.

– Что имел по географии? – Преподаватель или не замечал или делал вид, что не замечает ее женского обмундирования.

– Пять.

– Ишь ты, пять. Ну-ка назови все области РСФСР по течению Волги с севера на юг.

– Ярославская… – начала припоминать Манюшка. – Костромская… Ивановская… Горьковская… Марийская АССР… Чувашская… Татарская… Мордовская… Потом опять области: Ульяновская… Куйбышевская… Саратовская… Сталинградская… Ну, и Астраханская.

Преподаватель встал, заложил руки за спину, прошелся по классу, с интересом посмотрел в раскрытое окно, вернулся к столу и ткнул пальцем в Манюшку.

– Куда подевал Калининскую область, бездельник?

– Ну… Но ведь вы сказали: по течению Волги с севера на юг. Самая северная область на Волге – Ярославская. А Калинин хоть и выше по течению, но южнее.

– Так, так… выкручиваешься. Ладно, будем считать, что тебе это удалось. А почему Мордовскую АССР назвал? Ее территория к Волге не выходит.

– Но она же в Поволжье!

– В Поволжье, ну и что? Почему ж ты тогда не назвал Пензенскую и Кировскую области? Они тоже в Поволжье… Ага, молчишь… А скажи, какие крупные центры добычи угля ты знаешь в Закавказье.

– Шемаха, Закаталы, – не подумав, брякнула Манюшка.

– Сидай, бездельник! Закаталы… Я вот тебе двойку закатаю! Как фамилия?

– Доманова.

– Так, так, Доманов, Доманов, – стал водить он пальцем в журнале, опять же то ли не расслышав, то ли сделав вид, что не расслышал окончание фамилии. – Э, да такого и в журнале нема. Видать, самый свеженький. Это-то тебя и спасло от двойки.

Спросив еще нескольких ребят, он начал объяснять домашнее задание, и Манюшка простила ему обиду – что он выставил ее на потеху. Рассказывал Бездельник так, будто только что вернулся из чужой страны и сейчас делился своими личными впечатлениями.

«Умница этот Бездельник, ничего не скажешь», – решила Манюшка, и ей очень захотелось подрасти, что ли, в его глазах, чтоб не считал и он ее непроходимой тупицей. Когда прозвенел звонок, она подошла к преподавателю, вставшему из-за стола, и выпалила:

– Ткибули и Ткварчели!

Он глянул на нее серыми въедливыми глазами и насмешливо улыбнулся:

– Географию на пять знает только бог, преподаватель знает ее на четыре, а вы, бездельники, – не больше, чем на троечку. Запомни это!

У Манюшки запылали уши: здорово он ее по носу щелкнул.

Высокий черноволосый старшина Мигаль строил роту на обед. Он расхаживал по коридору первого этажа широким шагом и начальственно покрикивал:

– Первый взвод, что вы тянетесь по одному? Сурдин, тебя вся рота ждет!

Манюшка подошла к нему и, задрав голову, спросила:

– Мне дадут поесть?

Мигаль учился в четвертом взводе, поэтому уже знал ее.

– На довольствии сегодня ты не состоишь. Ну, становись в строй, подождешь там, в столовой, – может, и останется что-нибудь на твою долю.

И она встала в строй. Ей и в голову не пришло, что это унизительно – ждать, пока все пообедают и ей дадут какие-то остатки. Еще с войны к еде у Манюшки сохранилось отношение наипримитивнейшее, как у собаки: дают – бери, бьют – беги. А тут и подавно глупо было бы фыркать: не в гостях же она.

Рота разместилась по четыре человека за каждым столом и споро заработала алюминиевыми ложками. Манюшка стояла у двери, с любопытством оглядывая большой зал, уставленный столами вдоль стен, и своих сослуживцев (ей нравилось мысленно подчеркивать: моя рота, мои сослуживцы), внимчиво поглощающих еду. Она отметила, что обед не очень-то обилен: борщ, картошка, компот, и, главное, порцийки не для молодого аппетита – могли бы быть и побольше.

К ней подошел Захаров.

– А ты чего тут стенку подпираешь?

– Да вот… Не стою пока на довольствии. Старшина сказал: если останется…

– Эх ты, наивняк! Да будет тебе ведомо – у нас не остается. Идем.

Он привел ее к столу у дальнего окна и усадил на свое место.

– Рубай.

– А ты?

– А я за ложкой. Но ты не жди.

Соседи за столом доедали свой обед. На Манюшку они не поднимали глаз, точно чего-то стыдились.

Она в момент выхлебала половину борща, ополовинила картошку, отхлебнула компота. Захаров все не шел.

– Ты доедай, – сказал сосед слева. – Толик этого и ждет. На двоих тут делить нечего.

– Не, я так не могу.

– Эх, интеллигенция вшивая, – крякнул Мотко, сосед справа, и ушел из-за стола.

Через некоторое время он появился с подносом, на котором парился полный обед. Сзади плелся Толик.

– Зря ты, Марий, – сказал он тихо Манюшке. – У нас тут, брат, законы суровые. Будешь жеманиться и разводить всякую антимонию – опухнешь с голоду или от мордобоя. Тут надо…

– Садись, рубай! – оборвал его Мотко, выставивший уже посуду на стол.

– Какой благородный жест! – воскликнул Захаров. – Оторвать от сердца вторую порцию! Это же…

– За меня не страдай, я не из тех, кто может опухнуть с голодухи. – Сделав иронический полупоклон, он спортивной пружинящей походкой удалился в сторону кухни.

«Красиво ходит», – отметила Манюшка, снова берясь за ложку.

ГЛАВА ПЯТАЯ
Распорядок. Спецы и ратники. «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе…»

Заморозков еще не было, но по утрам асфальт тротуаров и цементная дорожка перед школой так настывали, что в Манюшкиной обувке на них невозможно было стоять.

Манюшка приехала в Днепровск в старых брезентовых тапочках, и сейчас они, не выдержав частых маршировок и пробежек на занятиях по военному делу и физкультуре, расползались по швам и не по швам. Почти каждый день Манюшка чинила их, накладывая заплатки, но к вечеру из них снова предательски выглядывали наружу пальцы.

Проклятая обувка была на ней как позорное пятно. Манюшка не страдала чувствительностью, презирала всякую «мерихлюндию», но когда кто-нибудь бросал взгляд на ее брезентовые развалины, ей становилось неловко даже перед своим братом-спецшкольником, не говоря уж о штатских знакомых. Ух, эти поганые тапочки! Если бы не они… Ведь все остальное ее не только не дискредитировало, но, можно сказать, украшало. Гимнастерку и брюки бэу (бывшие в употреблении), что выдали ей временно, она выстирала и подогнала на себя, и они сидели на ней, как на молодом щеголеватом адъютанте. Пилотка ей шла, а уж когда она надевала фуражку с блестящим крапом, пошитую на последние деньги, – могли попадать все встречные мальчики, если бы они могли с первого взгляда уловить, кто перед ними, и девчонки, пока не распознали.

По утрам и вечерам в летней форме становилось уже холодновато, но это ерунда, и если Манюшка с нетерпением ждала, когда выдадут зимнюю, то больше всего из-за ботинок.

Жила она на частной квартире, как и большинство спецшкольников. В маленькой комнатушке едва помещались две кровати, стол и два стула. На второй кровати спала хозяйкина выучка Марийка.

В спецшколе все словно позабыли, что Доманова – девчонка. Манюшке даже казалось, что преподавателям указание дали такое – не обращать внимания на ее пол. С первого же дня географ упорно называл ее бездельником, Лесин – голубчиком, остальные тоже обращались с нею, как с любым другим ее товарищем. Что касается спецшкольников, то тут существовал целый спектр отношений.

В четвертом взводе Манюшка была принята как своя почти сразу. Тут многое было за нее: и то, что большинство ребят были старше на два-три года и чувствовали себя покровителями, и своеобразное тщеславие: единственная девочка в спецшколе – наша, и общие интересы. При ней говорили почти обо всем, доверяли ей, как всем, и даже звали с легкой руки Толика Захарова мужским именем – Мáрий. Но, конечно, забыть совершенно, что она девочка, было невозможно: каждый чувствовал границу, установленную природой, и никто не мог ее переступить ни с той, ни с другой стороны. Скажем, анекдоты при ней гнули почти любой солености, а вот уже сквернословить просто так – редко кто отваживался.

Вторая рота относилась к Манюшке, как к троюродной – вроде бы и родня, а больше все-таки чужая. Однако все ее знали: ведь целый день толклись на переменках на одном этаже, по нескольку раз строились. Все примелькались друг другу. Многие ребята при случае выказывали ей дружелюбие, но находились и такие, что отпускали едкие, злые, иногда и сальные шуточки.

Ну, а для первой и третьей роты Манюшки вроде как и не существовало. Подавляющее большинство ребят ее не знали, кое-кто даже не слышал о ней, а и прослышав, не торопился лицезреть: хватало дел и поважнее.

Как и все, Манюшка жила по строгому распорядку. В 7.30 – подъем. Умывшись, она выходила из дома и, поеживаясь от ядреного стылого воздуха, бежала в школу. Из близлежащих улиц и переулков в том же направлении спешили озабоченные новым днем спецшкольники. Группки соединялись в ватаги, а у ограды спецшколы уже образовывалась большая толпа, валом валившая в калитку, а затем в двери. Вокруг слышались хрипловатые спросонья голоса:

– Физик должен вызвать, так что пара обеспечена. – Если знал, что вызовет, чего ж не подзубрил? – Вызубришь с нею, как же: еще минутку да еще полчасика – глядь, уж и на сон времени почти не остается. – Майор говорил, на парад пойдем тремя коробками, так что не все попадут. – Попадем – хорошо, не попадем – еще лучше. – Заливай, заливай! – После наших ужинов всю ночь кусок мяса снится. Два пирожка с ливером – разве это ужин для здорового мужика? – Думай не про жратву, а про возвышенное, тогда не котлеты, а ангелы будут сниться. – Меняю пять ангелов на две порции котлет с картошкой…

– Дверь закрывайте! – тщетно взывал озябший часовой.

Оттащив учебники в свои классные комнаты, все снова спускались в вестибюль. В 7.45 во дворе школы начиналась физзарядка. За две-три минуты до восьми звучала команда: «Сомкнись!» – и рота шла на завтрак.

Занятия начинались в 9.00. Кусочек свободного времени перед их началом был заполнен воспоминаниями о вчерашних вечерних событиях, если таковые произошли, всякими смешными историями, досужим трепом. А кое для кого это были единственные спасительные минутки, когда можно хотя бы слегка подготовиться к первому уроку – прочитать разок заданные на дом страницы учебников или перекатать у «головастиков» задачи.

Последний, седьмой, урок заканчивался в 15.15. Через полчаса старшина Мигаль строил роту на обед. Построив, докладывал капитану Тугорукову. Сухощавый, с ввалившимися щеками, затянутый в скрипучие ремни, командир роты стоял перед строем и, поворачивая голову то вправо, то влево, тихим вкрадчивым голосом делал замечания:

– Не шевелиться, не шевелиться! Рр-разговорчики! Тих-тих-тих!

Лицо его, подрезанное сверху узким лбом, переходящим в широкую лысину, принимало в эти минуты такое выражение, будто он собирался сообщить важную новость. Когда наступала тишина, капитан тщательно выравнивал роту, словно готовил ее к прохождению торжественным маршем, после чего обращался к старшине:

– Ведите в столовую.

С 17.00 до 20.00 – самоподготовка. Сидели в классе и готовили уроки на завтра. Потом ужинали и расходились по квартирам. Наступало неконтролируемое личное время. Каждый тратил его по своему усмотрению, талантливо или бездарно, весело или скучно – это зависело от финансовых и прочих возможностей и городских знакомств.

Назавтра колесо жизни делало новый оборот в той же колее.

Наконец-то выдали зимнее обмундирование. Это событие произошло в конце октября. Впрочем, событием оно было только для ратников – первогодков. У спецов их поношенные кители и брюки восторгов уже не вызывали.

Сразу после обеда Манюшка сдала завскладом свое бэу, с омерзением швырнула в кучу старых ботинок вонючие, вконец разорвавшиеся тапочки, переоделась и отправилась на квартиру: тех, кто не имел троек, Лесин отпускал с самоподготовки, а она была в их числе.

До самого ужина просидела она у стола, подгоняя на себя обмундирование. Ей помогала Марийка. Когда в последний раз, уже окончательно, Манюшка оделась и встала перед зеркалом, подружка в восторге воскликнула:

– Ой, який гарный хлопец получився! Аж голова пишла кругом!

И правда, хлопец получился что надо. Фуражка на стриженой под мальчишку голове сидела чуть набочок, лихо, с форсом, темный, защитного цвета китель словно прирос к ее крепкому гибкому телу, черные, с голубыми кантами брюки (в штанины Манюшка вкатала для большего шика широкие клинья) закрывали носы ботинок и при ходьбе как бы расчищали путь впереди. Это было ужасно модно! Вот только ботинки несколько разочаровали: они были из толстой кирзы, на толстой подошве с широким рантом и квадратными носами – неуклюжие и тяжелые.

«А, ничего, штанины закроют, – успокоила она себя. – Зато зимой портянки можно наворачивать, ноги в тепле будут».

– Теперь ты настоящий спец, – одобрительно заметила Марийка.

– Э, нет, спецом я только через год стану, – вздохнула Манюшка и принялась объяснять удивленной подруге обычаи спецшколы.

Первогодков у них зовут ратниками. Спецами они становятся только после того, как возвращаются из летнего лагеря. Спецы на ратников смотрят свысока, могут и обидеть – словом или действием, – и ратник обязан безропотно терпеть. Бывало, – рассказывали Манюшке ребята из ее взвода, – творились форменные безобразия: старички заставляли новобранцев чистить себе одежду и обувь, насильно меняли свои старые вещи на их новые, ради развлечения налево и направо раздавали затрещины, буквально ездили на бедных ратничках, принуждая на себе поднимать господ спецов на верхние этажи. Правда, с каждым годом таких случаев становилось все меньше.

– Ой, да що ж це таке! – испуганно и возмущенно воскликнула Марийка. – А куды ж дывыться начальство?

– А что начальство! Не приставишь же к каждому ратнику начальника – оберегать.

И Манюшка поделилась: ее радость омрачает то, что им, новичкам, выдали кителя шерстяные, с начесом, а у старичков диагоналевые, и теперь сразу видно, что она ратник.

Не зря тревожилась Манюшка. На ближайшей неделе несколько пар нового обмундирования перекочевало от ратников к спецам. Об этом знали все, но до начальства не дошло.

А в один прекрасный день наступила и ее очередь испить горькую чашу ратника.

Манюшка стояла у окна и поверх крыш смотрела на Днепр. С третьего этажа он был хорошо виден – спокойный, ублаготворенный, весь в бликах от лучей низкого ноябрьского солнца. Город на этом берегу ступеньками улиц спускался к реке. Он с каждым днем все больше нравился ей.

А на душе было серо и тягостно. После того, как спало напряжение первых дней и жизнь вошла в накатанную колею распорядка, Манюшку постепенно опутала тоска. Да, ее приняли как свою во взводе, и со всеми она была в нормальных приятельских отношениях, но ни с кем не было душевной близости, товарищи были для нее пока только знакомыми. Из Залесья пришло письмо от Николая Степановича, в котором он сообщил, что женился. И хотя это не было для нее неожиданностью, Манюшка почувствовала себя еще более одинокой.

Подошел Толик Захаров. Глядя на нее ироничными серыми глазами (между прочим, ей очень нравилось это редкое сочетание серых глаз с черными волосами), спросил:

– Как тебе Днепровск? – Он кивнул на заоконный вид. – Небось, считаешь, скверный городишко, да?

– Ну, почему? Правда, я еще толком и не знаю его.

– Летом пыль, зимой часто грязь, не говоря уж о весне и осени. Ни на коньках, ни на лыжах.

– Что ж ты, ничего хорошего о своем родном городе сказать не можешь?

Захаров улыбнулся по-доброму, без обычной иронии.

– Да это же так, воркотня. А вообще-то я его люблю. Ему во время войны ох досталось – весь центр был разрушен боями, бомбежками и немецкими подрывниками. Заводы частично вывезли в тыл, частично взорвали. А через четыре года после войны – смотри – все работают на полную мощность. Цеха новые построили, крупный автозавод, металлургический институт. Только что восстановлен третий трамвайный маршрут. Ну, водопровод, канализация – это сдают каждый месяц по километру – полтора. Я его изучил, можно сказать, вдоль и поперек, а иногда выйду на какую-нибудь улицу – и не узнаю. Да вот хотя бы в центре. Там до войны гастроном занимал целый квартал – огромное такое четырехэтажное здание, все в рекламе вечером, в огнях, – в общем, гордость наша и краса. Немцы спалили его при отступлении. Сразу – как гигантская черная яма посреди города! А сейчас на этом месте жилой дом для металлургов отгрохали. Первый этаж – магазины: продуктовый, ткани, обувь. И кафе есть. Не была? И так на любой улице – что-нибудь построено или восстановлено. Я вот как-нибудь устрою тебе экскурсию. Уверен, ты тоже станешь патриотом Днепровска… Ну, а коньки и лыжи… Тут уж ничего не попишешь – юг. Правда, каток зимой временами работает, но я не люблю кататься, когда со всех сторон подпирают. Мне подавай простор, разбег!.. А у тебя, Марий, есть увлечения?

Манюшка рассмеялась.

– Есть. Но ты не поверишь…

– Хм… Уже интересно! Что ж это может быть? В куклы любишь играть на старости лет? Или коллекционируешь прыщи на чужих подбородках?

– Еще глупее. Мое увлечение – учеба.

– Н-ну-у, Марий… Кто поверит в такой хвыномен?

– Правда-правда. Началось это еще в первом классе. Как-то я совершенно неожиданно получила пятерку по арифметике. И после этого как будто зуд какой внутренний открылся: еще, еще пятерочку. И понимаешь, какая-то страсть к учебникам: а что там дальше? а дальше? Каждую свободную минуту на учебу тратила. К середине учебного года мне уже с первачками нечего было делать. Учительница стала заниматься со мной особо. А весной перевели сразу в третий класс. Потом все еще раз повторилось. Я закончила третий, мы переехали в Залесье, в Западную Украину, и тут я пошла сразу в пятый класс. А этим летом за восьмой сдала. В общем, мало того, что наверстала два года, в войну потерянных, но и вперед прыгнула. И вот результат: мне четырнадцать с хвостиком, а я с вами, великовозрастными, в одном строю.

Толик почесал в затылке.

– Ну, ты меня сразила… Только знаешь что? Не признавайся больше никому. Твое увлечение настолько уникально, что его можно принять за болезнь. Что-то вроде клептомании или шизофрении.

– Ты-то, надеюсь, не разболтаешь?

– Я – могила.

Помолчали. Потом Манюшка со вздохом произнесла:

– Когда же обед? Под ложечкой уже сосет.

У Захарова сморщился нос – верный признак того, что собрался иронизировать.

– Э, Марий, это не по-нашенски. Ни голод, ни холод, ни стихии для спеца не существуют.

Как всегда, ирония его была глубоко скрытой, так что не поймешь – всерьез он говорит или шутит.

– Мне можно и поныть, – улыбнулась Манюшка, – я ведь пока что ратник. К тому же поесть всегда было моей пламенной страстью.

– О, ну в этом с тобою солидарен каждый спец… А вон и наш бравый старшина. Пойду-ка я, Марий, разведаю у него.

Толик отошел, и тут же рядом с Манюшкой оказался упитанный спец с короткой черной челочкой над маленькими глубоко сидящими глазками.

– Пошли, разговор есть, – бросил он непререкаемым тоном и цепко взял Манюшку за локоть.

Ничего плохого не заподозрившая Манюшка не сопротивлялась. Они спустились на второй этаж.

– Зайдем в красный уголок, – предложил спец дружелюбно, распахивая перед Манюшкой дверь.

Там было пусто. Он деловито задвинул ножку стула в ручку двери. И тогда она все поняла, и мысленно ругнула себя за недогадливость.

– Махнемся, – сказал спец и стал снимать свой старый китель.

– Брось. – Манюшке хотелось образумить парня, чтобы не доводить дело до драки. – Добровольно не отдам, а силой не возьмешь.

– Во-озьму-у, – протянул спец, и в глазах его зажглись насмешливые огоньки. – Ты, ратник, что, сопротивляться вздумал? Спецу? Не знаешь порядка?

Он наступал на нее от двери, она пятилась к окну. Вдруг он прыгнул вперед и двинул кулаком ей в лицо. Манюшка ударилась спиной о подоконник и, не удержавшись на ногах, села на пол. Из носа по подбородку на новый китель потекла кровь, глаза застлало сиреневым туманом. Она тряхнула головой – просветлело. Горло сжала спазма ненависти. «Ну, так, – трезво стукнуло в мозгу. – Теперь пускай…»

– Я тебя, падла, так отделаю, что завтра же комиссуют… – услышала Манюшка ломающийся злой басок над собой.

Спец протянул руку, чтобы рывком за шиворот поставить ее на ноги, но Манюшка неожиданно вскочила и с крутого разворота ахнула квадратным носком своего тяжелого ботинка в подбрюшье. Парень взвыл и, схватившись руками за то место, согнулся крючком. Она подскочила и дважды раз за разом снизу ударила его по лицу. Спец запрокинулся на спину.