Текст книги "Явка в Копенгагене: Записки нелегала"

Автор книги: Владимир Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

– Кто это тут мне насвинячил, не знаешь? – спросил я у солдата, вышедшего в туалет покурить.

Унитаз был забит булкой и быстро наполнялся нечистотами.

– Да Тинго это дурака валяет.

– Ты сам видел?

– Ну видел. Зачем мне врать?

Я зашел в архив, где работал Тинго, и поманил его пальцем. Он был рослый солдат, на голову выше меня, но довольно рыхлый.

– Пойдем, дело есть, – сказал я ему. Он пошел за мной, ничего не подозревая.

Вошли в туалет. Я подвел его к унитазу. В туалетной комнате мы были одни.

– Сам уберешь или тебе помочь? – спросил я его.

– Еще чего! – бросил он небрежно.

– Вытаскивай хлеб, очень тебя прошу, – сказал я тихим голосом. – Ну пожалуйста, будь так любезен.

– Да пошел ты!.. – процедил он сквозь зубы и, сплюнув на только-что убранный пол, повернулся, чтобы уйти.

Ухватив его за рукав мундира, я резко развернул его и жестко припечатал к стене. Икнув, он вытаращил на меня глаза. Я схватил его за грудки, слегка треснул затылком о стенку. Сын крупного оптовика-бакалейщика, он был изрядно откормлен, имел лишний вес, поэтому стена гулко содрогнулась от удара.

– Что тут происходит? – послышался строгий голос капрала Пуй, входившего в туалет. – В чем дело?

– Да ничего такого, мой кабо, – ответил я, успев вовремя отпустить Тинго. – Мы тут немного шутили, и вот он поскользнулся на мыльной пене, которой я мыл пол. Я вот его поддержал, чтобы не упал.

– А это еще что? Какой паскудник бросил булку в унитаз? – спросил капрал, наклонившись над забитым унитазом. Тииго стоял молча, лицо его наливалось краской.

– Не беспокойтесь, мой кабо, – сказал я. – Я отвечаю сегодня за уборку, все будет в полном порядке.

– Иди и вынимай, – сказал я Тинго, когда капрал вышел.

Бедняга молча, сняв мундир и засучив рукава белой сорочки, полез рукой в загаженный унитаз, достал оттуда разбухшие куски батона, швырнул их в урну, после чего, с отвращением на лице, долго мыл руки с мылом. Я же невозмутимо продолжал работать шваброй, доводя при помощи какого-то пенящегося, ароматного средства до блеска черные мраморные плитки пола.

– Смотри, больше так не делай, – сказал я ему вслед.

Он молча вышел с видом побитого пса.

«А не перегнул ли я палку? – подумал я. – Не стоит наживать врагов. В моем-то положении». Недели через две я встретил его в танцевальном кафе, подвел к стойке и угостил двойной порцией коньяка.

– Ты на меня не сердишься?

– Да, нет, я сам виноват, – сказал он смущенно.

– Тогда мир?

– Мир. – И мы пожали друг другу руки.

Как-то раз затеяли «армрестлинг»– схватку на руках. В комнате, где хранились архивы, стоял узкий длинный стол, за которым устроили импровизированные соревнования. Противники по очереди садились друг против друга и, подложив под локоть папки из архива и взявшись рука об руку, пытались каждый завалить руку против гака. В институте я занимался классической борьбой, играл двухпудовыми гирями, да и сейчас занимался гимнастикой– в общем, был в неплохой форме. К тому же знал некоторые тонкости в этом виде силовых упражнений, которые нам показывал наш тренер в «Динамо» Борис Прутковский, руководивший нашей секцией борьбы.

– А ну-ка, дайте попробую, – сказал я, подсаживаясь к столу.

Одного за другим я без труда уложил всех парней с нашего этажа. Сбегали на пятый этаж. Оттуда пришли четверо из команды регбистов, среди них рыжий американец, с которым впоследствии не раз встречались в клубе Сан-Эндрю, где он играл в регби. Уложил и их. Привели амбала со второго этажа.

– Ну, мучачос, вы даете! Где мне справиться с таким мастодонтом?! – воскликнул я.

– А ты попробуй, не бойся!

Я обратил внимание, что парень был только грозен с виду, а на самом деле полноват и рыхловат. За время тренировок и соревнований там, в Ленинграде, я научился еще до схватки оценивать противника. Сели. Хлопнув рука об руку, сделали захват, я на долю секунды раньше. Разминка. Перевес то в одну, то в другую сторону, то он меня почти дожимает до крышки стола, то я его. Силен, однако, битюг. Весь покраснел как рак, пот с него градом, глаза заливает. Вокруг весь этаж, включая сержантов. Остановился и проходивший мимо подполковник Мендес. Поединок затягивался, хотя я почувствовал, что мой противник выдохся, глаза у него полезли из орбит, но глядел он на меня ужас как свирепо. Я все сильнее сдавливал его начавшую дрожать руку, затем, уловив момент, когда он несколько расслабился, резким движением неожиданно дожал его руку на крышку стола. Триумфальный вопль разнесся по этажу, а посрамленный малый с приятелями удалились.

– Пошли, Ладислао, перекусим после службы, – предложили ребята с этажа.

Впятером мы обосновались в крошенном ресторанчике на Пасео-Колон. Мы заказали традиционный «би-фе анчо» – широкий, приготовленный на гриле кровавый бифштекс в палец толщиной, с жареным яйцом сверху– «а кабальо», то есть на коне, «кон папас фритас» – с жаренным в оливковом масле хрустящим картофелем, «энсалада микста»– салат из зелени и томатов, обильно заправленный маслом и уксусом, и огромный кувшин красного вина, которое мы разбавляли газированной водой из сифона. На десерт – «пострэ-де-вихилянте»– десерт постового, состоявший из толстого ломтя мягкого, невыдержанного сыра и такого же ломтя плотного мармелада– «дульсэ-де-мембрильо» (из айвы) или «дульсэ-де-батата» – первый из них приготовлен из плодов мембрильо и имеет бордовый цвет, второй изготавливается из батата– сладкого картофеля, оба типа мармелада чрезвычайно популярны как в столице, так и в провинции. Хлеб белый в виде небольших, хрустящих, практически полых булочек. Черного хлеба здесь вовсе нет. Завершили скромную солдатскую трапезу рюмкой доброго коньяку и маленькой чашечкой крепкого ароматного кофе по-итальянски– «эспрессо», который с шипением выдал нам кофеварочный агрегат.

Ночью я долго ворочался в своей холостяцкой постели, пытаясь уснуть. Перебирая в уме по установившейся привычке события прошедшего дня, подумал: «А правильно ли я поступил, вступив в это самое соревнование? И зачем мне было высовываться? Бравада, не более. Что мне это дало? Ровным счетом ничего. Нет, надо будет впредь остерегаться подобных эксцессов. Силу, что ли, некуда девать? Вот освобожусь от службы, надо будет заняться спортом. Хотя бы легкой атлетикой или плаванием, а еще лучше теннисом. Спорт к тому же помогает завести интересные знакомства».

Утром следующего дня отправляемся на стрельбище войсковой части в Палермо. Вначале из пистолета – кольта 45 калибра, похожего на нашего «стечкина». Вышли на огневой рубеж. После тщательного инструктажа сержант дал нам поначалу возможность поприцеливаться и пощелкать из пистолета без патронов. Затем выдал по пять патронов и подал команду заряжать. «Как-то надо не показать, что у меня есть навыки в стрельбе», – подумал я, прицеливаясь в мишень. Краем глаза заметил, что сержант следит за мной. Закрыл оба глаза и нажал на спусковой крючок.

– Ты что жмуришься, боишься, что ли? – спросил сержант с усмешкой.

– А? – повернулся я к нему, подняв оружие стволом вверх.

– Не жмурься, говорят тебе! И не дергай за крючок! – сказал он. – Первый выстрел – девятка.

Еще четыре выстрела – 9, 7, 6, «молоко». Это уж я специально мазал.

– Ну что ж, для начала неплохо, – одобрил сержант.

Отстрелявшись из пистолета, мы перешли к стрельбе из винтовки маузер. Результаты были примерно такие же. Это был наш единственный выход на стрельбище за всю службу. В армии экономили патроны.

Седьмого ноября совпало с выходным днем. Рано утром оседлал свою мотонету и направился на Костанеру, набережную Рио-де-ля-Платы. Костанера уже проснулась, и многочисленные ресторанчики готовились к приему посетителей. Вздымая фонтаны брызг, на Рио-де-ля-Плату садились гидропланы. Прямо за оградой Костанеры был городской аэропорт, использовавшийся для внутренних линий национальной компании «Аэролинеас архентинас», а также для полетов в соседний Уругвай, берега которого не были отсюда видны, поскольку ширина реки здесь была около 30–40 километров.

По длинному молу я въехал на территорию яхт-клуба «Оливос», расположенного на острове. На молу было полным-полно рыболовов. Из порта Оливос то и дело выходили белоснежные яхты. Горизонт был весь в белых парусах, проводилась регата.

Побродив по территории яхт-клуба, я затем проехал по песчаному берегу до самого дальнего, совершенно безлюдного пляжа и, оставив мотороллер на берегу, побрел на каменистый мысок, далеко выдававшийся в Рио. Там я разулся и, расположившись на нагретом солнцем плоском камне и опустив босые ноги в теплые воды реки, предался воспоминаниям о далекой Родине, об оставшейся там молодой жене, о матери, о братьях. Там уже, возможно, выпал первый снег. Давно закончился праздничный парад, и миллионы моих соотечественников, посидев за праздничным столом, уже отправились спать. А я вот здесь сижу на берегу широчайшей реки вдали от Родины. Тоска охватила меня. Ностальгия. Отчего-то вспомнился райцентр в Марийской Автономной республике, куда мы в 1934 году переехали с Украины. Мне тогда было два года. На Украине в то время проводилась коллективизация, и в начале тридцатых годов там свирепствовал голод. Отец взял да и перевез нас к себе на родину в Марийскую республику. Отец по тем временам был человек грамотный – он закончил четыре класса церковно-приходской школы, воевал в Первую мировую, в гражданскую, учился на курсах следователей ВЧК, служил там около десяти лет, одновременно закончил юридический техникум. Поэтому его и назначили прокурором Мари-Туренского района в ста километрах от столицы – Йошкар-Олы. Времена были сложные, тяжелые, здесь тоже проводилась коллективизация со всеми ее последствиями. Первые несколько лет работа у отца шла как будто ничего, он пользовался уважением в районе, превосходно владел родным марийским языком. Но вот наступил 1937 год. Отец и раньше был не прочь пропустить рюмочку-другую, теперь начал изрядно напиваться, буянить.

– Где мой револьвер?! – кричал он в пьяном угаре. перебирая по ковру босыми ногами, пока мать с бабушкой раздевали его. – Дайте мне револьвер! – У него был именной никелированный браунинг еще со времен работы в ЧК.

– Дам тебе сейчас такой револьвер, что искры из глаз посыпятся, – спокойно говорила бабушка, вместе с мамой пеленая его в простыню, благо отец был маленького роста, на голову ниже матери, и они без труда с ним справлялись.

– Я чекист! – возмущался отец во все горло. – Не смейте трогать меня!

– Чекист, чекист, засранный чекист, – приговаривала бабушка, ловко привязывая его к кровати. – Так засвечу, что забудешь про своего чекиста.

Браунинг отцов бабушка давно запрятала под замок где-то в недрах старого кованого сундука. А вокруг свирепствовала ежовщина. Был брошен в тюрьму близкий друг отца, наш сосед, тоже мариец, с которым мы несколько лет прожили бок о бок и дружили семьями. Отец категорически отказался дать санкцию на его арест. Ручаясь за него, ездил в Йошкар-Олу, доказывал, что никакой он не враг народа. Все было напрасно: обошлись и без санкции прокурора – десять лет лагерей с конфискацией имущества. И имущество – жалкие крохи. Четверо детей мал мала меньше. Их выселили из казенной квартиры. Отец помог семье репрессированного друга переехать в село, устроил в совхозе, где с детьми было легче прожить, помогал всем, чем только мог. Хлопоты отца не прошли даром. Друга вскоре выпустили из лагеря.

Были и другие случаи, когда он вмешивался, и иногда небезуспешно. За это вскоре его самого сняли с работы. Стоял вопрос о его пребывании в партии. Работала особая комиссия, угроза ареста нависла над ним. Он стал все чаще напиваться, а по ночам скрежетал зубами и кричал: его мучили кошмары. Мать тем временем продолжала работать машинисткой в райкоме партии. Начальником отдела кадров районного НКВД работал старый приятель отца. Они работали когда-то вместе в особом отделе ВЧК дивизии Котовского. Он-то и помог отвести от отца угрозу ареста. В то время при машинно-тракторных станциях (МТС) учреждалась новая должность заместителя директора по политчасти, куда назначались бывшие чекисты. Вот на эту-то должность в довольно большое село Хлебниково и спровадил отца его приятель, выводя из-под удара.

Село Хлебниково представляло собой в то время «медвежий угол», затерянный в густых лесах. И хотя расстояние от райцентра было всего 25 километров, добраться туда было далеко не просто. Поселились в избе раскулаченной семьи. В одной половине жили мы, в другой – мать репрессированного кулака, которой было разрешено остаться. К нам, детям, она относилась довольно хорошо, иногда даже угощала чем-нибудь. Усадьба же была разорена дотла в период коллективизации. От добротных некогда ворот осталась одна крыша на двух дубовых столбах, забор растащили, большой огород за домом зарос бурьяном и крапивой, некогда цветущий сад одичал. Печать запустения царила на всем в этом разоренном хозяйстве. Отец с утра до поздней ночи пропадал на работе, мать томилась без дела, старший брат ходил в школу, я же с ватагой деревенских мальчишек мотался по оврагам и буеракам, играли в лапту, в ножик, гоняли обруч по пыльной улице. Мать вскоре уехала в райцентр, где продолжала работать в райкоме. Мы с отцом остались одни, о нас заботилась бабушка.

А трактора в МТС то и дело выходили из строя. Постоянно плавились подшипники, и оперуполномоченные НКВД приезжали искать саботажников и диверсантов. Кое-кого забирали, но вскоре выпускали, так как выяснилось, что имел место заводской брак и никто специально песок в подшипники не подсыпал. Отгремела финская война. Мы переехали обратно в райцентр Мари-Турек, где отец получил какую-то незначительную должность в райисполкоме. Старший брат пошел в восьмой класс, я– в первый. Родился младший брат.

Сорок первый год. Грянула Великая Отечественная война. В полдень 22 июня по радио выступал Молотов. Мать дни и ночи стучала на машинке в военкомате. Шла всеобщая мобилизация, и она работала в призывной медкомиссии. Отец, которому уже было под пятьдесят, был на брони, не вылезая из лесов, где руководил лесозаготовками для фронта. Небогатый марийский край отдавал для фронта все до последней нитки. В селах вязали рукавицы, носки, шили полушубки, валяли валенки. Вскоре наступил голод. Хлеба иждивенцам, а я был таковым, давали по 150–200 граммов. Ел свою порцию долго, отламывая по кусочку. Лакомством считалась картофелина, нарезанная кружочками и запеченная прямо на чугунной плите, топившейся дровами. Картофельную шелуху сушили, мололи на мельнице и, добавив щепотку муки, сушеной лебеды, а иногда и торфа, жарили на рыбьем жире или на воске, благо хоть эти продукты были в достатке. Всеми силами спасали моего младшего брата, родившегося за год до войны. Каким-то чудом добывали для него пол-литра молока, за которым я ходил в мороз и в стужу на окраину села Мари-Турек к ветеринару, державшему корову, единственную на весь райцентр. Бабушка самоотверженно спасала нас всех троих от голода. Обходя дома знакомых, она брала вещи для продажи и шла на толкучку, где их продавала, всегда принося с собой буханку хлеба пли кринку молока.

Старший брат в 1943 году ушел в семнадцать лет добровольцем в армию. В апреле 1944 года отцу удалось, благодаря опыту работы на Украине и знанию украинского языка, получить назначение в освобожденную часть Украины. Выехали из Мари-Турека 4 апреля 1944 года. Кругом еще лежал глубокий снег, а по ночам здорово подмораживало. Ехали на двух санях, нагруженных домашним скарбом, в том числе, конечно, классическим бабушкиным сундуком. Друзья пришли проводить меня. Генка Неверов – сын директора школы, погибшего под Харьковом в сорок втором, подарил мне самое дорогое, что у него было, – ножовку по дереву. Я не хотел брать, зная, как она ему дорога, но он мне все же ее вручил. До места назначения добирались целый месяц. Сначала – трое суток по большаку на санях до Йошкар-Олы, столицы МА ССР. Сани наши не раз опрокидывались в сугроб, и мы все летели в него: отец, мать, бабушка, трехлетний младший братишка и я, двенадцати лет. Когда замерзали– бежали за санями. Но было начало апреля, и солнце днем начинало уже изрядно пригревать, так что в Йошкар-Олу (Красный город) уже въезжали по воде. Наши изможденные лошади с трудом тащили сани по растаявшим, покрытым конским навозом, разбитым улицам Йошкар-Олы. Оставив нас у наших давних друзей по Мари-Туреку Решеткиных, отец поехал сдавать багаж и определять на ночлег конюха и лошадей, которым на следующий день предстоял обратный путь длиною в сто километров.

Мы в зеленом плацкартном вагоне пассажирского поезда Йошкар-Ола – Казань. Последний раз я ехал по железной дороге в двухлетнем возрасте и, естественно, ничего не помнил. Станция Казань. Через многочисленные пути пробираемся в эвакопункт. Согнувшись, пролезаем под вагонами товарняков. И вдруг – перед нами оскаленная морда огромной овчарки, рвущейся с поводка. Кругом солдаты-конвоиры с автоматами на изготовку. Еще две сторожевые собаки. И люди, сидящие рядами с руками за голову. Все в серых ватниках и серых поношенных шапках. Их лица также землисто-серые. Вагон с решетками на окнах. Люди сидят лицом в нашу сторону и смотрят на нас впалыми глазами; начальник конвоя, яростно размахивая руками, что-то нам кричит, но слова его заглушаются шипением пара от проходящего паровоза. Отец, мать, бабушка и мы с братом размещаемся на ночь в эвакопункте – в огромном зале коек на пятьдесят. Ночью не спится. Тревожно кричат паровозы. В свете прожекторов медленно проползает поезд с платформами, на которых стоят огромные махины танков желтого и зеленого цвета – немецкие «тигры», «пантеры» и «фердинанды». Многие машины зияют черными отверстиями, борта в саже, развороченные башни. Солдат без руки, приподнявшись на койке, сказал мне, что это немецкая техника с полей Курской битвы. Теперь она направляется на переплавку на заводы Урала.

То пассажирскими, а то и товарными поездами мы пробирались на Украину. Подолгу простаивали на запасных путях, пропуская воинские эшелоны. Поездам этим всегда давали зеленый свет. Все больше ощущалось дыхание войны.

Пенза I, Пенза II, Рузаевка, станция Лиски Воронежской области– это уже территория, где был остановлен враг. Кругом воронки, стреляные гильзы от зенитных пулеметов. Украина, Харьков. Вокзал – сплошные руины. Где-то из стены под этими руинами торчит кран, а из него непрерывной струйкой течет вода. Умываются обнаженные по пояс солдаты. Водопровод уже работает, хотя кругом все начисто разрушено. У водоразборных колонок стоят очереди за водой с ведрами, банками, бутылками. Пирожки!!! Прямо на улице! Этакие большие пирожки! Просто огромные! И дешевые! Пирожки с фасолью, с картошкой! Вареная картошка со сметаной! Вволю! Такого изобилия в еде мы давно не видели! Такого богатства! Таких деликатесов! В растерзанной, разграбленной, недавно освобожденной Украине и вдруг – с едой так вольготно! А огромный «блошиный» рынок Харькова! Там было все – от кильки до хромовых сапог, порой на картонной подошве, искусно сделанной под кожу: выйдешь из дому в дождливую погоду, а домой вернешься в одних голенищах. Море людей. И над всем этим скопищем людским скорбные звуки трубы: слепой музыкант, уставившись в небо незрячим взглядом, играл «Ермака». Играл искусно. Обожженное, все в шрамах лицо его становилось багровым от натуги. Люди стояли и слушали, клали деньги в его засаленную кепку.

Поезд медленно, но верно приближался к Киеву. Перед самой Дарницей наш вагон отцепили, так как лопнула рессора. Отец ушел добывать хлеб. Вагон тем временем починили, прицепили к какому-то составу, и мы поехали, без отца. Каким-то образом он сумел уже под самым Киевом нас нагнать. Отец притащил пять огромных желтых караваев из кукурузной муки. Паляницы эти очень крошились, хотя были необыкновенно вкусными. Ночью в небе над нами летали ночные истребители. Доносились глухие раскаты грома. Оказывается, бомбили Дарницу. Утром, проезжая территорию, подвергшуюся бомбежке, мы видели воронки от бомб, убитую лошадь, разбитые зенитки на берегу Днепра, сгоревший тягач.

На горизонте Киев. Сверкающий остатками позолоты, зияющий черными провалами купол Киево-Печерской лавры. Поезд медленно движется по временному шаткому деревянному мосту через Днепр, наведенному саперами сразу после освобождения Киева. На площадках моста – зенитные установки, часовые. В вечернем небе над Киевом, помигивая зелеными огоньками, барражируют ночные истребители. Заночевали на площади перед вокзалом, наполовину разрушенном, положив наш старый фамильный ковер прямо на асфальт и укрывшись всем, что у нас было. Ночью бомбили аэродром, находившийся неподалеку. Одна крупная фугаска грохнула где-то совсем рядом. Земля заходила ходуном. Тошнота подступила к горлу.

Киев. Апрель 1944 года. На улицах много военных парней и девушек с красными ленточками на шапках. В Киеве сейчас размещается штаб партизанского движения. Полностью разрушенный Крещатик.

Питаемся по талонам в столовой, называемой здесь «Удальня». Через три дня отец получил назначение прокурором в отдаленный район Киевской области, и вот мы туда едем. Мучительная пересадка на станции Цветково. Снова ночуем на нашем ковре на полу крошечного вокзала. Еще довольно холодно. Утром, пройдя километра полтора, таща на себе все наши вещи, мы с трудом добираемся до товарного поезда, стоящего на запасных путях. Взбираемся на груженную каменным углем открытую платформу и почти сразу трогаемся. Каменноугольная пыль взвихривается на ходу поезда, набивается в нос, глаза, уши, за шиворот… Но мы едем. И это главное. Вечереет. Вот наконец чудом уцелевшая станция Звенигородка. Корсунь-Шевченковский котел захлопнулся так быстро, что многие станции железной дороги немцы не успели взорвать, поскольку снабжение немецких войск шло до последнего момента. Мы слезаем с платформы черные, как негры. Умываемся из колонки, где заправляются паровозы. Чуть отвернул вентиль– на тебя обрушивается водопад. Другого источника воды здесь нет. Нас встречает ястребок[12]12
  Ястребок – боец истребительных отрядов, созданных в освобожденных областях Украины из числа лиц допризывного возраста для борьбы с бандитизмом и для охраны объектов.


[Закрыть] – молодой парень, вооруженный немецкой винтовкой. Погружаемся на трофейную военную повозку, запряженную парой лошадей. До райцентра шесть километров.

Выехав 4 апреля из Мари-Турека, лишь 4 мая ночью мы добрались наконец до пункта назначения – райцентра Катеринополь, некогда сплошь заселенного евреями и поэтому именуемого «местечком». Трассирующие пули пересекают звездное небо. Стреляют всю ночь. Заливаются соловьи. Стрелок объясняет нам, что стреляют в небо просто так, по дурости, поскольку оружие сейчас есть в любой хате. Возница выгрузил нас в центре местечка у одного из полуразрушенных домов, одна из комнат которого была наскоро отремонтирована, деревянный пол тщательно вымыт. Уже было за полночь. Спали все вместе на разостланном ковре, который уже не раз нас выручал. В углу на ящике из-под снарядов нашли коптилку из снарядной гильзы, заправленную бензином, в который добавлялась соль. Коптилка отчаянно коптила, но это был единственный источник освещения, поскольку электро-энергия отсутствовала. К тому времени скудные наши съестные припасы были исчерпаны, и поэтому радости вашей не было предела, когда мы с отцом, исследуя подвалы соседних разрушенных домов, обнаружили там бумажный мешок с надписями на немецком, почти полный сушеного картофеля.

Затем поселились в большом добротном каменном доме под черепичной кровлей. Дом этот принадлежал до последнего времени судетскому немцу Шульцу, обосновавшемуся здесь еще в двадцатые годы. Шульц вместе с семьей ушел с немцами на Запад. Половина дома была жилой, вторая половина была занята колбасным цехом. При доме был большой сад и огород. Шульц был рачительным хозяином и великим мастером своего дела. Десятилетиями он кормил колбасными изделиями весь район. Его дочь Юлия, как фольксдойче, пошла работать в немецкую комендатуру. Говорили, что она якобы доставала пропуска для партизан. Но кто этому поверит, когда придут наши? Оккупантов колбасами кормил? Кормил. Хотя, если здраво подойти, куда ему было деваться? Попробуй-ка не покорми! Голову оторвут, хотя и свой. Вполне справедливо опасаясь репрессий со стороны советских властей за сотрудничество с оккупантами, оп с тяжелым сердцем, в слезах, покинул насиженные места, где все в районе его любили и уважали за честность и невероятное трудолюбие. Но оп слишком хорошо знал наши порядки и законы военного времени. Центр Катеринополя– собственно местечко, был полностью разгромлен. Евреи, не успевшие эвакуироваться, были уничтожены. Но вот вернулись из эвакуации первые еврейские семьи, и тотчас заработала парикмахерская, радуя людей призрачным ощущением мирного времени. Действовали милиция, суд и прокуратура, партийные и административные органы, функционировала почта, налаживалась телефонная связь. И конечно, работала чайная, где можно было досыта поесть вареников с творогом и сметаной. После голодного марийского края нам это казалось раем земным. Отец в первый же день принес пистолет «ТТ» и автомат «ППШ», которые испытал тут же, в огороде. Потом я в отсутствие отца научился собирать и разбирать это оружие и даже тайком пару раз стрелял.

Я начал ходить в школу, где все были на два-три года старше меня, поскольку в оккупации не учились. Мой первый день в школе был полон впечатлений. Из эвакуации вернулся директор школы, который в этот майский день приступал к своим обязанностям. Нас всех выстроили во дворе школы, и завуч представил нам директора Герасимчука. Ему было немногим за пятьдесят, но выглядел он совсем старым. Сутулая, высокая и тощая фигура его имела жалкий вид. Одет он был в старый, совершенно ветхий пиджак, одетый на когда-то белую майку, и в шаровары, сшитые из стираного-перестираного кумача, на котором все еще проступали буквы партийно-государственных лозунгов. На ногах – галоши на босую ногу, подвязанные пеньковой бечевкой. На голове – широкополая соломенная шляпа, как у деда-пасечника. Ввалившиеся черные глаза его сверкали лихорадочным нездоровым блеском. Щеки ввалились. Но речь, посвященную его вступлению в должность, он произнес прямо-таки блистательно. Мы поняли, что за невыразительной, комичной внешностью нашего директора таились необычайная сила воли, педагогический талант и фанатичная преданность своему делу.

Моя мать работала машинисткой в райкоме, поэтому я был в курсе почти всех событий партийной жизни района, и в свои двенадцать лет я невольно слушал и запоминал все разговоры в семье, хотя меня в то время новости эти совершенно не интересовали.

У многих учеников дома были спрятаны винтовки или ракетницы. А на переменах забавлялись боевыми патронами, которыми всегда были набиты карманы учащихся. Как-то раз, идя поутру в школу, я встретил подростка, который сломя голову бежал в сторону поликлиники: во лбу у него торчала пуля, сочилась кровь, глаза ошалели от боли.

Постреливали не только в воздух. На освобожденной территории оставалось немало бывших полицаев, служивших у немцев, которые скрывались в селах и лесах и по ночам «шалили»: убивали председателей колхозов, представителей Советской власти, сельских активистов. Против бандитов велась беспощадная война.

Страшные годы оккупации пережило украинское село. Здесь, в районе Звенигородки, замкнулось стальное кольцо вокруг корсунь-шевченковской немецкой группировки. Где-то в этих местах немцами была предпринята последняя попытка прорыва из окружения. 17 февраля 1944 года воинами 2-го Украинского фронта немецкая группировка была ликвидирована. Враг потерял более 73 тысяч солдат и офицеров, в том числе 18 500 пленными. Поля и леса были забиты немецкой техникой. В самом центре Катеринополя долгое время стоял подбитый немецкий танк «пантера». Денно и нощно работали подразделения саперов, укомплектованные в основном военнослужащими– выходцами с Кавказа и Средней Азии, недавно выписавшихся из госпиталя, но еще не отправленных на фронт. Они проводили разминирование минных полей, собирали снаряды, мины, гранаты и по ночам подрывали их за кладбищем, у салотопки. Были среди них и танкисты, которые, своими силами отремонтировав два подбитых тапка и самоходку, использовали их в качестве тягачей при удалении с полей подбитой техники. А вечерами собирались девушки на посиделки, и тогда лились ночь напролет над слободками звучные украинские песни.

На плотине, взорванной немцами при отступлении, неустанно трудились двое молодых энтузиастов – Костя и Володя, которые руководили восстановлением электростанции. Им помогали солдаты саперной части. Благодаря их усилиям плотина была вскоре восстановлена, крохотная электростанция заработала, и Катеринополь осветился электрическими огнями. К тому времени, благодаря все тем же неутомимым Косте и Володе, был восстановлен районный радиоузел, в центре установили динамики, и в День Победы толпы жителей собрались под динамиками.

А великолепные репортажи футбольных матчей, проводившиеся спортивным комментатором Вадимом Синявским! Люди часами стояли у динамиков на улице, слушая его торопливый баритон, живо комментируя события, разворачивавшиеся где-то там на футбольных полях. Люди жадно вдыхали мирный воздух, тянулись к музыке, к танцам. В районном клубе даже ставили оперу! Да, оперу! «Наталку Полтавку» Гулак-Артемовского! Был свой духовой оркестр, которым руководил превосходный музыкант Грицько Зинькович.

Шел май 1945 года. Только что закончилась война. Кругом цвели сады, пели соловьи. Затаив дыхание, слушали Сталина. Три дня каникул по случаю Дня Победы! Ура! Но в районе было неспокойно. Однажды в июле отец забежал домой, прихватил свой автомат «ППШ» и побежал к ждавшему его грузовику, в крытом кузове которого сидели милиционеры и партработники с оружием в руках. Банду, на счету которой были два убитых милиционера и председатель колхоза, блокировали в соседнем селе в хате с толстыми глинобитными стенами. Это была та самая банда, которая неделю тому назад, связав сторожа, ограбила универмаг, а на пустой бочке во дворе расставила игрушечные пушечки, нацелив их на райотдел милиции.

Хозяина хаты допрашивали отец и начальник райотдела милиции капитан Ходюк. Подозреваемый все отрицал, но ограбление универмага ему все же пришлось признать.

– Ну и где же ты спрятал награбленное?

– Да там. Несколько рулонов мануфактуры на чердаке. Могу показать.

– Пошли! Иди вперед! И чтобы без шуток!

С оружием в руках полезли на чердак. Хозяин впереди, за ним – Ходюк, затем отец, внизу их подстраховывали сотрудники МГБ и милиционеры. Хозяин шагнул в темноту чердака, за ним – Ходюк, и сразу – грохот выстрелов. Ходюк упал ничком на чердаке, последним усилием ударив бандита по руке, сжимавшей пистолет. Это помешало тому вести прицельный огонь по отцу, которому пулей начисто срезало два пальца левой руки. Падая, отец все же успел дважды выстрелить в бандита. Все выскочили из сеней. Из окон хаты в это время бандиты уже вели огонь из автоматов. Начинала заниматься соломенная крыша, подожженная кем-то из оперативников. Молодой милиционер, по фамилии Рафалович, бывший партизан, подкрался к окну, напоминавшему амбразуру дота, и метнул внутрь одну за другой две лимонки Ф-1. Метровой толщины глинобитные стены хаты содрогнулись, из окон жарко полыхнуло огнем, стрельба прекратилась. Гранаты сделали свое дело. Из хаты вытащили четыре искореженных осколками трупа, пятый бандит был еще жив. Жарко пылала хата, которую никто не тушил. Отцу промыли руку керосином, наскоро перевязали и отвезли в больницу. Трупы бандитов привезли в местечко и бросили в полуподвале разрушенного дома на всеобщее обозрение. Отовсюду стекались обыватели поглазеть на мертвецов. К ночи трупы убрали и отвезли в морг.