Текст книги "Явка в Копенгагене: Записки нелегала"

Автор книги: Владимир Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Необходимо было неуклонно создавать впечатление, что я против Аргентины ничего такого не делал и никакого вреда стране не принес, а доказать обратное они не сумеют, так как и впрямь мой оперативный интерес был постоянно направлен против США, и при обыске в офисе и дома они наверняка найдут письма, подтверждающие мои слова о перебазировании в США (хотя с территории третьих стран мы также с успехом вели разведку против США). Господа военные, не отрываясь, с недоверием, молча взирали на меня. Как же, первый советский шпион в Аргентине!

Только что сам раскололся! Свеженький! Тепленький! Вот он, дайте пощупать, а то не верится!

– Ваша жена и дети тоже у нас.

– А почему жена и дети? Они-то здесь при чем?

– Мы знаем, при чем, будьте спокойны. Но вы не волнуйтесь, они в добром здравии. Пока. Все зависит от вас.

На этом «смотрины» закончились.

Меня повели какими-то переходами и коридорами и привели в небольшую полицейскую казарму. В большом чисто убранном помещении было несколько двухъярусных металлических кроватей, заправленных серыми солдатскими одеялами. На двух из них спали прямо в одежде полицейские, на других лежали темно-синие полицейские шинели, у зеркальца жужжал электробритвой офицер полиции, лет тридцати, статный и красивый, европейской внешности.

– Этот парень, пусть он у вас побудет, – сказал мой провожатый, кивнув офицеру.

Помещение было без окон, поэтому здесь постоянно горел свет. Охраны ко мне специально приставлено никакой не было, и я мог перемещаться в пределах этого помещения, слушать транзистор, принадлежавший одному из полицейских. Входили и выходили полицейские, никто на меня не обращал никакого внимания. Одни ложились отдыхать, другие выходили заступать на дежурство. Обычная жизнь полицейского участка. Разговорились с офицером. Он резко критиковал нынешнее правительство и строил планы эмиграции в ЮАР, где его полицейские навыки больше пригодятся, чем здесь, в погрязшей в коррупции стране. Он, конечно, понятия не имел, с кем беседует, ему никто ничего не разъяснил, а мне и подавно делать это было незачем.

Мне разрешили выйти в крошечный дворик – подышать свежим воздухом. Дворик представлял собой бетонный коридор, ведший через дежурную часть дальше, по-видимому, на улицу. В этом коридоре с одной стороны были помещения полицейского участка, с другой– четырехметровая бетонная стена. Рядом с дверью казармы была решетка камеры, где сидели двое задержанных. Один из них, здоровенный мужичище с красным носом, поляк, сидел за пьяный дебош, другой – креол, сидел за наркотики. Оба с виду люмпены, они не внушали мне никакого доверия.

Уже рассвело. Оглядел бетонную стену. На ней выступали концы прутьев арматуры. Есть опоры для ног. Перемахнуть, конечно, можно, а дальше что? Что там, за стеной? И далеко ли уйдешь? Да и светло уже. Подождем, пока стемнеет. Да и местность совершенно незнакомая. Пригород Буэнос-Айреса, а какой– не знаю. Несколько жалких песо в кармане, которые каким-то чудом уцелели после обыска. А семья? Но уходить все-таки надо. В казарме розетка. Можно в ночное время устроить короткое замыкание и попробовать уйти через стену. На улице у дверей полицейский с автоматом. Да и погаснет ли свет везде? А если не погаснет, меня застукают? Прощай тогда вся игра. Они сразу все поймут. Нельзя зарываться. Казарма – это ведь та крошечная капелька доверия, которое мне удалось завоевать. А без доверия ничего не выйдет. Нет, не пойдет. Придется подождать. Немного, урывками поспал. Вернее, впадал в забытье. Прошел день. Наступил вечер. Суббота и воскресенье. Никто за мной не приходил, хотя я постоянно нахожусь под наблюдением: то охранник посмотрит из глубины коридора, то полицейский, сменившийся с дежурства, – один спит, другой читает или слушает радио. В разговор не вступают. Очевидно, проинструктированы. Утром в воскресенье пришел полицейский-парикмахер, открыл каморку, надел белый халат поверх мундира и, усадив в кресло, побрил меня.

– Ну вот, теперь другое дело, а то как перед начальством предстанешь, коль весь щетиной зарос, – сказал он удовлетворенно, любуясь своей работой.

Прошел еще один день. Кормили тем, что приносили для дежурных: жареное мясо. Есть не хотелось, и я практически ничего не ел, только пил кофе.

На третий день после ареста (как-то удавалось вести счет времени), когда стемнело, за мной пришли. Снова накинув пиджак на голову, вывели на улицу и усадили в машину. В машине позволили надеть пиджак. Защелкнули наручники. Один из охранников дал мне темные очки и заложил за стекла вату. Я в этот момент сильно зажмурился, а когда все было сделано, открыл глаза и подвигал немного надбровными дугами. Открылась маленькая щелочка у переносицы, сквозь которую я мог наблюдать за происходящим. В пустынном переулке стояло несколько людей в штатском. Вот они сели в машину, и она тронулась с места. За ней тронулись и мы. С двух сторон охранники. Ехали около часа. Краешком глаза я определил, что въехали в зону Палермо. Рев самолетов был тому подтверждение: рядом аэропорт, расположенный на берегу реки Рио-де-ля-Плата. Въехали в подземный гараж какого-то дома. Выжидали, пока освободится лифт. На скованные наручниками руки накинули чей-то плащ. Затем плотно набились в лифт человек шесть вместе со мной и все поехали наверх. Вошли в квартиру. Только здесь мне сняли очки и наручники. Квартира из трех комнат и кухни. Крохотная спальня была отведена для меня. Ставень-жалюзи был слегка приоткрыт. Я подошел к окну. Высота 60–70 метров. Внизу страшным колодцем темнел двор. Как потом выяснилось, мы находились на двадцать втором этаже.

– Смотри не смотри, отсюда не удерешь, – сказал, ухмыляясь, вошедший в комнату капитан Охеда.

Охеда был смуглолиц, почти мулат, с острыми чертами лица и недобрыми черными маслянистыми глазами. Он держал в руках наш приемник «Браун». Вынул из кармана шифроблокнот. Мне на допросе пришлось сказать, что он собой представляет, этот шифроблокнот. А представлял он собой самую обычную, довольно толстую записную книжку, где строго определенные странички должны были оставаться чистыми. Там тайнописью нанесены шифртаблицы – колонки пятизначных цифр.

– Ну-ка покажи, как это у вас делается. Ведь скоро прием? Послушаем? (Перед этим я указал время приема Центр – «Вестам» и частоты передач.)

– Принеси утюг, – сказал я.

Он принес утюг. Нагрели. Вырвав нужный листок, я проглаживал его, пока не проступили группы цифр. Подержал еще немного, пока листок не принял коричневатый оттенок, что означало «пережог», листок стал совершенно хрупким, готовым рассыпаться в прах, если его сжать в руке. Охеда как зачарованный смотрел за моими приготовлениями, поэтому и упустил этот важный момент: пережог. Двое охранников находились в гостиной, где стоял телевизор. Велась трансляция футбола. Двое других возились на кухне, готовя немудреный ужин. Меня уже как бы принимали за своего и поэтому пригласили за стол. Жареное мясо, зеленый салат, сыр, фрукты, кофе и, конечно, молодое красное вино. Посидели все вместе немного за столом, болтая о том о сем, в основном о футболе и конных скачках. В одном из охранников я узнал того, кто приходил в мой офис в день ареста. Но оп об этом не вспоминал.

– Ну, пошли, – сказал Охеда будничным голосом, когда мы закончили трапезу.

Мы вошли в мою комнатку, сели за небольшой стол. Наушники были только у меня, поэтому Охеда сидел сбоку и вел запись передачи на магнитофон. Я же записывал от руки, благо слышимость на высоте небоскреба была превосходной. Сверил первые цифры шифровки с шифроблокнотом.

– Видите, это совсем другие группы. Вот, посмотрите сами, – сказал я. – Это совсем не те группы, понимаете?

Охеда тупо моргал глазами: было видно, что в этом деле он ни черта не смыслил.

– Прямо чертовщина какая-то! – сказал я. – Совсем не те группы, должны быть другие, – и я, как бы в сердцах, смял листочек с шифром, бросив его в пепельницу. Перекаленный листочек превратился в кучку трухи.

Лицо капитана Охеды исказилось от ярости.

– Ты что это наделал?! – прошипел он.

– Ну вы же сами видели, что это не те группы. Совсем не те. А должны быть те.

– А где же тогда те? – прохрипел он сдавленным голосом, глядя на кучку коричневой трухи, в которую превратился листочек с шифром. Перекаленный, он буквально рассыпался в ладони. – Да ты знаешь, что тебе за это… мать!..

– Ну, давай следующий листочек, может, там как раз то, что нам требуется, – сказал я миролюбивым тоном, намереваясь таким же образом «отгладить» и следующий листочек. «Еще хотя бы один», – думал я. Но Охеда выхватил у меня из рук блокнот, прихватил утюг и отправился на кухню. Первая маленькая победа: без шифра шифротелеграмму прочесть невозможно. Нормально проявленный листочек из шифро-блокнота прикладывается к полученной радиошифрограмме, и тогда из пятизначных цифровых групп появляется текст переданной радиограммы.

Вернулся Охеда. С опаской подал мне отглаженный листок шифроблокнота.

– Ну, вы же видите, что это опять не то. Группы цифр не подходят, – сказал я, прикладывая шифр к цифровым группам радиограммы.

– А в чем же тут дело? – спросил Охеда, тараща на меня свои маслянисто-черные глаза.

– В чем дело? Очевидно, наши уже заподозрили, что со мной что-то случилось. Я в данный момент должен быть в Чили, а ведь меня там нет? Нет, это не то. Первые и последние группы шифрограммы должны совпадать с группами шифра, а они не совпадают.

Ну ладно Охеда… А ведь могут прислать специалиста, которого на мякине не проведешь.

Охеда убрал аппаратуру и поплелся в гостиную. Телевизор в гостиной работал слишком громко, и я попросил разрешения прикрыть дверь. Дверь прикрыли, оставив меня наедиие с самим собой. Быстро произвел осмотр комнаты. Что под кроватью? Пусто. В шкафу? Два десятка накрахмаленных простыней. Пошарив по полкам, наткнулся на ключ от сейфа. А где сейф? Вот он, за стопками постельного белья. Небольшой, встроенный в стенку шкафа сейф. В нем оказался всего лишь один документ – копия договора на аренду квартиры. Приводились фамилии договаривающихся сторон и сумма арендой платы. Документ содержал также адрес дома и номер квартиры. Положил все обратно и закрыл сейф. И вовремя. В дверь внезапно заглянул Охеда. Он пристально глядел на меня. Похоже, он все еще был зол за испорченный шифр. Как теперь объясняться с начальством?

– Смотри не вздумай выпасть ночью из окна, – мрачно пошутил он. – Двадцать два этажа. Можно прыгнуть только с парашютом. Дверь на ночь будем держать открытой.

Я выглянул в окно. Было уже за полночь. Дворик внизу освещался тусклым фонарем. За двориком какая-то стройка. За стройкой – улица, слабое уличное движение. Двадцать простынь… Хватит ли их, чтобы скрутить веревку? Нет, не хватит. А если разорвать на полосы? Но они накрахмалены, поднимут треск, да и не свяжешь их. А если сорвусь, то останется вдова с двумя сиротками, которые неизвестно как выберутся отсюда. Могут вообще пропасть, как пропадают сотни людей в этой стране, управляемой военными режимами, постоянно сменяющими друг друга.

Я выглянул в окно. На балконе спиной ко мне сидел охранник в белой рубашке. Видно, он все же меня засек, так как вскоре вошел Охеда и опустил штору-жалюзи до самого низу.

– Ну дай хоть свежим воздухом подышать, – попросил я.

– Еще, чего доброго, простудишься, кашлять будешь, – мрачно буркнул он, уходя, оставив дверь открытой. – Смотри дверь не закрывай, – сказал он. – В туалете тоже оставляй дверь приоткрытой, понял?

– Понял, что ж тут непонятного?

– Смотри у меня.

Телефон звонил каждый час, и каждый час дежурный докладывал ситуацию. Двое охранников попеременно спали, двое дежурили, Охеда, пятый, подменял то одного, то другого. Мне не спалось. Когда выходил среди ночи в туалет, заметил, что двое дежурных сидели за столом, играя в карты. Их кольты 45-го калибра лежали на столе под рукой. Лишь под утро забылся неспокойным сном. Беспокоили охранники, то и дело заглядывавшие в комнату.

Утром после завтрака смена охраны. Поднял штору окна и разглядел уже при дневном свете окрестности. Отсюда как на ладони видны кварталы домов. Вдалеке акватория порта, суда, сновавшие на Рио-де-ля-Плате. Внизу, на крыше недостроенного дома, лежал моток отличнейшей веревки. Эх, эту веревку бы сюда! Уж я нашел бы способ ее применить. (В том, что смогу спуститься по веревке с двадцать второго этажа, я ни минуты не сомневался. В детстве никто лучше меня не лазил по деревьям. И в спортгородке я тоже отличался. По канату мог подниматься и спускаться на одних руках. А однажды, еще в восьмом классе, к пepвомайским торжествам подготовил акробатический номер.) Из дворика я выберусь через стройку. Там проход. Затем– в Уругвай. Только вот в кармане жалкие гроши. Внизу на стройке работало всего двое рабочих. План созрел мгновенно. На двух клочках бумаги карандашом написал текст: «В Кларин» или «Ля Расон»[38]38
  Названия популярных аргентинских газет.


[Закрыть] (бумагу и карандаш оставил Охеда во время радиоприема). «Советский гражданин В. Мартынов незаконно похищен и содержится под стражей по адресу такому-то. Прошу помочь».

Был в этом смысл или не было? Признаюсь, скорей всего это был просто акт отчаяния. Возможно, безрассудный. Но если бы в прессе (а пресса там независимая) появился этот текст, то наши наверняка обратили бы внимание и запросили Центр о том, кто такой Мартынов, а там поняли бы, что «Весты» «загремели». Просто ничего другого в тот момент мне не пришло в голову, а действовать надо быстро. Бездействие смерти подобно. Близился вечер. Я завернул тексты в имевшиеся у меня банкноты достоинством в один песо (поездка в автобусе в то время стоила, как минимум, десять песо), вложил туда для веса по кусочку штукатурки, которую отковырнул снаружи от стены под подоконником. Каждый пакетик зашпилил булавками, найденными в шкафу. Оглядевшись, сначала в открытое окно метнул кусочек штукатурки без «начинки», чтобы рассчитать траекторию. Штукатурка, описав в воздухе дугу над стройкой, шлепнулась на проезжую часть улицы за стройкой вне пределов видимости. Просматривалась лишь дальняя часть улицы. Та же часть ее, куда упадет послание, мне не видна. Выжидаю. Охранники играют в карты. Вот идет пожилая дама с собачкой. Не подходит. Вот два пенсионера в черных беретах. Не годится. Вот одинокая девушка. Опять не то. А вот эти, может, подойдут: два парня и три девушки, с виду студенты, жестикулируя и о чем-то споря, не спеша приближаются к тому месту, где должен упасть мой необычный снаряд. Оглянувшись на открытую дверь, я размахнулся и метнул. Маленький сверток, описав крутую дугу, пролетел над стройкой и почти отвесно упал, по-видимому, прямо под ноги юной компании. Подняли они мое послание или нет, я не видел. По жестяной кровле пристройки к строящемуся зданию ходил молодой смуглолицый рабочий в оранжевой каске. Он перетаскивал какие-то рейки. Рабочий! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разве не проявит он боевой солидарности по отношению к представителю Советского Союза? Если, конечно, он умеет читать. «Ну давай, пролетарий, не подведи!» Я бросил сначала кусочек штукатурки, который с грохотом разорвался прямо у него под ногами, ударившись о крышу. Он остановился и поднял голову. Увидел меня. Я сделал ему знак рукой, изобразил пальцами решетку и метнул вторую записку. Она упала рядом с ним. Он поднял сверток и в недоумении посмотрел на меня. Я жестом показал ему, чтобы он развернул сверток и прочитал текст записки, что он и сделал. Умеет читать.

Кивнув в знак того, что понял, о чем речь, он ушел, так как был уже конец рабочего дня. А в соседней комнате слышались голоса охранников. Они в это время смотрели футбол и бурно реагировали на события на стадионе. Они уже привыкли ко мне и не были столь строги, как в первое время. Да и старшим группы в тот день был мой старый знакомый – тот самый мордастый следователь, который проводил первый допрос.

Я приготовился к возможной реакции на мои послания. Каждое из них скорей всего даст мне же по голове, уж в этом я не сомневался. Бумерангом. Что-то будет! Может, хоть один из них да сработает. Да, достанется мне на орехи. Ох достанется! Потеряю доверие. К черту доверие! Главное– дать знать в Центр, что мы за решеткой. Близился вечер. Ничто не предвещало бурю. Постоянно велись телефонные переговоры. Вот прозвенел звонок входной двери, и вскоре предо мной предстал щуплый, на вид благообразный человек среднего роста, лет пятидесяти, с аккуратно подстриженными нафабренными усами, с голубыми глазами, румяными подагрическими щеками и хорошо ухоженной, волнистой шевелюрой, в которой пробивалась седина. И сам он был таким чистеньким и аккуратным. Манеры его были мягкими и вкрадчивыми. Нас оставили вдвоем.

– Здравствуйте! – сказал он по-русски, протягивая руку. – Меня зовут Пепе, – представился он, улыбаясь. Я пожал ему руку, и он сморщился от боли.

– А вы знаете, у меня нет желания говорить с вами по-русски, – отвечал я ему по-английски. – Вы что, из НТС?[39]39
  Народно-трудовой союз, русская эмигрантская организация.


[Закрыть]

– Ну что же, – осклабился он, показывая желтые прокуренные зубы, – не хотите говорить по-русски, давайте по-английски. Никаких проблем. Нам ведь все равно предстоит с вами работать, хотите вы этого или нет. У вас просто нет другого выхода, кроме как сотрудничать с нами.

– С кем это– с вами? Не знаю, кого вы представляете.

– Но у вас же все равно нет выбора, – ответил он. – Не все ли вам равно с кем?

– Ошибаетесь, сэр. Выбор есть. Я откажусь с вами работать, вот и все. Меня взяли они. С ними и буду работать. А вы… Кто вы такой?

– Ну, предположим, я международный представитель.

– ООН, что ли? Или может Си-ай-эй.[40]40
  СIА – ЦРУ.


[Закрыть]

– Как вам будет угодно.

– A-а, ну так бы сразу и сказали: я – человек ЦРУ.

– А вы, наверное, подумали, что какой-нибудь белогвардеец?

– Да. Именно это я и подумал. Вы похожи на белогвардейца времен гражданской войны. Нафталином, знаете ли, попахивает…

– Я даже не русский, если хотите знать. Я – грузин. Ну так как, может быть, мы все же приступим к делу? – спросил он, дружески улыбаясь.

В этот момент в квартире раздался звонок.

– Валяйте, – сказал я. – Чего уж там. А не выпить ли нам для начала за знакомство? (Надо было хоть как-то выиграть время, да и за выпивкой можно узнать кое-что о твоем собеседнике.)

– Я сейчас пойду спрошу, есть ли у них виски. Я и сам бы не прочь. – Его вислый красноватый нос и слегка отвисшие румяные щеки выдавали в нем поклонника Бахуса. Он поднялся, чтобы подойти к двери, но в это время она вдруг резко распахнулась, и мой мордастый следователь, яростно зыркнув на меня большими навыкате глазами, пальцем поманил Пепе. Пепе вышел, закрыв за собой дверь. За дверью слышались возбужденные голоса. Я, конечно, догадывался о причине тревоги и ждал, что будет дальше. Вошел Пепе. Он выглядел несколько обеспокоенным и обескураженным.

– Боюсь, что я буду вынужден вас покинуть, – сказал он несколько смущенно, без улыбки. – Там у них какие-то осложнения. Но мы с вами еще увидимся.

– До свидания, сэр. Сожалею, что наше первое знакомство оказалось столь кратким.

Убрав в свой кейс магнитофон и бумаги, которые он принес с собой, Пепе спешно удалился. Вскоре в комнату ворвался мордастый. Он был вне себя от ярости. Он свирепо размахивал перед моим лицом огромными кулачищами, брызгал слюной и кричал, что я еще у него поплачусь за мои штучки. Что сюда, чего доброго, сейчас явятся террористы и взорвут нас всех ко всем чертям. Что я не ведаю, что творю. В конспиративной квартире царила паника. Они вывели меня в гостиную и снова надели наручники, набросив на руки плащ, и мы быстро пошли по коридору к лифту, который уже был на подходе. Когда вошли в лифт, мордастый размахнулся, чтобы ударить меня в ухо, но сдержался, пообещав снова, что он еще со мной поговорит.

– Зачем вы это сделали?! – спросил другой сотрудник. – Ведь нас всех могли угробить! Вы же знаете, что террористы вездесущи, у них кругом свои люди, в том числе в редакциях газет.

– Не надо преувеличивать, – отвечал я.

Впоследствии я узнал, что те студенты подняли мое послание и отнесли записку в газету, но военный цензор, действовавший при военном режиме, забрал у редактора сообщение и тотчас позвонил в СИДЭ. Рабочий же, поймавший мое послание на крыше, в знак солидарности отдал записку первому попавшемуся полицейскому, и тот вместе с офицером из комисарии пришел на конспиративную квартиру выяснить, в чем тут дело. Да, зря я, наверное, затеял эту кутерьму. Игра моя лопнула. Как это все теперь будет? (Сейчас я думаю, что сглупил. Ведь это мне ничего не дало. Результат – ноль.)

В полном молчании мы спустились в подземный гараж. Меня впихнули в машину и повезли, позабыв даже завязать глаза. Я с удовольствием наблюдал за уличным движением. Через час машина остановилась у какой-то комисарии в Большом Буэнос-Айресе, и меня тотчас препроводили в дежурную часть. Подчеркнуто строгий молодой офицер, видно только что из училища, ввел меня в ярко освещенную комнату, велел раздеться догола, прощупал всю мою одежду. Я молча стоял, поеживаясь от холода. Сквозь приоткрывшуюся дверь просунулась знакомая толстая рожа полицейского, который когда-то служил в комисарии напротив нашего бара.

– A-а, голубчик, попался! – злорадно хихикнул он. – Поделом тебе! Нечего было с нас столько драть за кока-колу! За это тебя и посадили!

– Все хорошие люди рано или поздно попадают в тюрьму, – отвечал я ему.

– Вон отсюда! – рявкнул на него офицер, и дверь захлопнулась. – Молчать! – это уже он на меня.

Меня впихнули в крохотную одиночную камеру. На цементном полу лежал грязный тюфяк. Было темно и смрадно. Пришел человек, назвался врачом. Нагнувшись к зарешеченному окошечку в двери, спросил: – Жалобы есть?

– Нет.

– К вам применялись методы физического или психического воздействия?

– Нет.

– А кто вы будете?

– Русский шпион, говорят.

Он отшатнулся, словно его палкой огрели, ошалело посмотрел на меня, и, повертев пальцем у виска, стремительно ретировался. «Чокнутый какой-то», – услышал я его слова за дверью.

По проходу вдоль камер слонялся плотно сбитый коренастый паренек лет двадцати, с татуировкой на руках. Он прошелся несколько раз мимо моей камеры, с любопытством поглядывая в мою сторону. В руках у него был матэ, которым он угощал заключенных, сидевших, как и я, в одиночках.

– Эй, ты! – позвал он меня, остановившись напротив. – Поди сюда!

Я подошел к окошечку.

– Хочешь матэ? – И он протянул мне баночку с зеленым настоем, который надо было высасывать через трубочку, сделанную из корпуса шариковой ручки. Поборов в себе брезгливость, протер кончик трубочки слюной и полой пиджака, я потянул в себя зеленоватую сладкую теплую жидкость. Страшно хотелось пить. Матэ утолял жажду. Это ведь как зеленый чай.

– На вот тебе кусок хлеба, – сказал он, – до утра ничего не дадут.

– Спасибо, – сказал я, беря хлеб.

– Слушай, – обратился он ко мне шепотом, приблизив вплотную лицо к окошку и сверкая глазами. – Ты и вправду русский шпион или лапшу на уши вешаешь?

– Да не знаю я… Зацапали вот, сам не знаю за что.

– Ну, мне нет дела, чем ты там занимался, но ты здесь, а сюда и хорошие люди попадают. Вот, видишь мои руки? – И он показал мне многочисленные мелкие шрамы на запястьях обеих рук. – Эти суки пытали меня «пикантной электрикой» несколько суток. Приняли меня за кого-то другого, торговца наркотиками, что ли. Довели меня до того, что я вскрыл себе вены. В реанимации откачивали. А сейчас вот опять сюда, хотя и режим вне камеры.

– Эк тебя угораздило! Но зачем помирать-то? Ты молод. Хорош собой. У тебя все впереди. Тебя еще девушки любить будут. Надеюсь «это-то» у тебя уцелело?

– Да, уцелело, – сказал он со вздохом. – Но думал, что все отвалится, когда меня часами било об пол. К «этому» клеммы подсоединяли, гады. Страшная это штука – «пикана электрика». Думал, все внутренности вытрясет. Ведь колотит тебя об пол – сил никаких нет. И судороги все время. Наорался до хрипоты.

– Ну и что теперь?

– Завтра вот выпускают. Насовсем. Эти военные, сукины сыны, творят, что хотят. Слушай, а ты мне нравишься. Ты, видать, и впрямь не робкого десятка. Если хочешь что передать на волю, держи вот карандаш и бумагу и напиши. Завтра передам.

– Давай, – сказал я.

Оглядевшись, он быстро сунул мне через решетку клочок бумаги и огрызок карандаша.

Написав адрес няни, сообщил следующее: «Дорогие сеньора Т. и сеньорита В. Нас всех по недоразумению посадили в тюрьму. Дети очень страдают. Если хоть что-нибудь сможете сделать для нас, будем очень благодарны». (Если провокатор, то это ему ничего не даст. Если честный человек, то, может быть, в случае судебного процесса, что не исключалось, хоть кто-то позаботится о детях, чтобы они не попали в приют.)

Впоследствии я узнал, что и это мое послание дошло до адресата и что дочь няни (а она была глубоко верующей католичкой) ходила на прием к самому епископу и, объяснив ситуацию, просила, чтобы ей отдали детей. Епископ обещал все выяснить и помочь нам по мере возможности. Он обратился непосредственно в канцелярию президента. Там связались с управлением полиции, после чего епископу было сказано, что речь идет о деле государственной важности, что сам президент страны в курсе этого дела, и от себя лично он просил передать этому епископу, чтобы тот о детях не беспокоился, так как они хорошо устроены и с ними ничего плохого не случится. Для меня это последствий не имело. А узнал я об этом из разговора с охранником месяца полтора спустя.

Прошла ночь. И прошел день. Никто не беспокоил. Вторые сутки ничего не давали есть. Эко напугали! Во время войны целыми месяцами сидели на осьмушке хлеба и воде. К тому же есть совершенно не хотелось. Вечером за мной пришли. Ввели в кабинет. За столом сидел Оскар (так звали моего мордастого). Чувствовалось, что он все еще был крайне зол на меня. На столе у него лежали бумаги, среди которых узнал и свои листки с описанием тайников и условиями работы с ними. Их нашли при обыске. По привычке, давно выработавшейся у меня, я стал быстро считывать текст документов, лежавших перед Оскаром. Я понял, что в квартире до сих пор идет основательный обыск.

– Ты что еще тут подглядываешь?! – рявкнул на меня Оскар, закрывая бумаги.

– Но я ведь кое-какое отношение имею ко всему этому, – сказал я, обдумывая прочитанное. Смоделировал ситуацию: кое-кому из шефов СИДЭ не терпелось поскорее получить хоть какой-нибудь ощутимый результат, и они готовили провокацию, основанную на проведении тайниковой операции. Ведь через этот тайник я должен был передать отчет в Центр. Но связник к тайнику выйти не может. Во-первых, я ведь в это время должен был находиться в Чили или в Штатах; а во-вторых, в описании тайника не было описания сигнала, а было лишь сказано «Сигнал как обычно».

Если, несмотря mi на что, провокация с тайником все же состоится, то по крайней мере Центр узнает о нашем аресте и прервет радиопередачи, продолжение которых в наш адрес, не зная о нашем положении, чревато весьма тяжелыми последствиями. Я знал, что к тайнику обычно выходит кто-нибудь из местной легальной резидентуры и он прикрыт советским паспортом. Его просто выдворят из страны, и этим дело кончится. Я же, возможно, получу некоторый кредит доверия со стороны противника и смогу более успешно продолжать дальнейшую игру. Но главное! Главное – это сообщить Центру о нашем провале.

– Какого размера должен быть контейнер? – спросил Оскар, показывая несколько обрезков дюралевых и железных трубок. В одном из таких контейнеров я должен был передать свой отчет в непроявленной пленке.

Я указал на трубку из железа. От нее будет легче избавиться, если связник все же придет к тайнику и попытаются его схватить. Будущее покажет, что я не ошибся.

– Так какой сигнал вложения закладки в тайник?

– Две перечеркнутые горизонтальные черты мелком.

– Размеры?

– Примерно три сантиметра. (Сигнал этот был старый и уже давно отменен.)

– А как ты смотришь, если мы вызовем твоего связника на явку?

Я пожал плечами:

– Вызывайте, я же вам указал сигнал (как я уже говорил, сигнал этот означал «опасность»).

– А он тебя знает в лицо?

– Наверное, знает. Ему могут показать мою фотографию. (Это я уже сфантазировал. Как правило, в лицо нелегала никто не знает, а для опознания есть опознавательный признак и пароль.)

– А если пойдет кто-нибудь другой вместо тебя?

– Он просто не подойдет. Ведь он же меня знает в лицо или по фотографии.

– А если подберем похожего на тебя?

– Попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.

– А если пойдешь ты сам?

– Могу пойти, – сказал я, усмехаясь.

– А связник твой кто, «нелегал» или «легал»?

– Всяко бывает. Может, тот, а может, другой.

– Только ты не думай, что тебе от нас удастся удрать, если пойдешь сам. Мы перекроем все улицы и перекрестки.

– Мелко задумано. Мелко.

– Не твоего ума дело.

– А вот грубить не надо…

Он свирепо глянул на меня и ушел.

Еще одна ночь и один день. Нервное, напряжение притупило чувство голода. За все время вся еда – лишь чашка чаю да кусок хлеба.

Вечером на третий день за мной пришли. Надели наручники. Снова темные очки и вата на глаза. Ехали более часа. В самом конце пути удалось краем глаза разглядеть номер шедшего навстречу автобуса: 511. Машина остановилась в загородной местности перед воротами с овальной табличкой номера дома из белой эмали, часть которой была отбита (явно умышленно). Виднелись лишь цифры «8» и «О». Меня провели через тускло освещенный дворик и ввели в дом. Прошли по коридору. Вокруг шаги. Наконец сняли очки. Я очутился в небольшой комнатке, где ярко горела лампочка ватт на 150 без абажура. Через приоткрытую дверь виднелась ванная, где лилась вода. «Будут пытать водой?»– подумалось мне. В дверях ванной промелькнул мой новый знакомый Пепе из ЦРУ, на ходу вытирая руки полотенцем. В это время двое охранников, один – здоровенный верзила, другой – седоватый брюнет невысокого роста, сняли наручники. Смуглолицый, которого звали Мигель, достал бинт и стал перевязывать мне запястья. Я молча наблюдал за его действиями. Затем снова надел на забинтованные запястья наручники. Окно было открыто, но ставень-жалюзи опущен и заклинен так, что его невозможно было открыть. Меня еще раз тщательно обыскали. Отобрали даже спичку, булавку, расческу и бумажный песо.

– А то еще превратишь что-нибудь из этого в оружие, – сказал Мигель и добавил жестко: – Смотри, чтобы здесь никаких этих твоих «шуточек», понятно? А то тебе будет плохо. Совсем плохо. Никаких! Нам здесь не нужно сюрпризов, и мы не хотим проблем. Больше нам от тебя ничего не требуется. Сиди тихо, и все будет хорошо. (Под «шуточками» он имел в виду мою неудавшуюся попытку переслать записки в прессу.) И очень постарайся, – добавил он, угрожающе поигрывая полуметровой хромированной цепочкой с кольцом на конце. Такой цепочкой можно сбить с ног, накинуть удавку на шею или стянуть руки перед тем, как надеть браслеты. – А пока ложись вон на кровать и не рыпайся! – И вышел, оставив дверь открытой.