355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Мартынов » Явка в Копенгагене: Записки нелегала » Текст книги (страница 14)
Явка в Копенгагене: Записки нелегала
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 20:19

Текст книги "Явка в Копенгагене: Записки нелегала"


Автор книги: Владимир Мартынов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Понимая, что работа на заводе, будучи сама по себе крайне утомительной, не давала каких-либо перспектив в смысле выхода на интересующие нас связи, мы по согласованию с Центром решили попытаться открыть свое собственное дело, с тем чтобы занять хоть какое-то место в обществе.

В ноябре 1964 года я уволился с завода, и мы стали подыскивать, чем бы этаким нам заняться. Организация мастерской по ремонту автомобилей или автозаправочной станции в условиях тяжелейшего экономического кризиса, охватившего всю страну, нам казалось делом крайне дорогостоящим и опасным в смысле конкуренции. К тому же Аргентина для нас была страной промежуточной. Могут пройти годы, прежде чем появится постоянная клиентура. Поэтому мы каждый день изучали объявления в газетах, подыскивая что-нибудь для нас подходящее, компактное и к тому же не слишком дорогостоящее.

К этому времени мы снова переехали, на этот раз в баррио Сан-Андрес, где неподалеку от одноименной станции пригородной электрички нашли довольно недорогую квартиру, состоявшую из крохотной гостиной, такой же спальни, кухни и террасы, расположенных на втором этаже двухэтажного особняка. Первый этаж занимали хозяева– хромая старуха баронесса с незамужней дочкой тридцати с лишним лет, с русским именем Натали. Она превосходно владела английским языком, имела машину «опель-рекорд» и работала менеджером в какой-то крупной американской компании.

Центр советовал нам подыскать какое-нибудь дело (небольшой магазин, кафе или что-то в этом роде) в районе, преимущественно населенном выходцами из США или Германии. Это давало бы возможности для расширения наших связей с выходом на США – Канаду. Стоял ноябрь – начало лета в Южном полушарии. Мы стали часто посещать во время наших прогулок районы Акасусо, Оливос, Флорида и другие, где проживал интересующий нас контингент. Проводили время в боулинге, посещали рестораны и кафе, присматриваясь к публике. Однажды после спектакля в театре, где играли актеры-любители, в основном британского происхождения (шла пьеса Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным» на английском языке), мы зашли в маленькую закусочную на авениде Сан-Мартин в баррио Акасусо, где торговали отлично приготовленными гамбургерами и хот-догами. Закусочная эта носила название «У Хардта». За стеклом витрины была табличка, что данное заведение находится в продаже. Шла бойкая торговля. За столиками, выставленными на тротуар, слышалась в основном английская речь. По авениде Сан-Мартин проносились автомобили. Рядом были расположены торговый центр, боулинг, наиболее известные ночные клубы.

– Мне кажется, – сказала «Веста», кивая на объявление о продаже, – что это как раз то, что нам нужно.

– Надо бы познакомиться с хозяином, – сказал я. – Интересно, сколько же он хочет за это свое заведение.

Подошел официант, который исполнял также обязанности управляющего. Это был худой, высокий юноша лет двадцати. На его необыкновенно красивом смуглом латинском лице играла непринужденная улыбка. Он легко и ловко, как челнок, сновал по бару, и чувствовалось, что эта работа доставляла ему удовольствие. Кроме него, в баре работали лишь кассир да повариха, исполнявшая одновременно обязанности судомойки.

– Послушай, мосо,[24]24
  Официант (арг.).


[Закрыть]
– молвил я, обращаясь к официанту. – Нам хотелось бы поговорить с хозяином.

– Вы хотите купить это негосио?[25]25
  Дело, предприятие (исп.).


[Закрыть]
– спросил юноша. – Меня зовут Хуан, – представился о. – Когда хозяин отсутствует, он оставляет меня вместо себя. Если вы купите этот бар, то не прогадаете. Здесь дело хорошо налажено, богатая клиентура, к тому же обслуживающего персонала, как видите, всего три человека. А хозяин, сеньор Хардт, сегодня на бегах на ипподроме, и будет он, наверное, очень поздно. А может, не придет вовсе.

– А ты не мог бы ему передать, что мы хотели бы с ним переговорить? Мы будем завтра в это же время.

– Хорошо. Я передам ему вашу просьбу.

– А он, этот мистер Хардт, он что, нортеамерикано?[26]26
  Гражданин США.


[Закрыть]

– Да, сеньор. У него там семья;

– А почему он продает этот бар? Ведь он, судя по всему, имеет от него неплохой доход.

– О да, сеньор. Наш бизнес идет хорошо. Он сам организовал его три года тому назад, когда эта галерея только строилась, а боулинга не было и в помине. Здесь я работаю вот уже два года. А продает он этот бар, так сказать, по семейным обстоятельствам. У него там, в Штатах, появилась хорошая вакансия, и он туда уедет, как только продаст бар. К тому же там у него жена, дети.

– Сколько же он за него хочет?

– Это уж вы с ним лично поговорите. Я, видите ли, не уполномочен вести какие-либо деловые разговоры.

– Ну, ладно, Хуан, до завтра. В это же время.

На следующий день Хуан представил нас мистеру Хардту. Это был стройный, спортивного вида худощавый брюнет лет тридцати пяти. Мы видели, как он только что подъехал на «мустанге» красного цвета, на заднем сиденье которого лежала спортивная сумка с теннисными ракетками. Хардт превосходно говорил на испанском, но повели мы разговор на английском языке, с тем чтобы «Веста» могла принимать в нем участие, поскольку испанским она владела хуже. Хуан, одетый в свою белоснежную форменную куртку с «золотыми» пуговицами, обслуживал посетителей.

Вел себя мистер Хардт несколько заносчиво.

– Вас интересуют условия? Пожалуйста. Моя цена – один миллион песос (по тем временам довольно крупная сумма, порядка десяти тысяч долларов). Причем вся сумма наличными, поскольку мне нужно срочно выехать в Штаты. Я конечно же мог бы запросить больше, если бы продавал в рассрочку, но для меня время – деньги. А что касается окупаемости, то смотрите сами. У меня приличный торговый оборот, дело налажено, постоянная клиентура, и ваши деньги быстро окупятся. Только учтите, ждать я долго не могу.

– Но недели две-три вы могли бы подождать? – спросила «Веста».

– Извините, мадам, но при всем к вам уважении– нет. У меня уже есть несколько кандидатов, и поэтому я продам свое заведение первому, кто придет с деньгами, которые я требую.

– Нам нравится ваш бар, и мы хотели бы купить его у вас. Надеемся, что вы не продадите его так быстро, как думаете.

– Возможно, мадам, но я вам обещать ничего не могу. Поторопитесь, может, еще успеете.

И о раскланялся, давая понять, что беседа окончена.

В тот же вечер мы проставили сигнал о вызове на срочную тайниковую операцию– три точки мелом (крохотный кусочек которого я брал с собой, а после постановки сигнала выбрасывал), последняя из которых выше предыдущих двух, на металлическом лючке трехэтажного жилого дома на оживленной магистрали. На следующий день вечером мы передали через тайник, оборудованный в ограде «Клуба армейских сержантов» рядом со стадионом Ривер-Плейт, сообщение, которое содержало предварительные установочные данные на Хардта, описание бара, его примерный торговый оборот, месторасположение, выгодное в смысле выхода на американцев. Объяснили, почему деньги нужны срочно. Хмурившееся весь день небо над Буэнос-Айресом вдруг разразилось проливным дождем. Яркие вспышки молнии освещали потоки воды, бешено несущиеся вниз по остаткам асфальта некогда благоустроенной крутой улочки. Мы шли под большим черным зонтом, иногда по щиколотку в воде.

– А не промокнут там наши деньги? – спросила «Веста».

– Если промокнут, будем сушить на веревочке на кухне, – отвечал я.

Подойдя к тайнику, мы остановились. Молнии полыхали, оглушительные раскаты грома следовали один за другим. Но раз сигнал о закладке проставлен, значит, изымать закладку надо, даже если земля встанет дыбом. «Веста» сделала вид, что что-то там поправляет, а я тем временем вынул кирпич, нащупал мокрую полиэтиленовую пленку, извлек пакет из тайника и, положив его во внутренний карман пиджака, вернул кирпич на место. После чего мы продолжили свой путь и вышли на авениду Сан-Мартин, но уже по другой улице. Минут через двадцать мы подошли к воротам приземистого особняка, где на щитке оставили сигнал в виде буквы «s», начертанной таблеткой аспирина. Щиток этот находился в нише каменной опоры ворот и, несмотря на проливной дождь, оставался совершенно сухим, иначе бы нам сигнал не проставить.

Но на следующий день, когда мы поехали к Хардту, оказалось, что тот уже продал свой бар какому-то итальянцу и укатил к себе в США. А итальянец этот уже занялся переоборудованием этого бара в пиццерию. В тот же день мы отправили письмо на обусловленный адрес в Венесуэле. В письме тайнописью сообщалось о неудавшейся покупке. Там же мы изложили свои дальнейшие планы в деле организации прикрытия.

Центр оперативно отреагировал. Через несколько дней мы получили радиограмму, в которой Центр советовал нам продолжить поиски в том же направлении, расширив их на район проживания лиц немецкой диаспоры. Были указаны ориентировочно районы Флориды и Вилья-Балестер. В задании просматривался интерес Центра к немецкоязычной среде.

Мы продолжали поиски аналогичного предприятия, просматривая в основном газеты «Кларин» и англоязычную «Буэнос-Айрес хералд».

«Веста» была на последнем месяце беременности, поэтому в жаркую погоду в основном отсиживалась дома. Я с утра ездил по городу один, а в вечернее время мы вместе посещали адреса предприятий, более или менее отвечающих нашим требованиям. Посетив десятки адресов и, соответственно, их отвергнув по тем или иным причинам, мы решили остановиться на одном из баров и стали там бывать почти каждый вечер, присматриваясь к работе заведения, изучая контингент его посетителей. И хотя ни то ни другое нас не слишком впечатляло, мы пришли к выходу, что район нас в общем и целом устраивает. Что касается торгового оборота и клиентуры, то это в значительной мере зависит от хозяев, от их инициативы и умения привлекать клиентуру.

Бар под названием «Эль-Лacco», вернее, пульперия[27]27
  Пульперия – закусочная, кабачок в аргентинской пампе.


[Закрыть]
 «Эль-Лacco», был расположен в баррио Флорида, в пригороде Буэнос-Айреса на пересечении Руты Панамериканы (автострада, пересекающая южноамериканский континент с севера на юг) и улицы Сан-Мартин. Баррио Флорида представляет собой жилой район, заселенный в основном выходцами из Европы, особенно немцами, нацистами в частности. Этот район был указан в шифровке. По окончании Второй мировой войны в Аргентине и в сопредельной Чили нашли приют нацистские преступники. Один мой знакомый старик, живущий по соседству с сеньорой Кармен, в прошлом офицер жандармерии, выполнявшей в то время функции погранохраны, рассказывал мне, что в течение всего 1945 года к пустынным берегам атлантического побережья подходили немецкие подлодки, с которых высаживались люди и разгружались грузы, которые увозились в неизвестном направлении. Жандармам были даны строгие указания: вести наблюдение, ни в косм случае не вмешиваться и не подвергать досмотру следовавшие в глубь страны грузовики и легковые машины. Инспектор полиции капитан Сантос как-то сказал мне, что на одной из подлодок в Аргентину прибыл не кто иной, как сам Гитлер (когда мы уже стали владельцами бара «К колокольчику», Сантос стал нашим клиентом и каждодневным собеседником, но об этом дальше).

Нацисты… Они принесли неисчислимые бедствия как моей стране, так и всем народам мира. Не было у нас дома, куда бы не пришла беда. Во время высадки морского десанта погиб дядя моей жены – морской офицер. Десант высаживался в Ораниенбауме и, как стало известно, был полностью уничтожен. Сработала немецкая разведка. Что касается моей семьи, то беда пришла не во время самой войны, а какое-то время спустя. После окончания войны она все еще продолжала пожирать свои жертвы. Умирали от ран, нанесенных войной, десятки тысяч солдат. Продолжали подрываться на минах и снарядах мальчишки. Умирали и те, кто серьезно заболел в результате войны.

Мы переехали из Марийской АССР на только что освобожденную Украину весной 1944 года, когда еще шла война. По прибытии на место назначения в местечко Катеринополь мы тотчас стали разыскивать своих родственников – мамину сестру с мужем и четырьмя детьми. С самого начала войны нам о них ничего не было известно, хотя мы знали, что они должны были эвакуироваться. Как позже стало известно, они вместе с семьями коллег-учителей пытались было эвакуироваться, но были отрезаны стремительно продвигавшимися немецкими танковыми колоннами в районе города Белая Церковь и вынуждены были вернуться в свое село Ставище, где они учительствовали до войны. Вскоре наши поиски увенчались успехом: мы получили письмо, из которого узнали, что все они живы, однако не все здоровы. Когда во время оккупации немцы стали угонять молодежь в Германию, их две дочери, доводившиеся мне двоюродными сестрами, которым в то время было пятнадцать и восемнадцать лет, не захотели ехать на чужбину, стали прятаться, симулировать разные болезни, чтобы обмануть немецкую медицинскую комиссию. Для этого они перед медицинским обследованием обливались в зимнее время ледяной водой, после чего, раздевшись, подолгу стояли в сенях на морозе. Когда на следующий день девушки приходили на медкомиссию, у них обнаруживали и хрип в легких, и повышенную температуру, и учащенный пульс вследствие выпитого накануне крепко-заваренного на особых травах чая. И тогда комиссия, в составе которой, как правило, был знакомый доктор из местных, подкупленный заранее, назначала им повторное обследование. И так повторялось много раз, так как молодежь со всей Украины угоняли в рабство на протяжении всего периода немецкой оккупации, и их медицинские комиссии работали все это время с завидной эффективностью. От рабства девочкам удалось спастись, но обе заработали туберкулез, который медленно, но верно подтачивал их здоровье. Вскоре младшая из них, Валя, стала жить у нас, так как в то время мы могли обеспечить ей сносное питание. В ту пору ей было девятнадцать лет. Это была высокая, стройная блондинка, умная, обаятельная, общительная, не по годам серьезная и начитанная. К тому времени она уже успела окончить в городе Умани два курса учительского института, получив право преподавать в младших классах начальной школы. Дети любили ее. И не просто любили. Они были просто без ума от нее. Все дети были переростки, так как во время оккупации школы были закрыты и дети отстали от учебы на два года. Валя никогда не жаловалась на то, что кто-то портит ей нервы. Время от времени с помощью моего отца ей удавалось съездить на курорт или в санаторий, но чаще всего она бывала в туберкулезном диспансере, где хоть и немного, но поправляла свое здоровье. Больше всего она боялась, что ей запретят преподавать, но в то время учителей в школе катастрофически не хватало, и роно каждый год выдавал ей разрешение на ведение уроков в школе, так как туберкулез был в закрытой форме.

Шел первый послевоенный, 1946 год. К Рождеству в Катеринополь приехал на побывку молодой бравый капитан. Ему было всего двадцать три года, но он успел повоевать, и грудь его украшали ордена Отечественной войны, Красной Звезды и медаль «За отвагу». Прибыл он к себе на родину из Берлина, где служил в военной администрации, и, видно, поэтому его в шутку стали называть «комендантом Берлина». Понемногу шутка эта прижилась и стала казаться правдой, и капитан, у которого здесь была тьма родственников, уже больше не отказывался от столь почетного титула, а когда был подшофе, а был он в этом состоянии на протяжении всего отпуска, он стал уже, то ли в шутку, то ли всерьез, сам представляться комендантом Берлина. Всем своим родственникам и даже учителям, когда-то его учившим (до войны он окончил здесь семилетку и учился в Харькове в каком-то техникуме, где его и застала война), оп привез щедрые трофейные подарки: кому отрез на костюм, кому кожаные заготовки на туфли, а своему другу– аккордеон. Когда о однажды заглянул в свою родную школу, его мельком увидела наша Валя, и он ей приглянулся. Придя домой, Валя поделилась с теткой (моей мамой) своими впечатлениями. Она всегда с ней делилась самыми сокровенными мыслями.

– Тетя Дуся, – говорила она, – он такой красивый, высокий, стройный. Там, в школе, все столпились вокруг него, все от него без ума. А говорят, он был отъявленным хулиганом.

– Если хочешь, мы можем пригласить его к мам, – сказала мама. – Ведь он живет где-то неподалеку, и даже ходит по пашей улице. По-моему, я даже сегодня его видела.

Сказано – сделано. И вот я отправлюсь выполнять крайне ответственную миссию: в кулаке – записка на имя капитана Павла Штепана с приглашением сему достойному воину заглянуть к нам на огонек.

Был вечер накануне Рождества. Только что выпал снег. По узкой, недавно протоптанной через поле тропинке навстречу мне в вечерних сумерках приближаются две фигуры. Впереди шествует высокий подтянутый офицер в длинной шипели, перехваченной портупеей, в зимней шапке. Вслед за ним, ссутулившись, бредет с аккордеоном на плече Грицько Зинькович, очень известный и популярный в районе человек, по прозвищу Свистун. Где бы он ни был, он всегда насвистывал какую-нибудь новую модную мелодию, и не было такой песни (а песен самых расчудесных во время и после войны появилось великое множество), которую он бы не спел, аккомпанируя себе на аккордеоне или на гитаре. Музыкант от Бога, он одно время руководил районным клубом и был закоперщиком всего, что касалось музыки. В Доме культуры при нем ставились даже оперы украинских композиторов. Он создал первый после освобождения района духовой оркестр, раздобыв чудом уцелевшие музыкальные инструменты, хранившиеся на дому у довоенных музыкантов, многих из которых уже не было в живых. Он собрал молодых ребят и девушек и обучил их игре на духовых инструментах. Сам он превосходно играл на любом инструменте, который попадал к нему в руки. Жил он бобылем, воспитывая маленькую дочку, в которой души не чаял. Он был одет в короткий полушубок и в темно-синие суконные галифе, вкупе с ярко начищенными хромовыми сапогами подчеркивавшие колесообразную форму его ног. И вот сейчас он плелся вслед за Павлом (так звали «коменданта Берлина») с большим трофейным аккордеоном, который тот привез ему из Германии. Теперь Грыцько Зинькович, как верный оруженосец, следовал за капитаном, обеспечивая ему музыкальное сопровождение по высшему классу на все время его отпуска. И куда бы они ни заходили (а капитан-победитель во многих домах был желанным гостем), всякий раз там начиналась развеселая пьянка-гулянка и танцы до утра.

– Вы – Павел? – спросил я, когда мы сблизились и я загородил им узкую, протоптанную в снегу тропинку. Судя по описанию, это был именно тот адресат, которому предназначалось Валино послание.

– Предположим, – несколько заносчиво отвечал капитан высоким, слегка хрипловатым голосом, глядя на меня сверху вниз и слегка покачиваясь на каблуках. От него за версту несло самогонным перегаром и трофейным одеколоном. Длинный, тонкий, аристократический нос его резко обозначался на худом, изможденном и в то же время красивом и мужественном лице. Позже я узнал, что в схватке с «вервольфовцами» уже после войны он был ранен в голову и только что вышел из госпиталя, в котором провел несколько месяцев.

– Вам записка, – сказал я.

Чиркнув зажигалкой, он прочитал содержание. Затем не спеша достал из золотого портсигара папиросу и закурил.

– Григорий Зиновьевич! – обернулся он к своему другу. – Тут вот нас куда-то приглашают. Как вы на это смотрите?

Он обращался к нему на «вы», так как Грицько Зинькович был лет на пятнадцать старше его.

– Догадываюсь, куда нас с тобой приглашают, – отвечал Грыцько Зинькович, поправляя на плече ремень тяжелого аккордеона. Он, очевидно, уже узнал меня, когда пламя зажигалки осветило мое лицо. – Я потом тебе расскажу. А сейчас пошли. Нас ждут.

– И все же, что мы ответим?

– Скажи этому пареньку, что мы придем часа через два-три.

– Ты слышал? – строго спросил меня капитан. – Через два-три часа. И передай, что я благодарю за приглашение.

Капитан говорил на чистейшем русском языке без малейшего украинского акцента. Мы не без труда разминулись на узкой заснеженной тропинке, и они направились куда-то вниз по косогору, а я – домой, ужасно довольный и гордый выполненной миссией. Дома меня ждали с нетерпением. Взволнованная, пышущая нездоровым румянцем Валя стала расспрашивать меня что да как, после чего они вместе с мамой и бабушкой стали собирать на стол.

Вскоре они действительно пришли. Хмель у них уже слегка выветрился, оба держались весело, непринужденно, как будто были с нами знакомы тысячу лет. Грыцько Зинькович, еще даже не раздевшись, с ходу рванул меха аккордеона, и дом наш наполнился будоражащими кровь звуками марша «Прощание славянки». «Комендант Берлина» тем временем под звуки марша знакомился с Валей, с нашей мамой, с бабушкой, с моим шестилетним братишкой. Вскоре подошел и отец. Капитан всех поразил своими изысканными манерами. Он много рассказывал о Германии, о быте и нравах населения страны-агрессора, потерпевшего от нас сокрушительное поражение. Первый тост конечно же за победу. Пили голубоватую самогонку, выгнанную из сахарной свеклы (ничего иного в ту пору не было). Закусили солеными огурцами, квашеной капустой, яичницей на сале. Пока бабушка с мамой хлопотали на кухне, Грицько Зинькович уселся в уголке на краешке стула со своим аккордеоном, и дом огласился музыкой и песнями. Первым был «Офицерский вальс». Павел пригласил Валю, и они закружились в стремительном вальсе. Они составляли восхитительную пару. Оба молодые, высокие, стройные, они танцевали модные в то время вальсы, танго, фокстроты, да так, что просто дух захватывало. Наша Валя не сводила глаз с капитана, взгляд ее затуманился, она даже забыла о своем кашле. Было совершенно ясно, что это была любовь с первого взгляда. Затем мы все вместе пели фронтовые и послевоенные песни: «В лесу прифронтовом», «Огонек», «Жди меня», «Синий платочек», «Темная ночь» и много-много других песен, до той поры нам неизвестных, но которые знал Грицько Зинькович, и исполнял он их блестяще, виртуозно переходя от одной песни к другой.

Застолье продолжалось далеко за полночь, возобновившись на следующий день. Они стали приходить к нам каждый вечер, благо были каникулы и мне не надо было делать уроки.

Но однажды они не пришли. Валя весь вечер грустила, а наутро к нам заглянул Грицько Зинькович и сказал, что у Павла открылась старая фронтовая рана и ему нужно побыть несколько дней в постели. Он также передал, чтобы я навестил его дома.

Меня встретила мать Павла и проводила в спальню. Павел лежал в постели и грустно глядел в потолок. Увидев меня, он оживился и попытался сесть. Гримаса боли исказила его бледное лицо.

– Заходи, будь как дома, но не забывай, что ты в гостях, – с совершенно серьезным видом пошутил он. – Садись вот там на стул и рассказывай, как там Валя. Понимаешь, эта чертова рана в плече…

– А где вас ранило?

– Да еще во время Корсунь-Шевченковской операции, когда отражали танковую атаку противника. Они хотели прорвать кольцо окружения, чтобы снасти свою группировку, и мы оказались на острие танкового удара. Пока подоспели наши, от батальона осталось не больше десятка человек, да и те все были ранены. В том числе и я. Этот орден Отечественной войны первой степени, это за тот бой. – И он указал на китель с орденами, висевший на спинке стула. – Подай-ка мне вон ту коробку, где карандаши и блокноты.

Я подал ему картонную коробку с набором немецких карандашей и блокнотов.

– На вот, возьми. – И он протянул мне несколько простых карандашей, пару блокнотов и тетрадей, а также ластик– несметное богатство в те трудные послевоенные годы, когда в школе приходилось писать чернилами, приготовленными из конского щавеля, в тетрадях коричневого цвета, собственноручно изготовленных из немецких бумажных мешков из-под сушеного картофеля.

– Да не надо мне все это, я ведь не за этим пришел.

– Дают– бери, бьют– беги, – молвил он. – А от подарков не отказывайся. Знаю я, на чем вы там в школе пишете. – А вот это передай Вале. – И он протянул мне целый пакет с блокнотами и набор, где были авторучка и карандаш со сменным грифелем. – Скажи, что я скоро снова буду на ногах, и тогда мы еще погуляем и потанцуем.

Но погулять больше не пришлось. И потанцевать тоже. К Вале приехала ее давняя школьная подруга. Красивая, румяная, пышущая здоровьем, что называется, кровь с молоком, пышная, голубоглазая блондинка. Звали се Оксаной. Она только что вернулась из Германии, куда была угнана во время оккупации. По пей нельзя было сказать, что там она претерпевала лишения. Она была нарядно одета во все немецкое, и хотя с Валей они были ровесницами, выглядела гораздо старше ее. Ночь напролет они о чем-то шептались с Валей, полагая, что я сплю. Поэтому мне поневоле довелось услышать многое из того, что никак не предназначалось для моих ушей. Из отрывков разговора, который вели обе девушки, лежа в постелях, когда шепотом, а когда вполголоса (а комната у нас была одна), я уловил следующее: красота и неотразимое женское обаяние Оксаны помогли ей выжить там, в Германии. Еще на этапе ее заприметил и овладел ею немецкий офицер– начальник конвоя. Затем, на заводе в Германии, куда их определили, ее сразу взяли в администрацию предприятия, где она стала любовницей военпреда, затем… и так далее.

– Но как же ты могла? – вопрошала Валя – святая невинность наша. – Почему ты не боролась?

– Эх, Валя! Жизнь дорога, а судьба наложницы во все времена была жестока. Какая уж там борьба? Это в кино только бывает. А там тебя поставят в такие условия, что не пикнешь и не охнешь.

– А тебя наши освободили?

– Наши. От них тоже изрядно натерпелась. Ведь я попала в фильтрационный лагерь. В «СМЕРШ» таскали, пытались мне дело шить, как немецкой пособнице. Оскорбляли по-всякому. А какая я пособница? Потом один подполковник из этого самого «СМЕРШа» на меня глаз положил, и я с ним жила почти полгода, пока шла проверка. Он мне и помог выйти на волю. А многие ведь, особенно парии, так до сих пор в наших лагерях сидят. Да и девчата тоже. Особенно те, кого американцы вызволили. Неласково, ох как неласково встречала нас Родина. Хотя ведь, по сути дела, разве не она нас, молодых да неопытных, бросила в лапы к немцам. Бросила всех нас на произвол судьбы.

На следующий вечер пришел Павел. Он пришел один и был бледным и мрачным, а самое главное – трезвым. И все бы ничего, если бы он не узнал, что Оксана была в Германии. Он пристально, исподлобья смотрел на тщательно ухоженное, румяное лицо Оксаны, и его лихие серые глаза наливались ненавистью и презрением. К тому же он, придя к нам, уже успел пропустить две-три рюмки, не закусывая.

– A-а, так ты – «немецкая овчарка»? – небрежно протянул он. Язык у него уже слегка заплетался. – Знаем, знаем, какое у вас там было рабство.

Гнетущая тишина повисла в комнате. Оксана вскочила из-за стола и выбежала в коридор, прижав к глазам платочек. Лицо ее пылало.

Валя после короткого оцепенения взвилась, превратившись в настоящую фурию:

– Павлик! Возьми свои слова обратно! Извинись перед Оксаной! Она моя подруга, и я не позволю ее оскорблять! Кроме того, она гостья в этом доме.

– Я, боевой офицер, должен извиняться перед какой-то немецкой шлюхой?! Ни-ког-да!

Валя кипела от ярости. Кровь бросилась ей в лицо. Глаза сверкали ненавистью. Такой я ее никогда еще не видел. Она всегда была доброй, ласковой, покладистой. Они стояли друг против друга.

– Послушай-ка ты, боевой офицер! А ты нас сумел защитить от немца в сорок первом? Я тебя спрашиваю: ты нас защитил от немецкого рабства? Ты смог помешать фрицам угнать тысячи таких, как она, в проклятую Неметчину? Молчишь? Тебе сказать нечего? Вы драпали до самой Москвы, а нас всех бросили на растерзание оккупантам, и каждый из нас пытался хоть как-то выжить. Не важно как, иногда дорогой ценой, но выжить! Так что у тебя нет никакого морального права в чем-либо ее упрекать и тем более оскорблять! Ты– победитель! Честь тебе и хвала! А только победа эта досталась нам слишком дорогой ценой. Если ты сейчас же перед ней не извинишься, можешь убираться отсюда. Видеть тебя не хочу!

– Ах так?! Так вот на кого ты меня променяла? Ну, что ж, я ухожу. Но ты еще об этом пожалеешь!

Он вышел в прихожую, медленно и мягко ступая хромовыми, начищенными до блеска сапогами, снял портупею с темно-зеленой диагоналевой гимнастерки и подал ее мне, так как я вышел вслед за ним в прихожую. Я ему помогал, так как его раненая рука не гнулась. Он надел портупею на шинель, надел шапку, посмотрелся в зеркало, закурил и, сказав мне со вздохом: «Вот так-то, брат Володя», – вышел на улицу. Я видел в окно, как он шел по улице широкими шагами с гордо поднятой головой, полный чувства собственного достоинства. Когда я вернулся в комнату, обе девушки, обнявшись, сидели на кровати и плакали.

Через два дня Павел уехал, ни с кем не попрощавшись. Вскоре уехала и Оксана. А Валя долгое время ходила грустная. Много кашляла. Однажды она, пытливо глядя на меня, спросила:

– Что ты думаешь о Сталине, Володя? Он – хороший человек? – При этом она как-то загадочно-зловеще улыбнулась.

– Ты что это, Валя, сомневаешься, хороший ли он? Ведь мы с ним войну выиграли! Он же гений, отец всех…

– Ты просто ничего не знаешь. Он много горя принес всем нам. Во время коллективизации на Украине в тридцатые годы он уморил голодом миллионы. Дети умирали как мухи. Пухли от голода и умирали. А сколько людей хороших посадил в лагеря! А сколько погубил! Он же настоящий душегуб, если хочешь знать…

Мне было не по себе от этих ее слов.

– Но откуда тебе все это известно? А победу, разве не с ним?..

– Победил в войне не он, а весь наш народ. Наши генералы. Солдаты.

Я стоял огорошенный:

– Валя, но как же тогда… Что такое ты несешь? Ты так уверенно говоришь обо всем этом… Откуда ты все это знаешь? Могу ли я тебе верить?

– Да, я знаю это абсолютно точно. Но ты молчи об этом и никому не говори, а то нас всех за это пересажают. Пусть это будет тайной между нами. Ладно?

– Ну разумеется. Можешь быть спокойна.

Эх, Валя, Валя… И откуда только у нее, двадцатилетней девушки, такие по тем временам крамольные мысли?! Ведь тогда фигура Сталина все еще была овеяна ореолом победы, а люди, которые хоть чуточку сомневались в его непогрешимости, гнили в лагерях.

Был слякотный февраль того же 1946 года, когда однажды вечером к нам в дверь постучался сутуловатый, худощавый молодой человек в японском цвета хаки офицерском полушубке с лисьим воротником. На голове его красовалась какая-то замысловатая, также, видимо, японская, меховая шапка с длинным ворсом. Он был среднего роста, на иссиня-бледном худом лице торчал сизый от холода вислый нос, который, однако, ничуть не портил его благообразную интеллигентную внешность.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю