Текст книги "О том, что сильнее нас"

Автор книги: Владимир Мальцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Только вот, хоть и практически невозможно на глаз отличить такой искусственный ландшафт от лучших образцов природного, есть одна существенная разница. Все природные системы саморегулируемы в полной мере, искусственные – как правило, нет. Они требуют для своего сохранения определённых усилий и правил поведения, главные из которых – правила обращения с огнём. В ненарушенном болоте пищи для огня мало – всепропитывающая влага не даёт распространиться «земляному пожару». Как только появились бровки, осушительные каналы – появились и куски торфа, высушенные до состояния абсолютного пороха. А если они велики, что бывает, когда канавы глубоки и лес сведён, создаётся своеобразная «критическая масса»: горящий сухой торф приобретает способность высушивать влажный вокруг, и вот здесь-то и начинаются печально знаменитые провалы людей и домов в огненную бездну. Впрочем, среди старых торфоразработок, которые имеются в виду, таких мест мало, это скорее свойство современных. Пришла ведь кому-то в голову мысль вместо копания или мытья карьеров сразу сводить лес на целом большом поле, высушивать его сетью канав, а потом скрести бульдозером! Пока поле сушится, одна искра – и готов неконтролируемый пожар, соскребли – вместо вполне проходимого лесистого полуболота возникла не озёрная сказка, а болото настоящее. Топкое, вонючее и бестолковое.

* * *

Вот и перелесок. Привал. Конвенция в действии – слепни, безжалостные на солнцепёке, уступают место комарам, но от этих-то избавиться можно, химзащиты всякой в рюкзаке хватает. На солнце – пять минут, и смыло всю химию пóтом, да если бы и не смыло, слепням на неё глубоко плевать, хоть на флакончике и написано обратное. В тени же – работает. Комаров разгоняет, а слепни конвенцию блюдут, в тень не суются.

Смысл паровозной пробежки глубже, чем кажется, и некоторые его оттенки проявляются самым неожиданным образом. Если бы дети так не выдохлись – гоняли бы сейчас по травяным джунглям, чего делать не стоит решительно. Даже не в борщевиках дело. Хоть и пишут о них всякие гадости, но сам ни разу не видел живьём реальных ожогов. А вот гадюки – это да. Торфоразработки – гадюшники вообще исключительные, а летом, в жару, в пору огня, змеи выжимаются с массива в эти вот окаймляющие перелески. При желании – можно за полчаса набрать и десяток, и больше. Лет несколько назад на этом вот самом пригорке Костя, один из постоянных участников наших рыболовных вылазок, испытал вполне замечательное приключение. Отошёл себе в сторонку в туалет, и – обгадил здоровенную гадюку, которая, по всей вероятности, не цапнула его только по причине шока, вызванного подобной наглостью.

Отдышавшись и обсохнув – кинуть взгляд вперёд сквозь последние деревья. Как там на этот раз? Между прочим, впечатляет. Вся безлесная часть, которая с относительно недавними разработками и идти по которой ещё час, – покрыта сплошной пеленой сизого дыма. Горит. То, что в предыдущих абзацах я употребил слово «пожар», на самом деле неправильно. Нет на торфяниках такого слова. Просто горит торф. Очень точно, кстати. Пожар ассоциируется с буйным пламенем, а горение торфа беспламенное в принципе. Увидеть даже не пламя – угли, и то не просто. Только если вживую перед глазами вдруг упадёт дерево с отгоревшими корнями, в яме под выворотнем на мгновение вспыхнут угольки – и сразу покроются золой. Разве что ещё само дерево займётся, но это уже совсем редко бывает.

Масштабно горит. Не один очаг, не десять… Сотни. И фронтом до сотен метров. Раньше при таком развитии событий весь район сгоняли бороться с огнём, а посторонних на торфяник так и вовсе не пускали, хоть и зря. Впрочем, о том, почему зря – расскажу чуть позже. Но то, что не тушат – явно неправильно. Отдельные компании вроде нашей могут извести одно, два, три недавних возгорания, но масштабно распространившийся огонь – никак. Здесь нужны другие силы.

* * *

Ладно, пройдём. Несколько лет назад, когда мы только начинали осваивать торфяники, огонь обходили за сотню метров. Страшно с непривычки. Позже, по мере разгорания перестройки и торфа, пообвыкли, стали срезать впритирку к огню, потом вдруг обнаружилось, что и просто по горящему торфу можно ходить, соблюдая несколько элементарных правил… Словом, уже никого не пугает, кроме разве что моего младшего – Антона, которому внове, но он ещё толком бояться не научился. Если старшим не страшно, ему тоже.

Вот и первый огонь. Бурый торф, на нем извилистая чёрная полоска шириной полметра, за ней – почти белая зола. И лёгкий сизый дымок, который так жидок, что вблизи даже непонятно, откуда он берётся. Только издали можно разобрать, что преимущественно из полоски, а чуть слабее – из остывающей золы. Ни клубов, ни полос. Лёгкое такое марево с резким непривычным запахом, одеялом лежащее по торфянику на манер начинающегося тумана. Не того вечернего, который клочьями, а – утреннего, сплошного и прозрачного. С запахом, впрочем, не всё ясно. По идее он должен быть привычным, как-никак солод для шотландского виски коптят именно на торфяном дыму, да и некоторые классические мясные и рыбные деликатесы тоже. Вот специально нюхал. Долго и неоднократно. Ну ничего общего!

* * *

Хоть и привыкли уже, но первый шаг в огонь всё равно не оставляет равнодушным. Теплотворная способность торфа мизерная, вода – вон она в канаве блестит, всего полуметром ниже тропинки; значит, и под тропинкой на глубине полуметра уже мокро, даже если провалиться – не будет того жара, чтобы сквозь штаны и ботинки обожгло. Для этого нужна большая свежевыгоревшая полость, и отнюдь не по колено глубиной. Впрочем, кому как – вон гадюка дохлая лежит, ей хватило. И только ей. Если бы хватало кому покрупнее, гадюка выглядела бы не просто дохлой, а хорошо поджаренной. Однако к дымящейся под сапогом земле и клубам разлетающейся золы привыкнуть до конца всё равно нельзя. Несмотря на всякую там логику и многократные эксперименты, на саму чёрную полоску не наступает никто, да и на свежей золе все прибавляют шагу, отдыхая исключительно на уцелевших островках, не ближе нескольких метров от фронта огня.

Кстати, свойство огня «выгрызать» полости в торфе – оно тоже ведь не просто так, а очевидное следствие той же низкой теплотворной способности торфа. Минимум ночной росы, даже просто прохладный ветерок – и на поверхности торф теряет способность гореть, огонь уходит вглубь. Чёрная полоска – это как раз обугленный торф над полостями с активным огнём. Внутри выгорает, а на поверхности только обугливается, догорая уже за фронтом, после обрушения. В нашем случае – сантиметров на пять.

* * *

Несмотря на дым и горящую под сапогами землю, идти гораздо комфортнее, чем на подходах. Во-первых, не так душно – огонь просушивает чрезмерно влажный воздух болот; во-вторых – никакой летуче-кусачей, равно как и ползучей, нечисти. Да и психологический настрой совсем не тот. Без огня – главное войти в автомат сосредоточения на одном следующем шаге, не думая ни о том, сколько позади, ни о том, сколько впереди. Просто глотать километры по методу старой клячи, ни в коем случае не задумываясь ни об одном шаге, кроме следующего, и ни об одном деле, кроме немедленно нужных (отогнать слепня, кликнуть детей), или же, наоборот, совсем оторванных от окружающей действительности. Иначе отсутствие разнообразия, влажная жара и гнус могут превратить прогулку в ад. Совсем другое дело – на активной гари. Каждая полоса огня и дыма вызывает азарт к её преодолению. Можно планировать, что через пять минут дойдём до вон того островка, за ним опять горит, но ещё в километре будет магистральный канал с перекинутым через него железным листом – и вот там-то и устроим следующий привал.

Вот и лист. Впрочем, мостик – он не только из листа. Лист – перекрытие, а основа – полуметровые стальные трубы из тех, по которым прокачивали торфяную гидромассу. Так что, с поправкой на материал, комплект из огня, воды и труб – полный. К сожалению, тени нет. Обе берёзы, ещё в прошлом году стоявшие на берегу, уже отгорели, упали и лежат. Тоже ведь, между прочим, показательно – пепелище, а берёзы целые, только листва пожухла, да над корнями дымок вьётся. Горящий торф – это совсем не лесной пожар. Хотя, хотя… Сушь вторую неделю зверская, горит куда как сильнее, чем обычно, и вон кустик охватило-таки самым настоящим пламенем. Но это – куст, тонкий и сухой уже заранее. Деревья всё равно не занимаются. Вот лежат свежие, чуть поодаль – прошлогодние, а дальше совсем старые. Самые непроходимые преграды на торфоразработках – отнюдь не топи или озера, а такие вот лесные завалы на гарях. Пройдёт несколько лет и несколько пожаров, опадёт кора, высушит солнце коряги до малинового звона, заточат огонь и ветер сучья до бритвенной остроты – сам чорт не пройдёт. И гниль не спасает. Не гниёт ничего на просушиваемом торфе. На Оршинском торфянике Костя раз тащил по берегу пластиковую лодку, на которой мы не один десяток километров волоком по щебёнке валдайских речек скреблись. На острых камнях выдержала, винил – он склизкий и шкрябоустойчивый, здесь же коснулся сучка на обгорелой сосне – и сантиметров на сорок как ножом распорол, даже не почувствовав.

* * *

За мостом – развилка. Направо, туда, где за дымом не видно уж совсем ничего, путь на большие и глубокие карьеры, туда мы ходили несколько лет назад. К сожалению, кончилась там рыбалка – донельзя размножился ротан, и карась перестал брать. Сетями ещё, конечно, ловят, причём здоровенного, по несколько килограмм, но на удочку – как отрезало. В последний же заход, что, собственно, меня окончательно и добило, ротаны обнаглели совсем. После двухдневного дёргания оных на манную кашу, которая, собственно, и применялась сугубо из соображения, что в теории они её не жрут, я плюнул и заметнул в маленькую заводь удочку вообще без наживки. Просто для того, чтобы не класть на берег – а то на неё, бедную, немедленно наступят. Секунд через пять в камышах началось некое брожение и шевеление, а ещё через три – оттуда, задыхаясь от жадности и хлопая по воде плавниками, вылез совсем уж кошмарного размера ротан. И сосредоточенно, со смачным чавканьем, начал жевать поплавок. Даже чаек и уток почему-то убавилось. Пока был карась – галдели и крякали из-под каждого куста, сменился карась ротаном – дружно поисчезали. То ли за лапы кусают, то ли ещё что… Не знаю. Словом, для этой группы карьеров настала пора отдохнуть от рыболовов.

Говорят, что ротана в наши широты завезли в качестве аквариумной рыбки, после чего он на манер незабвенного майора Пронина просочился сквозь канализацию в Яузу, а там уж и начал своё победное шествие по водоёмам Подмосковья в виде икры на лапках уток. Красивая легенда, а в части аквариума и канализации, возможно, и правдивая. Но в части уток – никак нет. Нет на утках такого греха. Он целиком и полностью на человеке. Пути распространения этой заразы просты, и я их наблюдал неоднократно. Собрался некто на рыбалку за щукой, а в качестве живца понадёргал ротанчиков в пруду перед домом. Карасиков-то на месте дёргать потруднее будет, да и время лишнее тратить не хочется. Порыбачил зорьку, собрался домой – и плюх в озеро то, что в ведёрке осталось неиспользованного. А ротан – он живуч. Даже побывав на крючке и посидев денёк в ведёрке на жаре, не заснёт. Как окажется в водоёме – так и очухается немедленно. И через несколько лет – прощай карась.

* * *

Прямо по курсу, между канавой и блоком карьеров, куда мы идём сейчас, дыма чуть поменьше. Просто потому, что воды здесь резко больше, чем суши. Кажется, пошёл последний километр огня – в конце поля, за поперечной канавой, нетронутый лес, а за ним уже начинаются совсем старые и совсем заросшие карьеры с низкими бровками. Гореть там более или менее нечему.

Вот чего, правда, никак не пойму – так это откуда такое колоссальное количество очагов. То, что пишут про самовозгорания от брошенных бутылок, – чушь полнейшая. Сколько ни приходилось видеть только что зародившихся очагов, причин ровно две: либо плохо затушенный костёр, либо, если уж совсем сушь стоит, – брошенный окурок или спичка. Не на торф – торф окурком трудно разжечь. На хорошо высушенный мох, от которого уже в свою очередь торф занимается. Не зря же в старину сухой сфагновый мох за лучший трут почитался!

Так вот, на тропе, по которой мы сейчас идём, причину множественности возгораний трудно себе представить. Рыбу здесь не ловят, так что костров не жгут. Горящие спички и окурки ни местные, ни приезжие, вроде нас, просто так не бросают – кто раз видел, чем оно чревато, больше подобного не сделает. У карьеров – там понятно. Местные рыболовы-полупромысловики, они же рабочие на торфоразработках, – люди разные, часть их чувствуют себя на массиве полновластными хозяевами, а там уж и сам чорт им не брат. Заведёт такой горе-рыболов костерок уху варить, пупырь водки откроет, сидит себе в дыму, блаженствует – а торф уже метра за три от костра разгорелся так, что и не потушить без пожарного вертолёта. Причём встречается подобная картина только если рыболов один. Когда в компании двое-трое, пусть даже именно таких, за костром уже следят, да и разводят его, выбирая место. Словом, костры отпадают, так же как и окурки с бутылками. Видимо, причина все-таки в мопедах и мотоциклах с плохо отлаженными моторами. Ничего, кроме свободных выхлопов, не может дать столь разрушительного эффекта.

* * *

Вот и канава с мостиком, на этот раз деревянным. За ней огня уже нет, лес, а вскоре и те карьеры пойдут, куда ротан пока не добрался. Очередное «опасное» место – широкая опушка с густым ольховником, сквозь который даже при наличии тропы продираться приходится с напрягом и изрядным треском. Здесь проблема уже не в змеях. Лес подболоченный и тёмный, а змеи этого не любят. Здесь владения клещей, также выжатых огнём с горящего массива. Защититься от них нельзя никак, разве что сразу после леса раздеться, осмотреть друг друга да и одёжку протрясти. Клещ – он ведь гурман, сразу никогда не вцепляется, час будет лазить, два… Пока не найдёт то место на человеке, где и кожа потоньше, и кровь повкуснее. Словом, то самое место, где его труднее всего будет заметить и откуда больнее всего будет вывинчивать. Впрочем, сколько ни осматривайся и не перетряхайся – всё равно один-два останутся и попозже впиявятся. Так что на ближайшие сутки придётся проявлять повышенное внимание ко всему, что чешется.

Опять поставить химзащиту. Не только потому, что комаров много, хоть и действительно много. Лес короткий, всего метров триста, а там, за лесом, – произойдёт чудо. И нельзя, чтобы при этом отвлекали даже единичные комары.

* * *

Чудо, даже если о нём известно заранее и можно подсчитать оставшиеся шаги, – всё равно всегда неожиданно. Вдруг нога вместо чёрной торфяной жижи встречает мягкий и упругий мох – и вы в другом мире. Куда ни посмотреть, хоть даже и назад, – везде озёра, озёра, озёра… С тысячами островов и островков, каждый из которых – всего по квадратному метру, но каждый – земля. С травой, мхом, деревом, а то и двумя. А между ними то тут, то там из воды высовываются разлапистые коряги, которые были бы, пожалуй, похожи на оленьи рога, если бы не отливали совершенным серебром. Это такое хитрое свойство соснового корневища – после многократного повторения вымачивания-просушки в стерильных условиях торфяника приобретать благородный блеск матового серебра и даже умение отражать серебряной пастелью краски заката. Вне торфяника этим свойством обладает только особым образом распиленная осина – вспомните крытые осиновым лемехом купола в Кижах.

А между озёрами – низкие бровки, шириной где по метру, где по десять, выстланные подушками мха сотен разновидностей и всех цветов, где с купами крушины, где с развесистыми берёзами, а где – и с болотными сосенками, которые, будучи ещё ниже человеческого роста, уже взрослые и обсыпаны шишками.

Расходящиеся от бровок моховые сплавины, по которым можно ходить, разгоняя волну на десяток метров вокруг, розовые от цветущей клюквы. Единственное, между прочим, что в окружающей растительности имеет красноватый оттенок, вся остальная гамма выдержана совсем в других тонах. Самый популярный цвет после разных оттенков зелени – чисто-белый до серебряного. Здесь и рассыпанные по всему зеркалу воды кувшинки, здесь и разбросанные по прибрежному мху колоски прошлогодней пушицы, на которые как будто по клочку ваты намотано, а потом специально растрёпано. Если смотреть на противоположный берег, то порой даже трудно отличить береговой мох от плавучего, осоку от камыша, кувшинки от отражений пушицы, настолько естественно, гармонично и в единой тональности одно сменяет другое. Даже на возвышенных участках бровок, там, где торф просушен полностью, возникают снежно-белые полянки цветущей брусники.

Зелёно-белый контраст был бы даже слишком ярок, если бы не смягчался бежевыми стенами прошлогоднего камыша, стоящими в воде над затопленными бровками. Впрочем, кажется уже с предыдущего абзаца у читателя начинается некоторое недоумение: как так, кувшинки – белые, камыш – бежевый? А ведь именно так. Это на замусоренных речках и деревенских прудах, где настоящие кувшинки извелись, этим словом стали называть жёлтые кубышки, а кувшинку перекрестили в лилию. Даже записали в Красную книгу. В точности так же и с камышом. Те, кто его не видел, называют камышом рогоз, у которого прошлогодние побуревшие стебли действительно не держатся.

* * *

И продолжение чуда – кипящая вокруг жизнь. Десять шагов назад – ничего, разве что изредка птичка чирикнет в кронах. Шаг на мхи – и от птичьего звона закладывает уши. Второй шаг, через гребень бровки, – и к звону певчих добавляется галдёж сотен чаек. Вода бурлит – карась гуляет, там проплыла крыса, здесь ондатра, которую аборигены зовут не иначе как мымрой. Над водой облака стрекоз. А зайти под деревья – под каждым нора, а то и две. Мышиные, лисьи, бобровые… Куча раскрошенных шишек, клёст зимой столовался, а вон над ней на дереве и расщеп-наковальня с недоеденной шишкой. Иной раз и глухарь из-под ног уйдёт, а то и с выводком. В лесу ведь ягоды мало, да и не во всякий сезон, вот вся птица и собирается на бровки, чтобы птенцов на ягоде поднимать.

Ягода, она же как устроена, в лесу если? Где совсем сухо – там земляника, черника. Чуть поболотистее – брусника пошла. Ещё ближе к болоту, там, где начинается кукушкин лён, – голубика, она же пьяника, она же гонобобель. Ещё мокрее, где сфагнум впервые попался, – морошка. Вытеснил сфагнум все остальные мхи – тут уже царство клюквы. На километры растягивается, да и лес порой подводит – для хорошего урожая одновременно нужно, чтобы и тень была и солнышко пробивалось.

На бровках – всё сразу. От зоны одной ягоды до зоны другой и метра нет, раскидистые берёзы на просвечиваемой со всех сторон бровке – для ягоды просто идеально. И начиная с середины июня – ягода постоянно. Сначала морошка, потом земляника с черникой, к середине июля голубика с малиной; только сходят – брусника на подходе, а там и главная ягода, то есть клюква начинается.

Впрочем, кому как. Для птиц главная ягода вовсе не клюква, а голубика. И поспевает в период подъёма птенцов, и держится долго, пока не съедят, да и просто много её. Садоводам, пытавшимся с этой ягодой развлекаться, хорошо известны три правила, в сумме обеспечивающие непременно хороший урожай: вдоволь воды, но не болото, торфянистая почва, посыпание грядки золой и головешками из печи. Понятно? Торфяная бровка в полметра высотой над озером, подгорающая раз в несколько лет, – именно то самое место и есть, урожайность ягоды получается – куда там какому Северу! Кусты в рост, гроздья чуть ли не как у винограда, с каждого куста по полведра ягоды.

Для своего потребления, между прочим, тоже неплохо. Только нужно знать одну тонкость. Согласно распространённому мнению, лучшее применение для голубики – вино, благо и бродит сама не хуже винограда. А вот во всяких там вареньях она ягода якобы никакая. Чорта с два. Просто вкус, а особенно запах у голубики настолько тонки, что их чрезвычайно легко перебить. Чуть началась карамелизация сахара – варенье погибло. А вот если немножко недоварить, а банку запастеризовать, так эта баночка, открытая зимой, наполнит тончайшим лесным ароматом даже не квартиру, а весь подъезд! И внутри будет именно варенье, а не полукомпот, – желирующие свойства у голубики высоки необычайно. То же самое с пирогами – стоит взять не дрожжевое, а слоёное тесто, обеспечивающее теплоизоляцию повыше и оставляющее начинку чуть сыроватой, пирог получится совершенно волшебного вкуса и аромата.

* * *

Эффект, производимый сменой пейзажа, запределен и, как и положено при любых запредельных ощущениях, как бы срывает всю логику поведения. Массив карьеров одинаково хорош везде, но пройтись по бровкам с рюкзаками, выбирая место для лагеря, из каких-то соображений вдруг оказывается совершенно обязательным. Даже чудесное преображение природы не может подавить инстинктивного желания найти местечко получше. Несмотря, между прочим, на немалые трудности. Налегке здесь ходить – удовольствие неземное, а вот на человека с рюкзаком грузоподъёмность мхов уже явно не рассчитывалась. Равно как не рассчитывались и заботливо кем-то построенные мостики через все канавки, без которых ходить здесь было бы уже просто невозможно. Торф – коварен, он либо твёрд, либо жидок. Безо всяких переходных состояний. Канава шириной один метр и глубиной двадцать сантиметров, с чуть влажным дном – оказывается бездонной пропастью. Сапоги, даже болотные, просто бессмысленны. Либо идёшь посуху, либо проваливаешься по пояс. И если канавку не удаётся перепрыгнуть, приходится искать мост в одно бревно с жердинкой-поручнем, а там, где бровка выгорела совсем и стала топкой, – замаскированную мхами гать в два-три брёвнышка. Казалось бы, после такого подхода – плюхнуться бы и лежать, лежать… а проходит десять минут, полчаса… а рюкзак всё на спине, и всё неймётся ещё одну бровку изучить на предмет места.

Причём собственно к стоянке для лагеря требований немного – тень, вид, место для удочек, место для костра. Последнее – особенно важно. Огонь за час уходит вглубь торфа вдоль корней сантиметров на двадцать, а потому если устроить костёр на сухом массиве, то после каждого чайника его приходится полчаса лопатить, проливать водой, опять лопатить, опять проливать… Пока не исчезнет последняя струйка дыма. Зато если найти отколовшийся и подсевший фрагмент берега, возвышающийся над водой не больше чем на пару десятков сантиметров и отделённый от массива ложбинкой-трещиной с влажным болотцем, – можно жечь хоть непрерывно, благо дров хватает. И берёзового сухостоя на угли, и соснового горельника из ближайшего завала – на пламя. А если совсем попижонить захочется – можно вытащить из воды корягу, её сухая часть горит, как газовая конфорка, ровным неярким пламенем, совсем без дыма и копоти.

* * *

Когда мы ездим, например, на валдайские речки ловить хариуса, момент прихода на место выглядит совершенно по-другому. Почему-то там становится важно поздороваться с рекой. Рюкзаки летят в кучу, разматываются удочки, две минуты – и все уже в болотниках и с удочками растянулись вдоль стрежня. Только когда кто-то достанет первого хариуса, всех сразу отпускает – да, приехали именно туда, да, рыба пока не извелась, да, реку пока не испортили. Теперь можно, в зависимости от варианта и планов, либо костёр завести и палатку поставить, либо лодку надуть и отчалить.

Здесь – совсем иначе. Карась рыба неторопливая, озеро не река, так что собственная торопливость внесла бы диссонанс. Палатки, костёр, обед, чай… Пройтись вокруг, посмотреть, нет ли тлеющих костров, если есть – залить. Выбрать карьер, где карась бы погуще гулял, присмотреть место, чтобы и дерево было развесистое, и снасть на него не залетала при подсечке, и сидеть было бы на чём. Благо любовно обустроенные места – через каждые два метра. И только потом, вооружившись кружкой чаю, со второго уже замеса, и удобно расположившись, можно размотать и забросить первую удочку.

* * *

Вода в торфяных озёрах поразительно разнообразна. То нейтрально-бурого цвета, то просто чёрного, то яркой медью просвечивает на струях. И прозрачности бывает любой – где три сантиметра, а где и пять метров, что, впрочем, становится заметно только осенью, когда яркий лист на дно ложится. Летом тина и торфяная гидромасса глотают свет полностью, и если нет течения, дающего опалесценцию, – то где глубже полуметра, там и чернота бездонная.

Впрочем, это днём. Вечером, когда начинает играть закат, – в косых лучах вода некоторых озёр может взорваться красками. При чтении этой фразы в голову сразу приходит банальное понятие фейерверка. Так вот, оно и не годится совсем. Фейерверк слишком ярок. Даже перелив цветов в перламутре или лунном опале ярок. Здесь краски гораздо нежнее, пастельнее, но в то же время – именно взрывчаты своим разнообразием. Жалко лишь, что полюбоваться этим удаётся нечасто, только в редкие дни с фатальным неклёвом. Если же карась берёт, что случается куда как чаще, времени на закат нету. Не впрямую из-за рыбы. Из-за гораздо более масштабной жадности. Всякую секунду, свободную от вываживания очередного карася и перенаживления удочки, хочется потратить на созерцание, а в результате не остаётся времени даже на то, чтобы намазаться химзащитой. И все до единой сэкономленные секунды уходят на вульгарный самомордобой, равно отвлекающий внимание как от комаров, так и от заката. От слежения за поплавком – тоже. Каждая третья поклёвка обнаруживается по попытке удочки уплыть нафиг.

* * *

Хоть и долга заря в Тверской губернии и гаснет медленно-медленно, за ловлей карася она пролетает мгновенно и кончается резко. Раз – и не видно уже поплавка. Два – перевёл дух, сбросил азарт. И – тут как тут целая лавина совершенно новых ощущений. Оглушающая тишина. До звона в ушах. Оказывается, чайки давно уже заткнулись и по домам спать разбрелись, вон на островах белым крапом лежат. Равно как и комары. Роса, оказывается, уже упала – вся трава в последних лучах каплями сверкает. Садок полон, так что ещё десять минут – и не влез бы очередной карась. Костерок вон у палаток горит, вкусным запахом оттуда тянет. А со стороны, обратной к солнцу, – тучу угольно-чёрную натянуло, так что не иначе как польёт ночью хорошенько, попритушит горящий торф.

* * *

Хорошо, что карась столь живуч. День, два, три может в садке продержаться. Нельзя первый вечер, когда восприятие так обострено, тратить на субботник по чистке рыбы, лучше обойтись тем, что из дому захвачено, – зато просидеть половину ночи у костра, попивая чай, размеренно беседуя, вслушиваясь в ночные звуки… Изредка, впрочем, когда в эти самые звуки с особым нахальством вплетается соло карася на колокольчике заброшенной прямо от костра донки, вставая, дабы прекратить сие безобразие. Причём не забрасывать донку – неправильно. Самый крупный карась берет именно ночью, да и прочие сюрпризы возможны типа вьюна размером чуть ли не с хорошую гадюку. А какой эффект, когда на крючке вместо рыбы вообще оказывается устрашающего вида жук-плавунец со спичечный коробок ростом! И сколько утренней радости детям, когда этот плавунец окажется в ведёрке перед палаткой!

Звуки ночного торфомассива сами по себе крайне интересны, многослойны и многоплановы. В карьерах происходит непрерывный плеск, возня и чавканье. Как бы уровнем выше – непрерывный и громкий звон лягушек, который настолько ровен, что ухо от него отстраивается и перестаёт замечать. Надо всем этим на многие километры плывут призывные вопли выпей, похожие отнюдь не на бычьи, как это принято считать, а на вполне ослиные с выраженным акцентом ржавого насоса. Первые годы болотных вылазок мы даже были вполне уверены, что это именно насосы и качают воду на действующих разработках, тем более что из каких-то неведомых побуждений выпи предпочитают задавать свои концерты именно там. И в Шатуре, и в Редкино, и в Орше, да и во всех прочих торфяных массивах оные вопли непременно раздаются со стороны современных работ.

Но это – звуки постоянные, фоновые. Периодически же – они прерываются звуками гораздо более резкими и громкими. То бобёр шарахнет хвостом по воде, как будто бревном, и откуда только у него сил хватает, то возникнет паника на каком-либо чаячьем острове по причине напавшей выдры, то лиса тявкнет чуть ли не над ухом… Последнее, впрочем, неспроста. Лисы на заброшенных торфоразработках особенные, действуют они на удивление коллективно и осмысленно. На Оршинском нас разок даже самым форменным образом ограбили. Пока одна рыжая моталась вокруг костра вполне в пределах видимости и звуки всякие отвлекающие издавала, две другие тишком выволокли из воды мой садок с карасями (пятнадцать килограмм!) да и утащили его по топкой бровке на соседний остров, где и закатили пир втроём. Не утащили – унесли! Вчетвером, как на носилках. Чтобы по листве не прошуршать, когда мимо костра несут! Обнаружили потерю мы только утром, причём в совершенно анекдотическом контексте. Удобных мест для размещения садка не так уж и много – коряги и сплавины мешают, так что, когда я утром проснулся, на месте моего садка обнаружился Костин. Тот встал пораньше и сидел на берегу, рыбку таскал. Разумеется, я долго бухтел на Костю за то, что он, приспосабливая свой садок, ненароком отцепил мой. Даже влез в воду, дабы поискать свой на дне. Не нашёл. Зато нашёл чужой, спокойно лежащий на дне с явно перегрызенной верёвкой. Набитый до такого состояния, что лисы, видимо, верёвку отъели, но сам садок вытащить из воды просто не смогли. Ещё бы – килограмм тридцать. Только после этой находки мы дотюмкали, в чём дело, и живенько по следам нашли на соседнем острове то, что осталось от моего садка.

* * *

В полном соответствии с неторопливым спокойствием пейзажа, костёр, если он поддерживается, тоже должен быть спокоен. Весёлые костры с ярким пламенем хороши для пикника. Здесь – костёр должен только греть. И совсем чуть-чуть подсвечивать. В лесу, скажем – ночью, и так темно, потому яркое пламя и сгущение тьмы вокруг костра ничего не нарушают. На торфянике же, где со всех сторон отблёскивает вода, ночная тьма мягка и прозрачна, блеск озёр и контурный рисунок каждой камышинки на них видны до горизонта, и разрушать всё это благолепие ярким огнём неправильно.

Четыре-пять брёвнышек, берёзовых, а лучше ольховых, обязательно от сухостоины, причём без нижнего метра, выложенных костром-звездой, – именно то, что нужно. Умеренно-яркие и очень жаркие угли без единого языка пламени, вскипающий за считаные минуты чайник, управление по принципу ядерного реактора «передвижением управляющих стержней» – словом, полный комплект удобств. И хватает на несколько часов.