Текст книги "Нео-Буратино"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

X

Домой Тиллим пришел поздно и сразу же направился к соседу-музыканту. Уверенно постучав в дверь, Тиллим нарушил ночную тишину и прервал чуткий сон Левы.

– Кто там? – донеслось из-за двери.

– Это я, Тиллим Папалексиев. Давай мебель таскать: она мне больше не нужна.

– Я уже сплю. Ты, наверное, думаешь, что во сне человеку нужны книжные шкафы?

– Брось издеваться и отдавай мою раскладушку!

– Нет, вы подумайте – я над ним издеваюсь! Разбудил человека среди ночи и требует раскладушку! Я сплю на ней.

– Зато я не могу спать: на твоем диване мне снятся странные сны. Забирай его немедленно.

– Отстань, Тиллим, иди проспись: утро вечера мудренее. Я все равно тебе сейчас не открою.

У Левы не было никакого желания таскать мебель, к тому же ему казалось, что подобные перестановки и передвижения тяжестей среди ночи у Папалексиева начинают превращаться в маниакальную страсть. Тиллим ненадолго затих, понимая, что его предложение несколько несвоевременно, но перспектива провести ночь на злополучном диване была для него неприемлема, и он опять заскребся в дверь.

– Ну что еще? – недовольно отозвался Лева.

– Хочу вернуть твою мебель.

– Да забери ты ее себе! – в ярости проревел Лева. – А мне дай поспать.

Он услышал, как заскрипели половицы в коридоре: Папалексиев отправился восвояси. «Ну наконец-то! Теперь я хоть посплю спокойно», – подумал Лева и перевернулся на другой бок, но не прошло и пары минут, как раздался упрямый стук. Папалексиев с новым рвением кинулся барабанить в дверь.

– Ты меня с ума сведешь, неугомонный ты наш, – произнес Лева тоном, в котором отеческое участие сочеталось с едкой иронией. Он понял, что спать ему сегодня не придется.

– Я там все написал, только распишись, – вещал Тиллим. – Под дверью расписка, а в замочной скважине ручка. Только поставь подпись.

Лева окончательно пробудился, но Тиллимовой затеи понять не мог и в потемках, с грохотом ударяясь о рояль, стал пробираться к двери, недобрым словом поминая мать Папалексиева.

– Какая еще расписка? За каким… Для чего? Где там еще расписываться? – выкрикивал Лева, забыв об интеллигентских приличиях, вставляя между вопросами меткие характеристики личности Тиллима и комментарии к его замечательным поступкам. – А в прошлый раз… – вспоминал Лева, открывая.

– Извини, конечно, – сконфуженно пролепетал Папалексиев, – ты мог бы и света не включать, я все написал как полагается, только распишись, а то завтра забудешь. Вон там, внизу!

– Забудешь что? Чего ты вообще от меня хочешь? – говорил Лева, нашаривая выключатель. Разобравшись с освещением, он подобрал с пола листок, развернул его и прочитал следующее:

«Я, Лев, сосед Тиллима Папалексиева, отрекаюсь от своей мебели в пользу моего соседа Тиллима Папалексиева. Список передаваемой в вечное владение мебели:

1) диван зеленый с ручками деревянными, 1 штука.

2) книжный шкаф с внутрисодержимыми книгами в количестве 123 штук.

3) шкаф, содержащий 152 книжки, 1 штука.

Подпись»

В это же время Тиллим решил показать широту своей души:

– Я так прикинул, наверное, я все же оставлю тебе раскладушку, раз ты на ней уже привык. В общем, владей: ты же знаешь, если я что сказал – как отрезал.

Передислокация мебели под покровом ночи, знакомая старому дому, как и следовало ожидать, пробудила жильцов, после чего дом еще долго не мог уснуть. Сам Папалексиев, измученный и расстроенный, раздраженно ворочался, проклиная свою любимую раскладушку, куда он улегся прямо в выходном костюме. Сердце его переполняла обида на людей, которые не отвечают за свои слова. Тиллим ворчал себе под нос: «Дурак я! Надо было позвать соседей в свидетели, когда он сказал: „Забери мебель себе“».

Было душно и жарко. Пришлось подняться, преодолевая усталость, и открыть окно. С досады Тиллим так дернул на себя изящную медную ручку, что стекло задребезжало, окно с шумом распахнулось, и в этот миг комната наполнилась благоуханием. От такого аромата голова закружилась, и Тиллим плавно осел на пол. «Помойка так пахнуть не может, – глубокомысленно рассудил он. – Это запах цветов».

Выглянуть в окно, чтобы убедиться в истинности своего предположения, он не успел, потому что за спиной послышался визг дверных петель. «Наверно, Лева в отместку пришел», – догадался Тиллим.

Из растворившихся дверей повеяло холодом, и когда Тиллим поднял глаза, то пожалел, что не художник, а всего-навсего писатель. Открывшаяся его взору картина была достойна кисти старых мастеров. Перед ним стояла женщина, которую еще пару дней назад он принял бы за свою знакомую из Дворца бракосочетания, теперь же Папалексиева сбил с толку внешний вид ночной гостьи: она была слишком похожа на роковую актрису с портрета в Авдотьиной прихожей. Нет, на ней не было бального платья с кринолином и среди ее аксессуаров отсутствовал древний щит, однако ее убор был вполне в духе той романтической эпохи: просторное белоснежное одеяние, украшенное изумительными кружевами, чудным шитьем тончайшими золотыми нитями и жемчугом, мягкими складками спускалось вдоль тела, оставляя открытыми красивую шею дамы, нежно охваченную бриллиантовым колье, и полные чувственные руки; свободно ниспадая на пол, платье причудливыми волнами улеглось к ногам таинственной незнакомки, так что могло создаться впечатление, будто это сама Афродита Пеннорожденная, выйдя на берег из пучины морской, первым делом решила нанести визит несравненному Тиллиму Папалексиеву. Из складок ее одежд, трепеща пестрыми крылышками, выпархивали невиданные бабочки, в воздухе тихо звучала дивная, чарующая мелодия, напоминавшая сладкоголосые соловьиные трели и явившаяся на смену зловещему карканью городских ворон. В простертых к Тиллиму руках дама держала бокал с кипящим пурпурным напитком и редкой красоты розу. «Роза! Из двора пахнет розами!» – вдруг осенило Папалексиева, и только в этот миг он почувствовал, что сказочный аромат с приходом гостьи стал еще сильнее, волнительнее. Незнакомка смотрела на Тиллима и нежно улыбалась.

– Это я, Тиллим, здравствуй! – промолвила она наконец.

– Кто ты? Ты кто – прабабкина Авдотья или Авдотьина прабабка? Где это ты выяснила, как меня зовут? Что тебе надо? – В горле у хозяина от страха пересохло.

– Я – актриса, – гордо произнесла гостья, – и мне ничего не стоит преобразиться в женский идеал любого мужчины. Ты сам втайне желаешь видеть меня именно такой, какой я сейчас тебе являюсь. Я – предел твоего воображения и предмет твоих сокровенных мечтаний. Теперь тебе все ясно?

Папалексиев был так напуган, что не осознавал положения, в котором находился, пространство и время растворились для него, он не понимал даже своих слов, а не то что слов незнакомки.

– Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда, – почти шепотом, как обращаются к неразумному младенцу или к какой-нибудь бессловесной твари, сказала актриса.

Тиллим в ужасе отшатнулся от нее:

– А-а-а! Ты еще и разговариваешь? Ты кричишь на меня! А-а-а! Караул!

Ему казалось, что он орет благим матом, хотя на самом деле все это было произнесено еле слышно, и еще Тиллим подумал, что на такой банальный призыв о помощи никто не откликнется (во дворе вон чуть не каждую ночь орут: «Караул! Режут!» – и все боятся даже в окно выглянуть, а не то что спуститься вниз да разобраться, в чем там дело), а чтобы откликнуться, нужно пробудить чье-нибудь любопытство. Тогда у него вырвался настоящий вопль: «Коварство!»

– Ти-и-и-хо. Ты разбудишь соседей! – нежно пропела гостья. – Ах, какой ты трусишка, героический Тиллим Папалексиев! А бояться-то нечего: я пришла затем, чтобы сделать тебе подарок, о котором ты будешь помнить всю жизнь.

– Я тебя об этом не просил, то есть не прошу, то есть я не настаиваю… Я хочу сказать, что не достоин такой чести… А французам, бедным, ты как помогла? А? Уж теперь-то я знаю, кто ты! – выпалил Папалексиев, продолжая отступать назад.

Упершись в подоконник, он вдруг вспомнил жуткую сцену из старого дневника – гибель Марио – и язвительно произнес:

– Нас так дешево не купишь! – А у самого сердце в пятки ушло.

Таинственная особа приближалась к нему, а он осторожно обходил ее, пятясь к стене, опасаясь даже коснуться ее одеяния, будто оно было пропитано ядом. Таким образом он продвигался все ближе и ближе к двери, не закрывая рта:

– Извините, вы как-то без предупреждения. Я к такому посещению не готов, не одет, не брит. Я не ожидал вас сегодня увидеть, я вообще никогда не рассчитывал вас увидеть. Извините, уж очень вы не вовремя со своим подарком. В конце концов, я вас к себе не приглашал, да и потом, уже светает – мне пора на пробежку.

Одновременно в Тиллимовой голове проносились совсем уж мрачные мысли: «Видно, сама смерть за мной пришла, пропал ты теперь, бедный Тиллимушка, – выследила тебя коварная хищница! И за что ж так меня немилосердно? Я ведь еще молодой. Мне жить хочется!» Пытаясь выкрутиться из печальной ситуации, в которую он попал, Тиллим решился на отвлекающий маневр и тут же выдал первую глупость, пришедшую на ум:

– А кто вы, кстати, по гороскопу?

В этот момент Папалексиев походил на озорного чертенка, выскочившего из внезапно раскрывшейся табакерки с секретом. Во всяком случае, его гостья была удивлена неожиданным вопросом, а сам Тиллим, воспользовавшись ее минутным замешательством, выскочил в коридор и был таков.

Вырвавшись на волю, он все еще не мог избавиться от неописуемого панического страха. Это чувство подгоняло его, заставляло бежать куда быстрее обычного: он пулей миновал обе Монетные, привычные закоулки Петроградской и, очутившись на знакомой тропе возле Петропавловки, не переводя дух, с бешеной энергией бросился нарезать круги вокруг крепости, боясь оглянуться назад.

Наконец в какой-то момент своего моциона, ускоренного вопреки традиции, он ощутил необыкновенный прилив сил и блаженное чувство обладания безграничными возможностями. Исключительные способности, накапливаемые во время бега неведомым образом, всем прочим людям недоступным, с каждым новым витком все выше и выше приподнимали Тиллима над землей, все легче становился его бег, все меньше ощущалось чувство планетарного притяжения, и ему даже стало казаться, что он летит. Это ощущение радовало Папалексиева до тех пор, пока он не понял, что разогнался слишком сильно и уже не может остановиться! На поворотах его заносило, он не мог изменить траектории, вырваться из круга, словно какая-то центростремительная сила властно притягивала его к Петропавловскому шпилю, который все время качался у него перед глазами, сначала раздваиваясь, а потом и вовсе расстроившись. Дикий ужас опять охватил Тиллима. Он мысленно сравнивал себя с несчастным одиноким спутником, обреченным вечно вращаться по своей орбите: «Неужели я тоже зациклился? И на помощь-то позвать некого – вокруг ни души. Даже если крикнуть: „Коварство!“ – никто не услышит!»

Тиллимову муку прервал оглушительный пушечный залп: он упал на землю как подкошенный, будто его поразило ядром в самую грудь. Пролежав так какое-то время, он задумался: «Стреляли не в меня, а то разорвало бы в клочья, и я бы сейчас не рассуждал… Господи! Да это же пушка в крепости била полдень! Какой еще полдень? Сколько ж я тут бегал?» Эта мысль заставила Папалексиева вскочить на ноги, и тут откуда-то из-за спины послышался мелодичный женский голос. То был голос ночной гостьи – Тиллим сразу его узнал. Голос вещал вкрадчиво, искушающе:

– Внимай моим словам, Тиллим. Ты не пожалеешь о том, что сейчас услышишь. Отныне если тебе нравится исполнять какое-то дело, то при многократном его повторении ты будешь приобретать силы и чудесные способности. Но это повторение не должно превращаться в тупую привычку: всякий раз ты должен отдаваться действу всем существом, как верующий отдается молитве. Тебе нравится бегать здесь каждое утро, и ты получаешь от этого не только физическое, но и духовное наслаждение?.. Тебя притягивает красота, не правда ли? Ты предаешься здесь мечтаниям, философствуешь? Продолжай стремиться этой дорогой к своей мечте, и так, замыкая круг за кругом, ты добьешься всего, о чем мечтаешь. Помни, что, только наматывая цепь повторений на вал судьбы, ты получишь доступ к счастью.

Тиллим не смог оценить по достоинству вышесказанное: у него сердце в пятки ушло, а по спине побежали мурашки. Вскочив, он бросился прочь от назойливой ведьмы, панически размахивая руками и оглашая воплями крепостные бастионы:

– Беда-а-а-а! Беда-а-а-а! Авдотья, не надо!

Огромная стая ворон взвилась в небо и еще долго черной тучей парила над Петропавловкой, хриплым карканьем возвещая о таинственных событиях, происходящих в удивительном городе Санкт-Петербурге.

Когда шок прошел, Папалексиев, убедившись, что его никто не преследует, переключился на шаг и, постепенно выравнивая дыхание, направился домой. Возвратясь, он осторожно открыл дверь, удостоверился, что в комнате никого нет, и только тогда юркнул внутрь. Двери он немедленно запер на замок, окна – на все шпингалеты, после чего для пущей верности забаррикадировал вход столом и, усевшись на раскладушку, начал усиленно думать. Подозрительные, неутешающие мысли проносились у Тиллима в голове: ему казалось, что он сходит с ума, раз уж его стали преследовать видения. «Может быть, это даже галлюцинации!» – вспомнил Папалексиев слово, которое он слышал в какой-то телепередаче о лечении запойных алкоголиков. В его образном мышлении это неприятное слово ассоциировалось с огромным скользким осьминогом, протягивающим к своей жертве омерзительно извивающиеся щупальца.

Тиллиму стало ясно, что пора брать себя в руки, иначе с ним еще не то произойдет, и он принялся себя утешать: «Спокойно, Тиллим, это всего лишь кошмарный сон. И с чего ты взял, что сама смерть к тебе приходила? Что, ей больше некого навестить, кроме тебя? Может, это даже была фея, ну конечно же – добрая фея! Добрые феи все полненькие и симпатичные, это злые – тощие, как цапли, и скупые, а добренькие все упитанные». На душе у него от таких размышлений стало легче. Тиллим зажег сигарету и блаженно затянулся.

– Это всего лишь сон! – повторил он вслух.

Страх понемножку стал затихать, но теперь нестерпимо захотелось пить. Тиллим знал, что в комнате никакого питья нет, пришлось разбирать баррикаду, отпирать дверь и идти темным коридором на кухню навстречу неизвестности. На кухне он опрометью бросился к чайнику, чтобы поскорее утолить жажду и возвратиться под надежную защиту дверного замка. Чайник оказался пустым. Тиллим метнулся к раковине, крутанул кран, но воды в нем, как назло, не оказалось.

– Сколько можно воду отключать? Издеваются над нашим братом как хотят. И не в пустыне, а того и гляди, от жажды коньки отбросишь. А может, это тоже чьи-нибудь проделки? – ругался Папалексиев.

Последняя догадка так его напугала, что он предпочел умереть от жажды, нежели от чьих-нибудь козней, и немедленно вернулся в свою комнату. Здесь он собрался было повторить все необходимые меры безопасности и даже уже запер дверь, но, подойдя к столу, остолбенел: на расстоянии протянутой руки на подоконнике стоял продолговатый бокал, до краев наполненный красной жидкостью. Напиток пенился, будто его только что налила неведомая рука. Тиллим-то понял, чьих рук это дело, и мужественно настроился выплеснуть в форточку содержимое бокала. Он даже взял хрустальный кубок, но, вместо того чтобы исполнить принятое решение, осушил его до дна. Папалексиев не мог понять, что за сила заставила его это сделать. В мозгу его медленно проплывала многообещающая фраза феи: «Ты добьешься всего, о чем мечтаешь».

XI

Пробуждение показалось Папалексиеву странным. Когда он с трудом приподнял веки, взгляд его устремился к окну, которое оказалось закрытым, бокала на подоконнике не было. Спертый коммунальный воздух душил его, жажда одолевала со свойственной ей тихой беспощадностью, но даже пошевелиться Тиллиму было невмоготу, а тем более – отворить окно или добрести до кухни, где можно промочить пересохшее горло. Возлежа на раскладушке, он накапливал импульс для небольшого, но необходимого усилия над собой и, одновременно содрогаясь, вспоминал посетившее его сновидение. Окружающая реальность вновь оставила Тиллима в родном загнивающем коммунальном быту, во власти привычного помоечного чада, зато избавила от ночного кошмара.

– Значит, это был только сон, а на самом деле ничего не произошло! – обрадовался Папалексиев. Его сильно беспокоило собственное душевное здоровье и то, что в последнее время он часто не мог отличить реальное от фантастического.

– Похоже, надо сдаваться в психушку. Просто пойти и полежать, просто отдохнуть, просто полежать… Вот пойду и попрошусь!

На кухне он жадно припал к крану и вдоволь напился холодной воды. «Когда это успели починить?» – подумал Тиллим, и опять ему стало не по себе. Мысли о загадочном сне упрямо роились в голове: «Черт бы побрал этот старухин дневник! И зачем я согласился его слушать? Засорил мозги какой-то чертовщиной, и теперь нет от нее покоя!» От волнения он закурил и прямо так, с сигаретой в руке, отправился совершать свой утренний моцион.

Утро, надо сказать, выдалось великолепное. Солнце обливало Папалексиева золотыми лучами, щекотало ему ресницы, он же рассекал широкой грудью бодрящие воздушные потоки. Как всегда, за Тиллимом, обтекаемым спорящими воздушными массами, весело, с гамом и лаем, неслись четвероногие обитатели окрестных дворов. Вороны, безраздельно господствовавшие в воздушном пространстве над головой Папалексиева, устрашающим карканьем отпугивали от него наглых голубей и опахалами крыльев разгоняли благовония.

Подбегая к крепости, Тиллим заметил знакомую до колик в животе фигурку Бяни. Бяня был окружен толпой лощеных, сытых иностранцев, которые, оживленно жестикулируя, наводили кинокамеры на его фривольно обнаженный торс. Он принимал различные стойки и, беспорядочно размахивая руками, охотно демонстрировал падким на дешевые эффекты заморским гостям воображаемые достоинства своей щуплой фигурки. На его физиономии запечатлелось выражение самодовольного любования собственной персоной. Он весь сиял светом несказанным, а в гордом взгляде его отчетливо читалось: «Смотрите, завидуйте: у нас тут тоже крутые мужики имеются, покруче ваших!» Папалексиев иностранцев не любил. Еще издалека увидев их, он злобно огрызнулся:

– Нашу землю топчут!

Кинокамеры в их руках откровенно возмутили Тиллима. «Тоже мне, нашли, что снимать. Мало у них там, что ли, своих шутов гороховых? Мне бы такой аппарат, я бы такое снял… Да я бы фильм снял по мотивам своего романа о Беспределе!» – замечтался он.

Завидев приближающегося Тиллима, Бяня поспешно сменил роль фотомодели на привычный образ грузчика-философа, обрадованного встречей с задушевным собеседником. Устремившись к нему, Бяня заорал:

– Папалексиев, я ведь тебя раньше уважал, как бабника из бабников. Бабники – люди серьезные, перспективные, они многого могут добиться, не то что алкоголики. Из бабников, правда, можно в алкоголики перейти, но зато из алкоголиков в бабники уже не перейдешь.

– Брось орать, скажи лучше, из-за чего на этот раз подрался? – перебил Тиллим, заметив у Бяни над бровью очередную ссадину.

– Да это все она, мегера, соседка моя! Правда, я потом у нее четвертак стащил, но забыл, куда сунул после драки… Так что я там про бабников-то говорил? А-а-а! Вот! Сегодня утром я решил, что лучше быть последним алкоголиком, чем бабником. Выходит, верно говорят, что бабы до добра не доводят! – не унимался Бяня.

– Соболезную: досталась тебе соседка. Надо же так человека довести! И вообще, знаешь, Бяня, бить тебя – это вандализм, – убежденно заявил Тиллим.

– Совершенно верно. Тем более что спор наш касался искусства балета, а она… Ты представляешь, сходила в театр и считает меня неучем! Это я-то неуч! Попала в «Октябрьский» на «Лебединое…» и хвастается, говорит, что я невежда. Это я-то невежда? Посмотрела, а я – хам необразованный. Ну разве это справедливо? Я ей попытался объяснить поделикатнее, что представления такого уровня сомнительны и достойны люмпенов. Как можно посещать столь несерьезные мероприятия, когда у нас есть кладезь, сокровищница русского балета – Мариинка, ну, на худой конец, Михайловский театр, где, кстати, тоже соблюдаются каноны классической балетной школы, и здесь надо отдать должное Вагановскому училищу, кующему кадры для радующей глаз петербуржцев и ценителей прекрасного на мировых сценах пластической феерии. Исполнение наших танцовщиков содержит в себе глубокий смысл, для него характерны подлинное изящество и большое внутреннее чувство. Артисты поистине переживают каждое па, каждый пируэт, техника их выше всяких похвал, движения отточены до тончайших нюансов, а то, что являют на суд зрителя под фонограмму заезжие московские гастролеры, – безвкусица и дилетантизм! Вот что я тебе скажу. Да это просто дешевая игра на публику со слащавой улыбкой и бульварным шармом, если угодно, опиум для народа. У них же Одетта не одета! – Бяня еще долго возмущался, что-то говорил, активно жестикулируя, и все никак не мог успокоиться.

Папалексиев, обалдевший от таких сентенций, наконец промолвил:

– Да, Бяня, бить тебя действительно большой грех. А зачем тебе четвертак?

– Как зачем? – удивился тот. – Утром выпил, целый день свободен.

– А ведь правда, – задумчиво произнес Тиллим.

Бяня вдруг спохватился:

– Ну дает! Совсем меня с мысли сбил. Я ведь к чему о бабах-то вспомнил: ты в курсе, что тебя сегодня утром иностранцы снимали?

– С какой это стати я им понадобился?

Тиллим решил, что у приятеля от съемок не все в порядке с головой, Бяня же заподозрил в помешательстве Папалексиева:

– Точно с ума спятил! Как это с какой стати? Представь себе физкультурника: бежит в выходном костюме и вопит на всю округу: «Беда! Авдотья, не надо!» Всех ворон переполошил, не то что людей. Вот я и говорю: все беды из-за баб!

Этого Тиллим никак не ожидал услышать и буквально лишился дара речи. Тут Бяня заметил, что его персона вновь попала в объектив заморских кинолюбителей, и решительно отодвинул в сторону Папалексиева, загородившего обзор, вполголоса пояснив:

– Тихо, меня снимают.

Голова у Тиллима кружилась, перед глазами все прыгало, но, отходя от Бяни, он неожиданно для себя рассеянно произнес:

– Твой четвертак спрятан в сапогах соседки.

– А ты откуда знаешь? Я приду домой – проверю, правда ли это… Ах да, ты же телепат! Вот я и узнаю твои способности в экстрасенсорике. Я, кстати, тут такую книжку достал по астрологии, один мужик пишет…

Тиллим уже не слышал Бяниных откровений. Обогнув вокруг Петропавловку, он шел по направлению к Малой Невке, хотя ему было все равно, куда идти, лишь бы отвлечься от общения с Бяней. Внезапно его посетило желание размяться, выкинуть какое-нибудь коленце. Выбрав уединенный двор, Папалексиев стал крутиться на одном месте, подпрыгивать, то и дело выкидывая в воздух ноги и размахивая руками. Он даже попытался сесть на шпагат, да с непривычки так неуклюже растянулся, что подвернул ногу.

– Пообщаешься с таким атлетом – сам станешь на него похож, – проворчал Тиллим и, хромая, не спеша поплелся домой.

Дома его ожидало виртуально-реальное видение невыспавшегося Левы. Он назло всем гремел на кухне посудой, переставляя ее с места на место, изображая материализовавшийся полтергейст и пытаясь одновременно вскипятить чай и поджарить яичницу. Услыхав знакомые шаги, Лева устремился на звук. В коридоре произошла встреча с Тиллимом. Сблизившись, они злобно уставились друг на друга, словно два бойцовских петуха. Затем, исчерпав энергию испепеляющего взгляда, Лева полушепотом выпалил:

– Для бутафории свою мебель больше не дам!

Тиллима уже не интересовала мебель, тем более в качестве бутафории, поэтому ему было безразлично заявление соседа, и, соблюдая коммунальный политес, он невозмутимо объявил:

– А я навечно лишаю тебя раскладушки.

Ни слова не говоря, Лева всем телом прижал Папалексиева к стене, освобождая себе дорогу в комнату, после чего незамедлительно скрылся за дверью.

Стоило Тиллиму только соприкоснуться с соседом-пианистом, как в его воспаленном мозгу зазвучала «Песня Сольвейг». Это было весьма удивительно, так как до сих пор Папалексиев не отличался пристрастием к классической музыке и знал лишь очень немногих композиторов. Теперь же, буквально в один миг, ему стало известно о Григе, наверное, столько же, сколько о нем знал Лева. Спроси его кто-нибудь, он, кажется, смог бы в подробностях рассказать историю написания «Пер Гюнта» и готов был разобрать технические тонкости исполнения отдельных пьес. Ему, не знающему даже нотной грамоты, вдруг захотелось исполнить «Песню Сольвейг» на рояле. Уединившись в комнате, Папалексиев внимал грустной мелодии и сладкоголосому пению, доносившимся откуда-то из глубин его существа. Он уже почти уверовал, что никакие силы не способны прервать это блаженное состояние, но сначала из-под потолка послышалась неблагозвучная партия раздраженной чем-то мухи, а затем григовскую гармонию окончательно разрушил душераздирающий вопль со двора. Негодованию Папалексиева не было границ: мало того, что кто-то безжалостно разорвал тончайшую музыкальную ткань, так ведь этот самозванец еще вздумал оспаривать у Тиллима право будить своим криком родной дом!

– Какая же сволочь, кроме меня, отважилась тут кричать? – произнес он вслух, будто кто-то внимал его словам. – Может, кто не дождался моего крика и заорал от нетерпения?

Навострив ухо, Тиллим услышал гомон толпы, решил, что кого-то хоронят (эти события были нередки в доме, на две трети заселенном стариками), и задумчиво изрек:

– Люди мрут как мухи, а мухи бессовестно плодятся. Это произвол!

Он подошел к окну и, распахнув его, ощутил необычное благоухание. Нежный цветочный аромат щекотал ноздри и кружил голову. Сама мысль о трауре теперь казалась ему неуместной. Перегнувшись через подоконник, Тиллим увидел столь великолепную и столь странную картину, что от полноты ощущений чуть не выпал во двор. Внизу, там, где испокон веков располагалась источавшая миазмы помойка, расплылось волнующе-алое пятно, словно неведомый художник, отчаявшийся от созерцания мрачного пейзажа, написанного уличной грязью на скомканной оберточной бумаге городских кварталов, выплеснул в эту заболоченную муть всю красную краску, имевшуюся в его распоряжении, и вот образовалось маленькое озерцо – прорыв в мир необузданной фантазии и романтических грез.

Завороженный чудесным видением, Тиллим с трудом различал внизу машину «скорой помощи» и скопище народа вокруг того, что раньше было унылой помойкой. Чувствуя, что следует ожидать и других самых невероятных событий, он стремглав выскочил во двор. То, что происходящее далеко не сон, Тиллим понял, когда ущипнул себя за нос и при этом ощутил реальную боль. Пробираясь в центр толпы, чтобы своими глазами увидеть нечто, взбудоражившее всю округу, Папалексиев невольно прислушивался к разговорам, точнее, в его сознании проплывали сами мысли окружающих. Ощущение было такое, будто его голова превратилась в транзисторный приемник и он крутит ручку настройки, перескакивая с волны на волну. «Царица Небесная! Это откуда ж столько цветов-то?! Да вить если их собрать и на базаре продать, то на похороны можно было бы не откладывать», – прикидывала деревенского вида старушка. «Вот это да! Натюрморт и пейзаж сразу. Надо будет это написать, пока не ободрали», – планировал художник из соседнего двора. «Какая прелесть! Саша мне таких никогда не дарил, недотепа мой!» – умилялась влюбленная девушка. Какой-то угрюмый гражданин в засаленном пиджаке возмущался: «Россию разбазарили, а тут еще какие-то цветочки. Не ко времени это: посрывать бы их все!» – «Вот если бы вместо цветов выросли хлебные буханки, сколько народу можно было бы накормить… А цветы-то, положим, тоже нужны: на душе от них праздник!» – рассуждал бомж-бедолага. Выделялся в общем хоре и внутренний голос блюстителя порядка при исполнении: «Непорядок, а все же красиво. Зафиксирую как ЧП; нечасто такое случается». Красивый седовласый старик с гордо поднятой головой вспомнил стихи: «Как хороши, как свежи были розы!» «Чудны дела Твои, Господи! Воистину, не хлебом единым жив человек», – заключил псаломщик из Князь-Владимирского собора, занесенный во двор на Монетной добрым ветром.

Достигнув наконец эпицентра аномалии, Папалексиев узрел такое, что и во сне-то трудно представить, а уж в рамки реалистического мировосприятия это и вовсе не укладывалось. На фоне облупленных стен, где местами осыпалась штукатурка и зияли оскалившиеся кирпичом бурые от грязи язвы, немыслимым образом процвел сказочный розовый оазис. Да, это был целый цветник, оранжерея под открытым небом, причем все цветы имели одинаковый пурпурный тон, так что помойка, еще вчера пугавшая прохожих иссиня-черными глубинами, извергавшими омерзительных крыс и взъерошенных заразных голубей, теперь была словно залита свежей кровью, обещающей старому двору новую жизнь, полную молодых и запоминающихся событий. Роскошные розы расположились прямо в ржавых мусорных контейнерах, видимо предпочитая их уютным вазонам и ухоженным клумбам, они беспечно раскачивались на длиннющих толстых стеблях, словно заявляя: «Мы сама красота. Над красотой никто не властен, где хотим, там и растем». А с листьев и лепестков беспрестанно катились сверкающие на солнце то ли утренние росинки, то ли бриллианты чистой воды, впрочем, одинаково бесценные для созерцателей, в чьих душах чудесное зрелище пробудило самые нежные чувства и настроения. У кого-то слезы наворачивались на глаза, у других чуткое сердце набухало, как цветочный бутон, готовый вот-вот раскрыться и явить собой подобие волшебной розы, и только Папалексиев понимал, что сегодняшнее чудо доказывает глубокий смысл его ночных сновидений и что проделки Авдотьиной прапрапрабабки продолжаются наяву. «Как же я этого с утра не заметил?» – недоумевал Тиллим.