Текст книги "Нео-Буратино"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

VIII

В доме воцарилась торжественная тишина. Ни один посторонний шорох не нарушал этой торжественности. Складывалось впечатление, будто огромная каменно-человеческая глыба набрала в символический рот воздух и замерла в ожидании, не решаясь сделать выдох. Так старый дом на Петроградской встретил Авдотью. Твердой поступью она прошествовала через двор к подъезду, помоечные кошки и собаки шарахнулись во все стороны, признав в ней пришельца извне. Покорив восемь лестничных маршей, она беспрепятственно вошла в Тиллимову квартиру, благо двери были предусмотрительно распахнуты настежь. Увидев желанную гостью на пороге своей комнаты, мило улыбающуюся, с уже знакомыми сумками наперевес, Папалексиев растерялся. Авдотья застала его врасплох: он едва успел переодеться в парадный костюм, к тому же от посетительницы исходил такой волнующе-неведомый запах, перебивающий даже испарения любимой Тиллимом помойки, что последняя, тут же придя в негодование, начала двигать стремительные испарения в прикрытое окно, и то, в свою очередь, с шумом распахнулось от неистовой ревности к обаятельнице хозяина. Тиллиму ничего не оставалось, как наглухо закрыть своенравное окно, и он бросился исполнять необходимые манипуляции со шпингалетами, на ходу оправдываясь перед гостьей:

– Ты знаешь, я только что пришел с работы и не успел прибраться. Все дела, дела – некогда дух перевести.

– А я тоже прямо с работы. С трудом нашла твою квартиру: на лестнице мрак и номера не разглядеть. Хорошо, что ты догадался оставить двери открытыми: я, как только увидела свет, почему-то сразу решила, что это ты меня ждешь, – прощебетала Авдотья в простоте душевной.

Только тут Тиллим вспомнил, что так и не ввернул лампочки. «Перестраховщик! Смутьян отъявленный!» – негодовал он. Авдотья тем временем уже забыла о мрачной лестнице и с интересом разглядывала обстановку Тиллимовой комнаты:

– А у тебя очень даже мило. Сколько книг! – Подойдя к шкафу, она достала один из томов энциклопедии Брокгауза на букву «Т» и принялась его листать. Остановившись на определенной странице, взволнованно зашептала заголовки словарных статей: «Троекуровы… Троерохнова… Троеручица… Троецвет…» Очевидно, не найдя нужного слова, захлопнула книгу и спросила:

– Ты очень много читаешь?

– Конечно. Для того чтобы много писать, нужно много читать. Я каждый день прочитываю по сто страниц классиков и повышаю свой профессиональный уровень, – гордо заявил Папалексиев.

Любознательная гостья уже добралась до нот, которых в Левиной библиотеке было предостаточно, и это повлекло за собой очередной вопрос:

– А ты еще и музицируешь?

– Как видишь! – самодовольно отвечал Тиллим, освоившийся со своей ролью человека искусства. Он врал напропалую, хотя сам не вполне понимал зачем. – Если мне не пишется, я сажусь за рояль и играю. Иногда часами. Это помогает вернуть вдохновение. А больше всего я люблю играть, когда меня слушают. К сожалению, сосед вчера попросил рояль на время, а то я и тебе бы сыграл… Чайковского.

Чайковский был тем композитором, чья фамилия в сознании Тиллима прочно ассоциировалась с понятием «серьезная музыка», подобно тому как фамилии Репин и Пушкин символизировали для него, соответственно, живопись и поэзию. Впрочем, у Тиллима на слуху были еще имена Баха и Моцарта, но он не знал ни одного их произведения, а главное – никогда не слышал суждений о их музыке и поэтому решил этих композиторов не трогать.

– Да ты не расстраивайся, что не сможешь для меня сыграть. Честно говоря, я вообще равнодушна к Чайковскому и больше люблю Шопена, – поспешила утешить хозяина Авдотья.

– Да я и не расстраиваюсь, – честно признался Папалексиев, но, не удержавшись, тут же опять соврал: – А Шопен меня тоже за душу берет.

Наконец Тиллим понял, что пора садиться за стол, иначе разговор об искусстве заведет в такие дебри, где он неизбежно заблудится. Предложив выпить за знакомство, не дожидаясь согласия гостьи, он наполнил стакан содержимым графина, но тут Авдотья спохватилась:

– Как же это я? Чуть не забыла! У меня ведь с собой продукты – я по пути успела зайти в магазин.

С этими словами, взяв одну из своих сумок, она извлекла оттуда большой кусок вареной колбасы, сыр, селедку, масло, свежий батон, несколько помидоров и пучок зелени. Все это было порезано и скомпоновано столь быстро и ловко, что Папалексиев не успел предложить ей свою помощь. Во всяком случае, когда он догадался это сделать, стол был уже сервирован и оставалось только приступить к трапезе.

С неподражаемой артистичностью Тиллим опорожнил первый стакан, после чего страдальчески скривил физиономию и бросился закусывать бутербродами. Авдотья была несколько шокирована этой сценой, ведь ей было невдомек, что Тиллим всего-навсего выпил воды. В свою очередь она пригубила водку только из вежливости, зато проявила явный интерес к еде. Наблюдая, с каким аппетитом Авдотья уписывает закуску, Тиллим заволновался: «Так она, пожалуй, все съест одна, а вот водку, похоже, мне сегодня придется пить за двоих». Он не был готов к такому развитию событий: продуманный сценарий грозил рассыпаться в прах.

– Вообще-то я пью редко и мало. Алкоголь мешает творить, путает мысли, – нашелся Тиллим.

На лице Авдотьи выразилось удивление.

– Странно… Я всегда была убеждена, что люди искусства неравнодушны к вину и пьют для вдохновения. И потом, я ни за что не поверю, что этот графин ты приготовил для меня. Ты, наверное, просто стесняешься?

– Нисколько! Я ведь у себя дома, – довольно бестактно ответил Папалексиев. На самом деле он вдруг почувствовал, что Авдотья права – ему действительно хочется выпить. «Будь что будет!» – подумал он, зачем-то схватил Авдотьин стакан и залпом выпил, не закусывая. В нем заговорил Беспредел, гостью же Тиллимова выходка позабавила. Тосты посыпались один за другим, и уже очень скоро хозяин стал заговариваться, путаясь в мыслях, в то время как Авдотья почти не пила. Когда она произнесла очередной тост «за счастливую судьбу нового романа известного писателя», Папалексиев встрепенулся, вспомнив о том, что собирался прочитать вслух свое произведение:

– Гениального писателя! Тиллим Папалексиев сейчас впервые будет читать свой роман «Непосредственное желание страдать от любви нечеловеческой». Ты слышишь – нечеловеческой! Испытывала ли ты когда-нибудь нечеловеческую любовь? Страдала ли, как страдаю я?

Авдотья, затаив дыхание, ждала, что же будет дальше, а писатель продолжал патетическое вступление:

– Да, я страдаю… Я посвящаю этот роман тебе, прекрасная Анжелика… Ангелина… нет… Анфиса… нет… Аксинья… Я посвящаю этот роман тебе, моя Афродита…

Вспомнить имя гостьи Папалексиеву в таком состоянии было не под силу. Перенапряжение памяти привело к тому, что он мгновенно переселился из мира реального в мир иллюзорный, а проще говоря – уснул за столом. Сон вел Папалексиева по длинному коридору, мысли об Авдотье Каталовой не давали ему покоя, горе преследовало по пятам и напоминало о ее замужестве. Стены коридора были оклеены обоями грязно-желтого цвета, совсем как у него в квартире, в конце горел свет. Свет струился из кухни, где какая-то женщина увлеченно мыла посуду. Оказалось, что это та самая работница загса, с которой Тиллим познакомился на свадебной церемонии. Заметив его, она попыталась что-то спрятать среди грязных тарелок и вилок. Подойдя поближе, Тиллим увидел у нее в руках скульптуру, покрытую сусальным золотом, уменьшенную копию той, что он видел в другом сне в окне дома-музея Авдотьи Каталовой на Васильевском.

– Ты не знаешь, как я страдаю! Отдай мою скульптуру! – закричал Папалексиев и собрался уже наброситься на испуганную женщину, но в этот момент неизвестно откуда появился тип, как две капли воды на него похожий. Узнав себя в этом таинственном типе, Тиллим неожиданно проснулся.

Он лежал на раскладушке в своей комнате. С трудом вспомнил, что у него сегодня была гостья.

– А где она? Наверное, я спьяну что-нибудь учудил и она ушла. Господи, но ведь уже так поздно!

Авдотья действительно удалилась, оставив его в одиночестве. Расстроенный Тиллим вновь очутился в темном коридоре, но теперь он уже не просто брел на свет, а с определенной целью: его беспокоило внезапное исчезновение Авдотьи II в столь поздний час, необходимо было найти ее и вернуть. Когда наконец Тиллим добрел до кухни, его взору предстала пропавшая гостья, обижаемая неизвестным нахалом. Нахал, которого Тиллим по причине необычайного сходства сначала принял за свое отражение в зеркале, наседал на женщину, пытаясь отнять позолоченную скульпурку. Тиллим, старавшийся в подобных ситуациях к насилию не прибегать и веривший в великую силу слова, со свойственным ему жаром принялся объяснять, насколько бесполезна и никчемна эта скульптурка. Он был так убедительно красноречив, что, казалось, конфликт вот-вот будет исчерпан, однако обидчик Авдотьи тоже твердо стоял на своем и на все папалексиевские пассажи у него был один ответ:

– Это моя любимая скульптурка, это память о любви нечеловеческой!

Авдотья, женщина благоразумная, не стала ввязываться в мужской спор, к тому же ей некогда было отвлекаться от дела – в раковине лежала целая гора грязной посуды, которую предстояло превратить в чистую. Увлеченная этим занятием, Авдотья и не заметила, как на ее мощную спину, находившуюся в горизонтальном положении, было водружено позолоченное изваяние. Соперники, упершись локтями с боков, чуть пониже оригинального пьедестала, сцепили кисти рук, и конфликт, к неудовольствию Тиллима, перешел в силовую стадию разрешения. Каждый пытался перетянуть руку противника на свою сторону, но очень скоро стало ясно, что спор разрешен не будет, ибо силы спорщиков равны. Вдруг откуда-то послышалось:

– Да вы совсем свихнулись: было бы из-за чего спорить!

Этот внезапно раздавшийся голос, схожий с папалексиевским, расстроил бессмысленный поединок и явился причиной пробуждения Тиллима.

Проснулся он, как ни странно, в прекрасном расположении духа: «Господи, мне так хорошо, так спокойно одному… Мне никто не нужен… Как здорово, что Авдотья ушла…» Он готов был долго лежать в этом блаженном состоянии, мечтая о светлом будущем, которое для него непременно настанет, но замучила жажда, пришлось подняться с ложа и отправиться на кухню за живительной влагой. По пути он вспоминал недавнее видение: «Ну и сон! Это ж надо: на заднице силами меряться! Ничего не скажешь – простенько и со вкусом. Да еще этот идиотский спор, статуэтка какая-то. Еще немного, и подрался бы с самим собой! Нет, вообще какой-то ущербный сон, с приветом, но было бы интересно на такое со стороны посмотреть». Пробираясь мимо открытой двери в Левину комнату, Тиллим увидел рояль, на котором умиротворенно дремал кот Филька. «Мне, кроме Фильки, никто не нужен», – констатировал про себя Тиллим, продолжая двигаться вперед. Кто-то из домочадцев опять забыл выключить свет в кухне, и он решил исправить эту оплошность. Оказавшись у цели, Тиллим был поражен открывшейся его взору сценой: Авдотья мыла посуду, согнувшись над раковиной, на ее спине красовалось знакомое изваяние, а два мужика, в которых он узнал свою раздвоившуюся сущность, мерялись силой, опершись на зад Авдотьи.

– Да вы совсем свихнулись: было бы из-за чего спорить! – только и мог выговорить Тиллим.

Оторопевшие мужики замерли, уставившись на входящего. В их глазах можно было прочесть одну и ту же мысль: «И этот такой же, как я!» Вошедший Папалексиев попытался объяснить своим двойникам простейшую истину, суть которой сводилась к следующему:

– Не стоит тратить время и силы на любовь к женщинам. Они перестают считать нас за людей, как только замечают, что наш брат видит в них дам и готов служить им. Лишь тогда эти существа обожают нас, мужчин, когда мы начинаем любить себя.

В этот момент к разговору подключилась Авдотья, решившая, что без ее вмешательства словопрения и состязания в силе не прекратятся:

– Было бы из-за чего войну затевать.

Собственно, эта реплика была почти повторением слов Папалексиева и вряд ли могла изменить ситуацию, но неожиданная выходка, последовавшая за ней, окончательно вскрыла беспредметность и тщетность спора. Изловчившись, Авдотья сняла со спины пресловутую скульптурку и, не прилагая особых усилий, демонстративно отломила у нее ножку. Более всего Папалексиева поразила пустота, зиявшая внутри статуэтки. «Базарная пустышка! Дешевка!» – заключил он. Ему сразу вспомнились фигурки из шоколада, которые почему-то всегда полые: чуть сдавить пальцами такого деда-мороза, и он сломается, а если еще подержать в руке, то станет таять у тебя на глазах. На этом постижение Тиллимом сути Авдотьиного поступка и закончилось, потому что тот, кому была дорога скульптурка, бросился на особу, оскорбившую его высокие чувства, с кулаками, вопя:

– Ты надругалась над моей единственной памятью о любви нечеловеческой! Ты сломала ее!

Он был настолько возмущен, что даже ударил Авдотью. Этого, конечно же, не мог стерпеть ее поклонник, и завязалась драка между Папалексиевым, влюбленным в Авдотью I, и Папалексиевым, влюбленным в Авдотью II, а самовлюбленный Папалексиев бесстрашно бросился их разнимать. Образовалась куча мала. В этот миг Тиллима постигло пробуждение. Теперь уже настоящее.

IX

После бурного сна и весело проведенного вечера он проснулся с головной болью, с шишками на затылке и даже на лбу, набитыми о деревянный подлокотник дивана. Ему было муторно и стыдно за вчерашнее, хотя он никак не мог вспомнить, за что именно.

– Господи, как непривычно спать на этом диване! Какие дурные сны на нем снятся! Как болит башка от этой водки! Сколько раз зарекался ее пить.

Придя немного в себя, Тиллим опять вспомнил об Авдотье, исчезнувшей в ночи. Мысль, что с ней могла произойти какая-нибудь неприятность, не давала ему покоя, и, собравшись с силами, он отправился на ее поиски. Во Дворце бракосочетания его сначала огорчили, сообщив, что Авдотьи на работе нет, но, узнав в нем странного посетителя с серьезными намерениями, а также учитывая его удрученное состояние, пожалели и в порядке исключения осчастливили, вручив ему адрес Авдотьи. Она проживала в доме номер тридцать восемь по Миллионной улице, на третьем этаже, в шестой квартире. «Должно быть, такая же коммуналка, как наша», – сообразил Тиллим. Он решил нанести ответный визит своей вчерашней гостье: нужно было удостовериться в том, что у нее все в порядке, а заодно прояснить подробности вчерашнего застолья.

От Петровской набережной до Миллионной лучше всего было прогуляться пешком. Папалексиев надеялся, что за это время не только успеет проветриться, но и приведет в порядок мысли, успокоит нервы. У него была привычка останавливаться посередине Троицкого моста, подолгу стоять, любоваться грандиозной панорамой, открывавшейся с этой точки. Ему казалось, что он парит над городом, обозревая с высоты петербургские дворы, крыши, шпили и купола, людей, снующих внизу, спешащих по своим делам, важным и не очень, людей талантливых и бездарных, мудрых и легкомысленных, великодушных и низких. В эти минуты Тиллим любил их всех без разбора, даже Гладилова, от которого никогда не видел ничего хорошего. Широта была главным свойством папалексиевской натуры: любить – так всех, ничего не требуя взамен, особенно если на душе спокойно, и если ненавидеть, в минуты уныния, то весь мир, и пусть тогда каждый сполна расплатится с ним за прежние благодеяния.

Миновав мост, Тиллим ощутил новый приступ волнения за Авдотью. Он заторопился, не задерживаясь у бронзового Суворова, свернул на Миллионную. Дом Авдотьи сильно отличался от папалексиевского. Если последний был типичным воплощением эстетических вкусов Серебряного века, то здесь перед ним предстало здание совсем другой эпохи. Это был трехэтажный особняк в классическом стиле, с белоколонным портиком, увенчанным треугольным фронтоном, выкрашенным в бледно-голубой цвет – довольно красивый в своей простоте. «В прежние времена здесь жил какой-нибудь граф!» – подумал Папалексиев, входя в парадное. Впрочем, специфический запах, который сразу напомнил ему собственный подъезд, на время отпугнул мысли о сиятельных особах, и они опять вернулись к Тиллиму, лишь когда он, поднявшись на последний этаж, через незапертую дверь проник в Авдотьину квартиру.

Гость сразу попал в просторную прихожую с мраморным камином, на котором красовались массивные бронзовые часы в стиле ампир. Так много предметов старины Папалексиев видел до этого разве что в музее или в антикварном магазине, куда он, впрочем, заглядывал тоже как в музей, в котором все можно потрогать. Стены прихожей были завешаны старинными картинами в изящных золоченых рамах, изображавшими любовные сценки на фоне пышной природы, изысканными натюрмортами и театральными масками от классических античных до ужасающих образин китайских демонов. Мебель вокруг тоже была старинная, видимо из дорогих сортов дерева. «Ничего себе коммуналочка! Все как в лучших домах!» – восхитился Тиллим. Его внимание приковал мастерски исполненный женский портрет, висевший над камином. Он изображал в полный рост светскую красавицу, одетую по моде XVIII века, в платье с кринолином, в высоком напудренном парике. В руках дама почему-то держала боевой щит, точная копия которого висела тут же, поблизости от картины, а возможно, это был и сам щит, изображенный на полотне. Подобная деталь в портрете дамы казалась Тиллиму совершенно неуместной, но более всего его озадачило поразительное сходство загадочной женщины с Авдотьей, которую он надеялся найти в квартире. На резной раме поблескивала медная табличка с выгравированной надписью: «Портрет актрисы Авдотьи Троеполовой. Неизвестный художник».

Замерев на месте, Папалексиев пожирал глазами чудесное изображение, но этот пир зрения был недолгим, так как из соседней комнаты послышалось жалобное всхлипывание. Войдя туда, Тиллим увидел на диване плачущую Авдотью, уткнувшуюся лицом в подушки. Ощутив острый приступ жалости, он хотел было утешить знакомую, но та, услышав шаги, испуганно подняла голову, и Тиллим увидел у нее на лице следы побоев. Жалость к Авдотье мгновенно смешалась с чувством негодования к ее обидчику:

– Что случилось? Кто посмел поднять на тебя руку?

Авдотья резко отстранилась от незваного гостя и теперь уже зарыдала навзрыд, выкрикивая сквозь слезы:

– Уходи отсюда! Ты обманул меня. Говорил, что любишь, бросался такими словами, а сам… Говорил, что я через тебя прошла, а оказывается, эти слова предназначались другой… Ты надо мной посмеяться хотел!

Папалексиев решительно не понимал ее обвинений.

– Ты с ума сошла! О чем ты говоришь? В чем я перед тобой виноват? Я только тебя люблю. Перестань реветь.

– Я не хочу больше ничего слышать. Люби свою позолоченную Авдотью: она хоть и позолоченная, а внутри все равно пустая. Я хотела тебе это показать, а ты меня избил. Как тебе не стыдно делать вид, что ничего не помнишь?

– Но этого же не может быть! Ты что, была со мной во сне? Сумасшествие какое-то, полный бред! – выкрикивал сбитый с толку Тиллим. В последнее время он был сильно обеспокоен растроением собственной личности, искал способ, как обрести душевное равновесие, но истерические заявления Авдотьи способны были окончательно свести его с ума. Он не знал, как расценивать происходящее, не знал, как воспринимать поведение новой знакомой.

– Мало того, что ты оказываешься со мной в одном вагоне метро, когда я безнадежно опаздываю на свидание и уже не надеюсь тебя застать, так ты еще и сны читаешь? А может, ты и по воздуху летаешь, на метле?

Авдотья продолжала рыдать, не реагируя на папалексиевские выпады. Наконец он схватил ее за плечи и, пристально посмотрев в глаза, спросил:

– Откуда ты знаешь, что мне снилось?

– Да, я была с тобой во сне, и это ты, ты меня побил!!! – проорала Авдотья так громко, что пятиметровой высоты потолки отозвались эхом.

Мало того, что у Тиллима звон стоял в ушах после Авдотьиного крика, он еще вдруг сразу осознал свою неправоту и всю омерзительность своего вчерашнего поведения. Его охватило чувство стыда такой силы, какого доселе он никогда не испытывал. «Что же я натворил! Вот сейчас она выставит меня за дверь, и на этом все кончится: я больше никогда ее не увижу. Как глупо!» Папалексиев испугался своих мыслей. Нужно было во что бы то ни стало утешить оскорбленную женщину и вымолить у нее прощение, а иначе… Тиллим вспомнил, как в детстве, нашалив, добивался, чтобы его простили. Тогда он сам мог поплакать, пообещать, что «больше не будет», и маме этого было достаточно – она прощала, а вот как вести себя сейчас? Он осторожно сел на край дивана и вполголоса заговорил. Из его слов трудно было понять, оправдывается он или извиняется, но виноватый тон все же указывал на раскаяние:

– Ну пойми, я же себя не контролировал и вообще плохо помню, как все это происходило. Выпил много, это точно, распоясался, но ведь ты, наверное, могла меня остановить? Можешь мне не верить, но я во сне думал, что это какие-то другие типы, просто похожие на меня как две капли воды. Сейчас-то мне понятно, что все это был я, а тогда думал: «Откуда они взялись? Что им надо от моей Авдотьи?»

– Но как ты мог меня ударить? – тихо спросила Авдотья, уже перестав плакать.

– Конечно, поднять руку на женщину – последнее дело, но разве тебе теперь не ясно, что это вроде как не я тебя ударил? Во всяком случае, мне казалось, что это сделал один из тех мужиков, а я как раз бросился тебя защищать. Понимаешь? И вообще, все позади, я тебя люблю, мы рядом – зачем расстраиваться?

К счастью Тиллима, этих аргументов оказалось достаточно для того, чтобы окончательно убедить Авдотью в его фактической невиновности и в том, что он заслуживает полного прощения. Самое главное, что Авдотью успокоило и обрадовало: ночная схватка за ее честь завершилась победой мужчины, который ее любил. Счастливая, она прижалась к нему, и так, умиротворенные, не говоря друг другу ни слова, они просидели некоторое время. Наконец Тиллим решил нарушить молчание, вспомнив о загадочном портрете:

– Кто это так здорово тебя нарисовал? Потрясающе похоже.

– Ты о портрете в прихожей? Это действительно шедевр, подлинник кисти Боровиковского, но изображена на нем, конечно же, не я, а женщина, которая давным-давно умерла. – При этих словах Авдотья улыбнулась чему-то, что было известно ей одной, и продолжила:

– Знаешь, я сейчас покажу тебе одну вещь, которая лучше меня расскажет об этой особе.

Авдотья подошла к громоздкому комоду красного дерева и, выдвинув глубокий ящик, извлекла на свет инкрустированную перламутром шкатулку, в которой оказался небольших размеров альбом в сафьяновом переплете с изящными золочеными застежками и овальной миниатюрой на фарфоре, изображавшей какие-то античные руины. Папалексиев вдохнул аромат галантной эпохи, ему даже почудились звуки клавесина. Авдотья, заметившая, каким любопытством загорелись глаза знакомого, произнесла:

– Это действительно замечательная вещь – дневник моей далекой родственницы, прапрапрабабки. У нас в семье из поколения в поколение передаются предания о ней, и вот этот дневник сохраняется как реликвия скоро уже два столетия. Если верить тому, что здесь написано и что в детстве мне рассказывала бабушка, а ей, в свою очередь, – ее мать, это была выдающаяся женщина, обладавшая всесторонними дарованиями, и к тому же настоящая героиня любовного романа. Ее, кстати, звали Авдотья, и в память о ней все женщины в нашем роду носили это имя. Так вот, Авдотья, жившая на рубеже веков, была актрисой. Знаешь, эти временные промежутки всегда отличаются пробуждением демонических сил. Помнишь, у Тютчева:

 
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
 

Папалексиев не помнил, но утвердительно кивнул, Авдотья же продолжала:

– И вот такие роковые минуты порождают целый рой всевозможных колдунов, медиумов – в общем, шарлатанов и авантюристов всех мастей. Современники моей прапрапрабабки не сомневались в том, что она принадлежит к этому племени. Вокруг ее имени ходили неимоверные слухи и предположения, в обществе из уст в уста передавались невероятные истории о ее похождениях. Еще бы! Ведь та Авдотья была истинной лицедейкой, артистической натурой, склонной самовыражаться везде и всюду, везде и всюду играть, а это значит, что она постоянно проникала в область тайного знания, где потусторонние силы охотятся за душами людей. Но ты, кажется, не веришь тому, что я рассказываю?

Папалексиев сказки любил, но действительно не верил им с детства. Авдотью он слушал с удовольствием, хотя с губ его не сходила скептическая улыбка, и это несколько озадачило рассказчицу.

– Скептик ты, Тиллим, но это вполне излечимо. Я сейчас прочитаю тебе кое-что из бабкиного дневника, и ты поймешь, что на свете есть вещи, которые бесполезно постигать голым рассудком. Слушай же! – Авдотья открыла заветный альбом и, перелистывая пожелтевшие страницы, стала вкрадчиво зачитывать целые выдержки.

ИЗ ДНЕВНИКА АВДОТЬИ ТРОЕПОЛОВОЙ

23 июня 1770 г. от Р. Х.

Сегодня отошла ко Господу милая бабушка. Неделю страдалица не вставала с постели, а нынче преставилась. Лекарь наш, немец Краузе, свидетельствовал смерть от мозговой горячки. Умерла бабушка в день Евдокии Блаженной, имя которой было дано ей при Святом Крещении, – сей мир так покидают люди праведной жизни. За три дни до смерти имела она ко мне разговор tête-à-tête. Ночь накануне сидела я у ее постели, исполняя все просьбы умирающей, а под утро, почувствовав себя лучше, она поведала мне страшную тайну веков. Так волновалась, болезная, что всех слов ее я не могла разобрать, однако же главный смысл их стал мне ведом. Бабушка завещала мне древний щит, принадлежавший еще нашей прародительнице – воинственной жене-амазонке, жившей в давние времена в степях Скифии. Щит сей сплетен из упругих ивовых прутьев и обтянут дубленой кожей боевого коня, и хотя носит на себе следы многих славных баталий, украшен рубцами от ударов мечей и пробоинами от вражьих стрел, но все еще пригоден в Марсовом деле.

Да простит меня Господь, тут я прервала бабушкину речь, ибо никак не могла взять в толк, почему мне, девице, надлежит стать наследницей сего боевого орудия. Бабушка грозно взглянула на меня из-под кружевных оборок чепца и наставительно продолжала, говоря:

– Молчи, государыня моя, да изволь слушать бабку! Я хоть и стара, да не глупа, как ты мыслишь, и тебя еще кое-чему могу научить. Не просто щит вручаю я тебе, внучка, а залог таинственной силы, охраняющей от козней всякого врага и супостата, стерегущей не только чресла воителя, но и честь девичью. Та, в чьих руках щит, имеет великую власть над душою и телом соперника, особливо же в амурных делах потребен предмет сей. Всяк муж, вступивший на щит, как на ложе страстное, навеки раб твой будет. И не сомневайся: тыщи лет уж минули, и все это время он давал твоим бабкам власть над мужеским полом. Прими и ты бесценное наследство сие, владей им, но смотри не рассказывай никому о том, что я сейчас тебе поведала, да не слишком часто прибегай к его помощи – ты ведь и так у меня девка лицом и станом ладная, любому кавалеру на загляденье. А то вить через такое деликатное орудие можно и беды нажить. Запомни же хорошенько, государыня моя, наставленья старухи, а придет день, и сама передашь внучке сию диковину в сохранности.

С этими словами она приподнялась, поцеловала меня в лоб, и тут же сознание оставило ее. Только за несколько минут до смерти милостивый Господь вернул ей чувства, дабы способить принятия Святых Тайн да попрощаться с домашними. Так и оставила она грешную земную юдоль, а я все лию слезы, и никто меня не утешит: когда-то встречусь с милой бабушкой уже в ином мире? Да и ума не приложу, как быть с таким странным наследством и что оно мне сулит? Пресвятая Богородица, спаси и оборони от греха!

P.S.А все же меня так и нудит, так и подмывает испытать силу бабушкиного подарка!

13 октября 1773 г. от Р. Х.

Водоворот житейских забот и приятных утех так порой закружит человека, что и на досуге насилу найдешь драгоценную минуту оглядеться по сторонам, навести порядок в душе и открыть заветный альбом. Сама не верю: вот уж три года, как не заглядывала я в сию книжицу!

Пути Господни неисповедимы, и видно, так уж было Ему угодно, – я посвятила жизнь свою искусству Мельпомены. Что-то бы сказала покойная бабушка, увидев меня актеркой на театре? Конечно, сочла бы сие фиглярством, постыдным для благородной девицы, однако же я такова, что всегда чувства повелевают мной: как пожелаю, так и решу. На сцену, туда, где много света, цветов, галантных мужчин, готовых пить шампанское из дамской туфельки, где всегда праздник и рукоплескания, «брависсимо», где можно играть кого угодно, не рискуя быть обвиненной в обмане добропорядочных господ! «Что может быть прекраснее?» – подумала я, пришла на театр и нисколько о том не жалею. Сегодня играешь Анюту, завтра Коломбину, и всякая новая роль присовокупляет еще одну черту к твоей натуре, дарит тебе новую пленительную маску. А потом… Боже, какое удовольствие потом менять эти маски, эти очаровательные личины в карнавале жизни, пленяя глупое сердце очередного светского павлина. Как смехотворны мужчины, уверенные в своей власти над женщиной и не подозревающие, что сами попались в ее силки! Благодарю Бога и бабку за бесценное наследство: древний щит действительно обладает необыкновенными свойствами. Он стал любовным ложем, и еще ни один из тех, кого я на нем принимала, не ускользнул из моих цепких объятий; всякий становился преданным слугой, готовым исполнить любую прихоть госпожи. Да ко всему еще не так давно открылась мне великая тайна: лицедей, множество раз повторяя роль свою и проявляя при том истинное благоговение и чувства искренние, способен придать роли силу молитвы. Сие и суть священнодействия: актер, представляя пиесу, испускает такие флюиды, что присутствующие в зале, очарованные медиумом, целиком оказываются в его воле! Таким способом можно приобрести великую власть над душами.

Теперь каждую свободную минуту, на репетиции либо при утреннем пробуждении, в будуаре или в шумной гостиной, я то и знай повторяю роли свои с величайшим наслаждением. Признаться, все существо мое при сем приходит в приятнейшее возбуждение: спина моя покрывается испариной, взгляд становится яснее и способен тогда видеть больше обычного, а ум и чувства так повелевают языком моим, что слова, слетающие с него, приобретают необычайную силу обаяния и могут убедить кого угодно в чем угодно. Я и сама еще не верю, что столь многое дано мне, но коли так, то и нужно пользоваться чудесным даром, пока молода.