Текст книги "Нео-Буратино"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

В новом «Марриотте» портье была миловиднее и приветливее, чем в «Гранде».

– С наступающим днем рождения! Приятного вам отдыха! – проворковала она с хитринкой в голосе.

В номере Гвидон снял пальто и, убаюканный вниманием, прямо в грязных ботинках, раскинув руки, завалился на постель. Так делали во всех западных сериалах, которые довелось видеть Гвидону. Он пролежал бы пластом до самого вечера, но телефонный звонок вывел его из нирваны. Прямо из холла звонила Зина.

– Привет, привет! Я сейчас к тебе спущусь, – отвечал Гвидон.

Нежно поцеловав отстранявшуюся в смущении Зиночку, Гвидон сразу пригласил ее наверх:

– Я так соскучился. Закажем обед прямо в номер, отдохнем.

– Да меня еще не пустят. Я ведь здесь не живу, – почему-то заартачилась Зина.

– Чепуха – как это не пустят? Как это не здесь? А с фрицем я разберусь – сообразил поселить мою невесту невесть куда! Он у меня вот где! – И в доказательство своих слов Гвидон показал скромных размеров кулак воображаемому немцу.

Гвидоновы апартаменты Зине понравились, однако в особый восторг она не пришла:

– Неплохо, конечно, но здесь скучно… – произнесла Зина, постукивая по столику хищными коготками. – Внизу, в ресторане, готовятся к какому-то банкету – что-то рождественское, наверное, – я видела через стекло. Может, сходим туда, отдохнем? Я была уверена, что ты приглашен как важный гость.

Самолюбие Гвидона взыграло:

– Умница! А я чуть не забыл, что мы должны быть сегодня на банкете. Разумеется, сейчас спустимся!

У входа в банкетный зал стояли два монументальных типа из секьюрити.

– Вы приглашены? – спросил один из них Гвидона тоном вежливым, всем своим видом, однако, выражая недоверие к незнакомой парочке.

Артист взял Зину под руку и простодушно соврал:

– Разумеется! А вот и господин Майер! – Он привычно разыграл встречу со старым знакомым, расплывшись в улыбке и подмигивая первому попавшемуся иностранцу в зале. Тот ответил вежливым кивком, как и подобало джентльмену.

Охраннику оставалось только уступить дорогу «приглашенным»:

– Пожалуйста, прошу вас!

Зал был полон иностранцев в смокингах и их подруг в вечерних платьях. Некоторые сидели за столиками, занятые поглощением экзотических русских кушаний, некоторые стояли группами в разных концах зала и обменивались московскими впечатлениями, потягивая коктейли из узких высоких стаканов.

– Нужно что-нибудь съесть, – вполголоса сообщила Гвидону Зина. – Я с утра ничего не ела.

«Опытный» в вопросах шведского стола Гвидон орлиным взглядом оглядел зал и вальяжной походкой светского льва двинулся к самому большому столу, почему-то стоявшему не в самом приметном месте, но зато полному всяческих изысканных блюд, – вполне во вкусе Гвидона.

– Мы должны сами выбрать себе что-нибудь, точнее, все, чего захочется, – сказал он, взяв со столика большую тарелку, на которой уже лежал бутерброд с карбонатом и маслинами. – Ты тоже выбирай!

Зиночка доверчиво стала накладывать себе на тарелку красную рыбу, зелень, какие-то копчености и прочие вкусности. Гвидон упорно искал спиртное, но все рюмки и фужеры на столе были почему-то пустые или полупустые. Он вдруг увидел, что все посетители наблюдают за подготовкой его с Зиночкой к трапезе. Сама Зиночка тоже заметила на себе любопытные взгляды. Зашипев, она так дернула своего спутника, что чуть не оторвала рукав его единственного выходного пиджака.

Гвидон обернулся: незаметная поначалу на краю стола табличка красноречиво свидетельствовала: «СТОЛ ДЛЯ ГРЯЗНОЙ ПОСУДЫ». Из ресторана оба выскочили как ошпаренные. Зина больше не желала видеть бывшего жениха:

– Ты полнейший болван, Мельников, и между нами все кончено! Твое место, оказывается, не просто в буфете, а возле помойного ведра!

Гвидон только и успел что раскрыть рот, – теперь он увидел самого Безрукова в смокинге, при бабочке, судя по всему, все это время ждавшего Зину в холле в компании московских звезд театра.

– Ну наконец-то, Зинуля! – произнес он нежно. – Вы уже устроились? Пора ехать!

– Т-ты, ты откуда здесь? Почему?! – Бедного Гвидона шатало.

– Я приехал на премьеру собственной пьесы – неужели доверять все тебе одному? – Безруков брезгливо отстранился от наседавшего «соавтора». – Смотри не нажрись теперь, а то завтра облажаешься. Это не в твоих интересах!

– Прощай! – презрительно бросила Зиночка, взяла «драматурга»-предпринимателя под локоть, и они тут же покинули отель.

Словно бы по предсказанию Безрукова, в тот вечер Гвидон вылакал все вина в мини-баре и отчаянно запил их водкой, закусив в довершение всего огромным тортом: он навсегда прощался с возлюбленной и лучшим другом. В пьяном угаре он, молясь и каясь, как умел, метался по номеру в поисках церковной свечи, чтобы вновь поставить ее перед воображаемой иконой Иоанна-воина. Наконец за полночь он, рухнув на постель, угомонился и продрал глаза только в половине шестого вечера на следующий день. Он с трудом сообразил, что опаздывает в театр. В первый момент после пробуждения даже подумалось: «А может, послать все к ч…? Какой теперь смысл? „А счастье было так возможно, так близко!“» Но потом все же решил: «Нет уж, я им сыграю на все сто!!!» Вскоре Гвидон уже шагал по Петровке в сторону Страстного бульвара, ничего не замечая, кроме хруста снега под подошвами новых ботинок.

К театру было не подойти: он был в осаде дорогих иномарок и лимузинов с правительственными номерами. Гвидон с трудом нашел служебный вход, но тот почему-то оказался закрыт, а через парадный артиста не пускали строгие билетерши: «Ничего не знаем – не было указаний!» Издевательски-таинственно взирала на Гвидона гипсовая «физиономия Хорна» с высоты портала.

– Я автор пьесы! Я в ней играю! Я сейчас должен играть в спектакле! – вопил он, доказывая администрации, что он не верблюд, а Сверчок.

Кто-то вызвал милицию. Пришлось предъявлять документы. Лейтенант милиции ткнул пальцем в афишу премьерного спектакля: в анонсе пьесы Безрукова «Паратино» фамилии Мельников не значилось даже среди исполнителей! Теряющего сознание Гвидона стали «вязать».

– Сейчас мы в отделении разберемся, что ты за «князь Гвидон»! – грозил «мент».

Оставалась последняя надежда, и артист жалобно завопил, надрывая глотку по-немецки:

– Horch, ich höre Laut der Donner!!!

Одна из билетерш так и подпрыгнула на месте:

– Так это вас все ищут? Это вы «гром раската»? Администратор перед первым действием весь избегался: из-за вас спектакль не могут начать!

Гвидона затрясло. Он одновременно негодовал и был готов заплакать:

– Это я, я – чу, я слышу гром раската!!! А я что тут вам доказываю целый час… вашу мать! Не узнаёте!

Теперь ему была зеленая улица. Пробежав под причудливыми фонарями-подвесами, Гвидон кинулся в гримерку. Навстречу бежал обрадованный представитель немецкой стороны, услышавший реплику:

– Ну наконец-то! Das ist wunderbar! Wir sind alle sehnsuhtig erwarten! [10]10
  Чудесно! Мы все заждались! (нем.).


[Закрыть]

– Я сейчас вам устрою «erwarten», я такой «гром раската» устрою! – Далее Гвидон выдал длинную непереводимую тираду.

Охрана театра расступилась по приказу своего начальника: «Дайте дорогу грому раската!» В костюмерной и гримерке на Гвидона надели странный костюм: смесь рыцарских доспехов с камзолом серебристой парчи галантного XVIII века, только с длиннющими фалдами, как у фрака, и предупредили:

– Сразу на выход. Имейте в виду: в зале министр культуры Германии, посол и много важных персон с немецкой и нашей стороны. Ни пуха!

Гвидон от души послал всех к ч…у. Сцена казалась огромной. Подняли занавес. Огни софитов ослепили его, и в первый момент он только кожей актера почувствовал, что в театре аншлаг. Вскоре, однако, блаженный покой профессионала, очутившегося в своей тарелке, подбодрил Гвидона. «Гром раската» за спиной прогремел столь внезапно, что у актера появилась предательская слабость в коленях, в голове все смешалось в невероятное ассорти мыслей и образов, и вместо сакраментальной фразы сбитый влет Гвидон выдал целую тираду из страшных немецких ругательств, которым его за бутылкой научил сам постановщик. Тут глаза бедолаги, уже привыкшие к яркому освещению, увидели, как весь первый ряд партера, заполненный немецким дипкорпусом и отечественными вельможами, не сговариваясь, в полном составе покидает зал, хлопая сиденьями кресел. Заметил Гвидон и исполненное презрения лицо Зины, сидевшей тоже в первых рядах, и налившуюся кровью физиономию Безрукова. Мгновенно дали занавес. Чуть не бегом вернувшись в отель, опозоренный и опозорившийся Гвидон спешно собрал вещи и заказал в окошке «Reception» машину. Вскоре, получив информацию, красотка портье проворковала:

– Пожалуйста, пройдите к выходу. Машина ждет вас справа от подъезда. Апельсинового цвета.

Он вышел на улицу, немного прошелся взад-вперед. Ничего похожего на машину цвета апельсина не наблюдалось. У входа стояло двое грязно-белых жигулей и синяя иномарка. Он не спеша покурил, затем вернулся:

– Так когда будет машина?

– Она вас уже ждет, – недоуменно ответила девушка и повторила: – Машина апельсинового цвета у самого входа.

Гвидон молча кивнул и снова вышел на Петровку. Никакой машины экзотического цитрусового окраса он не наблюдал. Пришлось вернуться:

– Девушка, вы не перепутали цвет? Может быть, белая или желтая, возможно, бежевая?

Портье все с той же приклеенной улыбкой повторила, точно автомат:

– Апельсинового цвета.

Гвидон недовольно пожал плечами и опять выглянул на улицу. Ему махал рукой водитель, перед которым стоял синий опель. Артист вернулся в холл, уже сообразив, в чем дело, и собираясь сказать улыбчивой девице все, что об этом думает.

– Девушка, нужно говорить не «апельсинового цвета», а «опель синего цвета». Я поначалу подумал, что у вас, вероятно, дальтонизм… Эх, москвичи, москвичи! А вы слишком быстро говорите. Поэтому у вас «опельсинегоцвета» и превратился в машину апельсинового цвета. Надо говорить членораздельно. Вместо: «Вас ждет машина апельсинового цвета» – «опель синего цвета». Или просто: «синий автомобиль». А то…

– Я так и говорю, – ответила портье с еле заметным раздражением, но теперь уже не так быстро: «опель» синего цвета.

Гвидон побагровел:

– Подучите русское литературное произношение. Вашу подмосковную скороговорку, мадемуазель, можно разобрать только в замедленном воспроизведении. Желаю успехов!

Из Москвы раздавленный Гвидон ехал в «СВ» – с расстройства взял дорогущий билет (Хорн, как ни странно, аванс назад не потребовал). Всю дорогу он пил.

Дома артист первым делом осторожно постучал соседям, что жили рядом с кухней, и вполголоса обратился к приоткрывшему дверь отцу семейства:

– Доброе утро. Малыш ваш еще спит?

Папаша удивленно кивнул.

– Извините за любопытство, вы его уже крестили?

Сосед удивился еще больше:

– Не-а… Бабка вроде собиралась… А зачем?

Тут Гвидон набожным тоном поведал:

– Обязательно окрестите! Я тут за ним наблюдал: мальчик у вас необыкновенный – на нем Святое благословление. Представляете, он мне тут сказал: «Молись и кайся»!

Мужчина не смог сдержать смеха:

– Ха-ха! Ну вы даете! Артист, понятное дело… Да ведь он только лопотать начал, говорит, само собой, пока невнятно, а первые слова как раз были: «Малыш и Карлсон». Теперь понимаете? Это его любимый мультик.

Втянув голову в плечи, несостоявшийся драматург-неофит, тихо извиняясь, удалился, а сосед добродушно добавил ему вслед:

– А выходит, все-таки надо окрестить. Вот вас мы и пригласим крестным – кого ж теперь еще! Благословили, ха-ха!

Бяне о фиаско «международного масштаба» на театральных подмостках Гвидон рассказывать не стал: его голова теперь была целиком занята мыслями о скоропостижной смерти Димы. «Достукался, боец невидимого фронта! Нечего было ворошить старое: ушел бы от тещи и забыл о ее существовании, а то попер в атаку. Сердчишко-то и не выдержало… И вообще: не рой другому яму. Хоть и нехорошо о мертвых плохо вспоминать, но он злой был человек, просто монстр какой-то». Вот чем Гвидон поделился с Бяней. Тот вздохнул, почесал в затылке и в свойственном философу-разнорабочему тоне изрек:

– Смотри, чтоб бабуля не умерла, а то тебя не пропишут… Надо же, как в мире устроено: старухе уже под сто, а все скрипит, хоть и мужа похоронила, всех детей, теперь вот зятя… Крепкий дядька, говоришь, был? Что-то мне все это не нравится!

Затем, несмотря ни на что, Бяня отправился за бутылкой – на помин души незнакомого ему Димы, а озабоченный артист, взяв себя в руки, стал звонить в свою новую квартиру. Трубку сняла соседка Нина, засадившая покойного в КПЗ:

– Да нет Светланы Анатольевны. Вышла куда-то.

Вполголоса, словно его подслушивали, Гвидон спросил:

– А Диму когда будут хоронить?

Он мысленно представил себе последний салют над могилой строптивого ветерана.

– Как?! Все-таки он умер? – Похоже, для Нинки это тоже была новость и тоже приятная.

Как только бабушка вошла в квартиру, Нинка ликующим тоном объявила ей:

– Свершилось наконец-то! Зятек-то ваш дорогой, Светлана Анатольевна, коньки отбросил, пьянь…

У сердобольной долгожительницы тут же случился приступ стенокардии, но «скорая», к счастью, ее откачала. К этому времени как раз поспели Гвидон с Бяней. Дверь открыла все та же соседка Нинка и с порога сообщила:

– Тебе, артист, тут важную посылку принесли – коробка уж больно красивая… – и указала взглядом посылку, стоявшую на стуле прямо в прихожей. Гвидон увидел на упаковке изображение голубого яйца Фаберже, сразу понял, что к чему: «Вспомнили про мой день рождения. Бабке, что ли, торт отдать?» Он распаковал посылку и обнаружил там… оставленные на выброс ботинки. В прилагающемся послании значилось: «Уважаемый гость! Возвращаем забытую Вами обувь. Всегда рады видеть Вас в своем отеле. Администрация отеля „Марриотт Ройал“». Гвидон схватился за голову – она готова была оторваться и улететь из этой комнаты, дома, мира, где ему было плохо!

А из маленькой комнаты, видимо проснувшись от шума, вышел «к народу» живой здоровый Дмитрий Сергеевич!!!

– Ах вы живы! Как я рад! – успел произнести нетвердо стоявший на ногах Бяня.

Гоголевская пауза повисла в воздухе: старик страшным парализующим жертву взглядом удава уставился на обмершего «наследничка». Волосы Димы были всклокочены, на лбу была огромная багровая шишка, видимо заработанная в КПЗ и показавшаяся Гвидону настоящим рогом.

– Ну что, поминки по мне справлять приехали, заср…цы?!

Он обрушился на гостей целым потоком нецензурной брани, годами копившейся в его лексиконе.

Выяснилось, что погиб лелеемый бабушкой щенок, ее «внученька», пятимесячная бультерьерша Дина. Светлана Анатольевна, похоронив последнее дорогое существо, пошла поминать Дину к соседям, и только вернувшись, узнала о следующей «потере». «Это, наверное, сам Кащей Бессмертный», – обреченно решил Гвидон и, оставив в прихожей сбитых с толку Бяню и Нинку, не устраивая разборок, вышел из квартиры.

Гвидон побрел по Пушкарской вослед фонарям, подальше от разбитого корыта. Приближалась полночь, кончалось семнадцатое января. Когда проходил мимо отделения милиции, машинально посмотрел на окна: окна «ментовки» окрасили кусочек погруженного в ночную полутьму городского квартала молочной белизной ламп «дневного» света. По образовавшейся «лунной дорожке» степенно семенила типичная петербургская старушенция, ветхая, как Серебряный век, из тех, что и в 70-е уже редко встречались в Городе, с выношенной беличьей муфточкой, в немыслимой шляпке «искусственной шиншиллы» и с усохшей болонкой на тоненьком поводочке. Собачонка присела в круге света, сделав свое невинное дело. Старушка смиренно собрала в полиэтиленовый мешочек вторичный продукт собачьей жизнедеятельности (сними шляпу, современный хозяин ротвейлера!), и пожилая парочка спокойно последовала свой дорогой. Было слышно бормотанье хозяйки: «Вот и Святки кончились, дружочек». Этот факт тут же отразился в Гвидоновом потоке сознания: «Вот и свечка потухла. Аминь». Неприкаянный артист в унынии приближался к Князь-Владимирскому собору. Он понуро глядел под ноги и чуть было не сбил с ног какого-то подвыпившего бородача. Тот вывел его из самопогружения неожиданным приветствием:

– Мое почтение, Владимир Иванович! Негоже унывать-то, грех – Святое Крещение на пороге! – и свернул в проходной двор.

Гвидон застыл как вкопанный, будто свыше осенило его: «Бабушка крестила меня Владимиром! Я – Владимир!!!» По лицу его катились слезы, очищающие слезы. Он силился вспомнить, где раньше видел этого вещего прохожего с бородой, но тщетно. «Горит свеча… Горит, елки-палки!» – бормотал Володя, всхлипывая и одновременно расплываясь в улыбке.

2000