Текст книги "Нео-Буратино"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

«Ну держись, старая! Хотела, чтобы я наматывал цепь повторений на вал судьбы? Посмотрим, что получится, если я ее размотаю!» – подумал Тиллим. По пути, косясь на грозовые тучи, нависшие над его головой, он стал браниться и, угрожающе жестикулируя, обращался к вездесущей старухе, которая, как казалось Тиллиму, затаилась где-то поблизости и наблюдала сейчас за ним. На исходе первого круга, насквозь промокший, но не утративший достоинства, он закричал:

– Ишь разглавнелась! Я сам себе хозяин, а ты мне только мешаешь! Я свободный человек! Кого хочу, того и люблю! Ты не смеешь влиять на мою жизнь! Я талантливый писатель, у меня независимый дух, и любовь будет вдохновлять меня к новым подвигам, а тебе я не подчинюсь!

В этот миг раздались оглушительные громовые раскаты и в небе блеснула молния. Остроконечный шпиль собора высветился на фоне багровых туч, словно занесенный над бедной Тиллимовой головой смертоносный клинок. Перепуганного бегуна, который набрал уже значительную скорость, занесло на повороте, и он плюхнулся в грязь.

Неизвестно, сколько времени ему пришлось пролежать под дождем и полувменяемом шоковом состоянии… Вне себя от ярости, измученный сознанием утраты денег, автомобиля и дамы сердца, а пуще всего экстрасенсорных способностей, он стонал, хрипел и бил кулаком в лужу, но, как ни был дерзок вызов Папалексиева актрисе-благодетельнице, ничто вокруг не изменилось, никаких жутких мировых катаклизмов не произошло, только по окончании грозы рассеялись облака, на небе вновь заблистало солнце да в кронах старых деревьев зазвучал птичий хор.

Придя в равновесие, Папалексиев встал из лужи, отряхнулся и, пошатываясь, направился через мост к проезжей части. На его взгляд, бабка Авдотья ничем не выдала своего присутствия, не обратила должного внимания на гневный вызов Тиллима. Разочарованный и приниженный, он испытывал приступ тихой мизантропии. Порывшись в карманах, Тиллим обнаружил, что у него еще остались деньги, которых было вполне достаточно, чтобы заплатить за обед на две персоны в приличном ресторане. «Значит, я еще могу выручить из беды мою Авдотью с этой – как ее? – Анжеликой! – обрадовался он. – А вещи… Ну что ж, скажу Авдотье, что магазин уже закрылся. Завтра-то что-нибудь обязательно придумаю, как-нибудь заработаю денежки».

Выйдя на дорогу как был – мокрый, в испачканном костюме, с распухшим ухом и помятой физиономией, – Папалексиев тщетно пытался поймать машину. Хорошо, что торговцы сувенирами и уличные художники, стоящие, как всегда, возле Иоанновского моста, не узнали в грязном субъекте с взъерошенными волосами важного господина, профланировавшего утром мимо их лотков в сопровождении эскорта смуглолицых телохранителей, иначе не избежать бы Тиллиму очередного конфуза. Убедившись, что такси ему не поймать, Тиллим поплелся к Троицкому мосту с намерением дойти до ресторана «Невский» пешком.

Добравшись с горем пополам до вожделенного объекта, он был остановлен в дверях вышибалами. Облик Папалексиева не соответствовал международному стандарту посетителя заведения с хорошей репутацией, поэтому в его адрес последовало предостерегающее:

– Бомжей здесь не обслуживают. Ступай-ка, парень, подобру-поздорову! Не напрашивайся на комплименты.

Тиллим оскорбился и, отойдя к зеркальной витрине, рассмотрел свое измочаленное отражение. С той стороны зеркального стекла на него смотрел скорее пустынный отшельник, нежели преуспевающий посетитель ресторана. До сих пор он воображал, с каким достоинством выведет Каталову из ресторанного полумрака на свет Божий, сполна расплатившись за изысканные блюда и щедро одарив чаевыми официантов, ему живо представлялось, какой благодарностью будут гореть Авдотьины глаза, как легко он завоюет расположение дамы сердца. В ее глазах Тиллим надеялся выглядеть блестящим кавалером, с которым не может быть проблем, надежным и великодушным, а в жизни все складывалось далеко не так гладко, и далее наоборот – глупо до абсурда. Впрочем, зыбкая надежда, что Авдотья должна понять его чисто по-человечески, еще теплилась в Тиллимовом сердце. «У нее ведь тоже есть сердце, которому необходима любовь, а не полюбить меня невозможно», – утешал себя Тиллим, роясь в карманах.

Захватив в кулак несколько купюр, он не глядя сунул их привратнику, который моментально изменился в лице, так что грозного вышибалу, минуту назад посоветовавшего Тиллиму убраться, в нем было не узнать, расплылся в подобострастной улыбке и широко распахнул перед Папалексиевым тяжелые двери. Влетев в зал, Тиллим устремился к тому столику, за которым оставил Каталову с Попадаловой, но на их местах уже другие люди вкушали деликатесы. Растерянному Тиллиму ничего не оставалось, как искать официанта, который обещал ему обслужить дам в лучшем виде. Наконец, пробравшись на кухню, Папалексиев стал свидетелем достойной описания сцены: тот самый официант, оказавшийся настоящим гурманом, со знанием дела и нескрываемым наслаждением заглатывал попискивающих устриц, предварительно спрыскивая их соком лимона. Тиллим впервые в жизни видел, как едят моллюсков, и раскрыл рот от неожиданности, официант же, заметив надвигающегося на него с раскрытым ртом, явно голодного оборванца, на какое-то мгновение испугался, что тот лишит его любимого кушанья, и тут же поглотил последнюю обитательницу морского дна. После этого, вытаращив бесцветные рыбьи глазки на колоритного субъекта, он приготовился внимать его словам и услышал:

– За девятым столиком, ну тем, что в углу, я оставил двух барышень. Скажите, куда они ушли?

Официант, узнав все-таки нерадивого кавалера, сменил робкую мину на самодовольно-брезгливую и, оглядев Папалексиева с головы до ног, надменно, с расстановкой произнес:

– А, это вы… Где же вы так долго были? Надо отметить, что у ваших… дам отменный аппетит. Они недурно отдохнули и пообедали с размахом, перепробовав все, что имеется в меню. Но вы тоже, видно, мастер, я вижу – у меня глаз наметанный! Поставили дамочек в пикантное положение… – Улыбаясь, официант продолжал: – Они тут звонили вам, но им ответили, что вы уже выехали… Не обманули, а они, видно, решили…

– Да я тут немного задержался. Обстоятельства, знаете ли… – сконфузился Папалексиев.

– А они все-таки надеялись, что вы приедете, но вы же знаете – женское сердце непостоянно… Как это у композитора: «Сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая», – вспомнил официант фразу из оперной арии.

Тиллим насторожился, приготовившись услышать самое неприятное.

– По их вызову явился человек и расплатился. Можете не беспокоиться – теперь все проблемы улажены.

– Какой еще человек?! Как он выглядел? Круглый и толстый? – разволновался Папалексиев.

– Нет. Маленький и лысый. Да вы не беспокойтесь так: я же говорю – все в порядке, – утешил его работник ресторана.

«Значит, приезжал Показуев», – отметил про себя Тиллим и, уничтоженный морально, словно хватаясь за соломинку, спросил уже сочувствующего официанта: – Она была недовольна, ругалась, наверное?

– О нет! – возразил тот. – Не знаю, кого из дам вы имеете в виду, но они сделали новые заказы из наиболее понравившихся блюд и увезли это все с собой. Мне показалось, что расстроены они не были. Поверьте моему опыту: женщины такого типа никогда не отчаиваются.

Папалексиев недоверчиво покосился на официанта и ретировался.

XXIII

Он брел по Невскому домой с сознанием безвозвратной утраты. Было ясно, что Каталова никогда не простит ему похода в ресторан за счет любовника своей подруги. Несостоятельных мужчин Авдотья презрительно называла «беспонтовыми», и, хотя Тиллим ужасно боялся этого определения, в устах жестокой возлюбленной ему теперь суждено было именоваться «беспонтовым Папалексиевым». «Как грустно! Как обидно! – жаловался он самому себе. – Не сбыться моей мечте, не стать мне ее фаворитом… Это все из-за проклятой старухи. Из-за кого же еще?» Размышляя о своей горькой доле, Папалексиев брел уже под аркой Главного штаба. На брусчатке Дворцовой – месте довольно ровном и уже высохшем после дождя, так что споткнуться или поскользнуться здесь было бы практически невозможно, – Тиллим вдруг потерял равновесие и упал. Ударился он совсем не больно, но когда поднимался, почувствовал на себе тяжелый взгляд богини победы с колесницы, венчающей россиевскую арку. Встав на ноги, Тиллим, напрягая зрение, вгляделся в бронзовый лик, и ему показалось, что Ника недовольно косится в его сторону. Попятившись, он уткнулся спиной в гранитный постамент Александрийского столпа и то ли от соприкосновения с камнем, то ли еще от чего почувствовал пронизывающий холод. Несколько мгновений Тиллим стоял, не отрывая глаз от греческой богини, пока не убедился, что Ника теперь уже в упор сердито смотрит на него. В этом гневно-прекрасном лице угадывалось поразительное сходство с актрисой Троеполовой, такой, какой она запомнилась Тиллиму по старинному портрету. «Что за чертовщина! Даже здесь она за мной следит», – подумал Тиллим, плюнул с досады на благородные камни Дворцовой и бросился куда глаза глядят, только бы забыть о тягостной опеке.

Непонятно, куда глядели Тиллимовы глаза, ноги же предательски несли его на Миллионную. «Видно, ничего не поделаешь: придется одарить Авдотью-внучку, чтобы задобрить Авдотью-бабку, – обреченно рассудил Папалексиев, вспомнив чей-то рассказ о том, как в древности приносили жертвы языческим богам. – К тому же я ведь обещал зайти, а заодно посмотрю еще раз портрет, и тогда станет ясно, кто на кого похож». Он заглянул в ближайший ночной магазин, где вооружился коробкой импортных шоколадных конфет, и только после этого направился в гости.

Авдотья Троеполова, увидев перед собой Тиллима, засыпала его вопросами:

– Откуда ты такой? Что случилось? Ты же насквозь промок! Ты что, в луже искупался?

– У меня сегодня скверный день – все наперекосяк. К тому же я упал… И вот результат, – виновато бормотал Тиллим, протягивая ей конфеты. – Извини, я всего лишь на минуту, хотел подарить тебе сластей…

– А давай-ка мы с этими сластями чайку попьем! – улыбнувшись детской улыбкой, предложила Авдотья. – Я тебя так не отпущу – и не вздумай возражать! Ведь ты же простудишься…

Перед обаянием, светившимся в обезоруживающе чистом взоре Авдотьи, Тиллим устоять не мог и согласился на чаепитие. В глубине души он ведь был неисправимый лирик, восприимчивый к ласке и доброму обхождению. Заботливая хозяйка подвела гостя к роялю и предложила помузицировать, пока она будет готовиться к чайной церемонии. Гость поспешил отказаться:

– Да нет, я, к сожалению, не в форме. Ночь не спал. И пальцы у меня не разработаны – не играл давно.

Авдотья, пожав плечами, ушла на кухню, а Папалексиев погрузился в изучение достопримечательных деталей интерьера.

Утром Тиллим проснулся от собственного крика, разносившегося под лепными сводами просторной залы, где он лежал в грязной, измятой одежде на кожаном диване.

– Беда-а-а-а! Беда-а-а-а! Авдотья, не надо! – надрывая горло, орал он.

Авдотья сидела подле изголовья дивана, вытирая прохладным полотенцем пот, катившийся со лба Тиллима.

– Где я? Что со мной? – спросил он, резко приподнявшись и опираясь на резную спинку.

– Ты у меня дома, – спокойно отвечала Авдотья. – Ты, наверно, простудился. Вчера пришел усталый и промокший до нитки – тебя даже знобило, а потом уснул прямо на этом диване, пока я чай готовила… Ты всю ночь бредил.

Тут Тиллим заметил синеву у нее под глазами и понял, что ночью она не спала.

– Ты метался здесь на диване, что-то бормотал. То стихи читал, то в атаку шел – мне, по крайней мере, так показалось, – звал какого-то Захара, кричал ему: «Я тебя прикрою!» Потом в карты играл, долго… Ты даже по арабски что-то говорил, честно-честно!..

– Серьезно, что ли? Ты не шутишь? – поразился Папалексиев.

– Я тебе еще не все пересказала, – смеясь, продолжала Авдотья. – Не дождавшись чаепития, ты умудрился попасть на пельмени к какой-то Марье… Она что, твоя знакомая? Как я?

Папалексиев ничего не мог вспомнить ни про Марью, ни про пельмени.

– Потом ты жаловался на мальчика-попрошайку и доказывал невесть кому, что современные методы воспитания детей лишь калечат их юные души.

– Надо же… А мне снилось совсем другое… – растерянно произнес Тиллим и вдруг захохотал: – Ха-ха-ха! Значит, это всего лишь сон! Ну и сумасшедшая же все-таки у меня фантазия, хе-хе-хе! Того и гляди, крыша поедет… Так вот уснешь, а проснешься в Скворечнике… Ха-ха-ха! Не могу, ну и дела-а-а! Мне ведь такая белиберда приснилась…

– Тем более расскажи. Мне интересно. Вместе посмеемся! – запросила Авдотья.

– Да послушай, это такая ерунда! Даже как-то неловко рассказывать… Ну что? Снится мне, будто я иду по какой-то пустыне. Черная пустыня-то, земля выжженная. Солнце палит – жуть! Хуже, чем в Сахаре. В общем, жарюсь, как на сковородке, даже пятки обжигаю, и жажда – ну не передать какая.

– Это у тебя жар был. Ничего удивительного, – пояснила Авдотья.

– Может быть, а я и не подумал! – согласился Папалексиев. – Ну вот, значит, иду я по этой сковородке… тьфу ты! – по пустыне и вижу: вдали чернеется что-то, а горизонт такой четкий и над ним красное небо. Думаю: «Куда все подевались?» А в голове мысль идиотская, что вся эта муть из-за меня, ну то, что людей нет и все такое… Представляешь, бред какой?

– Представляю. Я же видела, как ты метался, – невозмутимо подтвердила Авдотья.

– Шел я так. Долго шел. Наконец смотрю, сидит передо мной – кто бы ты думала?

– Не знаю я, Тиллим, – растерялась Авдотья, настроенная слушать и никак не ожидавшая вопроса. – Ты спрашиваешь так, будто у нас с тобой множество общих знакомых.

– Ну, в общем, сидит передо мной монгол…

– А почему именно монгол, с чего ты взял, что это был монгол? – полюбопытствовала Авдотья.

– Да откуда я знаю? Это же сон такой прибабахнутый! Ну сидит по-турецки низкорослый мужик, смуглый, скуластый. Он еще узкоглазый был, и бельмо на одном глазу… Я решил, что монгол. Смотрю, у него чаша в руке, а в ней плещется чего-то. Ну я ему вежливо так говорю: «Дайте, дескать, попить, уважаемый!» Он – ноль внимания, будто я – пустое место. «Немой, что ли? – думаю. – Если так, то радости в этом мало». Я опять: «Попить, – говорю, – дай!» И тут его как понесло: видно, давно ни с кем не говорил, ну и стал мне про жизнь рассказывать, про дедов-прадедов…

– Про каких еще прадедов? – продолжала подтрунивать Авдотья.

– Про каких… Про своих, конечно, про монгольских. Мои-то ему на кой сдались? А эти, предки, у него точно все были с приветом! Наедались до отвала – это он мне рассказывает, – ямки в степи вырывали и клали туда свои животики, а потом часами лежали и балдели! Ей-богу, он мне сам сказал! Дед, говорит, сто лет прожил, воевал, имел двадцать жен, от каждой по десять детей, и в лунке пятнадцати лет пролежал, отец семьдесят лет прожил, имел двенадцать жен, каждая родила ему семь сыновей, и тоже в лунке лежал, целых двадцать лет. Теперь он, дескать, думает, продолжать семейные традиции или нет, класть живот в ямку или не класть. А пузо-то у него толстое, лоснится, и пупок как пуговка… Тоже, выходит, философия жизни!

– Тиллим, а как же ты его понимал? – спросила Авдотья с таким видом, будто хотела уличить гостя во лжи.

– Я опять тебе говорю: это сон. Мало ли что во сне бывает? Ну вот, надоело мне этого философа слушать, жажда меня совсем замучила – мочи нет терпеть, вижу, отвлечь меня хочет своими байками, ну я его хорошенько отделал и пиалу отобрал!

– И ты избил человека из-за того, что хотел пить? – возмутилась добродушная работница загса.

– Нет, из-за того, что он мне не давал пить, а еще за отношение к жизни – так жить нельзя, в лунке. Вот. Ну напился я, и вдруг захотелось мне яму рыть. Чувствуешь? У самого уже крыша поехала! Рыл, рыл, и так меня разобрало, что в землю по горло закопался…

– А что, монгол тоже копал?

– Шут его знает… Нет, вроде не копал.

– Куда же он делся? – не отставала Авдотья.

– Да какая разница? Не знаю я! Сон это, сон, пойми! И вообще, ты окончательно сбила меня с мысли, – грустно произнес Папалексиев.

Внучка таинственной актрисы лукаво улыбнулась:

– А может, ты думал о чем-то таком… мистическом?

– Вовсе я ни о чем таком не думал. Накануне у меня были абсолютно житейские планы… Не знаю. Странный сон – я же тебя предупреждал, что белиберда! Да еще повторился несколько раз, оттого, наверное, и запомнился в деталях… Забыть бы скорей эту чепуху.

Они расстались в самых дружеских чувствах, пообещав друг другу в скором времени созвониться. По дороге домой Тиллим размышлял: «Что же это я такое выпил? Дурман какой-то! Да-а-а… Интересно, а эта штука испаряется, и вообще, что было бы, если бы я пил ее глотками? Поди разберись!»

XXIV

Когда Тиллим появился в своей комнатенке, соседи еще спали. Сменив изодранное и помятое облачение неопределенного цвета, которое еще вчера утром было его выходным костюмом, на спортивную форму, Тиллим приступил к традиционному моциону. У него было острое желание взбодриться и заодно опять ощутить себя обладателем исключительных, сверхчеловеческих способностей. Городские кварталы пробуждались. Кто-то уже спешил на службу, домохозяйки устремились на рынок и в магазины, люди, не стесненные бытовыми проблемами, выгуливали высокопородных животных, а Папалексиев бегом измерял расстояние от своего дома до Заячьего острова. Завершая первый оборот вокруг крепостных стен, он увидел скопище людей, которые оглядывались на него, указывали в его сторону пальцами и, утвердительно кивая головами, сообщали присутствующему здесь же милиционеру:

– Это он! Мы его сразу узнали! Он самый, точно!

Страж порядка вышел навстречу бегущему Папалексиеву и, когда тот с ним поравнялся, привычно представился, отдав честь, и весьма корректно потребовал:

– Гражданин, предъявите ваши документы!

– Какие документы? Видите, я в трусах, – опешил любитель бега трусцой.

– Это не имеет значения! Необходимо ваше удостоверение для выяснения личности.

– Выяснить можете у любого и удостоверитесь, что меня все в округе знают. Даже вороны. Я тут каждый день бегаю.

– Вот-вот! Жители округи, которые вас знают, как раз и утверждают, что вы сейчас избили этого иностранного гражданина и отобрали у него камеру. Может, еще ворон спросить, так сказать, для полной картины преступления?

Взглянув на представленного пострадавшего, Тиллим несколько растерялся. Он никак не ожидал такого сюрприза, решив, что все его несчастья остались во вчерашнем дне, к тому же его неприятно поразила внешность иностранца. Во взгляде Тиллима промелькнул чертенок, когда он увидел этого типа – низкорослого, широкоскулого, узкоглазого, да еще и с бельмом на глазу. Замешательство подозреваемого сразу заметил милиционер – у него был большой опыт по этой части – и предложил тому пройти в ближайшее отделение вместе с потерпевшим и особо рьяными свидетелями преступления. Папалексиев, совсем не желавший столь тесного сближения с властями, стал изощряться в оправданиях:

– Послушайте, это недоразумение! Я впервые вижу этого господина, мы с ним не знакомы. Да я за всю жизнь мухи не обидел, я чужую собственность уважаю! Да вы с ума сошли! Спросите у народа! Люди, скажите, что вы меня помните!

– Помним, помним, а как же! – злорадно подтвердил кто-то из свидетелей, давая понять преступнику, что ему уже не выкрутиться и не уйти от справедливой кары.

Участковый тоже был неумолим и настаивал на своем:

– Раз вы под подозрением, необходимо установить вашу личность. Пройдемте, это не займет много времени. Составим заявление, дадите показания, без суеты разберемся. Заодно выясним, что за птица этот иностранец.

– Японец он, гость из Страны восходящего солнца! – подсказал все тот же глас народа.

«Японец – это серьезно, не какой-то там кочевник из дружественной страны. Влип я по самые уши! – испугался Папалексиев. – И почему они так похожи? Просто близнецы какие-то!» Ему ничего не оставалось делать, как положиться на свою чистую совесть и, смирившись с судьбой, последовать в милицейский участок. Тиллим уже был готов так поступить, но вдруг японский турист заартачился и через переводчика стал выражать свои собственные соображения по поводу задержания истинного злодея. Тогда участковый предложил пострадавшему внимательно посмотреть на подозреваемого.

– Это он? – спросил раздраженный милиционер, после того как иностранец оглядел Тиллима с ног до головы.

– Нет, нет! Тот был в костюме, а этот одет совсем иначе. Этот господин спортсмен, а тот был настоящий хулиган. Нет, нет, это не он! – убежденно заявил иностранец через своего переводчика.

– Но он мог переодеться… Объясните ему! – обратился милиционер к переводчику. – Очевидцы утверждают, что этот тип очень схож с налетчиком. Может, ваш шеф все-таки напишет заявление?

Стражу порядка почему-то очень хотелось зазвать туриста в отделение, но тот, улыбаясь, наотрез отказался:

– В этом человеке я не узнаю своего обидчика. Хотя, признаться, для нас, людей Востока, вы все выглядите на одно лицо, как и мы для вас, правда? Ха-ха-ха! Но того гангстера я бы определил сразу, потому что он был в костюме для бедных… И еще я знаю его тайну. Мне известно, где он живет. Я готов показать господину полицейскому!

Увлекая за собой милиционера с толпой зевак-свидетелей, он подошел к одному из кустов близ стен крепости, осторожно раздвинул заросли и, указав на пару стоптанных ботинок неопределенного размера, стоявших в траве, объявил с торжествующей улыбкой:

– Я его здесь нашел. Здесь его дом. Когда он меня увидел, то выскочил из куста, набросился на меня, побил и, схватив мою камеру, очень быстро убежал… Он живет здесь. Я точно знаю. У нас в Японии тоже есть такие грабители-бродяги, а этот господин совсем другой…

Тут Папалексиев в знак благодарности схватил туриста за руку и вдруг заговорил по-японски! Все вокруг так и застыли с раскрытыми ртами, а гость в полнейшем восторге залепетал:

– Ну конечно! Я же говорил – это честный человек! Такой приличный господин. Он совершает утренний моцион, а мы его обидели… Ученый человек, он знает мой язык!

Перебивая иностранца, Папалексиев обратился к участковому:

– Вы слышите, товарищ милиционер? А я под кустом не живу, костюма для бедных не имею и японский знаю… Скажите, откуда бродяге знать японский?

Обескураженный участковый, проявив милосердие к Тиллиму, отпустил его за полным отсутствием улик и удалился для разбирательства с японцем, а счастливо выкрутившийся Тиллим продолжил свои физкультурные упражнения. Огибая Трубецкой бастион, он вдруг увидел на горизонте знакомую фигуру Бяни. Старый знакомый, завидев издалека бегущего Папалексиева, почему-то рванул от него с невероятной скоростью. Тиллим был озадачен странным поведением Бяни. Невольно он сопоставил это паническое бегство со своим чуть было не состоявшимся арестом, и в его душу закрались смутные предчувствия. Сделав еще несколько витков вокруг Петропавловки, Тиллим не смог отогнать мрачные мысли и решил, что пора домой. На пороге квартиры его встретил Лева. С обидой в голосе он спросил:

– Позволь узнать, Тиллим, почему ты со мной не здороваешься?

– Вот пришел и здороваюсь, – неуверенно произнес вошедший.

– Нет, не сейчас. Утром, когда мы в коридорчике встретились, я тебя поприветствовал, а ты в ответ – ноль внимания.

– Извини. Не заметил, наверное. Прошу прощения.

Вспомнив свое предрассветное утро, Тиллим никак не мог найти в нем встречи с Левой, и это обстоятельство довело бедного Тиллима до отчаяния.

– Вчера весь день звонили по твоему объявлению, а весь вечер названивала Авдотья из ресторана, – начал было Лева, но Папалексиев его уже не слушал.

Схватившись одной рукой за голову, а другой опираясь о стену, чтобы не упасть, он, пошатываясь, удалился в свою комнату. Здесь он какое-то время стоял, прислонясь к дверному косяку, и пытался осознать, что же все-таки с ним произошло, а его безумный взгляд произвольно блуждал по предметам обстановки, словно в скудном Тиллимовом имуществе могло появиться что-то новое. Наконец он наткнулся на то, чего никак не ожидал здесь увидеть: в углу комнаты Филька с любопытством обнюхивал компактную любительскую камеру, какими обычно пользуются интуристы. Страшное зрелище лишило Тиллима умения дышать. Несколько секунд он беспомощно хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, затем еле слышно проговорил:

– Значит, это правда. Значит, я его избил и отнял… Как же это? Когда же я мог успеть? Ночевал у Авдотьи… Откуда же камера? Это провокация! Мне, наверное, мерещится…

Подойдя поближе, он осторожно дотронулся до предмета, убедившись, что видение материализовалось, взял камеру в руки и внимательно осмотрел ее. Потом Тиллим ущипнул себя за ухо и окончательно понял, что не грезит, но дорогая находка его не обрадовала.

– Нет уж! Спасибо! Не надо мне такой радости: мечты так не сбываются… Чужого мне не нужно!

Он рванулся в прихожую к телефону и долго безрезультатно пытался дозвониться до Авдотьи. Трубка неизменно отвечала короткими гудками. Тиллим негодовал:

– Все занято и занято… Что там у нее творится? Неужели опять мне звонит? Чертовщина какая-то! Это все бабкины проделки. Совсем старуха осатанела: вчера деньги отняла, сегодня чуть в тюрьму не посадила, подсунула мне эту штуковину. Что теперь с ней делать?

Он решил выбросить злополучную камеру в помойку, надеясь тем самым замести следы. Закутавшись в куртку, Тиллим для конспирации натянул на голову капюшон и спрятал под мышкой главное вещественное доказательство преступления. По пути, на черной лестнице и во дворе, он постоянно натыкался на соседей, которые норовили заглянуть ему под капюшон и засвидетельствовать свое почтение. Тиллим не отвечал на их приветствия, будто он вовсе и не Тиллим Папалексиев, а кто-то другой, чем-то похожий на Тиллима, живущего в этом доме на Большой Монетной. Впервые в жизни он переживал ощущения перебежчика, нарушающего государственную границу. Крадучись вдоль стены, скрывая свое истинное лицо и роковой предмет, от которого во что бы то ни стало нужно было избавиться, Папалексиев вдруг увидел, что розы в помоечных контейнерах увяли! Вокруг толпились опечаленные жители и ревевшие навзрыд детки. Наиболее чуткие аборигены падали в обморок. Зато вновь дали о себе знать насекомые, исчезнувшие с внезапным расцветом роз. Жирные зеленые мухи и беспардонно-навязчивые комары вернулись в свои исконные владения и кружили над помойкой ликующе-жужжащим роем. Дом опять погружался в беспросветно-гнилую обыденщину, вольготно раскисающую в тысячах подобных ему петербургских колодцев. Проклиная все на свете, Тиллим кое-как пробрался в соседний двор, где безмятежно раскинулась еще одна новоявленная помойка, и, убедившись, что вокруг никого нет, кроме измызганных голубей, барахтающихся в куче отбросов, бросил роскошную видеокамеру в самое помоечное чрево и тут же наспех закидал самым отвратительным мусором.