Текст книги "Ухожу на задание…"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Пальцы на горле

В Сейсине высадилась 13-я бригада морской пехоты. Часов в десять утра через наши окопы перекатом прошла волна свежих подразделении. Все бойцы в чистеньких гимнастерках, еще не побывавших под огнем, не поползавшие по пыли и глине. Они без особого труда сбили японцев, ослабевших в ночных атаках. Противник отошел к дальней невысокой сопке с густым кустарником.

Бой отодвинулся от нас. Пули к нам больше не долетали. Лишь изредка рвались снаряды да откуда-то сзади постреливали оставшиеся в тылу снайперы. С «Вьюги» сообщили: боеприпасов осталось мало и корабельная артиллерия может вести огонь только по особо важным целям.

На вершине соседней сопки появился небольшой отряд моряков – корректировочный пост с «Аргуни». Теперь корабли на рейде имели второй «глаз».

Ребята наши завалились спать в своих мелких окопчиках, а Гребенщикова и меня капитан-лейтенант послал на разведку. Мы должны были подыскать хорошее помещение, где можно отдохнуть, привести себя в порядок.

Сверху мы облюбовали большой сад или парк: среди деревьев виднелись отдельные виллы. Туда и направились.

Федор имел при себе неизменный наган, которому я не очень доверял, потому что он стрелял через раз или еще реже. На ремне у Федора болталась в чехле самодельная финка с наборной ручкой. Ее сунул Гребенщикову кто-то из товарищей, когда мы покидали корабль. Финка была острая. Мы открывали ею консервные банки и легко резали затвердевший хлеб.

Выбрав направление, спустились с сопки на улицу, прошли по ней до площади. Там как раз хоронили убитых. Накрытые плащ-палатками, лежали возле широкой ямы несколько матросов. И еще – офицер. Бросился в глаза его высокий лоб. Ветер шевелил густые длинные волосы. Над офицером скорбно склонялся какой-то капитан.

– Кто это? – спросил Федор у сержанта с лопатой.

– Из роты Автоматчиков все.

– А он?

– Лейтенант Крыгин.

Фамилия была незнакомая, мы направились дальше. И

вдруг громкие торжественные звуки музыки заставили нас оглянуться:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает!

Воины осторожно опускали в могилу тела боевых друзей. Рослый молодой краснофлотец с баяном стоял у самого края ямы. Так необычно было все это, что мы с Федором застыли посреди улицы и не двигались до тех пор, пока не угасли последние звуки.

– Пошли! – поторопил Гребенщиков.

Вот и тенистый, с прямыми дорожками парк. На полянах, окруженные заборами, красовались дома, похожие на игрушечные, но довольно вместительные. Возле домов пестрели клумбы. Вероятно, здесь жили семьи японских офицеров или чиновников. По всему чувствовалось, хозяева бежали впопыхах, не успев захватить имущество.

Осмотрели один дом, второй, вошли в третий и разделились. Гребенщиков пошел вперед, а я попытался открыть какой-то люк в подполье. Нагнулся над ним и в этот момент услышал за стеной шум, приглушенный выкрик.

Вбежал в комнату и на секунду замер от неожиданности: на Федоре висел японец. Вероятно, он накинулся на Гребенщикова сзади и теперь душил его, охватив горло правой рукой. Федор хрипел.

Забыв про кинжал и про автомат, я с разбегу прыгнул на спину японцу. Он упал вместе со мной, мускулистый, гибкий. Противник был сильнее меня и к тому же знал приемы борьбы. Падая, он рывком повернулся липом ко мне, вцепился одной рукой в горло, а другой пытался вывернуть мою правую руку.

Я крутился и дергался, отталкивая его. Не хватало воздуха, наступало удушье. И вдруг я почувствовал, что тело японца вздрогнуло и обмякло. Ослабели ого руки. Федор Гребенщиков, опомнившись, ударил самурая финкой между лопаток.

Японец лежал перед нами мертвый. Это был офицер лет тридцати с лишним, заматеревший волк с сухим лицом, с крепкой жилистой шеей и очень широкой грудью. Я с отвращением смотрел на его скрюченные пальцы, поросшие рыжеватой шерстью. Синяки от этих пальцев держались на моей шее несколько дней…

В кармане убитого мы нашли перламутровую коробочку с иероглифами, а в ней – восьмигранный серебряный орден.

Я захватил орден с собой и сберег его вместо с погоном. Сейчас, когда пишу эти строки, они лежат на моем столе.

…Вернувшись к своим, мы доложили о случившемся капитан-лейтенанту. Потом рассказали товарищам.

– Ну, поздравляю, – сказал Гребенщикову рассуди-тельный старшина Михаилов. – Рацию ты починил под огнем противника, японского офицера на свой личный счет записал – наверняка награду получишь.

Слова Михайлова оказались пророческими. Вскоре Федора Гребенщикова наградили орденом Красного Знамени. Василию Басову, Александру и Василию Кузнецовым, Александру Платонову и мне были вручены медали «Адмирал Ушаков». Один только Яков Михайлов не получил никакой награды. Дело в том, что наши наградные листы пошли на морское дно вместе с кораблем, подорвавшимся на мине. Вторично документы оформлялись лишь спустя некоторое время, когда Яков Михайлов демобилизовался и уехал к себе на Алтай. Вот и остался он без ордена, без медали.

А о японском майоре мне довелось вспомнить двадцать лет спустя в новом дальневосточном городе Находке. Там меня пригласили в клуб моряков на встречу советских туристов с экипажами иностранных судов.

Клуб этот хорошо оборудован, есть кинозал, библиотека, гостиная, помещение для спортивных игр. Уютная обстановка, мягкие кресла, газеты, журналы и книги на разных языках, фортепиано – можно отдохнуть в свое удовольствие.

На встречу пришло несколько высоких светловолосых шведов и много японцев. Человек сорок. Все они были одеты в одинаковые костюмы, невозможно отличить, кто рядовой матрос, а кто из командного состава.

И наша и японская молодежь искренне веселилась. Выступала самодеятельность туристов, выступали японцы, спевшие несколько песен. Неплохо танцевали, хотя пары выглядели странно: почти все девушки были выше своих партнеров. А вот общее пение не удалось: пытались несколько раз начать «Подмосковные вечера» и еще что-то, но тянули вразнобой, всяк по-своему.

Японцы постарше держались с достоинством, были очень вежливы, по любому поводу обнажали в заученной улыбке зубы и в то же время не переставали следить за молодежью, будто взвешивая и оценивая ее поведение.

Мое внимание приковал пожилой японец с сухим желтоватым лицом. Я смотрел на его жилистую шею, на широкую грудь, на тупой подбородок я старался вспомнить, где же я его видел. А потом даже вздрогнул, когда взгляд случайно упал на его руки, на сильные пальцы, поросшие рыжеватыми волосами. Я будто снова почувствовал, что горло мое стиснуто железной хваткой, что задыхаюсь, из последних сил пытаясь сбросить с себя тяжелое тело.

Поспешно расстегнул ворот рубашки.

Да, это был тот самый самурай. Постаревший, но почти такой же. Почти – потому, что все-таки это был не он. Того японца прикончил финкой Федор Гребенщиков. Мой бывший старшина живет теперь в Новосибирской области. В городе Здвинск. Он – заместитель председателя райисполкома. Мы с ним переписываемся, он хорошо помнит прошлое, а эпизод на вилле – тем более.

Вокруг веселилась молодежь. А мы с японцем поглядывали друг на друга. Не особенно часто и не особенно дружелюбно. В моих глазах не видно было приветливости, на его лице – тоже. Лишь один раз, когда пора было расходиться, он улыбнулся с казенной вежливостью. А я поймал себя на том, что по старой привычке медлю, чтобы не повернуться к возможному противнику спиной. Увы, ведь я встречался с такими врагами, которые предпочитают бить сзади. Опыт, приобретенный в подобных встречах, не забывается.

Братская могила

Саша Кузнецов спросил:

– Помнишь медсестру, с которой у ручья разговаривали?

– Машу Цуканову?

– Вот-вот, Машу… – замялся Кузнецов.

Я почувствовал недоброе.

– Говори. Сашка!

– К японцам она попала… Бросили они ее, когда убегали. Возле штаба оставили.

– Живую?

– Нет. Наши ходили туда…

– Где она?

– Ты не ходи, – тихо сказал Саша. – Вся искромсана, узнать почти невозможно.

И я не пошел. Не смог. Мертвой я ее так и не видел.

На вершине сопки, где ночью гремел бой, десантники вырыли в каменистой земле большую могилу. В нее положили двадцать пять моряков и медицинскую сестру Цуканову. Принесли из распадка белый камень-валун и установили на свежем земляном холмике, чтобы могилу видно было издалека.

В 16 часов 20 минут сопки Сейсина содрогнулись от салюта погибшим. По японским траншеям и дотам ударили артиллерийские и минометные батареи. Сотни бомб сбросили краснозвездные самолеты. Из тяжелых орудий били одновременно эскадренный миноносец «Войков», минный заградитель «Аргунь», сторожевики «Вьюга» и «Метель». Корректировали стрельбу две группы – наша и аргуньская.

Минут пятнадцать корабли вели беглый огонь по позициям противника у завода «Мицубиси». Потом все разом обрушили свои снаряды на японские войска, скопившиеся возле жиркомбината.

Это были последние залпы, прозвучавшие в Сейсине. Морская пехота пошла на решающий штурм, и к вечеру самураи были выбиты из города. Лишь на дальних окраинах продолжалась перестрелка да с севера докатывалась канонада. Там наступали войска 1-го Дальневосточного фронта, стремившиеся соединиться с десантом.

Ночью передовые отряды стрелковых частей сломили сопротивление противника и вошли в город. На улицах загромыхали советские танки.

Привидение спускается с потолка

Корейцы называют свою родину страной Утренней Свежести. Это не только красиво, но в очень точно. Мне особенно запомнилось утро 17 августа. Над бескрайней синевой моря поднялось большое, еще не горячее солнце. Легкий прохладный ветерок веял с бухты. Воздух был удивительно прозрачен. Хребты дальних гор, днем тучами темневшие на горизонте, будто подвинулись ближе, видны были скалистые утесы, венчавшие их.

Город, окаймленный зелеными сопками, изрезанный каналами, лежал перед нами кая на ладони. Где-то далеко на юге раздавалась артиллерийская стрельба. Туда несколько раз пролетали пикирующие бомбардировщики. А в Сейсине было тихо.

На рейде и возле причалов спокойно отдыхали знакомые корабли. Среди них не оказалось только одного – нашего сторожевика. Капитан-лейтенант Сибачкин выяснил, что «Вьюга» погрузила ночью раненых и ушла во Владивосток. Нам было приказано прочесывать вместе с морскими пехотинцами город, вылавливать снайперов и просто японских солдат, оставшихся в нашем тылу. Этим мы и занимались весь день.

В одном месте, неподалеку от площади, увидели курносого, со светлыми волосами старшину 2-й статьи. Он сидел на низком крылечке в тени деревьев и резал арбуз. Рыжий Василий Кузнецов, никогда не страдавший отсутствием аппетита, попросил:

– Эй, друг, угости!

– Зеленый совсем, – ответил тот.

– Спелый подбери. У тебя тут бахча, что ли?

– Логово Спрута, – усмехнулся старшина.

– Что? – не понял Василий.

В оконном проеме появился офицер, которого я видел возле лейтенанта Крыгина. Спросил:

– Это ко мне?

– Нет, товарищ капитан. Арбузами интересуются. – Старшина махнул нам рукой: – Топайте, братцы, топайте.

Василий ворчал: очень уж мучила его жажда, хотелось отведать арбуза. За день мы сильно устали. На ночь решено было остановиться в одной из тех вилл, которые осматривали накануне с Гребенщиковым. Ребята выбрали самую большую – в глубине парка, на холме. Она была обнесена высоким забором. Место это мне сразу не поправилось. Слишком свежа была в памяти недавняя встреча с японским майором. К тому же вилла стояла в густых зарослях, поодаль от других домов. Тревожное предчувствие не покидало меня.

Я обошел все помещения, осмотрел закоулки. Вышел во двор. Внимание мое привлекли следы, пересекавшие цветочную клумбу. Человек здесь прошел быстро или даже пробежал, направляясь к распахнутому окну. И вероятно, совсем недавно: еще не завяли сбитые им цветы. На подоконнике виднелись комочки сухой земли.

Я влез через окно в просторный зал с нишами, в которых висели длинные бумажные листы, покрытые иероглифами – изречениями мудрецов. Зал занимал центральную часть дома. Сюда выходили несколько дверей и широкий коридор, соединявший зал с парадным подъездом.

Между том уже наступили сумерки. Я доложил о виденном капитан-лейтенанту. Он выслушал меня очень серьезно и тут же отдал несколько распоряжений. Для ночлега была приспособлена маленькая комнатка, первая от входа. Туда натащили со всего дома матрацы и одеяла. Окна командир велел закрыть ставнями. Вместо одного часового у двери приказал поставить двух. Пары должны были меняться через каждые два часа.

Друзья ворчали на меня: взбрендил, мол, тебе чепуха какая-то, и за это все отдуваться должны – спать в тесноте, подниматься среди ночи на вахту.

– Братцы, – отбивался я, – вы же сами знаете, в городе много переодетых вражеских офицеров! Днем они в подвалах и на чердаках отсиживались, а ночью обязательно вылезут…

– Брось ты! – отмахнулся Вася Басов. – У страха глаза велики.

Ноги мои гудели после долгой ходьбы. Заснул сразу, едва лег на матрац. В полночь, когда пришла моя очередь становиться на вахту, товарищи едва растолкали меня. С немалыми усилиями был поднят и Гребенщиков.

Мы заняли место в коридоре у парадного входа. Ночь была очень тихой. Ни ветра, ни шороха, ни голосов. Справа – двор, залитый лунным светом, потом забор и черные заросли парка. Слева виднелась через коридор часть зала, отчетливо обрисовывались оконные проемы.

Федор, держа в руке наган, наблюдал за двором. Я смотрел в зал, направив туда ствол автомата. Мысли мои все время возвращались к следам на клумбе. Зачем человеку понадобилось лезть через окно? Почему нет обратных следов?

Прошел час, а может, я больше, очень хотелось спать, глаза закрывались сами собой. Гребенщиков несколько раз задремывал, прислонившись к стене. Я толкал его плечом. Он спохватывался и оглядывал двор.

Порой мне чудилось, что слышу какой-то скрип и шорох, что-то похожее на осторожные шаги. Нервы были напряжены. Появись в это время японец, я бы не испугался – знал, что надо делать в таких случаях. Но произошло нечто невероятное, заставившее меня испытать почти мистический ужас.

На потолке в центре зала появилась вдруг темная полоса. Она медленно, беззвучно расширялась и затем превратилась в квадрат. Потом там шевельнулось что-то белое, стало увеличиваться, спускаясь вниз, повисло между полом и потолком. Мне показалось, что все это какой-то дурной сон. Но вот смутное белое пятно приняло очертания человеческой фигуры и отделилось от потолка. Я вскрикнул и нажал спусковой крючок. Очередь была длинной, пока не кончились все патроны.

Разбуженные стрельбой, из комнаты выбегали товарищи.

Несколько моряков бросились в зал, но ничего там не обнаружили.

– Заснул небось, – сердито сказал Михайлов. – Тоже мне, геройский матрос, привидения испугался, развел панику на весь дом!

Я уж и сам начал сомневаться. Тем более что на потолке зала не оказалось никакого темного квадрата. Да и Гребенщиков утверждал, что никого и ничего не видел.

Капитан-лейтенант, выслушав мой сбивчивый рассказ, приказал идти спать. Снял с вахты и Гребенщикова. На пост заступил старшина Михайлов. Вместе с ним остался и сам командир. Они дежурили до тех пор, пока не взошло солнце. Утром мы с Сашей Кузнецовым еще раз внимательно осмотрели потолок зала и заметили в нем люк, замаскированный так хорошо, что его почти невозможно было разглядеть снизу. На чердаке нашли окурки и узел с мужской одеждой.

Под одним из окон зала появились новые следы. Но теперь они вели не к дому, а от него. На циновке возле окна виднелись темные пятна. Кузнецов уверял, что это кровь.

До сих пор не знаю, в кого я стрелял. Но мне думается – в одного из сотрудников Минодзумы, скрывавшегося в вилле, неподалеку от здания военно-морской миссии.

Следующие сутки мы отдыхали. Чистили оружие, приводили в порядок обмундирование. Федор Гребенщиков возился с радиостанцией, я помогал ему.

20 августа на рассвете в наш особняк прибежал связной из штаба. Выслушав его, капитан-лейтенант приказал собираться в путь.

Через час мы были уже в порту на причалах, забитых войсками и техникой. Тут разгружались транспорты «Ташкент», «Хабаровск», «Ломоносов» и «Лозовский», прибывшие из Владивостока. Они доставили в Сейсин части 335-й стрелковой дивизии. А немного поодаль ожидали погрузки на корабли те подразделения, которые первыми высаживались в городе. Мы встретили здесь знакомых автоматчиков, разведчиков старшего лейтенанта Леонова, корректировщиков с «Аргуни». В общем, собралась вся «сейсинская гвардия», как выразился Гребенщиков.

Наша группа поднялась по трапу на высокобортный эскортный корабль «ЭК-3». Палуба его была загромождена ящиками с боеприпасами, повсюду расположились морские пехотинцы. Мы устроились на корме, за надстройками, где меньше ветра. «Жилплощадь» у нас была очень мала. Но моряк на корабле – дома, ему здесь известен любой закоулок. Желающие вытянуться во весь рост и поспать забрались под платформу автоматической пушки.

В полдень «ЭК-3» отошел от причала. Мы смотрели па удалявшийся город, разыскивая те места, где довелось побывать. Я пытался разглядеть белый камень на сопке, под которым осталась Маша Цуканова.

Обогнули волнолом. Вот сейчас кончится мыс, и мы повернем влево, на север.

Ну что ж, и у меня, и у моих товарищей совесть была спокойна. Мы выполнили то, что нам было приказано. Врага били, в бою не трусили, с захваченной сопки не отошли. Все, по-моему, дрались с одинаковым мужеством, и только случай решил, коку сложить голову, а кому вернуться в родные края.

– Чисто за бортами и кормой! – выкрикнул сигнальщик Басов. – Впереди открытое море, ребята!

Светлая память. Эпилог

Время и место встречи я знал точно: в три часа дня у ворот военно-морского госпиталя.

Прилетел во Владивосток на несколько дней раньше, чтобы не спеша осмотреть похорошевший изменившийся город. Сохранив свою прежнюю прелесть, он далеко раздвинул границы, обогатившись новыми кварталами и целыми районами. Вырос он вдвое, если не больше.

На Второй речке, где простиралось обширное капустное поле, пролегли широкие магистрали, новые дома высятся вровень с сопками. Застроились мыс Чуркин, бухта Диомид. И даже в Тихой бухте, где когда-то было у нас стрельбище, быстро растут новые корпуса.

Утром я сел в автобус № 1, который идет от гостиницы на Эгершельд до самого маяка. Сошел на небольшой площади. Вправо вела улица, полого спускавшаяся в ложбину, а затем выбегавшая к высокому крутому обрыву. На большом светлом здании увидел мемориальную доску: «Эта улица названа именем чекиста Героя Советского Союза Крыгина Михаила, погибшего в боях с японскими милитаристами в 1945 году».

Очень красивое здесь место. Я сел на камень над самой кручей. Далеко было видно окрест. Шли корабли и суда в Золотой Рог, в Улисс. Спокойно раскинулась величавая водная гладь. Могуче и незыблемо высился Русский остров, прикрывающий подступы к Владивостоку…

Разговорчивый таксист за десять минут доставил меня к островерхому зданию на Ленинской – в музей Тихоокеанского флота. Там я разыскал стенд, посвященный войне с Японией, увидел большую фотографию, с которой улыбался молодой лейтенант. Губы у него полные, лоб высокий. Кажется, того гляди дрогнут чуткие ноздря его носа, лейтенант вдохнет полной грудью и заговорит весело.

Нет, не заговорит. Рядом с портретом – партийный билет Михаила Крыгина, залитый кровью. Лейтенант носил его возле сердца.

Быстро пролетело время, и вот наступило 14 сентября – день рождения Маши Цукановой. С букетом цветов я отправился на встречу с ней. На четвертую встречу.

Мне хотелось скорее увидеть ее, но я не спешил. Знал, что в этот час к ней придет много народу, и боялся, что встреча будет слишком официальной. Зачем мне это? Лучше без торжественной церемонии.

Сдерживая нетерпение, я пешком дошел до Гайдамака, свернул в маленький тенистый сквер. Сел на скамейку возле обелиска, обнесенного якорь-цепью. Знакомая надпись: «Морякам-тихоокеанцам, погибшим в боях за честь и победу вашей Родины».

Подумалось: очень уж скромен и невысок этот памятник моим боевым друзьям, не много фамилий уместилось бы на его гранях.

В сквере никого не было. Даже девчонки, которые всегда мельтешат здесь со своими прыгалками, умчались к воротам госпиталя, откуда доносились звуки духового оркестра. И я, обращаясь к обелиску, начал негромко рассказывать о своей жизни, о товарищах. О том, что у Феди Гребенщикова хорошая большая семья, дети его уже выросли. Младший окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище, он теперь офицер флота.

Пулеметчик Яков Михайлов стал совхозным механизатором, трудится у себя на Алтае.

Василий Кузнецов пошел по снабженческой линии, он занимает солидный хозяйственный пост в Ворошиловграде. По-прежнему любит шутить, посмеивается в письмах над своими хворобами, которые, увы, последнее время все чаще привязываются к нему.

Тяжело сложилась судьба другого Кузнецова, моего ровесника и любителя книг, артиллерийского электрика Александра. После демобилизации приехал он в Уфу, поступил на работу, женился, появились у него дочь и сын. Полное счастье, казалось бы. И вдруг скрутила его непонятная болезнь суставов. Буквально согнула в дугу. Он едва передвигается, опираясь на палку. Совсем еще молодым получил он инвалидность первой группы, связанную с войной. И до сих пор врачи не могут установить причины странной болезни, поразившей все суставы. А я думаю, что вызвана она тем ядом, который подсыпали в воду японцы на шхуне «Святая Мария» в следующей нашей десантной операции. Саша выпил тогда воды больше всех, долго испытывал недомогание. Это и сказалось, наверное…

Не дожив до пятидесяти, умер весельчак баянист Александр Филиппов, чудом уцелевший в самом пекле Сейсинского сражения. Служил он потом на кораблях, стал мичманом, превосходным специалистом. И вдруг скончался скоропостижно.

Где-то на Северном Кавказе живет наш сигнальщик Василий Басов.

Часто приходят письма от Константина Александровича Плоткина, от последнего из пятидесяти двух бойцов, которых спасла Маша Цуканова. Он долго пролежал в госпитале. Вернувшись в Красноярск, работал в фотоателье, был мастером производственного обучения, судоводителем.

Со временем дали знать о себе многочисленные раны, полученные в боях на западе и на востоке. Пришлось ему переехать в город Орджоникидзе, где более подходящий для него климат.

Побывал Костя на родине своей спасительницы, выступил в школе, где она училась и была пионервожатой. Школьники не забывают о ней. В десятом классе до сих пор стоит парта, за которой когда-то сидела Маша, цел домик, в котором она жила. Костя зовет меня вместе съездить туда. «Жизнь идет, мы стареем, – написал он недавно, – а ноги мои побаливают. Ведь я и по сей день ношу в ногах японский металл, и это, наверно, уже навсегда. И все же мы, гвардейцы, не падаем духом!»

Нет, не падаем. Но есть такие раны, которые не затягиваются, есть такая боль, которая не забывается…

Я спохватился и взглянул па часы. Уже четвертый. А в Москве сейчас утро, мои дочки только еще выходят из дому. Катя спешит в школу. Маша – в медицинское училище…

Поколебавшись, я положил букет к подножию обелиска. Та, которой он предназначался, поняла бы и не обиделась. Ей сегодня принесут много букетов. А возле обелиска – ни одного. Пусть останется этот.

Я нисколько не жалею, что задержался в сквере. О том, что было у ворот госпиталя, узнал позже. Все прошло нормально. Было торжественное построение воинской части, в состав которой навеки зачислена Мария Цуканова. Выступали адмиралы. Дети читали стихи. Женщины-фронтовички Приморья договорились, что в этот день они ежегодно будут встречаться здесь. И те, которые дошли до Берлина, и те, которые воевали на Дальнем Востоке.

А я приблизился к только что открытому памятнику, когда смолкла музыка и разошлись люди. Ворота госпиталя были уже закрыты, высокий моряк с повязкой на рукаве остановил меня: на территорию нельзя, можно смотреть от проходной.

Взглянул на памятник и увидел Машу такой же, как и прежде: девушку-десантницу с санитарной сумкой через плечо. Возрожденная в камне, она, пожалуй, даже красивей, чем была раньше.

Хороший памятник. Вот только не осталось у Маши чуть заметной насмешливой улыбки, никогда не сходившей с губ. Вместо этого – твердый, устремленный вдаль взгляд. Может быть, так даже лучше. Ведь скульптура – это не простой слепок, а обобщение.

1978