Текст книги "Ухожу на задание…"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

А когда узнал, что Павлина едет в Афганистан, не упрекнул ее, не выдал своей тревоги, даже вроде бы одобрил решение: «Что ж, и я в войну заявление подавал в комсомольский райком. Только помни, дочка, маму бы нам одну не оставить…»

И теперь здесь, на военной службе, Павлина беспокоилась не за себя – за родителей. Как отец, встает ли с постели? Как мамино сердце? Знала, не напишут о себе всей правды, скроют любую беду, чтобы не взволновать, не встревожить дочь…

Ну а на вопрос Вани Сказычева она ответила фразой, которая стала ужо привычной: «Хотела испытать себя в трудном и важном деле». По существу, если не вдаваться в детали, правильный был ответ.

8

Примерно такой же разговор велся в это время и в кабине грузовика, который шел вслед за машиной Ивана Сказычева. Только тон был другой. Ефрейтор Борис Башнин, считавший себя парнем, видавшим виды, для девушек неотразимым, испытывал некоторое раздвоение. С одной стороны, он уважительно относился к тем немногочисленным медицинским сестрам, которые делили с солдатами все трудности службы в ограниченном контингенте советских войск на территории Афганистана, хорошо знал, что сами ребята осаживают, одергивают ухажеров, пытающихся «закадрить» какую-либо из девушек, осложняя своей назойливостью их жизнь. Случалось, что крепко доставалось от сослуживцев таким ухажерам. С другой стороны, светловолосая, с синими глазами Тоня Рамникова нравилась ему, а сдерживать свои желания и стремления Борис не любил, не привык.

Черт возьми! На гражданке на такую худышку, наверно, и внимания не обратил бы, а здесь не поймешь, не разберешь: может, и правда красавица? Все при ней. И ножки стройные, и фигурка ладная… Лицо, правда, вытянутое вперед, словно бы заостренное, и рот великоват. Эх, бросил бы сейчас баранку, обнял бы… А вместо этого приходится пустой разговор плести… Вообще-то можно и словами воздействовать, подготовить почву. Впереди две или три ночи…

– Ты памятку советским воинам в Афганистане видела? Маленькая такая книжечка.

– То есть как это видела? – Тоня пожала плечами. —

Всем ее вручают, и нам тоже. Прочитала от корки до корки.

– Обратила внимание, как там насчет женщин-то сказано?

– Ничего особенного.

– Это с твоей точки зрения… На местных женщин даже смотреть пристально не рекомендуется, чтобы не оскорбились, не говоря уж о всем прочем. Я так считаю, что главная трудность тут дли ребят как раз в этом вопросе. Особенно, для тех парней, которые еще дома, до службы, это самое… бриться привыкли, – ухмыльнулся Башнин.

А здесь, если даже в гости пригласят жители, ни одной женщины в доме не увидишь. Не положено им появляться. И не спрашивай хозяина о жене, о дочках – обидеться может… На улице встретишь – в чадре или отворачиваются, прикрываются. Сзади вообще глядеть бесполезно – балдахин висит: ни ног, ни талии. Понимаешь, Тонь, даже глаза стосковались. Про другое уж умалчиваю.

– Понять могу, посочувствовать – нет.

– Как же не посочувствовать! – притворно огорчился Башнин. – А говорят, натура у женщин добрая, отзывчивая.

– Э, Боря, было бы на что отзываться!

– Для меня, может, женское внимание – это самое важное, – с улыбкой, вроде бы полушутя, но с дальним прицелом гнул свое Башнин. И продолжал балагурить до той минуты, пока не вырвался у него игривый вопрос: – Каким ветром занесло тебя, Тонечка, сюда, к суровым хребтам Гиндукуша?

Ответ Тони о желании испытать себя, проверить в трудных условиях ни в какой мере не удовлетворил Башнина. Грубовато, с иронией, как вообще привык говорить с девушками, Борис сказал:

– Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Мы здесь вдвоем, не на собрании – зачем мозги пудрить? Благородные порывы – это, конечно, само собой. Только на одних порывах далеко не уедешь. – Усмехнулся: – Женихов, что ли, мало в твоей родной местности? Или душевную драму пережила?

– Я сюда из Мурманска. Там женихов хоть отбавляй. Моряки! А за лапшу, между прочим, обидеться можно: на первой же остановке прости-прощай, машин много!

– Ладно, шуток не понимаешь. Извини, раз уж ты такая…

– Шуточки твои, Боря…

– А что? Вполне современные, на изысканном молодежном языке.

– А я, знаешь, к простому русскому языку больше привыкла. С самого рождения.

– Заявлено – значит, точка! – И после паузы Борис добавил: – Но на вопрос ты все же полностью не ответила. Очень любопытно знать, почему ты не в мурманской спокойной поликлинике сейчас, не в ресторане с моряками балдеешь до полного выпадения в осадок или, к примеру, не нянчишь ребеночка, а трясешься со мной по этой опасной дороге вон к тем диким горам, где ждет нас холодная ночь, а может быть, доже и пуля?! Или тебе афганцы так нравятся? Только не говори насчет нашего общего долга, это я сам знаю.

– Нравятся! – тряхнула пышными светлыми волосами Тоня. – Девочку нашу, которую мы вынянчили, видел?

– Без пяльцев-то? А как же!

– Простились мы с ней, и до сих пор сердце болит. Нравится, Боря, не то слово. Полюбили мы нашу Софию-Сонечку. На всю жизнь не забудем. На самом краю пропасти она была, и мы отстояли… Только из-за этого стоило бы сюда ехать.

– Убедительно, – согласился Башнин.

– Ты смекалистый, – в голосе девушки звучала насмешка, но лицо оставалось серьезным.

Тоня расстегнула пуговицу нагрудного кармана, достала пластмассовый пакетик, по форме и размеру похожий на календарик. Ногтем раскрыла створки, поднесла «книжечку» к баранке, чтобы Борису удобнее было видеть. Перед ним была фотография офицера. Лицо, воротник кителя, край погона. Глубокая узкая ямочка рассекает подбородок. Твердый взгляд в упор – не всякому выдержать…

Машина вильнула, и девушка поторопилась убрать фото.

– Кто? – спросил Башнин.

– Старший лейтенант Кругорецкий. Впрочем, теперь может, и капитан.

– Для тебя он кто?

– Самый дорогой человек. Первая любовь…

– Значит, была и вторая?

– Как сказать… Было что-то, только совсем другое.

– Чего же замуж за него не вышла? Не предлагал?

– Наоборот, Владлен – рыцарь без страха и упрека, каких мало. Это уж точно. Руку предложил по всем правилам. И сказал при этом: «За офицера выходят, либо не зная их жизни, либо по очень большой любви». Я-то представление об офицерских семьях имела. Сегодня в столице, а завтра на краю земли, в дальнем гарнизоне. Ни квартиры постоянной, ни обстановки. Муж сутками не бывает дома. Да еще если сапер… Профессия, конечно, почетная, но слишком уж героическая. С ума сойдешь, ожидая. Сестра моя за офицером, всю жизнь по гарнизонам мотается. Ну, и не дала я Владлену определенного ответа. Сказала: «Подожди, разберусь». И встречались, как прежде. Почти как прежде. Он терпел год. Однажды спросил: «Решай, меня переводят».

– Ну, а ты? – На лицо Башнина – напряженное любопытство.

– Колебалась. Напишу, мол… И все. Только когда не стало Владлена рядом, поняла: никто и никогда его не заменит, никто мне не нужен… Такая тоска была, такие черные дни… И адреса нет… Через знакомых, через десятые руки все-таки дозналась: в Афганистане он. И сразу в военкомат с заявлением.

– А дальше? Это же как в хрестоматии по литературе! – воскликнул Борис.

– Почему в хрестоматии? В книгах.

– Книги! Кто их читает сейчас, в наш век транзисторов и телевидения? – Башнин обретал обычный тон, однако уже без намека на высокомерие. – Ну и как, встретила ты его?

– Оказалось, это не так просто. Афганистан большой.

– Адрес выясни через политотдел, напиши ему.

– Может, так и сделаю, – неуверенно произнесла Антонина. – Я ведь одна во всем виновата. Об этом и скажу ему. Но чтобы глаза в глаза, чтобы видеть, как он воспримет.

– Фамилия-то, говоришь, Кругорецкий? Владлен? Чем черт не шутит, вдруг услышу где, ездим-то много. Передать ему что-нибудь?

– А то и передай: Тоня, мол, в Афганистане. Ищет, верит, надеется.

– Усек, – кивнул Башнин, притормаживая грузовик. – Ухаживать, значит, за тобой нет никакого смысла.

– Насчет смысла – сам понимаешь. А ухаживать – почему же? – улыбнулась Топя. – Ухаживай. По-товарищески.

– Энтузиазм не тот, – скороговоркой ответил Борис, следя за предыдущей машиной. – Все, доктор. Привал…

Легкая заправка реактора, – ткнул себя пальцем в живот, – разминка и перекур, но без дремоты. – И скомандовал дурашливо, обрадованный остановкой: – А ну, медицинская гвардия, вылезай!

Первое, что увидела Тоня, спрыгнув с высокой подножки, – неширокий ручей, который подходил в этом месте прямо к шоссе, а затем убегал в широкую долину. Там, среди кустов, угадывались какие-то постройки. Впереди, до самого поворота, выстроились машины, ребята уходили вправо, по своим делам, другие плескались, освежаясь, в ручье. Лишь дозорные маячили в кузовах грузовиков, в люках бронетранспортеров. Вился дымок над походной кухней.

Резко затормозив, остановился бронетранспортер разводроты. Лейтенант Тургин-Заярный потоптался, разминая ноги, оглядел, щурясь от солнца, окрестность. Чем-то напоминал он озабоченного школьного учителя. Подозвал Сказычева, Башнина, трех солдат из кузовов автомашин. Распорядился:

– Вот что, герои будущих сражений, прочешите кусты за ручьем, не спрятался ли где бородатый бандит. Тут и левее. Продвиньтесь до тех камней и залягте спиной к дороге. На десять минут. – Повернувшись к медсестрам, спросил: – Девушки, десяти минут хватит в зеркальце за ручьем посмотреться? Вполне? Действуйте, товарищи. И так – на каждом привале. Сказычева назначаю старшим.

– А вы? – удивленно взглянула Павлина.

– На время оставлю вас. Начальство требует, – покзал он туда, где у изгиба дороги едва различимо виднелись головные машины колонны.

9

Выносливые, натренированные, привычные к ночным походам мятежники шагали быстро, неся оружие и боеприпасы. Абдул Махмат, хоть и имел при себе только пистолет, гранату и нож, с трудом поспевал на ними, спотыкаясь на каменистой тропе. Сулейман, поглядывая на часы, несколько раз вежливо поторапливал «дорогого гостя», но все же из-за него группа задержалась и вышла к посту лишь незадолго до рассвета. Километров двадцать преодолели одним броском, и Махмат настолько выбился из сил, что повалился на влажную от росы, колючую и жесткую, как щетина, траву, источавшую слабый и приятный полынный запах.

Сулейман в эти минуты словно забыл о городском госте. Успех налета во многом зависел сейчас от него, и он ощущал уверенность в том, что проведет бой с успехом. Эта уверенность передавалась и его людям. На стороне Сулеймана было по крайней мере три преимущества. Неожиданность – раз Отличное знание местности – он помнил в окрестностях поста каждый камень и бугорок – два. И еще – мастерство, которому он обучался в лагере под Пешаваром. Сулейман был благодарен инструктору-рейнджеру как называли их в лагере. Хороший был рейнджер, даже очень хороший – хладнокровный, опытный, терпеливый. Он знал много способов добиться успеха в тайной войне, начиная от рукопашной схватки и кончая минированием дорог. Советовал использовать в борьбе любые средства, чтобы уничтожить противника, и самому остаться живым. Не гнушаться ни клеветой, ни ударом в спину. Драка есть драка, в ней побеждает сильный и ловкий.

У рейнджера был маленький, приплюснутый нос и массивный подбородок. Такой большой, такой тяжелый подбородок, что прежде всего привлекал взгляд – прочие особенности его внешности как-то не воспринимались, не запоминались. Рейнджер разговаривал по-английски, знал французский и немецкий языки, определить его национальность было практически невозможно. Сам он однажды, основательно зарядившись виски, назвал себя профессиональным убийцей высшего класса. Нe приведи аллах столкнуться с таким один на один!

Этот «человек с запада» завораживал слушателей рассказами о войне в Южной Африке, о кровопролитиях в Центральной Америке. Да, он досконально знал свое дело, не зря получал большие деньги. Почтительно внимая ему, Сулейман думал, что со временем наберется опыта и сам станет таким же «господином обучающим», будет готовить новичков, находясь вдали от боев и хорошо зарабатывая. Пока молод, очень важно иметь деньги, много денег, которые обеспечивают все удовольствия в жизни. А денег-то как раз и не хватало Сулейману.

В основе обучения в лагере была программа диверсионно-разведывательных подразделений (от взвода до роты), принятая в армии США и в вооруженных силах стран НАТО. Соответствовало и вооружение: тактика и оружие испытывались здесь в боевых условиях. Диверсионно-разведывательные подразделения имели в своем арсенале ножи, гранаты, пистолеты, пистолеты-пулеметы, автоматические и снайперские винтовки, пулеметы (в том числе крупнокалиберные), гранатометы, ручные противотанковые ружья, противотанковые управляемые ракеты, безоткатные орудия, небольшие 51-миллиметровые минометы. Кроме того, мятежники центральных формирований (в отличие от местных, непосредственно в Афганистане) тренировались в стрельбе из всех других видов оружия, в постановке мин, в подготовке взрывов. Стреляли без ограничений, не жалея боеприпасов. Поставщикам, наверно, это было очень выгодно: чем больше израсходуют патронов и снарядов, тем крупнее будут новые заказы.

Много получил от своего наставника-рейнджера старательный ученик Сулейман. Даже перенял его настороженную, пружинистую походку хищника, в любой момент готового отскочить при опасности или кинуться на жертву. Но главное, что уяснил он за время занятий, – это настоятельнее, многократно повторявшееся требование рейнджера не действовать сегодня как вчера, по шаблону. Конечно, определенные стандарты, предусмотренные для той или иной типичной ситуации, но это лишь примерные схемы. Обстановка никогда не бывает одинаковой даже в двух-трех аналогичных случаях. К тому же она обычно меняется в ходе действия. Инициатива, самостоятельность решений, способность маневрировать – эти качества обязательны для командира диверсионно-разведывательного подразделения.

Сулейман считал, что всем этим он уже обладает. Сейчас он выделил не одну, а две главные группы. Первая группа захвата атакует пост на шоссе. Вторая – постройку, оставшуюся от бывшего караван-сарая, что между постом и казармами. На каком-то из этих объектов наверняка будет находиться начальник поста или его помощник, то есть те, кто знает обстановку на дороге, предупрежден о передвижении колонн. Кроме того, группа из десяти моджахединов интенсивным огнем блокирует казармы на холме, чтобы ни один человек не смог выйти оттуда на помощь атакованным сарбазам. И еще небольшая группа перекроет огнем шоссе севернее поста, откуда может подоспеть подкрепление.

Люди подчинялись ему беспрекословно. Знали: выскажешь какое недовольство или сомнение – из операции не вернешься. Это тоже была школа рейнджера. Да и Гульбеддин говорил: если ишак спотыкается на одну ногу, отруби ему три остальные – больше он не споткнется.

Нарушил сейчас Сулейман лишь одно правило: не создал ячейку управления. Такая ячейка, состоящая из командира, заместителя, наблюдателей и радиста, осуществляет связь со всеми группами в общее руководство. Но средств связи в отряде не было. Да и налет предполагался стремительный: ударить всем одновременно и сразу отойти к месту сбора. Главный объект – пост на дороге. Сулейману надо быть там.

– Вы наш гость, – сказал он Махмату, – вам не обязательно идти дальше.

– Я ночевал в доме, знаю подступы к ному.

– Но будьте осторожны. Центр спросит за вас. – Сулейман беспокоился, конечно, прежде всего о себе.

Моджахедины бесшумно и быстро, будто не ощущая тяжести снаряжения, растворились во тьме. С Махматом осталось пятеро. Сжимая правой ладонью рубчатую рукоять пистолета, он пошел по пологому склону, стараясь, чтобы не хрустели под ногами мелкие камешки, высохшая верблюжья колючка. Это не удавалось: слишком грузен и непривычен к такому ночному передвижению был городской человек.

Махмат торопился, чтобы приблизиться к дому, пока не началась стрельба, не переполошились сарбазы. Внезапно, спящими, хотел захватить их. Может, и удалось бы, но ночную тишину прорезал вдруг страшный, полный ужаса вопль. И сразу же в той стороне, на дороге возле поста, затрещали пулеметные очереди, раздались взрывы гранат.

За возвышенностью, за казармами, открыла огонь группа боевого обеспечения, отвлекая внимание гарнизона. Взлетели, озарив местность, ракеты. Из казарм ударили пулеметы. И, чего никак не ожидал Махмат, из каменного дома караван-сарая навстречу ему тоже хлестнула пулеметная очередь. А он и не знал, что с этой стороны есть амбразура. Наверное, она была заложена, как и окна. Эту маленькую каменную крепость без пушки не взять. Боеприпасов там много – сам видел. Только время потеряешь.

– Следовать за мной! – скомандовал Махмат, отползая к сухому руслу ручья.

Туда, в промытую вешней водой ложбину, не залетали пули, можно было бежать во весь рост. Бой грохотал за спиной, на возвышенности, а впереди, на дороге, потрескивали лишь отдельные выстрелы. Махмат спешил туда, чтобы объединиться с Сулейманом, узнать о пленных.

10

Начальник дорожного поста капитан Фарид Гафур по ночам не спал. Это уже никого не удивляло. На всех постах, расположенных в опасной зоне, офицеры в темное время суток либо не спали вовсе, либо отдыхали по очереди, не разуваясь и не расставаясь с оружием. Ночь – время шакалов и душманов, всех тех, кто нападает исподтишка. Какой уж тут сон! Однако, в отличие от других офицеров, от подчиненных ему бойцов, Фарид Гафур и днем не ложился отдыхать. Он расслаблялся лишь тогда, когда его совершенно одолевала усталость, засыпал мгновенно, присев на ящики с патронами в дорожной будке или свалившись на деревянную лавку в доме караван-сарая. Часто даже не успев разуться, расстегнуть ворот и ослабить, ремень. Сарбазы осторожно снимали с него ботинки, заботливо подсовывали под голову свернутую шинель.

Отдохнет часа три – и вновь на ногах, вновь как пружина.

Ел капитан как все, паек был добротный, да и фруктов поблизости, в заброшенных садах, было много, только бери, но при всем том оставался он очень худым, несоразмерно высокому росту, и сарбазы считали: это потому, что мало спит командир. Удивлялись: прикорнет ненадолго, как птица на ветке, и хватит ому. И никто, за исключением сержанта Искандера и еще нескольких земляков, давно знавших капитана, не задумывался: отчего так? Лишь земляки догадывались, когда и почему лишился Фарид Гафур покоя и сна.

Началось все в тот страшный день, который переломил надвое его жизнь. Возвращался он из города, с учительского совещания, довольный, радостный. Было о чем рассказать жене: на совещании его ставили в пример. Другим-то людям не будет он говорить об этом, неудобно хвалить самого себя, а жена поймет, что это не хвастовство, порадуется вместе с ним… А еще двух молодых учителей, только что окончивших лицей, обещали прислать ему для работы с детым младшего возраста. Сам он будет заниматься со старшими, им требуется больше внимания.

Вез Фарид Гафур подарки жене и дочке. Так хорошо было у него на душе, так ярко светило солнце, такой праздничной была свежая зелень полей и горных склонов, что он глазам не поверил, когда увидел вдруг среди зелени черные обугленные деревья, кусты с обожженной свернувшейся листвой, закопченные стены выгоревшего изнутри дома. Разрушенный, пустынный кишлак был перед ним. Валялось несколько трупов. К запаху гари и паленой шерстя примешивался тошнотворный запах разложения. Нигде ни одной живой души. Лишь собака с перебитой задней ногой появилась было на улице, да и та при виде Гафура торопливо проковыляла за разбитый дувал.

Почудилось, стонет кто-то, зовет… Может, жена или дочка? Он бросился к школе. Стон – все ближе, все явственней. Вбежал в комнату, которую занимал с семьей, и увидел женщину на полу: она лежала навзничь, ногами к глухой стене. Вся верхняя часть ее тела была изуродована взрывом, однако Фарид Гафур сразу узнал свою жену. И едва не упал без сознания возле нее. Но где-то совсем рядом все еще слышался стон, будто кто звал его, и это давало ему надежду… Гафур поспешил на этот звук о увидел только полусорванную дверь. Она слегка покачивалась на одной петле, жалобно поскрипывая…

Фарид Гафур пытался узнать хоть что-нибудь о судьбе дочери. Разыскал несколько земляков, бежавших в горы во время налета душманов. Эти уцелевшие свидетели рассказали, как отрубали бандиты кисти рук мальчикам-школьникам и пальцы девочкам, осмелившимся учиться писать. Учителю Гафуру грозили отрубить обе руки, забить мелкими камнями глотку, чтобы задохнулся в мучениях. А когда к кишлаку подоспели сарбазы и началась сильная стрельба на окраине, душманы принялись взрывать и поджигать дома. Мужчин и молодых женщин угнали с собой, остальные люди бросились кто куда. Многие погибли от пуль, от мин. А из уцелевших никто не хотел возвращаться в кишлак, потому что душманы грозились прийти снова.

В тот вечер Гафур, измученный всем виденным и пережитым, лег спать на плоской крыше своего дома, завернувшись в кошму. Мертвенно и холодно мерцали в черном небе далекие звезды. Тишина была глухой, давящей, почти физически ощутимой, лишь где-то за садами скулил, подвывая, шакал. И представилась вдруг Гафуру его дочка с расширенными от ужаса глазами, ее худенькая смуглая ручонка с окровавленными обрубками пальчиков. Пронзил душу страшный, умоляющий крик. Она просила, взывала: где ты? спаси нас! Гафур вскочил. Ему казалось, что сходит с ума. Бросился вниз, сорвал дверь, продолжавшую раскачиваться и скрипеть. Прочь из этого выморочного кишлака! Он тогда пешком отправился в город, шагал до полного изнеможения, пока не подкосились ноги, и беспамятно заснул прямо на траве.

Стой поры так и повелось. Пока бодрствовал, теплилась у Гафура надежда, что дочка жива. Ее не было рядом с матерью, никто не видел ее мертвой. Может, убежала в страхе куда глаза глядят, попала в какой-нибудь дальний кишлак. Он разыщет ее, свою кровиночку. И брат, неизвестно куда исчезнувший из Кабула, тоже еще может найтись. Они соберутся вместе, и у Гафура опять будет семья. Конечно, никто не заменит ему жену, да он и не сможет видеть возле себя другую женщину, но рядом с ним будут самые дорогие люди, спокойно жить под одной крышей – вот о чем он мечтал. Это – когда был на ногах, когда мог рассуждать логично, когда разум еще владел чувствами. А едва приляжет, намереваясь заснуть, возникает перед ним лицо дочери, звучит в ушах ее голосок.

Какой уж тут сон, одна мука! Гафур решил вообще не ложиться. Когда уставал до продела, когда перед глазами начинал плыть туман, и ноги становились ватными, непослушными, он засыпал где придется. Словно проваливался в глухую тьму, без сновидений, без кошмаров…

И вот наступили еще одна ночь, не холодная, но уже по-осеннему длинная и темная. Прекратилось движение на шоссе. По рации передали, что крупных душманских групп поблизости не замечено. Возможны одиночные попытки минировать дорогу. Патрулям следовать по шоссе с получасовым интервалом. В каждом патруле не менее трех бойцов. Привычный режим.

После полуночи Фарид Гафур подробно проинструктировал двух сарбазов – метких стрелков, которых решил отправить в засаду к разрушенному кишлаку. Туда, в сады, наведывались с гор душманы. Голодно было бандитам в каменных ущельях, фруктов хотелось. Пробирались поодиночке даже днем, маскируясь среди кустов. Узнав об этом, Гафур решил проучить бандитов. На подходе к садам есть совершенно открытая каменистая полоса шириной метров триста, ее и возьмут под наблюдение сарбазы. Никто не проскочит. Обойдутся проклятые душманы – кровавые убийцы – без персиков, без винограда и без хурмы. Пусть американскими консервами давятся.

Близилось утро, и уже можно было считать, что ночь прошла спокойно. На рассвете группы душманов возле шоссе обычно не появлялись, опасаясь, что не успеют скрыться в горах. Гафур чувствовал, как его одолевает усталость, как тяжелеет тело: он не спал всю прошлую ночь, весь минувший день и теперь должно было наступить наконец забытье. Подумал, что останется здесь, в будке. Вот сейчас проводит в засаду сарбазов и присядет на ящики… Да, пора отправлять бойцов.

Вместе с сарбазами и сержантом Искандером капитан прошел метров двадцать вдоль дороги до того места, где бойцы свернули с шоссе на едва приметную тропинку. Поначалу их еще было видно, но вот они уже будто растворились во тьме. И в этот момент там, где исчезли сарбазы, раздался страшный крик, скорее не крик, a испуганный, удивленный, полный боли вопль.

– Ложись! – скомандовал Гафур и выхватил из кармана гранату.

Искандер, упав за камень, полоснул длинной очередью из автомата. Из темноты понеслись ответные очереди.

За спиной Гафура, возле будки, всполошились, кричали сарбазы. Сам он, пригнувшись, пятился туда, он нужен молодым бойцам, чтобы придать им уверенность. Почти ослепнув от ярких вспышек близких выстрелов, Гафур смутно различал фигуры, бегущие прямо к нему. Резкий толчок опрокинул его на асфальт. Он даже не понял, чем его так хлестнуло, почему упал, отчего граната вдруг стала такой тяжелой. Но ее во что бы то ни стало надо было бросить остановить тех, кто, топая и ругаясь, бежал к посту.

В замах и бросок Гафур вложил все оставшиеся силы. И сразу же потерял сознание.