Текст книги "Будущий год"

Автор книги: Владимир Микушевич

– Нет, мне он никогда не звонит, – возмущенно вскинулась она. – Он все мои дела устраивает Он звонит в спецшколу, чтобы сына туда приняли, звонит в поликлинику насчет диспансеризации, в чистку звонит, а мне… нет, никогда.

– Любовь Платоновна, – с некоторым облегчением продолжал Виктор Артемьевич. – Извините, конечно, если я некстати, а что если вам выйти замуж за меня? Одиночество так тягостно в нашем…, в вашем возрасте.

Она потупилась, потом подняла на него глаза и как бы машинально повторила:

– Нет, никогда, – и как бы спохватившись, добавила, – благодарю вас, нет, никогда!

Спускаясь, на лифте, Виктор Артемьевич не без горечи, но и не без облегчения думал, что, слава Богу, она отказала ему. Садясь в машину, он вздрогнул: а что он скажет… что ему скажет на это Викентий Константинович?

Любовь сегодня

Дачная комната. За открытым окном угадывается сад. Лучи заходящего солнца играют на бревенчатой стене. Женщина смотрит на часы, всплескивает руками.

Женщина

Ясно, ясно, ясно, ясненько! Семь часов, ведь это уже не шесть часов вечера после войны, это семь часов! Семь часов перед войной? Какая война, что ты, дурочка! Если уже семь часов, свою войну ты безнадежно проиграла. Но ведь моя война – это любовь, а не война… Хороша любовь! Тоже мне нашлась дитя-цветок, великовозрастная хиппи… Хиппи… хипес… хипеж… Похоже на предсмертный хрип, не правда ли? Ну уж, прямо, предсмертный хрип! От этого еще никто не умирал, дорогая моя! А отчего же умирают, если не от этого? Великовозрастный цветок! Ты посмотри на себя в зеркало! ( Смотрит в зрительный зал.) Что, хороша? Хоть бы потрудилась напудриться!

Немудрено, что он бежит от тебя, как черт от ладана! Никакой ладан не поможет, когда ладу нет. Как ладу нет? Всё как на ладони! Ты помнишь, как Вера гадала тебе по руке? Вот она, линия верной любви! А часы у тебя верные? ( Смотрит на часы.) Десять минут восьмого, вернее некуда! Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Жаль, вот за бабушкой-то далеко идти… Бабушка Забавушка и собачка Бум… Действительно, бум, демографический бум, полиграфический бум, экономический бум. Бум – то есть, БАМ! Что же, мне теперь на БАМ ехать, если меня сократили? А ведь похоже на то, поэтому он и не возвращается. Кому я нужна, сокращенная? ЛИ, ЛИ, ЛИ… мои инициалы. Ля-ля-ля, ли-ли-ли… Лиля, лилия, но я что угодно, только не лилия, и уже во всяком случае не роза. Нет, я не роза, я проза, прозрачная проза разрыва. Итак, это разрыв? Что ты мелешь, почему разрыв? Да у тебя просто часы спешат. Надо проверить часы! ( Включает транзистор, слышатся сигналы «Маяка».) Да, точно! «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…» Вечера, вечера… А что может быть ужаснее вечеров? Утром сломя голову бежишь на работу. На работе расчеты, зачеты, учеты, наконец, просто сведение счетов. Хорошего мало, но это еще ничего. На ночь принимаешь таблетки, одну, другую, скажем, третью, хотя это противопоказано, но, в конце концов, все-таки засыпаешь… А вот вечера, вечера! Вечера на Рижском взморье, на Черноморском побережье, и, наконец, подмосковные вечера. Именно по вечерам всегда случалось это! ЧТО – это? Сама знаешь, голубушка, ли-ли-ли, ля-ля-ля! Дай мне, зеркало, ответ, хороша я или нет? ( Смотрит в зрительный зал.) Как будто еще не дурна. Подруги уверяют меня, что я даже похорошела, что мне это к лицу. Это… Кстати, лучше бы им не знать об этом; да, может быть, этого еще и не будет, просто часы у меня спешат. Нет, не спешат, я только что проверяла их. Значит, разрыв? А что такое разрыв? Обязательно ли это взрыв? Взрыв навзрыд… ( Всхлипывает, судорожно вытирает глаза.) Этого еще не доставало. Москва слезам не верит. А чему верит Москва? Анкетам? Справкам? Характеристикам? Характеристика – заочное харакири. А если бы и вправду выпустить мои внутренности, то есть, мой внутренний мир, хотела я сказать. По крайней мере, я бы убедилась, что там такое завязалось. Разрыв, раскопки… Неизвестно еще, до чего докопаешься. Лучше под замком, на запоре, но на всякий запор найдется разрыв-трава. А ведь разрыв-траву ищут в сегодняшнюю ночь. Сегодня ночью цветет папоротник. Мы же и условились идти сегодня ночью смотреть, как цветет папоротник. Наверное, уже пора! Пора не пора, я иду со двора. Легко сказать, идешь, а куда? На электричку? Тогда уж лучше под электричку. Электричка-сестричка, а ты, милая моя, истеричка! Конечно, истеричка, пока еще истеричка, это моя профессия. Я же младший научный сотрудник института синтетического топлива, сокращенно, истеричка. Вот тебя и сократят, ли-ли-ли-ля-ля-ля. Что, достукалась, Лёлечка, Лялечка, Лилечка! Тебя ведь называли и так, и сяк, и эдак. А ты сама-то знаешь, как тебя зовут? Сама-то ты знаешь, кто ты такая? ( Смотрит в несуществующее зеркало зрительного зала.) Папа звал «Лёля», мама звала «Ляля», а в коллективе я стала «Лиля», по-модному. Мода – не мед, а без моды ты морда! Папа, папа, папоротник… Нет, папоротнику еще рано цвести, да и вообще, еще рано. Слушай, из-за чего ты, собственно, на стенку лезешь? Ведь рано, рано… Еще восьми часов нет. Сама подумай, что, собственно, случилось. Ну, задержался он чуть-чуть, ну, зашел выпить кофе, может быть, у него совещание. Он же ведущий научный сотрудник, в конце концов. Возьми себя, наконец, в руки, Лёля-Ляля-Лиля. Из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ну, прибежала утром сторожиха из конторы ДСК, ну, сказала: «Вам звонили с работы, просят срочно позвонить…» Может быть, все дело в этом «срочно», когда я слышу «срочно», я уже чувствую: я сокращенная истеричка. А он пошел, позвонил и говорит: это Нора просит меня приехать в лабораторию, сюрпризы с экспериментом. Я даже спросить не догадалась, какой там эксперимент: экономический или синтетический. А он еще такой внимательный, спрашивает: ничего тебе побыть одной в твоем положении, а то я попрошу тетю Глашу тебя навещать. Я возьми да и скажи: ничего, обойдусь, пока еще не пора, только ты скорей возвращайся. Тут он как-то и оживился и кинулся машину заводить. Я вышла проводить его, а он уже во дворе спрашивает: «Ты одна не соскучишься? А то послушай проигрыватель». И добавил: «Честно говоря, я всегда беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Никак не могу привыкнуть к тому, что ты говоришь сама с собой». А я: «Можно бы и привыкнуть. Это у меня с детства игра такая. Считай, что я несостоявшаяся актриса и декламирую вслух». Ну, завел он мотор, сидит уже за рулем, а меня как будто дернуло: «Ты сегодня-то… вернешься? Мы смотреть собирались, как папоротник цветет!» А он усмехнулся (не люблю я, признаться, этой его усмешки): «Разумеется, вернусь, куда я денусь? Никуда твой папоротник от нас не уйдет. В котором часу он зацветает? Ты же знаешь, я пунктуальный». Я говорю: «Папоротник зацветет в полночь». А он: «Ну уж до тех-то пор я приеду. Улажу дела и приеду. Кстати, твоим делом тоже займусь». Крутанул руль и уехал. А я, как дура, смотрю вслед «Жигулю», не вернется ли. Знает ведь, что меня нельзя оставлять одну в моем положении. Да черт с ними, со всеми делами. Не проживем, что ли? Он же мировая величина. Вот возьмет и вернется. Там за мостом, где пост ГАИ, так хорошо разворачиваться. И через двадцать минут он был бы здесь. Но прошло двадцать минут, прошло полчаса, прошло сорок минут. Интересно, сколько времени сейчас прошло? ( Смотрит на часы.) Нет, все-таки часы врут. (Включает транзистор, слышатся позывные «Маяка») Ах, эти «Подмосковные вечера», они мне с детства осточертели. Еще Ван Клиберн повадился их играть. Итак, прошел час, а он не вернулся, и я решила поиграть. Когда я одна, я всегда играю… в большую семью. ( Смотрит в несуществующее зеркало.) И тогда меня навестила ты, моя дорогая Секундочка. И на том спасибо. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет на свете. Абсолютно никого. Здравствуй, доченька! Хорошо, что ты не забываешь свою маму. У тебя все в порядке? Как отметки? Дай мне посмотреть твой дневник ( раскрывает несуществующий дневник и смотрит в пустоту.). Так! Русский язык «пять», английский язык «пять», математика «четыре», а химия… химия у тебя хромает. Представь себе, и у меня было точно так же. Поэтому-то я теперь и химик. Младший научный сотрудник института синтетического топлива. Сокращенно: «истеричка». Да, твоя мама – истеричка, и, очень может быть, уже сокращенная истеричка. Ты понимаешь, доченька, что значит сокращение штатов? Вы проходили по истории, кто такой Сократ? Это был греческий философ. Он жил и учил в Афинах, а начальству не нравилось, как он жил и учил, и тогда Сократа сократили. Я не Сократ, но меня тоже вот-вот сократят. Твой… почему твой, он не твой, а мой, впрочем, неизвестно, мой ли… Так вот он поехал улаживать мое дело, чтобы меня не сократили, а я предпочла бы, чтобы он вернулся. Пусть меня сократят, лишь бы он вернулся… Вырастешь большая, доченька, поймешь. Но я боюсь… Я боюсь, он не вернется, если меня сократят. Сокращение: я минус я, и этого не миновать, Лёля-Ляля-Лиля! Что ты смотришь на меня, моя Лолита? Неужели… Неужели я права? И у тебя свои проблемы. Что ж, ты хорошо сделала, что пришла прямо ко мне. Я тоже пришла к маме и сказала: «Мама, у меня будет ребенок…» А моя мама всплеснула руками, вот так ( Всплескивает руками, как в начале действия.), села и молча заплакала. Ты видишь, доченька, я, по крайней мере, не плачу… ( Вытирает глаза.) О чем тут плакать? Радоваться надо, когда у тебя ребенок. Все будут рады за тебя, и все тебе помогут. В любом учреждении перед тобой откроются все двери, На работе пойдут тебе навстречу. Смешное слово «навстречу», как будто на встречу Нового года. Но разве ребенок – не Новый год? Это же новая эра! С чего началась новая эра? С Рождества! Посмотри, как я похорошела. А ты, мама, все еще сидишь и плачешь. О чем ты плачешь? Я же так счастлива. Все подруги будут мне завидовать. Подумать только, ребенок! В моем-то возрасте! Или ты плачешь о моей девичьей чести? Да, представь себе, доченька, наверное, так оно и было. Моя мама была так старомодна… Говорят, я тоже старомодная, но ведь не настолько же… Ты видишь, я уже почти не плачу. Это у меня просто глаза на мокром месте. Ты должна понять: я просто растрогана. Знаешь, Секундочка моя, я все-таки была на годик постарше тебя. А ты молодец, ты даже нисколько не смущаешься, настоящая современная десятиклассница, А я-то стояла перед мамой, как в воду опущенная. Я первокурсница, и уже, и уже… Уже выуживаю свои секунды. Я же вижу: маме хочется спросить, когда свадьба, а что я ей скажу? Он ведь сам ничего не знает, он в армии служит. Он в институт не поступил, а я, дурочка, поступила на эту самую химию, будь она трижды проклята! Нет, нет, упаси Боже, доченька, я не тебя проклинаю, я проклинаю химию, всю мою жизнь она меня мучила. А все от того, что папа – химик. Менделеев, небось, тоже химик был, не папе моему чета, а дочка у него актриса, пусть плохонькая, зато жена Блока, прекрасная дама. Говоря теоретически, я тогда тоже уже была дама, хотя и не прекрасная. Ведь женщины делятся на дам и не дам… Посмела бы я это сказать моей маме! А тебе вот говорю. Мы же с тобой в одном положении. Хорошо, когда мать и дочь – подруги, по крайней мере, ни одна из них не одинока. У тебя будет дочка, а у меня и дочка, и внучка, и правнучка, и так далее… Я же родоначальница, праматерь в переводе того же Блока. Дочки-матери – любимая игра кисейных барышень! А ты, мама, все еще плачешь… Теперь-то я хорошо понимаю, о чем ты плачешь. Я раньше думала: о моей девичьей чести. Тесть любит честь, а зять любит взять. Хорошие были времена, когда так говорили. Вот и ностальгическая нотка, она теперь в моде. А мы провожали нашего Сержа в армию. Еще подшучивали над ним: Серж-сержант. «Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром». Не могу сказать, что этот Серж особенно ухаживал именно за мной. Просто он был обаятельный мальчик. Стихи писал, знаешь ли:

 
Нас застигла в дороге гроза,
Мы спаслись от нее под березой;
Ты стояла, потупив глаза,
Я смущенно курил папиросу.
Гнулись травы под теплым дождем,
Ветер мягко и ласково веял;
Ты ко мне прижималась плечом,
Всё теснее, теснее, теснее…
Может быть, через несколько лет
Ты припомнишь и эту дорогу,
И на небе лучистый просвет,
И грозы уходящей тревогу;
Неуклюжую робость мою,
Шепот листьев счастливый, усталый
И короткое слово «люблю»,
Что чуть слышно ты мне прошептала.
 

Ты не думай, эти стихи вовсе не мне посвящены. А то я тебя знаю, ты обо мне слишком высокого мнения. Полагаю, что они никому не посвящены, но он посылал их в редакцию, и литконсультант похвалил строку «Гнулись травы под теплым дождем». Но в ту ночь дождь был холодный. Мы провожали Сержа в армию на даче, за городом, осенью. Знаешь, такая бунинская атмосфера: «И ветер, и дождик, и мгла». Это было задолго до указа. Я, например, второй раз в жизни выпила водки в тот вечер. И, естественно, не ночевала дома. Мы всё повторяли: «Серж-сержант, Серж-сержант», а он хорохорился или, как тогда говорили, выпендривался, хотя я-то понимала: он чувствует себя неудачником, как-никак не поступил в институт. И вот как-то так случилось, что мы с ним остались наедине, в мансарде, чуть ли не на чердаке. Помню, дуло из всех щелей. По правде сказать, я просто продрогла. А он, доченька, наш-то Серж-сержант, подсел ко мне, уткнулся в плечо, и, представляешь себе, мамочка, расплакался. Да, да, расплакался, как маленький. И я поняла: ему, маменькиному сынку, страшно попасть к черту на кулички, в какую-то там казарму, в строй, куда там еще пошлют. Он и пить-то не умеет, и не застигала его в дороге гроза, и какая уж там неуклюжая робость. И вообще там, на чердаке, я поняла: мужчины – неудавшиеся женщины, их утешать надо, и тогда они твердеют, ожесточаются страстью, как сказал классик. Этого я никак не ожидала: что-то твердое, упругое, пружинистое, и больно, знаешь, больно… Ты-то теперь сама знаешь, сестричка. Это и есть секунда, когда нас застигают врасплох. Клин клином вышибают, и кончено. Вот тебе и девичья честь! Он тут же уснул, Он мне ничего не обещал, и я ему ничего не обещала. Не хочется вспоминать, как мне удалось платье простирнуть, так что никто не заметил. А тебе удалось? Мама, не слушай, не надо, это тебя не касается. То есть как не касается? А кого же это касается, если не мамы? Вот почему, доченька, ты так и не родилась, между прочим. Мама поплакала и начала действовать. Энергично действовать. У ней, оказывается, имелся знакомый врач, мастак по таким делам, вот бы никогда не подумала. С тех пор и я научилась ценить и поддерживать такие знакомства. Слишком хорошо научилась. Знаешь, вообще я способная. А такие дела лучше обделывать неофициально. На юридическом языке это называется «подпольный аборт». Какая-то аналогия с половым самиздатом. Впрочем, тут цель обратная: издание, например, ты, моя Секундочка, нелегально изымается, а не распространяется, как в самиздате. Что-то я зарапортовалась. Дети, кажется, всегда самиздат. А избавляться от них лучше негласно даже в условиях гласности. Мой тебе совет: оформляй отпуск за свой счел; если тебе удастся. Конечно, это дороже стоит, но для таких старомодных потаскушек, как я, это идеальный вариант. А Сержа-сержанта я не так давно встретила в метро. Вид у него преуспевающий. Обзавелся брюшком, лысеть начал. Благополучно отслужил, поступил в институт, чуть ли не в Плехановский (отбывших армию берут с тройками) и теперь хозяйственник. Такое впечатление, что развелся с одной женой и берет другую. Представь себе, все-таки узнал меня. И то хорошо. Разумеется, о том, как мы клин клином вышибали, ни слова. Знаешь, по всей вероятности, он действительно забыл об этом. Все-таки порядочно времени прошло. Опять же, был выпивши, да еще с непривычки. В принципе, я не особенно заинтересовала его. По моим наблюдениям, юноши, сочиняющие чувствительные стишки, быстро взрослеют и в зрелом возрасте не сентиментальны. Да и что я такое доя него? Quantity negligeable. Очень милая французская идиома. Величина, которой можно пренебречь. Меня бы и в штатном расписании так обозначали, будь наши кадровики пообразованнее. А вообще я сократичка, мечтающая о платонической любви. До сих пор, знаешь ли, Секундочка моя, тебе одной могу в этом признаться. У нас ведь с тобой платоновский диалог, а где Платон, там Сократ, а если не Сократ, так сократичка, то есть я. Quantity negligeable. Патологическая сократичка. Не то чтобы отброс общества, пока еще нет, я не бичёвка хотя бы потому, что никого не связываю. Но я сократичка, и меня вечно будут сокращать, так что мне следовало бы заблаговременно запастись цикутой. Кое-какие таблетки у меня есть, откровенно говоря. Подействуют ли они, когда это потребуется? Будем надеяться. А пока давай закурим, товарищ, по одной. Вспомню я пехоту и штрафную роту, и тебя за то, что ты дал мне закурить, ( Закуривает папиросу, неумело затягивается.) Да, закурить мне давали, что было, то было, вернее, давали прикурить. Так я в первый раз и замуж вышла. Он меня курить приучал и, вообще, был образчик мужественности. Не чета Сержу-сержанту. В институте был старше меня курсом. Из рабочей семьи. Раньше сказали бы, потомственный пролетарий. Ну, на заводе он, кажется, действительно работал. Так и в институт поступил. Завод, да еще армия, хороший старт. И собой был недурен, что называется, косая сажень в плечах, блондин, но не поворачивается язык сказать «белокурый», «белобрысый», точнее. Все время повторял, что на заводе два года оттрубил. Оттрубить и отрубить, опять плохой каламбур, да если еще рубить сплеча. То be or not to be… Быть или не быть. Только Гамлета тут не хватало. И опять же, Секундочка моя, были подмосковные вечера. Кстати, который час? ( Включает транзистор, слышится сигнал «Маяка».) Так точно: «Не слышны в саду даже шорохи». А пора бы мне услышать знакомый шорох шин на шоссе. Пора не пора, я иду со двора смотреть, как цветет папоротник. Папоротник, папоротник… Папа, папа, зачем ты мне позволил привести его в дом? Я же кисейная барышня, то есть киса, квартирное животное. А нас послали в колхоз, их курс тоже послали в колхоз, вот тебе и снова подмосковные вечера, и снова осенние, хотя, правда, сухие и прохладные. В тот вечер он ухитрился найти сено, которому полагалось давно быть убранным, и стал учить меня курить. Я все боялась, что сено загорится, а остального я уже не боялась. И знаешь, он даже зауважал меня за это. По его понятиям, кисейная барышня, профессорская дочка, кисейная, как есть, должна была раскиснуть, а я только чуточку смутилась, и он зауважал меня, но и вознамерился взять реванш. И ему это удалось. Разве ты, моя Секундочка, не реванш? Очередная моя Секундочка, единственная моя! Мама, ты помнишь, как он понравился тебе? Я поняла, что папу ты все-таки всегда считала книжным червем, а червь – он для души, не для чрева. А моей душе всегда так хотелось заморить червячка. Кстати, ты знаешь, какая разница между душенькой и душечкой? Душенька – Психея, ей подавай Амура, а душечка чем богата, тем и рада, она довольствуется амурами. Кисейная киса: мур, мур, мур… Так вот, скажи мне, моя Секундочка, у тебя такая же мурй? Моему пришлось бы ехать на Амур, если бы не амуры со мной. Он хотел остаться в столице, ему нужна была прописка, жилплощадь, и он действовал решительно. Все бы ничего, если бы не Нора звонила сегодня. Ах, это Нора, проныра. Настоящая Hopd для норовистого пожилого барсука. Нора с норовом! Послушай, за что, собственно, ты ее осуждаешь? Который час? ( Смотрит на часы.) М-да… Разве ты сама не звонила ему, бывало, точно так же? Знала ведь, что он женат. Но ты угадала: ему по штату полагается молодая интересная жена. Он только что отличился на международном конгрессе, один его патент приобрела Швейцария, но все-таки ему идет шестой десяток. Он отлично сохранился, не теряет формы и, вообще, не теряется, но пенсионный возраст не за горами, и молодая жена – это заявление о том, что на пенсию еще не пора. Вот и звонила я ему, как теперь Нора. Почуяла поживу Еще бы! Нора моложе меня и, наверное, умеет много такого, о чем я и не подозреваю. Пожилые джентльмены ценят спецобслуживание. Впрочем, мой-то еще хоть куда, он справляется собственными силами, но все-таки спецобслуживание есть спецобслуживание. Когда он приезжал к тебе, ты ведь не думала, милочка, как чувствует себя его старая жена. Почему старая? Он, кстати, с ней еще не развелся. У них как-никак, двое детей, правда, взрослые, алиментов платить не надо. Интересно, она чувствовала себя, как я теперь, или хуже? Может быть, он у нее? Обсуждает вопрос о разводе, это и есть мое дело, которым он обещал заняться. У нее или у Норы? Юность – это возмездие, по Ибсену. Нет, юность – это нора, куда норовит спрятаться старость. Так вот моя мама вздумала спрятаться в дочкино семейное гнездышко, которого никто не собирался вить. Мамочка, ведь это был твой медовый месяц, а не мой, правда? Ты была серьезно-курьезно влюблена в своего зятя, признайся. Еще бы не курьезно! Ты строила ему куры и готовила кур. А я попала, как кур в ощип. Ты же была тогда, как говорят, сравнительно молода, мой нынешний чуточку старше, а папочка был гораздо старше тебя. Я единственный поздний ребенок в профессорской семье. Украдкой мама плакала от радости за нас. Ты, мамочка, в моем лице наверстывала свою увядшую молодость. Помнишь, ты даже прическу изменила и, на мой взгляд, стала несколько злоупотреблять макияжем. Я понимаю, это было совершенно невинно, к тому же он не обращал на это внимания. Явно не способен был оценить твоих ухищрений. Вероятно, полагал, что у профессоров так и полагается. Впрочем, у него хватило смекалки оценить свой новый статус. Конечно, профессорская квартира – это не общежитие, откуда он перебрался к нам. И в свою роль он вошел быстро. Так сказать, самородок. Тугодум-отличник. Кажется, он продолжает играть эту роль и теперь, хотя механизм чуточку буксует. Входят в моду интеллектуалы-прагматики. А он по-прежнему режет правду-матку, и не без успеха: за него деревенская литература. Печальный детектив. Что печально, то печально. Его кондовая мужественность навеки обворожила маму, у меня-то с ним начались трения уже до свадьбы. До свадьбы заживет… Который час? Время еще детское… ( Достает таблетки, выдавливает несколько таблеток на стол.) Хватит? Пожалуй, добавим еще… Для верности… Ты заснешь надолго, Моцарт! Гений и злодейство… Мама, у меня твои гены, мы обе с тобой интеллигентные, а такие гены и счастье – две вещи несовместные. Так вот: наши с ним трения тренировали меня; я уже тогда была сократичка, а он получал повышенную стипендию. Науки давались ему трудно, это были даже не науки, это была учеба; он был усидчив, тяжел на подъем, а я птичка-сократичка, чик-чирик! – всё схватывала налету. Я без особого труда сдавала зачеты и экзамены, он брал их с бою. И теперь я сократичка, а он технократ. Стрекоза и муравей. Коза-стрекоза. Мне все казалось интересным: и песни бардов, и новые спектакли, и новые фильмы, и выставки; одно время он покорно таскался за мной, чтобы набраться культуры, но потом смекнул, что всей этой культуре грош цена, и опять засел за учебники. Мама преклонялась перед его почвенностью. Она вздыхала: «Вот настоящий мужик!» Ах, комплексы, комплексы! У него был свой комплекс неполноценности, у мамы свой, каждый комплекс растет, как снежный ком, и своих комплексов мы не замечаем. Мой комплекс был самый комический. Мало мне было радости от его мужичества. Знаешь, Секундочка: в постели я никак не могла оценить его мужественной тяжести, а он брал свое, брал реванш над телом интеллигентки, которой слишком легко все дается. Сдуру я поделилась с подругой своими проблемами такого рода. «Фригидная фря», – сказала мне она. Я убеждена: ты, мама, выразилась бы точно так же, если бы лучше владела сленгом. В общем, ты имела в виду то же самое, когда говорила мне: «Привереда!» К сожалению, он имел успех у всех женщин… кроме меня. Конечно, я бы дорого заплатила за то, чтобы поговорить откровенно с его нынешней женой. Но я и так дорого заплатила… А уж если говорить откровенно, с меня хватит тебя, моя Секундочка! Да и его жена разве не ты? Разве есть в мире женщина, кроме секунды, ты мой маленький секундант в моей дуэли с жизнью? Дуэль? Мы с тобой дуэт, мы спелись, ты моя дуэнья, Секунда. Мамочка, зачем ты подтирала за ним пол? Сначала он переобувался, когда приходил в профессорскую квартиру, потом перестал переобуваться, потом перестал вытирать ноги. А ты безропотно и даже с наслаждением самоотверженности подтирала его грязные следы. Я тоже его грязный след, а меня ты не вытерла, но ты так и не простила меня, ты-то осталась ему верна, ты до гробовой доски продолжала винить меня в том, что произошло, признайся. Помнишь? Года не прошло, как в один прекрасный вечер в нашу прекрасную квартиру он просто привел другую и просто сказал мне: «Вот моя жена. Мы пока поживем в этой комнате». Собственно, даже разрыва не было. Мы просто самоуплотнились, удовольствовались двумя комнатами вместо трех. А он… Он был верен себе, и ты была верна ему. Ты восхищалась его загадочным хамством и общалась на кухне с нашей новоявленной соседкой, его женой. Я тоже общалась с ней, не могла не общаться, она была моей подругой. А я была пройденным этапом в его самоутверждении. Он успел понять по твоему поведению: папа профессор все равно поддержит его, даже перестав быть его тестем. Тем более поддержит. По соображениям высшей объективности. По требованиям интеллигентской морали. Аморально продвигать своего зятя, и аморально не продвигать бывшего зятя. Вот вы с папой и продвигали таинственного самородка. Он защитил диссертацию раньше меня. Правда, ученый из него не получился, но зато он организатор производства, ученая степень в таком деле тоже не мешает по нынешним временам. Согласись, мама: я примирилась со своей участью, я никому не устраивала сцен. На этот раз даже мама ничего не знала. Я уже научилась обходиться без мамы в таких случаях. А ты, моя Секундочка, опять не родилась, хотя… хотя… хотя мне так тебя хотелось уже тогда. Не веришь? Что ж, у тебя есть все основания не верить мне. Тем не менее – это правда. Правда хорошо, а счастье лучше, правда? ( Смотрит на часы.) Как быстро ты проходишь, Секундочка! Но, в конце концов, ты-то остаешься, всегда остается хоть секунда, и то хорошо, дорогой мой секундант. Сколько раз я избавлялась от тебя, но ты всегда при мне, к несчастью. Ты к несчастью, моя Секунда, несчастье мое… Почему я не сказала ему о тебе? Не знаю… Не сказала, и всё. Ему ведь было не до нас с тобой. А так я все-таки отомстила: отняла тебя у него… и у себя. Он же тебя не достоин, пойми, доченька! А я достойна? Нет, я не стбю даже секунды. Наконец, мы разменяли нашу квартиру и оказались втроем в двухкомнатной. Я чувствовала себя виноватой перед родителями и решила взяться за ум, сократичка несчастная. Меня обуяло рвение к учебе. Именно к учебе, а не к науке, сказывалось его влияние. Я вознамерилась показать ему, что я не хуже. Целые вечера просиживала в библиотеке. Конечно, кроме химии, почитывала еще кое-что. Иначе я была бы не я. И к библиотеке я приспособилась, так сказать, нашла себя. Представляешь себе, где? В курительной комнате. Ты-то знаешь, я не ахти какая курильщица, он только в колхозе меня приучал, а потом ему было наплевать на меня. Я не столько курила в курительной, моя милая, сколько прислушивалась к тамошним разговорам. Разговоры были интересные. О том, о сём. Об экологии большей частью, но и об инопланетянах, об экстрасенсах, иногда даже о правах человека (вполголоса, конечно). Ну и о сексе тоже говорили (чуточку погромче). Постепенно я освоилась в курительной. И ко мне там привыкли, перестали стесняться. И вот я увидела, кто там властитель дум. В каждой курительной есть свой властитель дум. Там это был он, бесспорно. Из себя невзрачный. Прямо скажем, прямая противоположность моему прежнему. Говорил редко да метко, а я и уши развесила. Вот уж кто курил, так это он. Как самовар, дымил. В одном романе я читала, как привлекает юную девицу мужской запах табака. Чего другого, а это было. До сих пор стоит мне вдохнуть табачный дым, и он мне мерещится. Весь прокуренный был. Кажется, пиджачишко поношенный обсыпан пеплом, и волосы в пепле. Так у него выглядела седина. Ему было далеко за тридцать и недалеко до сорока. Молодиться он не пытался, наоборот, подчеркивал свой возраст. Маститый мастер мистерий… Как от него все-таки табаком пахло! Я и моего теперешнего полюбила за этот запах. Жаль, что он курить бросает, право! Может, уже бросил… И меня бросил… ( Смотрит па часы.) Я же окурок в губной помаде.

Ничего не поделаешь: мужчины любят, когда их внимательно слушают. Перед этим не может устоять ни один. Любая дурнушка может обольстить любого красавца, если у ней хватит терпенья дослушать его до конца. А я, понимаешь, слушала его. Представь себе, мне было интересно. Может быть, это был способ отлынивать от занятий химией. Я слушала, как он говорит о проблемах современного человека, и он, избалованный всеобщим вниманием, обратил внимание на меня. Я спросила: «Что же, по-вашему, человек человеку нуль?» «Нет, – ответил он, – nihil, а не нуль, nihil – это всё, только с минусом». И вызвался проводить меня. И называл с тех пор «Ненуль», Нинуля. Лёля-Ляля-Лиля, и Нинуля тоже. Я с самого начала понимала, что он интеллектуал, а потом узнала, что он философ, а философия – это не профессия, а способ существования. Он предложил мне дать почитать Хайдеггера, и я поехала к нему. Жил он в центре, но в коммунальной квартире, в комнатушке. Там все шло как по писаному Там я и обрела всё с минусом.

Доченька, это же тема, старая, как мир, – ехать к одинокому мужчине и оставаться с ним наедине. Или ты не согласна? Для вашего поколения это проще? Говоришь, не проще? Так я и думала. Каждое поколение решает эту проблему по-своему, но более или менее неудачно. Возьмем хотя бы проблему юбки. Разве это только вопрос моды? Ты согласна, что нет. Кстати, судя по твоей юбочке, мини-юбки опять входят в моду. Или я ошибаюсь? Впрочем, длинная юбка с разрезом до пояса стоит мини-юбки. Разве юбка – только предмет туалета? Нет, извини меня, юбка – это ты сама, твой социально-биологический статус. Наш подол – знамя извечной женской уязвимости. Это же особая техника – оправить юбку наедине с мужчиной, своего рода предварительная или, чаще, запоздалая декларация не знаю чего, независимости или зависимости, последнее вернее. По крайней мере, мужчина, глядя на то, как ты это делаешь, полагает, что ты предлагаешь ему вести себя определенным образом. Бог мой, как трудно говорить на такие темы даже со своей родной Секундой. Говорят, это пошлость, и, если угодно, это действительно пошлость, но действительно, как это надо делать: так? так? или так? Что ты мне посоветуешь, дорогая? Носить брюки? Но брюки тоже обязывают. Они обязывают снимать их по первому требованию или даже проявлять известную предупредительность в этом вопросе. А я, видишь ли, была в юбке, причем в мини-юбке, по тогдашней моде, и «он снова тронул мои колени почти недрогнувшей рукой». Ты, конечно, читала Ахматову? А он был нормативен в каждом своем слове и в каждом движении. Дескать, если я так делаю, значит, так и должно быть, и ты отсталая дура, если не понимаешь этого. Категорический императив современности. Кстати, именно он объяснил мне, что такое категорический императив. Категорический императив, видишь ли, заключается в том, чтобы твое поведение могло стать закономерностью во всех аналогичных ситуациях. Интересно, что сам он подвергал критике понятие «категорический императив» как субстанциалистское, если не ошибаюсь. У него выходило, что закономерность несовместима со свободой, а свободу нужно всегда выбирать, даже если свобода – абсурд. Такой вот нормативный абсурд, категорическая свобода. А его рука у меня на колене, и она уже продвигается дальше по чулку, и ты не думай, что он все время говорит, нет, он делает паузы, и паузы еще весомей слов, паузы-узы, дескать, ты из тех избранных, которые понимают, что такое свобода, и нет нужды объясняться по такому низменному поводу, и даже нет нужды что-нибудь обещать. Мол, я тебя слишком уважаю для этого. Короче говоря, прелюдия на высшем уровне. Легко себе представить, чем это кончилось. Признаюсь, до последнего момента я этого не ожидала. Он же мне объяснял, что такое пограничная ситуация. Только в метро я задалась вопросом: в кого ты превращаешься, ли-ли-ли, ля-ля-ля? За кого он тебя принимает? Ты, Ненуль? А что если ты для него безразличней нуля? Три или четыре вечера подряд я не приезжала в библиотеку. Потом все-таки поехала. Добросовестно занималась в читальном зале, но все-таки потащилась в курительную. Он меня ждал там. И все повторилось, как по нотам, только тема философской беседы была другая: кажется, бытие для смерти. И пошло, и пошло… Правда, от занятий он меня не отвлекал, к нему я ездила раза два в неделю, не чаще, Пожалуй, я даже стала собранней и сосредоточенней. Работала над дипломом вовсю. Этим и объясняла маме мои отлучки по вечерам. Мама, ты догадывалась, что в действительности со мной происходит? Где я бываю? С кем? Неужели нет? Ох, неправда! Я бы на ее месте заметила, доченька, какая ты стала скрытная. Но ты, мама, молчала, и мне в твоем молчании чудился упрек. Упрек в том, что я не удержала такого мужа (так ты мне однажды сгоряча сказала), упрек в том, как я теперь живу (и с кем, с кем!). Впрочем, не исключаю: это была просто моя виноватая мнительность. А вообще это было не худшее время в моей жизни. Я усиленно готовила диплом и тешилась мыслью, что я не какой-нибудь синий чулок, что у меня все-таки есть личная жизнь, сакраментальное выражение для современной женщины. А у тебя, Секундочка, есть личная жизнь? Совсем без нее нельзя, поверь мне, здоровье требует. Однажды я слышала, как одна лотошница говорила другой: «Мужику что, он напьется и спит, и ему хоть бы вообще баб не было, а женщине это для обмена веществ нужно». Так что в смысле обмена веществ у меня было все в порядке, и это придавало мне некоторую уверенность. Моя уверенность пахла табачным перегаром, как и философия, но все-таки я отлично защитила диплом, и меня даже приняли в аспирантуру. Вот тебе и сократичка! На-ка, выкуси, мой залетка! А он предложил мне поехать с ним отдохнуть в Юрмалу. Я немножко смутилась. До сих пор мне даже нравилось, что с ним не нужно расписываться, во-первых, так современнее, а во-вторых, не нужно его прописывать, квартира целее, она у нас и так всего-навсего двухкомнатная по моей вине. Да, мама, да, я никогда не забывала об этом. Но тут… надо куда-то ехать с ним, жить с ним на людях… Однако его категорическая императивность уже оказывала на меня неотразимое влияние. Нужно выбирать свободу, даже если свобода – абсурд. А что, в сущности, особенного? Или я себе комнату отдельно от него в Юрмале не сниму? Родителям я сказала, что поеду отдохнуть недельки на три, они не возражали, и мы поехали. Должна тебе сказать, Секундочка, он не проигрывал при более близком знакомстве. Его нормативность срабатывала безукоризненно. Он вел себя так, что всегда знаешь, как самой себя вести, находка для кисейной кисы. Оказалось, мы приехали в Юрмалу гостить у друзей, и никакой отдельной комнаты я, разумеется, не сняла. Оказалось, что он величина, его все знают, он работает над монументальным исследованием «Экзистенция в социуме». Знаешь, Секундочка, что такое «экзистенция»? Это человеческое существование, вернее, сам человек в своем существовании. А социум – это, грубо говоря, общество, но попробуй скажи «Личность в обществе», и вся проблематика сразу исчезнет. То ли дело «Экзистенция в социуме»! Современное мышление – это термины, термины и термины! Поняла? А я поняла, что денег у него нет. Пока мы гостили у друзей, расходов практически не было, а потом мне пришлось телеграфировать родителям, чтобы выслали денег на обратный билет, на два билета, как ты понимаешь. С вокзала я поехала прямо к нему и впервые увидела рукопись «Экзистенции в социуме», несколько монументальных папок. Оказалось, что он давно уже нигде не работает, уволен за самобытную философскую мысль, живет случайными заработками, то заметка в журнале, то перевод. А как же иначе жить мыслителю в наших условиях. Надо делать свой выбор! Нормативная свобода! Я поехала домой и сказала родителям, что ухожу из аспирантуры, поступаю на работу, так как выхожу замуж. Прости меня, мама, но я не могла иначе: надо было дописывать «Экзистенцию в социуме», а на мою аспирантскую стипендию мы бы не прожили вдвоем; на вашу помощь я не позволяла себе рассчитывать; я нашла для себя подвиг, служение, послушание, по-православному говоря, Секундочка, а ты православная? ( Крестится.) Что такое секунда, если Бога нет? Он, правда, говорил, что религиозная экзистенция еще трагичнее в своей заброшенности ввиду своей несоизмеримости с проблематикой Божественного бытия. Так вот я и поступила на завод, и мы стали жить-поживать… у него в коммунальной квартире. Соседки уже раньше привыкли ко мне. Они не ожидали, что он на мне женится, и даже растрогались, когда это произошло. Моих родителей мы навещали. На этот раз он нашел общий язык с папой, а не с мамой. Папа достиг того возраста, когда пора подумать о душе или об экзистенции на худой конец. Не спорь, мама, я знаю, ты предпочитала моего первого, с этим ты только вежливо мирилась, и все спрашивала меня по телефону, когда он устроится на работу. Но он же работал над «Экзистенцией в социуме». Я служила его призванию и преклонялась перед ним даже в постели. Я и не подозревала, что в своем самоотверженном служении теряю очередного мужа. Знаешь, доченька, как это вышло? Он, оказывается, давно уже подал на выезд, и тогда ему отказали. А тут вдруг появилась его статья в зарубежном философском журнале, и его отпустили. Нужно отдать ему справедливость, он звал меня с собой, но где же он был, когда я на завод оформлялась, у меня же допуск к секретной документации, кто меня отпустит? И мы решили, что я приеду к нему потом, когда срок допуска истечет. Но, по правде говоря, моя Секундочка, я бы все равно с ним не поехала. Скажешь, патриотка? Пожалуй, что и так… Но нечего мне становиться в позу. И здесь-то я сократичка, а там бы я не имела права даже на пособие по безработице, К тому же папа был смертельно болен, а как бы я его оставила. И тебя, моя Секундочка, я не оставила. А ты уже была, но я опять ничего не сказала ему. Зачем обременять экзистенцию социумом? Так что вас уже было три у меня. Три девицы под окном пряли поздно вечерком. Три сестрицы, три неточки, три оборванные ниточки.