Текст книги "Будущий год"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Игры с Христом

Встреча с Богданом Алконостовым, действительно, отменялась. Предлагали даже сдать билеты в кассу, обещали выплатить за них деньги, но в толпе таинственно зашептались, что встреча только отложена и состоится на третий день. «Послезавтра», – многозначительно поясняли вполголоса, и билеты, мол, будут действительны. Просто билетов не хватает, и их собираются продать подороже. Афиша вечера продолжала висеть. На стене четко прочитывались буквы: «Сын Человеческий». Эти буквы придавали свой колорит весеннему Коктебелю. Розовый цвет тамариска вчера напоминал мне сыпь от кори. Сейчас он походил на гвоздиные язвы.

Весь день по пляжам и пансионатам Коктебеля ходил слух о несчастном случае. В прибрежных горах нашли будто бы тело мертвого мужчины, и мужчина этот – чуть ли не Алконостов. Сезон в Коктебеле по-настоящему еще не начался, но, как выяснилось, многие приехали специально, чтобы не пропустить встречу с Алконостовым. Я еще никогда не бывал на его выступлениях, но много слышал о нем. Признаюсь, я плохо понимал, что такое Алконостов: не то экстрасенс, не то лектор, не то мастер художественного слова. В последнее время о нем говорили такое, что я не решался верить и тем более стеснялся повторять. Уверяли, например, что на встречах с Богданом Алконостовым происходят чудесные исцеления. Знатоки восхищались портретом Богдана Алконостова. Его написала московская художница Елена Золотницкая. На выставку мне протолкаться не удалось. Ожидалось, что портрет будет экспонироваться во время встречи. «Его надо видеть, видеть», – упорно повторяли поклонники Богдана Алконостова. Естественно, я был среди тех, кто сохранил свой билет, настроившись на послезавтра.

Я шел берегом, розовая дымка тамариска уже окрашивалась в закатные тона. Я надеялся встретить художницу, которая обычно писала портреты здесь на берегу. Раньше к ней приставала иногда милиция, но теперь ее работа приобрела легальный статус. Художница приезжала с дочкой, а когда дочка подросла, отпала возможность встретиться с художницей в Коктебеле весной или осенью. Ее приезды лимитировал учебный год. Тем более я был рад встретить ее здесь в мае. Я спросил ее, как она относится к знаменитому портрету Алконостова. Она ответила уклончиво, но помогла мне раздобыть дефицитный билет на сегодняшний вечер.

Вечер откладывался, и я не знал, куда девать время. Мне повезло: навстречу мне по берегу шла сама Жанна Венц. Я называл ее так, потому что она была похожа на известный портрет Тулуз-Лотрека. У нее так же по-обезьяньи выдавалась нижняя челюсть, но это не портило ее, подчеркивая выражение чуткой цепкости на умном лице. Жанна Венц была прирожденная собеседница, и я всегда ценил общение с ней.

Художница шла по берегу быстрым, тревожным шагом, и у меня даже мелькнула мысль, не разыскивает ли она меня. Что-то похожее на облегчение, действительно, скользнуло по ее лицу, когда она узнала меня. Я пожаловался, что вечер перенесли на послезавтра, и спросил, свободна ли она сегодня. «На послезавтра», – доверчиво кивнула Жанна Венц и взяла меня под руку.

– Признаться, я много ждал от сегодняшнего вечера, – сказал я. – Много слышал об Алконостове, а его самого не слышал никогда.

– Его надо видеть, видеть, – повторила Жанна Венц знакомое заклинание.

– Вы-то видели его?

– Много лет подряд старалась не пропускать ни одного его выступления.

– Скажите, что значит это странное название? Почему «Сын Человеческий»?

– Так называет он все свои выступления с тех пор, как разрешили…

– И о чем же, примерно, идет речь на таких вечерах?

– О Туринской Плащанице.

– И что же, оспаривает он или подтверждает ее подлинность?

– Подтверждает, но особенным образом. Используя наглядное пособие.

– Какие же тут могут быть наглядные пособия? Слайды?

– И слайды тоже, но прежде всего он сам, его внешность, его голос…

– Да, ведь он, кажется, что-то вроде чтеца-декламатора…

– Отчасти так, но дело не в этом. Я вижу, житие Богдана Алконостова неизвестно вам. Я расскажу вам вкратце, за неимением лучшего. Ведь я до известной степени заинтересованное лицо. Он учился в аспирантуре одного московского пединститута и начал в литературных салонах почитывать вслух стихи русских поэтов, прежде всего Максимилиана Волошина и Бориса Пастернака. Странное, на мой взгляд, сочетание, но Богдан имел успех, так как выбирал стихи, тогда не публиковавшиеся, например, «Гефсиманский сад». С неменьшим успехом читал он и «Северовосток» Волошина, тогда это было еще опасно… Естественно, мальчик приехал в Коктебель со своей программой, и одна пожилая дама узнала его…

– То есть, как узнала?

– Приняла его в сумерках за Волошина. Он уже тогда был полноват, отпустил окладистую бороду. И тогдашний экзальтированный Коктебель среагировал. Поистине невозможно было протолкаться в коктебельские салоны, где он читал. Его пригласили выступить в писательском Доме творчества, стали звать в пансионаты, а из Дома-музея Волошина он просто не вылезал. Думаю, что сам Макс не чувствовал там себя хозяином до такой степени.

– Любопытно…

– Произошло то, что происходит не так уж редко. Публика отождествила чтеца стихов с их автором, перенесла на него легенду о Волошине. Слава новоявленного двойника за один сезон докатилась до Москвы, до Питера. От приглашений отбою не было. Из аспирантуры его то ли отчислили, то ли он сам ушел. Но Богдан отнюдь не прогадал от этого. Он стал профессиональным двойником.

– А при чем тут Плащаница?

– Слушайте дальше. Однажды Богдан читал Волошина «Русь глухонемая». Помните:

 
И вот взываем мы: «Прииди!»
А избранный вдали от битв
Кует постами меч молитв
И скоро скажет: «Бес, изыди!»
 

При этих словах по аудитории пронесся шепоток. А Богдан тут же продекламировал:

 
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
 

Я никогда не понимала, причем здесь «тьмы» да еще «крылатых легионов». Известно ведь, кому имя легион. Как-то не вяжется это ни с Отцом, ни с Сыном Человеческим. А шепоток нарастал, и уже чуть ли не все как один выдохнули: Иисусе! Оказалось что Богдан похож не только и не столько на Волошина, сколько на самого Христа…

– Я слышал что-то в этом роде…

– Наверняка слышали. Тут-то все и началось.

Жанна уверенно вела меня под руку в сторону от моря. Тропинка суживалась, поднимаясь вверх. Я пропустил мою собеседницу вперед. «Летом здесь должно сильно пахнуть полынью», – подумалось мне. Жанна Венц продолжала:

– Поклонники Богдана разделились на две партии. Более старые и консервативные составили партию максовцев. Они зациклились на сходстве Богдана с Волошиным и не хотели признавать ничего другого. Теперь я должна согласиться, что во многом они были правы. Это было самое безобидное… на худой конец. Иисусовцы же были, как правило, моложе и гораздо агрессивней. Макс Волошин попросту мало интересовал их. Зато наиболее ярые иисусовки готовы были публично мыть Богдану ноги и вытирать их своими волосами, только стрижка короткая мешала. Тут-то случилась я, соглашательница…

– Почему «соглашательница»?

– А я была эрудированная девочка, в первый раз приехала в Коктебель. Вот я и обратила внимание на то, что автопортрет Макса похож на лик с Туринской Плащаницы и на этот же лик похож Богдан Алконостов, так что налицо не двойное, а тройное сходство. Это убедило и максовцев, и иисусовцев, и, разумеется, самого Богдана. Тогда-то и появилась у него программа «Сын Человеческий», сперва негласно, потом гласно…

– Вот как!

– Да. Собственно, исцеления начались даже несколько раньше, как всегда, со слухов, сначала коктебельских, потом питерско-мос-ковских. У кого-то прошел нервный тик, у кого-то зарубцевалась язва желудка. После вечеров на хуторе близ Феодосии, разумеется. А потом и в Москве, и в Питере. Киев проявлял всегда больший иммунитет к таким поветриям. Наконец, весь Коктебель увидел, как на своих ногах гуляет по берегу дама, которую вчера привозили на вечер Богдана Алконостова в инвалидном кресле. Тогда-то я впервые услышала слово «чудо» от него самого.

– Вы с ним знакомы?

– Достаточно близко, но об этом потом, хорошо? Он мне сказал, что чудо – главное в творческой практике Христа (так и выразился). «Но ведь сатана требовал от Него именно чудес, а Он отказался их творить, в этом и заключались искушения», – робко попыталась возразить я. «Как это отказался? – парировал Богдан. – Он отказался превратить камни в хлебы, а Сам накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек. Он отказался броситься с храма вниз, а Сам вознесся ввысь. Сама посуди, какое чудо больше. Он отказался выполнить требования сатаны просто потому, что эти требования были неуместны, а не потому, что не мог их выполнить».

– Как же ты тогда понимаешь чудо? – спросила я его.

– Очень просто. Чудо это то, о чем говорят, – ответил он.

Признаюсь, я была поражена.

– Значит, чудо – это просто сенсация? – спросила я.

– Если хочешь, сенсация. Или, вернее, не всякая сенсация – чудо, но всякое чудо – сенсация. Помнится, Андрей Белый говорил, что Христовы чудеса не феномены, а символы. По-моему, это схоластика. У Пастернака куда точнее: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». Именно, нет Бога, кроме чуда, а чудо – сенсация, затянувшаяся навеки.

– Но ведь сенсация бывает ложной. То, о чем говорят, может не соответствовать действительности…

– Какая там действительность! То, о чем говорят, существует; то, о чем не говорят, не существует.

– Значит, прав был горьковский Лука: во что веришь, то и есть, – пыталась понять я.

– Это недалеко от истины, но неудачно сформулировано. Есть то, что убедительно, а убедительно то, о чем говорят, – настаивал он на своем.

Я напомнила ему о Великом инквизиторе, основывавшем свое царство на чуде, тайне и авторитете. Богдан только поморщился, услышав такую банальность:

– О Христе говорили и говорят больше, чем об этой выдумке Достоевского. Однако его Великий инквизитор не совсем не прав. Тот Христос, действительно, был безжалостен к людям. Люди просят хлеба, а Он оставил им камни. Он мог бы объявить камни хлебами, и люди поверили бы в чудо. Что такое Нагорная Проповедь? Блестящая пропаганда, не больше. А Воскресение Лазаря – это уже гласность.

Соответственно менялись и выступления Богдана. Стихи постепенно отходили на второй план. Только «Чудо» и «Гефсиманский сад» Пастернака он читал на каждом своем вечере. Программа «Сын Человеческий» состояла, в основном, из евангельских повествований о чудесах. К ним Богдан обильно присовокуплял апокрифы. Из вечера в вечер он повторял рассказ Фомы о мальчике, которого отрок Иисус якобы сбросил с крыши. Мальчик расшибся насмерть, а Иисус тут же воскресил его, и мальчик сказал: «Нет, Господи, Ты не сбрасывал меня, но поднял». С настоятельностью гипнотизера Богдан повторял слова Фомы: «Каждое слово, которое Он произносит, доброе или злое, есть деяние и становится чудом». Сначала на своих вечерах Богдан показывал автопортрет Волошина и Туринскую Плащаницу (слайды или копии); потом портрет Волошина исчез, осталась одна Туринская Плащаница. И наконец, к Туринской Плащанице присоединилось еще одно наглядное пособие: мой портрет.

– Ваш портрет? Так вы и есть Елена Зо-лотницкая?

– Я предпочла бы остаться Жанной. Я ужаснулась, когда узнала: Симона-волхва сопровождала блудница по имени Елена; он себя выдавал за Христа, а ее – за падшую мировую душу, Моя дочь, к сожалению, приняла эту историю всерьез.

– Кстати, где ваша дочь? Она приедет позже?

– Она вообще не приедет. Она погибла этой зимой. Выбросилась из окна.

– Сколько же ей было лет?

– Пятнадцать. Она зачастила на вечера своего отца, и вот…

– Так Алконостов – ее отец?

– К сожалению.

– Вы за ним замужем?

– Я была его тайной женой… Полагаю, не единственной. Но он называл меня своей Марией Магдалиной. Он полагал, что брак несовместим с его миссией…

– А ваша дочь знала, что она… его дочь?

– Догадывалась. Боюсь, что и я сама была недостаточно скрытной. Он давал мне деньги… Она же была достаточно взрослой, чтобы заподозрить, откуда у меня лишние деньги.

– А он, извините, он не общался с ней?

– Ему же было некогда. Он говорил, время еще не пришло. Вот она и повадилась ходить на его вечера… Его надо видеть… видеть…

– Вы думаете, это было причиной?…

– Не знаю… Он все время говорил о чудесах… Он каждый вечер повторял: если бы Иисус бросился с храма вниз, он не разбился бы и спас бы… спас бы всех… Вот она и бросилась…

– У него нет других детей?

– Насколько мне известно, нет. Она думала, что она не разобьется, он узнает об этом и придет к ней…

– Она оставила письмо?

– Ничего не оставила… Она поверила ему., в него…

– А как он реагировал… на происшедшее?

– Он только вчера узнал… что ее нет.

– Зачем вы скрыли от него?

– Не знаю… Не находила случая сказать,… А может быть, хотела испытать его всеведение…

– А вчера?

– Он велел мне привезти портрет на его сегодняшний вечер. Он гонялся за мной вчера весь день по Коктебелю, а я избегала его… Наконец, он нашел меня… знал, где найти…

– И вы сказали ему?

– Он нашел меня там, куда мы с вами идем. Горная тропа становилась все уже и круче.

Море исчезло бы внизу, в сумраке, если бы на него не намекала золотистая лунная дорожка, напомнившая мне цветущий тамариск неуловимым розоватым отблеском.

Жанна Венц остановилась:

– Вот здесь… Здесь я сказала ему… А он напустился на меня, зачем, дескать, ты сразу не сказала мне, я бы воскресил ее на третий день.

– Простите… Может быть… Он психически болен?

– А кто тогда здоров? Он говорил, дочка правильно сделала; она выбросилась из окна, чтобы отец воскресил ее; я этому помешала, я виновата в ее смерти.

Я не знал, что сказать.

– Он говорил: людям нужен чудотворец, только чудотворец спасет их. Посмотри, все рушится, все распадается вокруг. Наша дочь – великомученица. Она хотела дать возможность совершить чудо… спасти всех… Он кричал: ты предательница, Иуда в мини-юбке…

– А ты самозванец!

– Что такое самозванец? Чудотворец – всегда самозванец. Тот был величайший самозванец в истории. Не депутат, не президент, не диктатор, только чудотворец спасет человечество. Власть чудотворцу! Чудотворец еще никогда не был у власти. Я докажу тебе… Наша дочь вернется… Ты родишь ее снова…

Он обнял меня… Он пытался повалить меня в прошлогоднюю полынь буквально на том самом месте, где шестнадцать лет тому назад… Я оттолкнула его… Но нет, дело не в моем толчке. Он сам отшатнулся от меня и дико закричал:

– Как ты смеешь не верить, что я Христос? Ты увидишь… Ты увидишь…

Он замахал руками и бросился вниз. Мне показалось… Он хотел полететь… А может быть, просто оступился, не знаю. Я нашла его часа через полтора в темноте, мертвого… Его надо видеть… видеть…

Всю дорогу под мышкой у художницы был сверток. Она развернула его передо мной, и я увидел портрет. Лик Туринской Плащаницы смотрел сквозь меня на золотистую лунную дорожку, отливающую розоватым тамариском. Но то был также лик Максимилиана Волошина, лик Сына Человеческого. И я понял: этот лик – не феномен, а символ, и не нужно никакого другого чуда, кроме этого лика…

Что-то блеснуло вблизи холста. Я схватил художницу за руку, и безопасная бритва лязгнула о камень… «Портрет самозванца, – проскрежетала Жанна. – Да, но ведь вы сохранили билет… А что если он воскреснет на третий день?»

Игорь

У Игоре на животе был шрам от ножевого ранения. Этот шрам бросился в глаза Катиной подруге, медсестре, когда они всей компанией купались в жаркий день. Катя спросила, не мог ли остаться такой шрам после операции аппендицита, но подруга заверила ее: это ножевое ранение. И Катя серьезно задумалась, не с преступником ли она связалась. Катя внутренне возмутилась еще тогда, когда Игорь спросил ее, не знает ли она, где в городе мечеть. «И он принимает меня за татарку», – сразу же подумалось ей. Но Катя сразу взяла себя в руки, и не показала виду, что задета. В конце концов, это был первый вопрос Игоря, вышедший за пределы их повседневного общения. Катя с деланной небрежностью ответила, что насчет мечети она не знает, но вот если он интересуется исламом, у нее есть кое-что для него, пусть он зайдет вечером к ней. Ей понравилось, как смутился Игорь в ответ, и с тем большим удовольствием она дала ему свой адрес.

Катя обратила внимание на Игоря уже давно. Признаться, ей было даже обидно, что он принимает как должное знаки ее бесспорного расположения. Она, было, приписала это Игореву самомнению, но потом поняла: Игорю просто невдомек, что он вошел в круг ее избранной клиентуры. Каждую неделю она аккуратно оставляла ему номер «Московских новостей», а на этом дефиците основывалось если не Катино благополучие, то ее положение в городском обществе. И то сказать, она оставляла газету для самого начальника милиции, даже для председателя горисполкома. С безошибочной интуицией Катя определила представителей городской элиты, достойных этой маленькой услуги. Директор универмага, главный врач городской больницы, мясник Вадя… Все они знали, как отблагодарить любезную продавщицу. Некоторых пожилых солидных мужчин Катя вознаграждала просто за их обходительность, скажем, за букет цветов, подаренный к женскому дню. Игорь был единственный работяга среди этой чистой публики. Катя надеялась, что рано или поздно Игорь оценит ее кроткую преданность, но время шло, и она убедилась, что надо действовать решительнее.

Обстоятельства складывались так, что Кате надо было срочно выйти замуж Во-первых, она просто боялась, что называется, засидеться в девках. Как-никак, ей уже стукнуло двадцать два года, и почти все подруги, худо ли, хорошо ли, обзавелись мужьями, пусть никудышными, на ее взгляд, но все-таки… Во-вторых, начал действовать житейский расчет, а это был для Кати фактор немаловажный.

Катя жила с родителями в деревянном, но собственном доме. До сих пор у Кати была даже своя комната, на которую вроде бы никто не посягал, но жизнь брала свое, и эта комната вдруг оказалась под угрозой. Для начала выскочила замуж младшая сестра. Это само по себе было чувствительным щелчком по Катиному девичьему самолюбию, но вертихвостка Любка привела мужа в дом, разумеется, без всякой надежды получить когда-нибудь квартиру. А тут еще младший брат, сопляк Женька, вздумал жениться, хотя ему еще только предстояло идти осенью в армию, и сразу же после свадьбы Кате пришлось бы перебираться в комнату нестарых еще родителей, что оскорбляло ее целомудрие и вообще стесняло бы ее. Катя любила почитать ночью и не хотела бы, чтобы мать видела, какие книги она читает. Допустим, когда Женьку проводят в армию, она вернется в свою комнату, но делить ее придется с Женькиной женой, а та, чего доброго, еще родит через полгода… Фи! Катю передергивало при мысли об этом. Оставалось одно: выйти замуж самой, а там все образуется.

Подружки были уверены, что у Кати кто-то есть и она просто скрытничает. Экзотическая восточная внешность Кати, жгучей брюнетки с голубыми глазами, действительно, бросалась в глаза и привлекала мужчин, к сожалению, по большей части немолодых. У Кати не было предрассудков насчет возраста, и она охотно вышла бы замуж за человека с положением. Проблема заключалась в том, что никто из них не обнадеживал ее серьезными намерениями. Некоторые были очень даже не прочь отблагодарить ее за «Московские новости» определенным образом; Катя скромно, но твердо давала понять, что такая благодарность не по ней. Молодая видная киоскерша приобрела в городе репутацию девицы, которая блюдет себя, что звучит несколько двусмысленно в наше время. Катя сознавала это и тяготилась как своей репутацией, так и своей восточной внешностью. «Кто же я такая? Мутант или найденыш? – мучилась она про себя. – Цыгане, что ли, меня подкинули…» Своим черным локонам Катя приписывала и свое раннее отчуждение от родителей. Она всегда страдала от этого отчуждения, хотя сама же втайне стремилась к нему. Про себя Катя знала, что она совсем не такая уж недотрога. Просто у нее был неудачный опыт, и, как говорится, обжегшись на молоке, она теперь дула на воду.

У Кати был друг-одноклассник. Она честно ждала его, пока он служил в армии. Он вернулся и через несколько дней неумело добился своего. Он был пьян в тот вечер, и протрезвлялся с тех пор лишь для того, чтобы снова напиться. В городе этим и объяснили Катин разрыв с ним. Впрочем, поговаривали, будто парень и пьет оттого, что Катя отшила его. Одна Катя знала, что иначе она не могла. До сих пор она с омерзением вспоминала его липкие, назойливые прикосновения и внезапную постыдную боль… «Как будто зуб вырвали без наркоза», – думала она про себя. Катя не сомневалась, что теперь он валяется под заборами вовсе не из-за нее, что все началось в армии. Валька со смаком рассказывал, как сначала был салагой, потом дедом, как его сначала заставляли есть окурки и как потом заставлял есть окурки он. Пьянство хорошо вписывалось в эту последовательность. Кате было жалко парня, но она брезговала им и ничего не могла с собой поделать. Не то чтобы она осуждала его, но она была уверена: нужно быть последним отбросом, чтобы хвастать перед своей девушкой такими гнусностями.

С тех пор Катя пристрастилась к чтению сексологической литературы. Она покупала эти книжки на базаре у барышников и запоем читала до поздней ночи. Потом она уступала эти книги подругам с порядочной наценкой, утверждая, что столько заплатила сама. Навар от этих сделок шел явно на пользу ее бюджету, и Катя начала продавать сексологические книжки в своем киоске из-под прилавка; уж она знала, кому такую книженцию предложить. «Московскими новостями» сама Катя нисколько не интересовалась и не понимала, зачем их читают солидные люди. Кроме сексологической литературы, она ценила только детективы и научную фантастику, подумывала даже о том, что не худо бы открыть свой магазинчик и торговать ходкими книгами, но для этого надо было выйти замуж, так ей казалось. Потом вошла в моду религиозная литература, и заработав кое-что на Библии и Евангелии, Катя с удивлением установила, что справочник «Ислам» тоже пользуется спросом. Правда, книгой интересовались, главным образом, татары, и Катя с беспокойством думала, не принимают ли они ее за свою. У себя в комнате она держала про запас несколько экземпляров этого справочника и готова была уступить Игорю один из них, пусть даже по номиналу.

Впервые подойдя к ее киоску, Игорь молча, долго, пристально всматривался в нее, так что она даже встревожилась и сама спросила, что он хочет. «„Московские новости“, пожалуйста», – ответил он, и Катя протянула ему газету, хотя потом упрекнула себя в нерасчетливости, когда вынуждена была отказать в «Московских новостях» Еремею Фомичу, старейшему в городе и наиболее модному дамскому парикмахеру.

Через неделю Игорь снова подошел к ее киоску и снова уставился на нее, как будто не боялся опоздать на работу. И Катя снова заговорила с ним сама и снова отдала ему «Московские новости», обездолив очередного постоянного клиента. Так повторялось изо дня в день. Катя составила про себя график: кому недодаст она газету на этот раз, Незнакомец же получал газету регулярно, и Катя сама не понимала, почему она так поступает, хотя парню очевидно в голову не приходило, что ему делают одолжение.

Откровенно говоря, Катю нервировал пристальный молчаливый взгляд незнакомца, но парень, бесспорно, нравился ей. Кате нравилось, что он блондин, видный из себя и непьющий. На этот счет у Кати не было сомнений, глаз у нее был наметанный. А незнакомец уже подходил к ее киоску каждый день, довольствуясь «Комсомольской правдой» или «Известиями». Наконец Катя решила навести о нем справки. Никаких затруднений это не составило. Парня звали Игорем, он работал на заводе сельхозмашин, зарабатывал неплохо, рублей 300–350, мог в ближайшем будущем рассчитывать на прибавку: на заводе ценили его. Только одно обстоятельство говорило не в пользу Игоря: он жил в общежитии, то есть не имел жилплощади, но это дело поправимое.

Катя начала истолковывать каждодневные пристальные взгляды Игоря как затяжную романтическую влюбленность и была отчасти тронута, но больше раздражена такой непривычной стеснительностью. Она не растерялась и воспользовалась бестактным вопросом Игоря насчет мечети; что ни говори, Катя умела держать себя в руках. Обдумав происшедшее, она осталась довольна собой: ничего, пусть придет, пусть посмотрит на ее родителей, пусть убедится, что она мутант, а никакая не татарка, авось дальше все образуется.

Когда Катя вернулась вечером домой, Игорь уже помогал ее отцу чинить забор. Они были хорошо знакомы по заводу, и отец уважал Игоря: «Настоящий работяга! Не нынешним чета! Мы его на доску почета поместили бы, да что-то заартачился парень, такой скромняга выискался!» Игоря оставили ужинать, и Катя нашла возможным сунуть ему на прощанье справочник «Ислам» просто так, бесплатно, в подарок.

На другой день Игорь опять пришел и принялся чинить крыльцо. Он приходил каждый вечер и находил себе занятие: в доме всегда столько недоделок, а у Игоря никакая работа не валилась из рук. Катины родители были от Игоря в восторге, и мать обиняками допытывалась у Кати, когда же, когда… Катя пожимала плечиками и многозначительно молчала.

Каждый вечер она провожала Игоря, не до самого общежития, но все-таки. Она говорила с ним о книгах, не о сексологических, конечно, но инопланетяне, Бермудский треугольник и экстрасенсы Игоря явно интересовали. Он тоже немало читал о них и мог поддержать разговор, но не такого разговора ждала Катя. И вот однажды безлунным вечером в тени пыльного тополя она уронила голову к нему на грудь и расплакалась. Она такая одинокая, у нее никого нет, кроме него, никто, кроме него, ее не понимает. Она подняла глаза, Игорь смотрел на нее тем же молчаливым, долгим, пристальным взглядом. «Вот пентюх», – подумала Катя и напрямик спросила: «Что же, берешь ты меня замуж или нет?» Игорь то ли всхлипнул, то ли хмыкнул что-то неразборчивое.

Наутро он впервые не подошел к ее киоску. Весь день Катя была сама не своя. Женька вот-вот займет ее комнату, а этот балда… Она успокоилась только вечером, убедившись, что Игорь, как было условлено, вставляет новую раму в ее окно. Перед ужином Катя взяла Игоря за руку и невзначай сообщила родителям, что они с Игорем решили пожениться. Мать выразила радость, отец тоже, но он почесал при этом в затылке, прикидывая, куда же поселить молодых.

Первым делом Катя сбегала в церковь и крестилась. Она хотела непременно венчаться в церкви и спросила Игоря, крещеный ли он. Игорь ответил отрицательно. «Тогда крестись, что же ты?» – всплеснула руками Катя. «Мне нельзя», – буркнул Игорь. «Сектант он, что ли», – подумала Катя, но по обыкновению решила, что все образуется.

Подруги поздравляли Катю, наперебой расхваливали Игоря, но к похвалам примешивались толки, омрачающие Катину радость. Мать Клавы Лисициной работала в заводском общежитии, и Клава по секрету сообщила Кате, что Игорь чуть ли не каждую ночь надолго отлучается. Дежурной он говорит, что ходит гулять, но уж больно дальний для своих прогулок он выбирает закоулок. Иной раз под выходной на рассвете возвращается. Катя насторожилась. Тут-то и замешалось злосчастное купанье, когда Глаша Переметнова опознала Игорев шрам.

Глаша была хирургическая сестра. Ножевое ранение есть ножевое ранение. Катя впервые подумала о том, что она ничего об Игоре не знает. Он старше ее лет на шесть, на семь. О своих родных говорит неохотно. Где он жил до сих пор? Чем занимался? Не исключено, в конце концов, что он не преступник, а жертва преступника. Прямо спросить Игоря про шрам Катя стеснялась. Она решила снова навести справки. Обратиться прямо к начальнику милиции Кате не позволяла простонародная порядочность. Катя знала ходы в заводской отдел кадров, но побоялась бросить тень на своего жениха. Выручили опять-таки «Московские новости». Катя вспомнила, что ее постоянный клиент Павел Демьянович работает в военкомате. Доставая из-под прилавка очередной номер дефицитной газеты, Катя со слезами на глазах призналась ему, как родному отцу, в своих опасениях. Она не ошиблась в Павле Демьяновиче. На другой день он представил ей исчерпывающие сведения об Игоре.

Игорь был афганец, проявил особую доблесть в боях, ранен душманами, то есть вооруженной оппозицией, как теперь говорят, имеет боевые награды. (Павел Демьянович, не сбившись, перечислил их.) Парень приравнен к ветеранам ВОВ, ему полагаются льготы, но он странный какой-то, не напоминает о себе, а у них до всего руки не доходят (Павел Демьянович не мог скрыть смущения). Впрочем, это дело поправимое, лично он всей душой…

Катя быстро прикинула что к чему. Игорь может получить квартиру если не сразу, то в ближайшем будущем, надо только постараться, но она знает ходы… В эту квартиру можно будет выпихнуть женатого Женьку, благо он все равно уходит в армию. Пока Женька в армии, там поживет замужняя Любка, а Женьки-на жена и у своих родителей хороша. Отец собирается снимать им жилье, это неплохо; когда Женька вернется из армии, все как-нибудь образуется. Главное, остаться хозяйкой в родительском доме. А хозяйкой определенно будет она, Катя. Матери придется отодвинуться на второй план… Мать вряд ли будет перечить… Отец и дальше будет возиться во дворе. Древний инстинкт подсказывал Кате, что собственный дом есть собственный дом, с казенной квартирой его не сравнишь. И муж будет всегда при деле, всегда на глазах… Не запьет, не спутается с другой… А уж она, Катя, со временем откроет свой книжный магазин…

Но то были мечты. Катя не привыкла терять времени даром. На другой же день в общежитии Игорю сообщили, что он прикреплен к магазину как ветеран войны и в пятницу приглашается за пайком. Одновременно Игоря попросили выступить в клубе перед допризывниками на тему: «Физическая закалка и воинская доблесть». В обеденный перерыв двое парней отвели Игоря в сторону и таинственно с ним зашептались. Вечером Катя ужаснулась, увидев Игоря. Он был в отчаянье.

– Не пойму, откуда это пошло, – бормотал он.

– А что такое? – недоуменно осведомилась Катя.

– Откуда они узнали, что я был в Афганистане?

– Разве это секрет?

– Я не хотел… не хотел, чтобы знали. Я хотел забыть… забыть…

– Игорь, ты же слышал: «Никто не забыт, ничто не забыто…» Мне лично нравится, что ты такой скромный. Но ведь у нас с тобой будет семья. Согласись, что хорошая квартира нам с тобой не помешает.

– Какая квартира?

– Тебе же полагается квартира. Тебя ставят на очередь, я уже все выяснила.

Игорь содрогнулся.