Текст книги "Будущий год"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Таинственный беглец

Конечно, Прасковья Никоновна обрадовалась неожиданному появлению внука, по ведь он уехал всего две недели назад, и о новом его приезде в ближайшем будущем даже речи не было. Прасковье Никоновне хотелось думать, что внук уже соскучился по бабушке и собрался устроить ей сюрприз, но Николенька выглядел встревоженным и подавленным, это сразу бросалось в глаза. Бабушка осторожно спросила его, что случилось, но он замотал головой, отрывисто сослался на усталость и попросил позволения поспать. Бабушка постелила ему в комнате, где он обычно жил, когда останавливался у нее. Прасковья Никоновна уже выходила на цыпочках из комнаты, как вдруг Николенька оторвал голову от подушки и свистящим шепотом напомнил, что пора запирать калитку. Было всего пять часов вечера. Прасковья Никоновна только руками развела:

– Но ко мне еще должны прийти… У меня сегодня вечером уроки…

– Отмени, бабушка, пожалуйста, отмени! Никто не должен знать, что я у тебя!

– И Оленька тоже?

– Никто, никто, никто! – в голосе внука послышались истерические нотки.

Прасковья Никоновна занавесила окно, хотя оно выходило в сад, а не на улицу Потом она притворила тихонько дверь в комнату, вышла в сад и приколола к ветхой калитке записку извещая о том, что у нее болит голова, она очень извиняется и просит не беспокоить ее.

Прасковья Никоновна писала записку впопыхах, но написала все-таки «извините», а не «извиняюсь», как написали бы многие на ее месте. Прасковья Никоновна гордо называла себя словесницей и не выносила, когда преподавателя русского языка и литературы титуловали «литератором». Прасковья Никоновна отличалась безупречной грамотностью и, будучи давно уже на пенсии, все еще имела учеников. Она давала частные уроки больше из любви к искусству, брала недорого, но была строга; ее ученики, как правило, писали сочинения на отлично.

Прасковья Никоновна происходила из старинного купеческого рода. Ее отец Никон Карпович был инженер-мукомол, редчайший специалист по крупорушкам. Это предохранило его от неприятностей, связанных с непролетарским происхождением. Никона Карповича миновало и дело промпартии, и тридцать седьмой год, однако он его не пережил. (Семнадцатилетняя Поленька осталась одна с матерью, и они начали сдавать дачу, чтобы прожить, пока Поленька учится. Из лета в лето дачу снимал у них Василий Тихонович, известный нейрохирург. Он приезжал на дачу с женой, с дочерью и сыном. Дети были еще маленькие, младше Поленьки; они родились после того, как Василия Тихоновича вернули из ссылки, вспомнив о нем, когда понадобилось оперировать одного из тогдашних вождей. Поленька была привязана к этой семье, но Василий Тихонович уклонялся от разговоров, как многие интеллигенты в те времена. Поленька росла под влиянием Серафимы Александровны, любимой учительницы. Серафима Александровна никогда не была замужем, и Поленька исподволь переняла у нее символ веры земских учительниц, жертвовавших личной жизнью своим ученикам. Поленька тоже решила «быть светской пустынницей стройного роста», как в стихотворении Цветаевой, которое тайком переписала. Поленька закончила пединститут во время войны и сразу пошла работать в школу, где сама училась. Не прошло и года, как умерла Поленькина мать, и юная учительница осталась одна-одинешенька. А недели через три ее навестил Василий Тихонович. Поленька, как ни в чем не бывало, спросила его о семье, но семьи больше не было. Жена Василия Тихоновича с детьми ехала в эвакуацию. В поезд попала бомба, не спасся никто. Василий Тихонович приезжал все чаще и чаще. Вдруг он сделал Поленьке предложение, и она не посмела ответить: «Нет!» Замужество было для нее неожиданностью. Другой неожиданностью оказалась беременность. К двум неожиданностям прибавилась третья: смерть мужа. Сын родился уже без него. Прасковья Никоновна назвала его Василием.

Вася благополучно вырос, окончил институт и по распределению попал в город Папа-нин. Там-то и родился внук Прасковьи Никоновны. Бабушка хотела назвать его Никоном в честь прадеда, но родители воспротивились: имя Никон звучало, по их мнению, несовременно и как-то одиозно. Примирились на Николае. Бабушка ценой такого компромисса настояла на том, чтобы внук непременно проводил лето у нее в Мочаловке. Пока Николенька был маленький, родителям поневоле приходилось вместе с ним превращаться на лето в мочаловских дачников (Прасковье Никоновне думалось, не семья ли Василия Тихоновича опять поселялась у нее под кровом, особенно когда родилась младшая Николенькина сестренка). Разве только главу семьи звали Василий Васильевич, а не Василий Тихонович. Но когда Николенька подрос, она предоставила молодым право использовать лето по своему усмотрению, чем они охотно воспользовались, уезжая с девчушкой то к Белому, то к Черному морю. По правде говоря, мартышка-Маришка бабушку мало интересовала.

Зато во внуке бабушка души не чаяла. Он ей напоминал и прадеда Никона и деда Василия. В самом имени Николенька ей слышался все-таки Никон. Бабушка давала внуку читать всё, что сама читала в его возрасте. Такой круг чтения для нее сам собой разумелся. Николенька прочел Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Диккенса, Кнута Гамсуна. Бабушка не забывала при этом, что она педагог, и заставляла Николеньку читать по школьной программе «Как закалялась сталь», «Молодую гвардию» и «Повесть о настоящем человеке». При таких обстоятельствах Николенька все лето только читал. Ни на что другое ему не оставалось времени. Поступать он решил на исторический факультет и сочинение написал на отлично, как настоящий бабушкин ученик, зато по всем остальным предметам схлопотал тройки. На экзамене по истории Николенька назвал Ивана Грозного кровавым деспотом и сатанистом. Преподаватель не возражал, однако снизил Николеньке оценку, поймав его на незнании какой-то исторической даты.

Удар был особенно чувствителен для Николеньки, потому что Оленька в институт поступила. Оленька была любимая бабушкина ученица. Прасковья Никоновна готовила ее себе в преемницы, как Серафима Александровна готовила в свое время юную Поленьку Прасковья Никоновна видела в Оленьке себя, а Николеньку прочила в Василии Тихоновичи. Она даже втайне мечтала, чтобы Николенька стал врачом, но историк так историк, ничего не поделаешь. Ей нравилась, что Василий Тихонович в данном случае ровесник Поленьки, то бишь Николенька не старше Оленьки. У Прасковьи Никоновны сладко щемило сердце, когда Оленька с Николенькой сидели на скамеечке при луне в саду под фетовской липой.

И теперь Прасковья Никоновна предпочла бы, чтобы скоропалительный приезд внука был связан с Оленькой. Конечно, им надо объясниться. Николенька непременно поступит в университет на будущий год, он докажет Оленьке, что достоин ее. Прасковья Никоновна была даже не прочь сбегать за Оленькой и устроить внуку сюрприз, но побоялась оказаться бестактной; у нее все еще дребезжало в ушах Николенькино: «Никто! Никто! Никто!»

Напрашивалась, к сожалению, и другая версия, более тревожная и устрашающая. Что если Николенька задумал постричься в монахи? Перед отъездом внук имел с бабушкой обстоятельный разговор об отце Сергии и старце Зосиме. Вдруг мальчик все-таки решился? Отношение Прасковьи Никоновны к религии было непростым и неоднозначным. Разумеется, она сама была крещена, крестила сына и внука. Этого требовал хороший мочаловский тон. Однако ни она сама, ни ее сын в церкви не венчались. Тот же самый хороший мочаловский тон категорически запрещал афишировать свою религиозность. Более того, он даже предписывал скрытность. Прасковья Никоновна была учительница и считала одной из своих задач научно-атеистическое воспитание. Атеизм был государственной религией, а православная религиозность была формой личной жизни, последним прибежищем старых, больных, умирающих. Прасковья Никоновна с удовольствием смотрела богослужение по телевизору, но появление священника в школе возмутило бы ее до глубины души. Возможный постриг внука ужасал Прасковью Никоновну. Она сознавала, что должна непременно отговорить его хотя бы ради Оленьки.

Была, наконец, и третья версия, которую Прасковья Никоновна отвергала всем существом, однако не считаться с ней не могла. Что если мальчик задумал теракт? Она только что видела по телевизору подростка, бросившего две бутылки с горючей смесью в окно… Прасковья Никоновна даже про себя не смела повторить, в какое окно… В детстве на чердаке тайком от родителей она прочла «Конь бледный» Ропшина и готова была видеть в Николеньке нового Савинкова. Неужели он приехал к ней для конспирации, чтобы запутать след? Как бы не выдать его ненароком… Но если еще не поздно, надо удержать его, удержать, хотя бы ради Оленьки… Да и заповедано ведь: «Не убий!»

Наконец заспанный Николенька вышел из своей комнаты. Бабушка тотчас же поставила на стол Николенькин любимый яблочный пирог. Николенька посветлел, было, при виде пирога, но сразу же опасливо покосился на окна. Бабушка послушно задернула портьеру.

– Ты поняла? Никто не должен знать, что я здесь, – обреченно повторял внук.

– Поняла, поняла… Однако, скажи мне наконец, Николенька, что случилось, – участливо сказала бабушка, с напускным спокойствием садясь к столу.

– Понимаешь, бабушка, я скрываюсь, – прошептал внук.

– Тебя преследуют? – вся вскинулась бабушка.

– Да, преследуют… Я даже не знаю, что они со мной сделают.

– Кто? Кто? Кто тебя преследует? За что?

– Бабушка… бабушка… Я дезертир…

Прасковья Никоновна только руками всплеснула. Ей сразу вспомнилась повесть молодого современного писателя (фамилию автора она запамятовала, повесть же называлась «Живи и помни»). Прасковья Никоновна ценила это произведение, хотя находила язык его несколько нарочитым. Неужели Николеньку тоже затравят, как лесного зверя? И Оленьку со свету сживут. Прасковья Никоновна чуть не расплакалась.

– Как это… дезертир? – спросила она, глотая слезы.

– Видишь ли, меня вызвали, а я не явился. Взял билет и к тебе приехал.

– Разве это преступление: бабушку навестить?

– Я же не явился. Я дезертир.

– Но почему же ты тогда не явился?

– Потому что я не согласен… не согласен делать то, что они делают.

В голове у Прасковьи Никоновны быстро промелькнуло все то, что она читала в последнее время в газетах об альтернативной службе.

– Но погоди, Николенька, законодательство о воинской обязанности сейчас пересматривается. Тебе не обязательно будет брать оружие в руки. Ты пойдешь в военкомат и все объяснишь. Я уверена, тебе пойдут навстречу.

Николенька сделал большие глаза:

– Военкомат? При чем тут военкомат? Да туда никто не является… Разве меня военкомат вызывает?

– Извини, Николенька, тогда я, действительно, чего-то недопонимаю. Кто тебя вызывает, объясни мне, сделай одолжение!

Николенька в ответ подтянулся и не без гордости произнес:

– Видишь ли, бабушка, я драгун!

На Прасковью Никоновну пахнуло чем-то задушевным, лермонтовско-толстовско-белогвардейским.

– Разве этот род войск тоже возрождается? – спросила она мечтательно.

– Да. Он уже возродился. У нас в городе действуют две молодежные группировки: пращуры и драгуны.

– А почему «пращуры»?

– «Пращуры» – это от пращи. Они еще в школе слышали, что рогатка раньше называлась «праща». Вот они и назвали себя «пращуры».

Прасковья Никоновна наставительно поправила пенсне:

– Но это же неправильно, Николенька. Это типичная народная этимология. «Пращур» не имеет ничего общего с пращей. «Пращуры» – это родители прапрадеда или прапрабабки. Не смешно ли, когда так называют себя молодые люди?

– Смешно, – кивнул Николенька. – Вот мы и называем их ящерами, а они называют нас драконами.

– Кажется, у Шварца есть пьеса «Дракон».

– И в Ку-Клукс-Клане есть великий дракон.

– Тоже нашли себе пример для подражания!

– У Ку-Клукс-Клана есть чему поучиться, бабушка. Но мы на этом не останавливаемся. Мы их называем «ящурами», а они нас «дрыгунами».

– Почему «дрыгунами»?

– Потому что мы танцуем современные танцы. А они только мускулы накачивают, плебеи несчастные. У нас, у драгунов даже свой гимн есть.

– Какой еще гимн?

Николенька вскочил со стула и, жестикулируя, запел:

 
Как народу победить?
Нужен храм, чтобы венчать;
Нужен дом, чтобы родить;
Нужен лес, чтобы зачать.
Где любовь чужда вражде,
Там живут от сих до сих;
И в проветренном гнезде
Нет чужих, как нет своих.
 

– Кто же написал этот гимн?

– Мы не помним. Какое это имеет значение? А ящеры нам завидуют. Вообще говоря, этот гимн им больше подходит, чем нам. Но мы первыми его запели, оставили ящуров без гимна. Вот они и бесятся.

– Как бесятся?

– Бабушка, объявлена война, и меня призвали.

– Куда призвали? Отказываюсь понимать-Битый час бабушка расспрашивала внука о пращурах и драгунах, и постепенно перед ней стала вырисовываться такая картина.

Сначала городская молодежь просто дралась между собой от нечего делать. Улица выступала против улицы, район против района. Постепенно разногласия обострились. Пращуры начали бить всех, кто танцует модные танцы и отращивает длинные волосы. Противники пращуров назвались драгунами и присвоили себе гимн, озлобив этим пращуров. Драки стали более жестокими. В ход пошли кастеты или кистени, как их называли пращуры. Драгуны вооружились шпагами, то есть железными палками. В темноте все чаще гремели выстрелы. Ни драгуны, ни пращуры не знали, откуда берутся учебные и не только учебные винтовки, которыми их вооружают. Лидеры пращуров называли себя комиссарами, у драгунов появились офицерские чины. Например, Николенька был корнетом. Говорят, имелись и генералы, но Николенька не знал, кто они, И пращуры, и драгуны усиленно занимались военной подготовкой. У тех и у других были свои стрельбища. Если подросток не был ни пращуром, ни драгуном, его избивали и те и другие. Он мог бежать из города, но беглецов находили убитыми даже в других городах.

Обстановка накалилась, когда встал вопрос о переименовании города. Более пятидесяти лет город назывался Папанин. Прасковья Никоновна помнила, с каким восторгом его переименовывали. Во всех газетах писали, какая это высокая честь для горожан – именоваться папанинцами. Сама Прасковья Никоновна гордилась тем, что сын ее по распределению стал настоящим папанинцем, а внук ее – коренной папанинец.

Со временем атмосфера в Папанине и вокруг Папанина менялась. Постепенно забыли, что Папанин – герой Арктики. При слове «Папанин» кое-кто заговорщически подмигивал и спрашивал: «А папаню-то помните? При нем такого не было. И мы в нашем Папанине такого не допустим». Вместе со всеми перестроечными новшествами возник вопрос о возвращении городу его прежнего названия: Тятин. Тогда-то и выяснилось истинное предназначение пращуров и драгунов. Казалось бы, пращуры должны были выступить за исконный Тятин, однако именно пращуры провозгласили лозунг: «Умрем за родной Папанин». При этом сами они умирать не собирались и явно предпочитали убивать других. Драгуны решительно выступили за город Тятин и тоже не брезговали убийствами. До сих пор стреляли из-за угла, но предстояло решительное сражение. Когда корнету Николеньке приказали завтра явиться на сборный пункт, в подвал на улице Олега Кошевого, он попросил денег у матери, взял билет и на другой день постучался в бабушкину дверь.

– А если обратиться в милицию? – растерянно спросила бабушка.

– Я выдам себя, и меня убьют.

– Милиция тебя защитит.

– Как защитит? Сами милиционеры боятся драгунов и пращуров.

– В Мочаловке пока их нет.

– Они везде, везде, бабушка! Они гонятся за мной. Они все равно найдут меня, и я не знаю, что они со мной сделают… А я не хочу… не хочу… исполнять их приказы… Пращуры хлещут пленных драгунов раскаленной проволокой, драгуны заставляют пленных пращуров держаться за голый провод под напряжением. А теперь меня забьют шпицрутенами и пращуры и драгуны… Я дезертир.

Прасковья Никоновна успокоила его, как могла, спустилась в погреб и хозяйским глазом, наметанным еще в военное время, обследовала запасы картошки и капусты. Потом она погасила свет, вышла в сад и приколола к ветхой калитке другую записку: «Уехала к внуку в город Тятин. Вернусь не скоро».

Денёк

Когда был убит наповал полковник СП. Прахов, дело о выстрелах на улице Красных комиссаров перешло к Игнатию Бирюкову. Полковник Прахов не был первой жертвой загадочных снайперов. Уже три недели в больнице лежал коммерческий директор объединения Росплодфрукт Митрофанов, тяжело раненый там же крупной дробью в шею и ключицу. Вообще же говоря, выстрелы имели место и раньше. Правда, до сих пор не было убитых. Пострадавшие бывали легко ранены в спину, реже в бок или в грудь. Стреляли в них мелкой, а не крупной дробью. Никакой закономерности в этих покушениях не прослеживалось. Пострадавшие даже не были знакомы друг с другом, если не считать пяти мальчиков и двух девочек из пятого класса Б, также задетых дробью.

Бирюков начал с того, что встретился в больнице с Митрофановым. Митрофанов имел вполне определенное мнение насчет того, кто в него стрелял.

– Старик в меня стрелял, Прахов. Больше некому, – категорически заявил он.

– А вы были с ним знакомы? – спросил следователь.

– Был, прах его возьми! Я его дочку… ухаживал.

Бирюков присмотрелся к забинтованному Митрофанову. На больничной койке лежал мужчина лет под пятьдесят, коренастый, что называется кряжистый. Лысина его лоснилась, лицо было одутловатое. Впрочем, оно могло распухнуть от раны и уколов.

– А где вы познакомились с Людмилой Праховой? – продолжал Бирюков.

– Да она администратором служит в гостинице, где я живу, когда в Москву приезжаю.

– И какие у вас были с ней отношения?

– Да понятно, какие, гражданин… товарищ следователь, – быстро поправился он.

– И давно?

– С полгода будет. Я же в Москве наездами.

– А ваше постоянное место жительства?

– Ставрополь.

– Ваше семейное положение? – Женат. Двое детей взрослых.

– Как же это вы так?

– Что ж тут удивительного, товарищ следователь! Вы Людмилу-то видели? Женщина привлекательная.

– Так и продолжать думали… наездами?

– И лучше всего было бы! А то задумал жениться, и понесла меня нелегкая к ней домой.

– А семья ваша как же?

– Да на развод я подал. В жилплощадь дело уперлось.

– В какую жилплощадь?

– В Людмилину, в какую же еще! Мне бы привилось к ней прописаться на первое время. Вот Змей Горыныч и заартачился.

– Змей Горыныч?

– Ну да, старик Прахов. Очень мне его квартира нужна! Я бы за полгода себе трехкомнатную подыскал.

– На очередь бы встали?

– Какая там очередь! Купил бы по новому закону. Я давно подумывал в Москве обосноваться. Дела, знаете, требуют…

– Полезное с приятным…

– Лежали бы вы на моем месте, знали бы, как это приятно. Ну, старик, ну, черт….

– Так вы утверждаете, что в вас стрелял полковник Прахов?

– Конечно, он стрелял, гражданин… товарищ следователь. Хоть бы арестовали его, по крайней мере…

– Некого арестовывать.

– Куда же он девался, Кощей Бессмертный?

– Убили его.

Митрофанов вздрогнул под одеялом.

– Туда ему и дорога, конечно. Но теперь я на улицу Красных комиссаров ни ногой. Выпишусь, и поминай как звали. К Людмиле больше не подступлюсь… В гостинице больше останавливаться не буду,…

– Почему так?

– Значит, я сильненькому дорогу перебежал. Убьет он меня, убьет, не пощадит…

– Кто?

– Вам лучше знать.

Митрофанова затрясся в ознобе, и дежурный врач попросил Бирюкова покинуть палату.

Что касается самого убитого, Бирюков удивлялся, как трудно навести о нем какие-нибудь справки, хотя он жил в доме 4 на улице Красных комиссаров больше тридцати лет. Молодые соседи ничего о нем не знали, а старожилы предпочитали о нем не говорить. Дом был населен, в основном, отставными военными, среди которых преобладали генералы. Семен Порфирьевич Прахов получил двухкомнатную квартиру в доме в 1958 г., будучи всего-навсего подполковником. Он поселился в своей квартире с маленькой дочкой. Жены его никто никогда не видел. Предполагалось, что он вдовец. В Москву его перевели откуда-то с севера, то ли из Сибири, то ли из Коми. Один из генералов, разговорившись, вспомнил, что в тридцатые годы Прахов был ворошиловским стрелком, о нем писала «Пионерская правда». Потом следы Прахова как-то терялись. Бирюков не без труда выяснил, что в тридцать девятом году красноармейца Прахова перевели на секретную ответственную работу. Короче говоря, с тех пор он участвовал в расстрелах. Вероятно, он мог бы немало рассказать и о Куропатах, и о Катынском лесе, только вряд ли доводилось кому-нибудь его расколоть. Прахов был человек надежный. Недаром начальство ценило его, хотя не очень-то продвигало по службе. Впрочем, это объяснялось как спецификой его работы, так и пробелами в образовании: оно было у Прахова ниже среднего. Но так или иначе он во время войны служил в СМЕРШе, занимался власовцами и другими изменниками Родины, конвоировал бывших советских солдат, освободившихся из немецкого плена. В документах не было отражено, сколько смертных приговоров привел он в исполнение, иными словами, скольких он вывел в расход.

После войны Прахов стал начальником лагеря. Его перемещали из лагеря в лагерь. Женат он никогда не был. Его дочь родилась, по всей вероятности, от заключенной.

Бирюкову пришла в голову мысль, не отомстил ли кто-нибудь полковнику Прахову за прошлое. У его подопечных могли быть дети, внуки, а гласность бередила семейные предания. В Прахова стреляли из окна дома, в котором он жил. В этом не было никакого сомнения. Пуля попала ему в шею, под самым затылком, и, вероятно, он так и не пришел в себя, лежа на горячем асфальте двора. Он был мертв, когда приехала скорая помощь. Ее вызвал по телефону сосед-генерал, видевший с лоджии, как упал Прахов. Должно быть, он и выстрел слышал, но не рискнул спуститься во двор, Прахов не был ему ни сватом ни братом, а двор, надо сказать, отлично простреливался.

Бирюков представил себе, как старик лежит один посреди двора и никто не решается подойти к нему. Следователю вспомнился пассаж графа де Местра о палаче: «Среди этого одиночества, среди этой особенной пустоты, образовавшейся вокруг него, живет он один со своей самкой и своими детенышами, и только они дают ему возможность услышать человеческий голос: без них он не слышал бы ничего, кроме стонов». Для де Местра палач – сакральная фигура, «слуга Божественного закона и его жрец». А что такое Прахов? Преступник, исполняющий обязанности палача? Но палач служит закону, иначе он не палач, а преступник действует на собственный страх и риск, так было до сих пор, но Прахов убивал не по собственному усмотрению, его действия были безупречно санкционированы другими высокопоставленными праховыми, ссылавшимися на некий закон и даже на идеал. Кто же такой Прахов – палач, преступник, жертва? То и другое и третье в одном лице? Ответом на этот вопрос был только трупик застреленного старика, валяющийся посреди двора в запоздалом ожидании скорой помощи.

Бирюков стыдился своей начитанности и болезненно поморщился, поймав себя на очередной неуместной литературной параллели. Ему вспомнилась рыжая Зефхен, дочь палача из мемуаров Генриха Гейне, когда в гостиничном холле он встретился с Людмилой Семеновной Праховой. Пышная рыжеватая блондинка внешне действительно походила на располневшую Зефхен, но, стоило Бирюкову заговорить с ней, как он убедился, насколько неуместна литературная параллель. Зефхен была песенница, а из Людмилы Праховой ему не удалось извлечь практически ничего, кроме всхлипывающих междометий. Бирюков никак не мог понять, о какой бабушке она лепечет, «Папушка, папушка», – оказывается, повторяла она, называя так убитого Прахова. Нелегко было сообразить, о каком деньке она назойливо упоминает. Деньком Зефхен Прахова называла своего сына Дениса. Она же мать-одиночка. Папушка заменял Деньку отца и бабушку. А теперь Денек совсем от рук отбился. Школу даже пропускает.

Бирюков спросил ее о Митрофанове. Людмила покраснела сквозь румяна и пролепетала, что папушка был против из-за Денька. А вообще она ходила в больницу навестить Митрофанова, но он не захотел с ней разговаривать.

– Вы знаете, что Митрофанов считает, будто в него стрелял ваш отец? – осведомился Бирюков и сразу же пожалел о своем вопросе. Людмила отшатнулась и вся налилась слезами.

– Как? Папушка? Да он мухи не обидит… не обидел… не обижал… – Эта женщина не умела связать двух слов, но тело ее было красноречиво. Она не содрогнулась, она именно всколыхнулась, и Бирюков понял, почему она казалась Митрофанову необыкновенно привлекательной. Тело Людмилы говорило; оно вторило междометиям, перечило словам и в самом несоответствии сказанного и невольно высказанного было что-то наигранное, – расчетливая, но неумелая скрытность.

– А ружье у Семена Порфирьевича было? – спросил Бирюков. – Какое там ружье, – опять всколыхнулась в ответ Людмила. – Был он когда-то награжден ружьем, именным, охотничьим, но его давно уже нет… куда-то запропастилось…

– Постарайтесь вспомнить, когда вы видели ружье в последний раз.

– Да никак весной, когда папушка с Деньком за город собирались…

– Зачем они ездили за город?

– Гулять.

– А зачем ружье брали?

– Да не брали они… или брали… Папушка за городом ворон стрелял.

– Вы с ними никогда за город не ездили?

– Никогда… Мне же некогда, да и папушка ездить перестал… У него было прединсультное состояние…

– Не было ли у него каких-нибудь неприятностей в последнее время? Писем? Телефонных звонков? Встреч?

– Да никто ему давным-давно не звонил. А заходил к нам только Митрофанов.

– Не было ли у Семена Порфирьевича врагов среди соседей?

– Да что вы? Мы и не знакомы абсолютно ни с кем…

– Вы разрешите мне осмотреть вашу квартиру?

– Приходите!

– Когда?

– Я завтра выходная.

Бирюков подумал, что и с Деньком не худо было бы познакомиться сначала на нейтральной территории, и на другое утро отправился в школу. Но Денёк отсутствовал. Учительница сказала, что он часто пропускает уроки.

– А пока дед был жив, он аккуратнее посещал уроки?

– Ни одного не пропускал, но все равно учился плохо.

– Вы мать в школу вызывали?

– Вызывала, но вместо нее приходил дед.

– И что?

– Сказал, что мы сами виноваты. Дело учеников – ходить в школу, наше дело – учить.

– Какое вообще впечатление произвел на вас Семен Порфирьевич?

– Не он один такой…

Бирюков стоял перед домом 4 на улице Красных комиссаров. Дом был построен в форме буквы Г. Малое крыло перпендикулярно большому крылу. Очевидно, стреляли из малого крыла. Но из какого окна? Их несколько десятков. Число подстреленных превысило сорок человек, не считая кошек и собак Практически в каждой квартире имелось охотничье ружье. Как-никак, дом генеральский. Может быть, стреляет душевнобольной? А двор хорошо простреливается. Бирюков почувствовал себя мишенью. И в тот же миг грянул выстрел.

Бирюков инстинктивно бросился на асфальт. Мысль работала четко, но бесцельно и отрешенно. Выстрелит ли снайпер в лежачего? Сколько нужно времени, чтобы перезарядить ружье? Может быть, стоило бы забежать в ближайший подъезд? Или доползти до него? Это в ушах зазвенело или после выстрела послышался женский крик?

Но женский крик слышался уже в подъезде. Оттуда выбежала Людмила, вцепилась в его пиджак и втащила Бирюкова в подъезд. «Вы полежите здесь, а я сейчас помощь скорую вызову», – вся колыхалась она. Бирюков поднялся на ноги и сказал, что ему нужно позвонить по телефону. Людмила всплеснула руками. Бирюков воспользовался ее замешательством, вскочил в кабинку лифта и поднялся на девятый этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь, Бирюков быстро прошел на лоджию. Ружье лежало на виду. Бирюков разрядил его и вскрикнул от боли. Маленький, пухлый, белокурый мальчик впился ему в руку зубами.

– Отдай ружье.

– Ты стрелял?

– Не стрелял я! Отдай ружье!

– Ты зачем в деда стрелял?

– Он у меня ружье отнял. Отдай ружье!

– Кто тебя стрелять учил?

– Он… Сеняк…

– Какой синяк?

– Дед Сеняк…

Бирюков сообразил, что «Сеняк» происходит от «Сени». Денёк был записан «Семеновичем». Дед усыновил его.

– Где он учил тебя стрелять?

– Мы на пустырь ездили.

– Зачем же ты в людей стрелял?

– Дед заболел, и мы больше на пустырь не ездили.

– И что же?

– Дед на процедуры ходил, а я начал упражняться, чтобы не разучиться…

– И ты начал в людей стрелять?

– Сперва стрелял в кошек, в собак…

– А потом?

– Потом подумал, что в людей лучше.

– Как лучше?

– Сеняк говорил: стрелять их надо, они предатели.

– Кто предатели?

– Все они. Они предали тех, кто стрелял.

– И в Митрофанова ты стрелял?

– Я стрелял.

– Упражнялся?

– Противный он. Сеняк все говорил: я его пристрелю. Он хочет у нас квартиру оттягать и со Смакой спать. А я сам со Смакой спать хочу!

– Кто такая Смака?

В комнате послышался громкий всхлип.

– Она, мамка, – буркнул мальчишка, и Бирюков удивился, до чего он похож на свою мать: такой же пухлый, голубоглазый, но низкорослый, как дед.

– Ты что же, с матерью спал?

– Спал, когда маленький был. А потом с ней Сеняк стал спать.

– А дед знал, что ты собираешься в Митрофанова стрелять?

– Он все собирался сам в него стрелять. Все обещал, а не стрелял. А я взял и выстрелил…

– Деду ты об этом сказал?

– Он сам догадался. Отнял у меня ружье и пошел со Смакой спать. Сам пел: «Наши жены – ружья заряжены», а у меня ружье отнял. Ну, ничего, я нашел ключ, отпер шкаф и в него выстрелил.

– В деда?

– Он у меня ружье отнял… Он все равно скоро помер бы…

– И ты убил деда?

– Нет, не убил… Это не называется «убил»,… Сеняк говорил: безнадежно больных надо усыплять. А смертельно раненых товарищей он сам пристреливал…

– Зачем же ты в своих товарищей стрелял? Из пятого «Б»?

– Они надо мной смеялись.

– А в мать ты мог бы выстрелить?

– И выстрелю, если она мужиков водить будет. Ей Сеняк так и говорил. И ремнем ее учил.

– А тебя он тоже учил?

– Нет, меня он стрелять учил. Только ружье отнял. Сам же говорил: человек с ружьем. Еще песню пел.

– Какую песню?

Мальчик выпрямился во весь свой маленький рост и громко запел:

 
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка!
Другого нет у нас пути!
В руках у нас винтовка!
 

– Других песен ты не знаешь?

– Не знаю и знать не хочу. Отдай ружье!

– Меня хочешь пристрелить?

– И пристрелю! Выйду из колонии и все равно пристрелю. Так и знай!

Бирюкову стало жутко. Ему нередко в отчаянье угрожали изобличенные преступники, но что такое были их угрозы в сравнении с беспощадными голубыми глазенками этого вольного стрелка!

– Слушай, – сказал Бирюков, – ты знаешь, что в людей нельзя стрелять?

Голубые глаза широко раскрылись от удивления.

– Как нельзя? – спросил мальчик.

– Нельзя, нельзя… Тебе что же, никто этого не говорил?

– Никто, никогда. Все стреляют. И по телевизору, и в кино. А тех, кто не попал, расстреливают. Вот я не попал в тебя, и ты отнял у меня ружье. Ты бы расстрелял меня, но я еще маленький. Вот вырасту и пристрелю тебя.