Текст книги "Будущий год"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Векша

Вика впервые посетила нас не очень кстати, хотя и по моему приглашению. Как раз в то воскресенье сын привел к нам свою невесту, и мы обсуждали будущее молодой четы. Откровенно говоря, нам с мужем не нравилась невеста сына. Особенно обижало нас то, что наш дом был для нее благоустроенной летней дачей. Она не представляла себе, как можно жить в таком доме зимой, а мы прожили в нем всю жизнь и вырастили сына. Она хотела сохранить за собой одну комнату для летнего отдыха и зимних развлечений, совершенно уверенная в том, что жить можно только в городской кооперативной квартире. Мы с Вячеславом Илларионовичем не перечили ей, но оба приуныли в ее присутствии. Что греха таить, я пригласила Вику в смутной надежде на то, что мой сын ею заинтересуется, если не увлечется. Вика казалась мне неотразимо обаятельной. Она только что устроилась преподавательницей в детскую музыкальную школу, где я работала. Помню, как с первого взгляда меня заворожили ее длинные волосы странного зеленовато-каштанового оттенка. Я попыталась даже узнать у моей парикмахерши, нельзя ли окрасить волосы в такой цвет, но ничего подобного не нашлось в распоряжении опытной мастерицы. Да и не похоже было на то, что Вика красит волосы. Скорее всего, она вообще не прибегала к услугам парикмахерской. Ее коса производила впечатление причудливой неподдельности, впрочем, как и она вся. Наверное, этим и объяснялся ее удивительный дар всех располагать к себе. Ученики души в ней не чаяли. Наши преподавательницы, большей частью пожилые, ревновали ее к ученикам, однако благоволили к ней. При этом Вика была несловоохотлива или, лучше сказать, немногословна. Однажды на педсовете ее критиковали за то, что она завышает оценки ученикам. Вика не отпиралась и не оправдывалась. Она села за фортепьяно и сказала: «Я лучше сыграю». Она сыграла, и нападки, действительно, прекратились. В то воскресенье, почувствовав натянутость в нашем семейном кругу, Вика тоже сказала: «Я лучше сыграю». Нам было не до музыки, но, разумеется, никто не возражал. Игра Вики отличалась одной особенностью. При всей технической точности исполнения даже знатоки затруднялись определить, какую пьесу она только что сыграла. Вика не играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только не нуждается в дополнении, но исключает его). Слушателей захватывала цепкая гибкость исполнительницы. Ее игра передавалась нервам и мышцам. Вечером, когда мы с Вячеславом Илларионовичем остались одни, я рассказала ему, что ученики зовут молодую учительницу Викшей или Векшей и даже преподаватели не называют ее иначе. Теперь я вспоминаю, как насторожился Вячеслав Илларионович при слове «Векша». Тогда мне казалось, что мои рассказы не производят на него впечатления. И немудрено: Вячеслав Илларионович был слишком озабочен проектом, который предстояло сдавать в ближайшие недели. По линии своего института муж проектировал завод ядохимикатов. С этим проектом соприкасалась его докторская диссертация. Вечная сосредоточенность мужа беспокоила меня. Я пыталась развлечь его своей болтовней. К тому же пора было обсудить с ним одно неотложное дело. Вика жила далеко от нашей музыкальной школы и тратила очень много времени на дорогу. В нашем доме освобождалась одна комната. Эту комнату я хотела временно предоставить Вике. Мой муж рассеянно согласился.

Сын вскоре переехал в город к молодой жене, и Вика обосновалась у нас в доме. Однажды мне позвонил сослуживец мужа. Я узнала, что у Вячеслава Илларионовича серьезные неприятности на работе. Меня просили повлиять на него. Непримиримая позиция Вячеслава Илларионовича якобы наносила ущерб не только ему самому, но и всему институту. Вечером я имела с мужем разговор. Оказывается, там, где, согласно проекту, должен был строиться завод ядохимикатов, протекала речка. Речка эта не значилась ни на каких картах. Не было оснований принимать эту речку во внимание при проектировании. Од-i шко пуск завода означал неминуемую гибель речки. Узнав об этом, Вячеслав Илларионович отказался подписать готовый проект. Таким образом, план срывался, а это грозило институту катастрофическим провалом. Естественно, Вячеслав Илларионович рисковал своим собственным положением. Я за него испугалась. Я возражала сбивчиво, но настойчиво против донкихотского пыла, так мало свойственного ему до сих пор. «У этой канавы небось и названья-то нет», – обронила я с наигранным пренебрежением. «То есть, как нет, речка называется „Векша“», – чуть ли не торжествующе парировал Вячеслав. Я невольно взглянула на Вику. Она потупилась и пробормотала: «Я лучше сыграю». Ее игра подвела итог нашему объяснению. Вика играла цепко и четко, все расставляя по местам. С этого вечера каждый из нас на зубок знал свою роль. Нельзя сказать, что я сразу примирилась с моей ролью, но уже играла ее, не отваживаясь, правда, объявить: «Я лучше сыграю».

Вячеславу Илларионовичу предстояло доказать существование речки, прежде чем отстаивать ее. Кроме того, он решил собственными силами переделать проект. Место для завода нашлось на безопасном расстоянии от речки не так уж далеко от запланированного. Иго указала Вячеславу Илларионовичу Вика, хорошо знавшая берега речки. Она же разыскала первое упоминание о реке Векше в летописи четырнадцатого века, если не ошибаюсь. Вика снабдила Вячеслава Илларионовича любопытнейшими сведениями. Так, например, в речке все еще ловилась рыба. Чистая речная вода мало чем уступала ключевой. От речки Векши зависело водоснабжение окрестных деревень и поселков, не говоря уже о рощах и лугах. Вячеслав Илларионович работал на свой страх и риск Никто не соглашался с ним. Вышестоящие инстанции слышать не хотели о новом проекте. Вячеслав Илларионович забыл, что такое выходные и свободные вечера. До поздней ночи сидел он, склонившись над вычислениями и чертежами. Вика разделяла его труды. Мне было невдомек, откуда берет она данные, требовавшиеся для проекта. В ценности этих данных сомневаться не приходилось. Полагаю, что без них проект не состоялся бы. Когда Вячеслав Илларионович работал, Вика была рядом с ним. Удивляюсь, как при свете настольной лампы не путал он с чертежами тень ее зеленовато-каштановых волос. Я не то чтобы чувствовала себя лишней: их работа исключала меня. Мне было стыдно от того, что они работают, а я устала. Сама не помню, как однажды заполночь прикорнула в комнате Вики, оставив их в нашей комнате наедине до утра.

С тех пор так и повелось. Я ни с кем не советовалась и никому не жаловалась. Наш сын, изредка навещавший нас, не замечал никаких изменений в нашем домашнем обиходе. Он продолжал считать Вику временной гостьей. Для меня она была, мягко говоря, членом семьи. Я могла бы задаться вопросом, кто, в сущности, хозяйка дома, она или я, но тогда эта мысль почему-то не приходила мне в голову. Мы не выясняли отношений. Я продолжала нести хозяйство, ходила за продуктами, готовила, стирала на троих. Вячеслав Илларионович и Вика аккуратно отдавали мне свою получку. У нас был общий стол, за которым мы говорили на общие темы. Каждый вечер Вика играла на пианино, и они с Вячеславом уединялись в бывшей нашей комнате. Я как бы поменялась комнатами с дочерью, вышедшей замуж. Я ловила себя на мысли о том, что моя жизнь сложилась бы точно так же, если бы на Вике женился мой сын. Ночами свет подолгу не гас в их комнате. Слышался негромкий разговор, сменявшийся перешептыванием. Помню, как болезненно поражал меня первое время ее приглушенный смех. Каюсь, я подумала, было, что смеются надо мной. Потом я поняла, что так нельзя смеяться над кем-нибудь. Смех Вики напоминал ее игру. Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были слезы, как будто я смеялась до слез, хотя я вовсе не смеялась.

Родная дочь не ухаживала бы за мною преданнее Вики, когда я заболела. Ночью она то и дело подходила к моей постели, бегала за лекарствами, всегда была дома, когда приходил врач. Я убедилась, что с домашним хозяйством она справляется не хуже меня. При этом она не переставала помогать Вячеславу Илларионовичу. Проект близился к завершению. Существование речки Векши было доказано. Ее достопримечательности и проблемы досконально описывала статья в областной газете. Мне полегчало, и я на правах выздоравливающей вздумала поговорить с Викой откровенно. Я сказала, что готова уступить ей свое место навсегда, если нужно, готова совсем уйти. Тут же я почувствовала, что моя откровенность невпопад. Вика покачала головой. Честное слово, я предпочла бы, чтобы она сказала: «Я лучше сыграю». Скороговоркой без запинки Вика ответила мне: «Не беспокойтесь, все это не надолго».

Вика исчезла в тот самый день, когда новый проект был представлен. Вернувшись вечером домой, Вячеслав Илларионович не застал ее. Я ничего не могла сообщить ему. В этот день на работе Вика тоже отсутствовала. Мы сидели друг против друга, как чужие, и на ночь разошлись по своим комнатам. Утром Вячеслав лежал в постели без сознания. Я едва успела вызвать неотложку. Не буду описывать подробности его болезни. Она была затяжной и очень опасной. Врачи предупреждали меня, что летальный исход очень возможен, Напротив, на работе Вячеслава Илларионовича ситуация менялась к лучшему. Мне часто звонили его сослуживцы. Проект находил сторонников. Трудно было возражать против явных его преимуществ. Я ухаживала за больным, но мы почти не разговаривали между собой. Что-то главное в нашем общении было утрачено. Наконец, нас известили, что проект принят. Эта новость способствовала выздоровлению Вячеслава, но ничего не изменила в наших отношениях. На работе я пыталась выяснить, что с Викой. Мне с недоумением отвечали, что такая у нас не работает. Даже ученики не вспоминали о ней. Векша была официально признана, Вика как в воду канула. Ее существование пришлось бы доказывать, как существование речки, недоказуемое без ее помощи.

Как-то вечером Вячеслав Илларионович упомянул вскользь, что ему надо выехать на объект. Я отпросилась на работе и поехала с ним. Состояние его здоровья еще внушало мне опасения. Мы ехали на электричке, потом на служебном автобусе. Дальше мы пошли пешком. Стояла поздняя осень, деревья только что облетели. Ни облачка не было в студеном, прозрачном небе, и с первого же шага нас переполнила синева. Дорогу нам пересекла невзрачная речка. Она не протекала, она прыгала, упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом взялись за руки. Я узнала Векшу и поняла: это все, что осталось от нашей жизни. «Я лучше сыграю», – обещало цепкое зеркало.

Песчаная вьюга

Валентин все еще не мог решить, надо ли возвращать Алдоне фотокарточку, подобранную в дюнах. Он даже не подобрал, а поймал ее, подхваченную вечной поземкой. Песок полз и клубился, уподобляясь нетающему снегу. Еще миг, и фотокарточка исчезла бы в этом всеобщем зыбком скольжении. Фотокарточку следовало вернуть, если Алдона уронила ее нечаянно. С другой стороны, не навязчивость ли – возвращать предмет, выброшенный за ненадобностью, особенно если предмет имеет отношение к тебе? Жест Алдоны был слишком неопределенным, К тому же Валентина поразило неожиданное обстоятельство. Неподалеку в дюнах стояли и беседовали два человека, ради которых он приезжал сюда из года в год, не подозревая, что они знакомы друг с другом.

Валентина и Адомаса сблизила латынь. Случайной латинской цитаты в случайном разговоре оказалось достаточно. Латынь с детства завораживала Валентина. В медицинском институте он упивался латынью, как чернокнижник заклинаниями. В латинской терминологии ему чудилась тайная целительная сила. Впоследствии он выписал достаточно рецептов для того, чтобы избавиться от латиномании, как он сам иронически говорил, однако во время ночных дежурств непременно перелистывал книгу римского поэта. Встреча с Адомасом укрепила Валентина в его давнем пристрастии. Для Адомаса латынь была мироощущением. Валентин, как музыку, слушал его русскую речь, не уступающую латыни в своей старомодной безупречности. Ради этого стоило приезжать на балтийское побережье, даже если подчас вспоминались похожие пассажи у Томаса Манна в «Волшебной горе».

Впрочем, была и другая причина для приезда. Однажды в море Валентин бросился на помощь к юной купальщице, заплывшей слишком далеко. Глянув ему в лицо, девушка побледнела и отшатнулась. Валентин подумал, что ей стало дурно, однако до берега она благополучно добралась сама. Сначала Валентин полагал, что их роман – всего лишь курортный каприз взбалмошной студентки. Он провожал Алдону, не надеясь когда-нибудь свидеться с нею. Ровно через год Алдона ждала его у остановки автобуса. С тех пор их ежегодные встречи стали правилом. Это было в духе Алдоны. «Я противница абстракций, – говорила она. – Меня интересует лишь то, что я могу осуществить в жизни». Валентин давно убедился, что это не просто слова. Алдона увлекалась Японией. Она постоянно читала японских писателей в русских и английских переводах. Под ее влиянием Валентин уловил японский колорит в сизой дымке, которой всегда были подернуты сосны и песчаные высоты над заливом. Вглядываясь в них, Валентин воочию переживал пейзажи Хокусая. Кроме этих пейзажей, Алдона подарила ему головокружительный натиск балтийской волны и жесткую щекотку нежно-розового вереска. Но драгоценнейшим подарком оставалось ее длинное тело, светящееся в сумерках и на полуденном солнце, так что солнце не могло затмить этого млечного излучения. Так же таинственно светилась каждая мысль, каждое слово Алдоны. Она взрослела, но не менялась. Валентин год от года отчетливее видел прежнюю студентку в молодом инженере из Каунаса. Но было что-то гнетущее в регулярности их встреч. Они оба словно платили дань загадочной целесообразности. Особенно озадачивала Валентина подчеркнутая пунктуальность писем, в которых Алдона поздравляла его с днем рождения.

Итак, Валентин спрашивал себя, уронила Алдона только что фотокарточку или выбросила ее. Однако прежде следовало бы выяснить, откуда эта фотокарточка у Алдоны и зачем она хранила ее. Неужели так много значил для нее стареющий врач, от которого давно ушла собственная жена, устав ревновать его к безнадежным больным обоего пола? Валентин снова взглянул на фотокарточку и на этот раз усомнился, с него ли она снята. Очевидно, снимок был сделан много лет назад, он поблек и обветшал. Но бесспорное сходство говорило само за себя. Каждый узнал бы его на снимке, хотя едва ли он выглядел так молодо в год, когда встретил Алдону. Валентин так сосредоточился на последнем неуловимом жесте Алдоны, что не представлял себе, о чем еще может заговорить подошедший Адомас, а тот заговорил совсем о другом:

– Странные веянья распространяются среди нынешней молодежи. Не понимаю, чем их так привлекает переселение душ. Мне лично эта идея совершенно чужда.

– Вам чужды «Метаморфозы» Овидия?

– Видите ли, здесь имеет место характерное недоразумение. Метаморфоза – это не метемпсихоз. Не только у Овидия, но, как я полагаю, даже у Пифагора метаморфоза осязаема и телесна: тело превращается в тело. Вы видите цветок, и вы узнаете в нем Нарцисса. В него влюблялись, узнавая в нем цветок. Вы скажете, что Будда тоже узнается в слоне и гусе «Джатак». Но в «Джатаках» меняется облик на облик; тело исчезает в своей иллюзорности, и, в конце концов, перед нами лишь вариации торжествующего Ничто. Тогда совершеннейшее подобие бытия – здешний песок. Но я вижу цветущий нарцисс, и передо мною личность Нарцисса, познавшего самого себя.

– Извините меня, я врач, и для меня такое самопознание – болезнь. Слишком часто человек склонен принимать свою болезнь за гною личность.

– И вы беретесь излечить человека от его личности?

– Не совсем так. Для меня болезнь в том и заключается, что человек принимает свою болезнь за свою личность. Здоровье тоже проблематично, согласен, однако я принимаю человеческую личность лишь при условии, что она – здоровье, а не болезнь. Я не могу пройти мимо человеческого страдания. Когда я нижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой.

Адомас вздрогнул и побледнел при этих словах. Валентину вспомнилось, как отшатнулась Алдона, впервые увидев его в море. Адомас нарушил молчание:

– Чувствую, что мне пора высказаться. Я, как и вы, приезжаю сюда для того, чтобы встретиться с Алдоной.

Превратно истолковав резкое движение Валентина, он запнулся и с видимым усилием продолжал:

– Нет, поверьте, я не намерен вторгаться в ее или вашу личную жизнь, хотя имею на это некоторое право, Если Алдона называет матерью мою бывшую жену, меня она должна бы называть отцом. Но Алдона – наша внучка, а не дочь; просто она не помнит своих настоящих родителей.

Смущение не мешало Валентину ловить каждое слово Адомаса, рассказывавшего с напускной сдержанностью:

– Ребенком я слышал в костеле латынь, и латынь зачаровала меня. Ничем другим я не интересовался. А где было крестьянскому мальчику изучить латынь, если не в духовной семинарии? Я готовился в ксендзы, но, встретив Терезу, отказался от духовной карьеры. Мы поженились, и я стал преподавателем латыни. Тереза была беременна нашей будущей дочерью, когда ушла от меня к другому. Он был врач, как вы. В это время Литву оккупировали немцы. Возлюбленный Терезы участвовал в подпольном движении сопротивления и помогал партизанам. Я ни в чем таком не участвовал, но у меня в квартире собирался небольшой кружок молодежи, изучающей классическую и средневековую латынь. Я полагал, что оказываю духовное сопротивление нацизму. Вы знаете, я до сих пор убежден: гуманистическая традиция не просто пользуется латынью, она основывается на латыни. Неслучайно медицинская и юридическая терминологии остались латинскими: их функции – блюсти устои человечности. Я не знал, что моя квартира используется подпольщиками как явочная. Поэтому возлюбленный Терезы проявлял такой интерес к латыни. Однажды в мою квартиру ворвалось гестапо, и нас всех арестовали. Он погиб, я остался жив, и Тереза винит меня в его смерти. Она проклинает мою латынь, зовет ее духовным коллаборационизмом. Нашу дочь она растила одна, не позволяла помогать ей. Я ни разу в жизни не говорил со своей дочерью, видел ее только издали, пока она не умерла вскоре после того, как родилась Алдона. У меня было много поводов жалеть о том, что я остался жив, но нет ничего тяжелее этого.

– А ваша внучка?

– Она видится со мной без ведома бабушки. Но знаете, для чего она видится со мной? Она допытывается, вправду ли вы похожи на бабушкиного возлюбленного, погибшего якобы по моей вине. Она знает его по фотокарточке, с которой не расстается.

Пальцы Валентина нащупали фотокарточку в кармане, и она чуть слышно хрустнула. «А что вы ответили вашей внучке?» – спросил он.

– Я убеждал ее, что она ошибается. Я сам так думал до сих пор. Может быть, сказывался дух противоречия или бессознательный бунт против судьбы. Но только что вы буквально повторили слова погибшего: «Когда я вижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой». Невозможно отрицать вашего сходства с ним. Это нечто большее, чем сходство. Я узнаю его в вас. Просто я боялся признаться себе в том, что заставило меня искать знакомства с вами. А сегодня Алдона сказала мне, что вы родились в день, когда он был казнен…

Валентин медленно шел среди скользкого клубящегося песка. Он пристально смотрел на фотокарточку, как будто она могла напомнить ему последний жест Алдоны. Что было в этом жесте – небрежность отчаяния или прихоть выздоровления? Или Алдона больше не нуждалась в обветшалом свидетельстве неизжитого прошлого?

Час разлуки

В ту субботу Тамара погнала корову к ветеринару, и мне пришлось отправиться в школу, куда нас вызывали по поводу нашей дочери Алевтины. Учительницу звали Риммой Константиновной. Волосы у ней были явно крашеные, но искусственная белокурость казалась натуральным цветом, и любой другой цвет портил бы их. Ее возраст как бы не соответствовал ее внешности, но трудно сказать, старше или моложе своих лет она выглядела. Римма то и дело смотрела на часы с нервной собранностью деловитой современницы даже тогда, когда не боялась опоздать, Она не стремилась узнать, сколько времени; ей хотелось уточнить, который час, Помню, как она взглянула на часы, с места в карьер начав разговор со мной:

– Я очень рада, что пришли именно вы, а не ваша жена. Дело, в общем, касается скорее вас, чем ее.

– Вы недовольны Алевтиной?

– Напротив, я должна вам сказать, что у нее явно выраженные способности к языкам.

Она была бы первой ученицей по английскому языку, если бы… извините, если бы не вы.

– Неужели я мешаю ей заниматься? Я бы даже репетитора ей нанял, если уж на то пошло.

– К сожалению, дело обстоит несколько сложней. Выслушайте меня, пожалуйста, Алевтина убеждена, что высшее образование не для нее, так как она ваша дочь, а вы… вы ведь не смогли получить высшего образования.

– Ну и что же?

– Не знаю, представляете ли вы себе, как много вы значите для вашей дочери. Она полагает, что унаследовала не только черты вашего характера, но и ваш, так сказать, жизненный путь…

Я уже начинал думать, что наконец научился избегать вспышек, всегда ставивших меня в нелепое положение. Но тут на меня снова накатило:

– Откуда у современного человека такая извращенная вера в наследственность? Неужели это влияние науки? Разве наследственность – фатум или раз навсегда заведенный часовой механизм? Даже у Данте предначертания светил не упраздняют свободной человеческой воли. Наследственность – сокровище возможностей, а выбор всегда за нами…

Меня прервал взгляд Риммы. Она посмотрела на меня, как другие смотрят в таких случаях, и тут же глянула на часы. Я решил, что она спешит отделаться от сумасшедшего, но ошибся.

В общем, Римма была достаточно точно информирована о моем жизненном пути. Меня взяли в армию с первого курса философского факультета, Отбыв действительную службу, я восстановился в университете, Но я встретил Тамару, и вскоре оказалось, что должна родиться Алевтина. Тамара не возражала против того, чтобы я закончил курс. Ее средства предоставляли мне такую возможность. Тамарина мать работала на кухне в санатории. Дочь устроилась туда же. Еще при жизни матери они держали корову и откармливали свиней. Осиротев, Тамара не потерялась. Она с успехом продолжила материнские начинания. Может быть, я просто отвык учиться, но при Тамариных доходах мне было неловко приносить домой лишь маленькую стипендию. Я оставил университет и пошел работать шофером на дальних рейсах. С тех пор я зарабатывал не меньше жены. О моих прежних интересах свидетельствовала лишь моя библиотека, Сначала жена возмущалась тем, что и трачу такие большие деньги на старые растрепанные книги, Пожалуй, Тамара не роптала бы, если бы я приобретал новые роскошные издания. Но в моей библиотеке не было даже Дюма, а имена Плотина и Чаадаева ничего не говорили Тамаре. Впрочем, она и с книгами примирилась, сочтя, вероятно, что тратить пришлось бы больше, если бы я, скажем, пил.

Только в книгах я встречал свои мысли. Только книги со мной соглашались или перечили мне. Иногда книги злили меня, потому что они всего-навсего книги. На читательских конференциях говорили совсем о другом. В литобъединениях я слышал стихи разного достоинства, но мне было не до них. Меня занимала проблема свободы и необходимости. Допустим, рассуждал я, от меня не зависело, когда, где и от кого родиться. Но вот университет, например, я мог бы закончить и не закончил его по своей вине. А по своей ли? Может быть, сказалась наследственность или среда? А тогда не каждый ли мой шаг предопределен от века? Поворот руля, и моя машина полетит под откос. Что меня удерживает от этого поворота, моя собственная воля или инерция жизни, унаследованная от земноводных и ящеров? Я бросил университет случайно, но именно случайность непоправима, а, значит, неотвратима. Неужели в человеческой жизни случайность и есть необходимость? Я мог бы встретить Ярославну, а встретил Тамару. Даже если я вздумаю вернуться в университет, разве вернется то мгновение, когда я решил бросить его? Необходимость начинается с безвозвратного. Знаменье необходимости – часовая стрелка. И я вспоминал, как Римма смотрит на часы.

Лето я провел вдали от дома, занятый перевозками в связи с уборочной страдой. Ночами за рулем у меня было время поразмыслить, как разыгрывается человеческая жизнь и можно ли ее переиграть. Домой я возвратился ранней осенью и однажды в пригородном автобусе встретил Римму. Не сговариваясь, мы вышли из автобуса и заблудились в ослепительных лесах, Я успел только заметить, что блекнущая трава и Риммины волосы окрашены в один и тот же рыжевато-ржавый цвет. Вечером на остановке автобуса нас ждала Алевтина, и мы втроем отправились на квартиру к Римме, как будто это само собой разумелось. Алевтине явно случалось и прежде там бывать. Она великолепно ориентировалась в квартире и через несколько минут уже заварила для нас чай. Мы засиделись у Риммы допоздна, и я принудил себя уйти, так как счел, что позже задерживаться невозможно именно потому, что моя дочь не собиралась уходить, а предлогом для ухода послужил очередной нервный взгляд хозяйки на часы.

С того вечера Римма и Алевтина разлучались только тогда, когда Римма вела урок в другом классе или присутствовала на педсовете. Моя дочь не только провожала свою учительницу на работу и с работы, она практически переселилась к Римме, как бы приглашая меня последовать ее примеру. И я подчинился, нельзя сказать, что с неохотой. Не застав дочери дома, я послушно спешил туда, где не мог не застать ее, и мы втроем коротали длинные осенние вечера. Впервые в жизни я мог поговорить о проблемах, волнующих меня. Я полагал, что нашел веские аргументы против предопределения, и меня не расхолаживала даже скованность, с которой Римма возражала мне. Алевтина никогда не вмешивалась в разговор, сосредоточившись над домашними заданиями. Она готовила ужин, разливала чай. Я всегда уходил домой первый. Алевтина, казалось, бывала дома только для того, чтобы убедиться, вернулся ли я. Можно было себе представить, как судачат в поселке о нашей семейной жизни. Один я ни о чем не задумывался, и меня в моей беззаботности обнадеживало полное спокойствие жены, невозмутимо хлопотавшей по хозяйству. Неужели Тамара точно знала, что Алевтина ни на минуту не оставляет меня с Риммой наедине?

Я столкнулся с Риммой на улице в зимних сумерках. Она бежала мне навстречу, и на меня сразу пахнуло непоправимым. Римма ломала себе руки, судорожно кусала платок. Захлебываясь от слез, она впервые обратилась ко мне на «ты»:

– Слушай, давай уедем завтра же! Я больше так не могу…

– Куда уедем? Зачем? Что вы?

– Я больше так не могу, понимаешь, не могу… Она преследует меня, выслеживает, следит за каждым моим шагом. Даже ночью, в темноте, в пустой комнате я чувствую на себе ее уничтожающий взгляд…

– Чей взгляд, Римма? Вы нездоровы…

– Да дочери вашей, вашей милой Алевтины! Она ненавидит меня, она поклялась меня извести…

– Алевтина?… Извести?… Вас?…

– А чем же она, по-твоему, занималась все это время? И она добьется своего, добьется, уже добилась! Знаете, что она сказала мне т‹ ›лько что при всех на уроке?

– Что она вам сказала?

– Она спросила меня, как будет по-английски «разлучница».

И Римма посмотрела на часы, как зверек смотрит на капкан, в который попался. Никогда не прощу себе, что даже в ту минуту не сказал ей «ты».

Л вечером мы пили чай втроем, как ни в чем не бывало. И мы коротали вечера у Риммы, как ни в чем не бывало. Мы как бы считали своим долгом не разлучаться ни на один вечер. Правда, разговоры не клеились, потому что скованность Риммы передалась мне. Я узнал от Алевтины, что Римма уезжает. Моя дочь вдруг без обиняков сказала мне, что сегодня мы провожаем ее. Римма сидела в комнате молча и безучастно. Вещи укладывала Алевтина. Она сортировала багаж резко и внимательно, как будто делала обыск, а не упаковывала чемоданы. Закончив сборы, она взяла Римму за руку и посмотрела на часы, подчеркнуто подражая ее взгляду. Не знаю, торопились мы или медлили, когда шли на поезд, мы честно старались не опоздать. Попрощались мы без лишних слов. В окне вагона я поймал последний взгляд Риммы. Почувствовав резкий толчок, я подумал, что поезд тронулся, и он действительно тронулся как раз в тот миг, когда Алевтина крепко и решительно взяла меня под руку.