Текст книги "Будущий год"

Автор книги: Владимир Микушевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Увещание блудницы

Игнатий Бирюков решил сразу же обследовать адреса, указанные в записной книжке Ларисы Коротковой. Не говоря уже о том, что она погибла при подозрительных обстоятельствах, у нее в сумочке оказался шприц. Шприцы были обнаружены и у нее на квартире. Это не могло не навести на мысль о наркотиках. Последнее время Лариса нигде не работала, а главным источником ее доходов Могла быть именно торговля наркотиками, Хотя проституция тоже не исключалась. Возможно, следовало сначала уточнить, кто живет по адресам, перечисленным в записной Книжке, но адреса были разбросаны по всей Москве, так что возникал риск упустить преступников. Анатолий Зайцев остался в квартире Ларисы Коротковой, а Игнатий Бирюков через два часа уже звонил в квартиру на двенадцатом этаже в Чертанове. Однако Бирюкову не повезло. Не только в этой квартире, но и в двух других на звонки никто не ответил. Тогда Бирюков позвонил по телефону в квартиру Ларисы. Туда звонили многие, и Зайцеву пришлось вызвать напарницу, так как звонившие в ответ на мужской голос иногда бросали трубку. Впрочем, так было не всегда. Некоторых звонивших мужской голос не смущал, и они умоляли передать Ларисе, чтобы она срочно зашла. Зайцеву даже удалось записать несколько адресов. С приходом Леры дело пошло еще спорее. Адреса сыпались как из рога изобилия. Ларису звали, и в голосах слышалось отчаяние. Только однажды в телефоне прозвучал спокойный мужской голос: «Так приезжать?» Лера ответила: «Конечно», и теперь они с Анатолием ждали визита, быть может, опасного.

Игнатий хотел было к ним присоединиться, но решил испробовать еще один адрес из только что продиктованных. На этот раз ему открыли без промедленья. Когда он предъявил удостоверение, немолодая женщина пригласила его в комнату. В квартире резко пахло медикаментами. «У меня мама – сердечница, – сказала женщина, – только на уколах и живет». «А кто делает ей уколы?» – спросил Бирюков. «Да медсестра ходит каждый день», «А вы мне не скажете, как фамилия медсестры?» «Почему же не сказать: Лариса Короткова». «Когда она была в последний раз?» «Да только что ушла. Вы с ней на площадке не столкнулись?» Бирюков машинально посмотрел на часы. Клиническая смерть Ларисы была зарегистрирована, по крайней мере, восемь часов назад. «Лариса Короткова – ваша участковая сестра?» – осведомился Бирюков. «Нет, она просто так ходит к маме». «Сколько же вы ей платите за это „просто так“»? «Ничего не платим. Лариса денег не берет». «Так-таки не берет?» «Никогда не берет». «Может быть, она паша родственница или близкая знакомая?» «Она нам лучше родной». «Когда вы с ней познакомились?» «Когда мама заболела». «А кто ее к вам направил?» «Она сама пришла». «Что говорит врач по поводу ее уколов?» «Она точно выполняет все его назначения и сама знает, какой когда сделать укол». «Почему вы отказались от услуг участковой сестры?» «Участковая сестра не станет заходить по три-четыре раза в день». «Так когда, вы говорите, она у вас была?» «Минут пятнадцать назад».

Бирюков убедился в том, что в соседней комнате спит старушка, и бросился по другим адресам. Везде повторялась та же история. Лариса только что была, сделала укол, и Бирюков должен был бы столкнуться с ней на лестничной площадке. При этом ничего подозрительного Бирюков не замечал. Пациенты Ларисы, большей частью пожилые люди, нисколько не походили на наркоманов. У Бирюкова не было никаких оснований предполагать, что его дурачат. Когда ситуация повторилась в третий раз, Бирюков наведался в морг, чтобы убедиться, не сходит ли он с ума. Разумеется, тело Ларисы лежало там по-прежнему. Вскрытие показало, что Лариса умерла от кровоизлияния в мозг. Лицо Ларисы было прикрыто, но ее статная фигура хорошо смотрелось даже в морге. Бирюков посмотрел на фотокарточку покойной. Ясный, открытый лоб, большие глаза с длинными ресницами, волосы, по-видимому, пепельные, туго стянутые в узел на затылке. Так и напрашивался стих: «Была бы верная супруга и добродетельная мать». Смерть Ларисы настолько не шла ей, что Бирюков снова и снова перебирал в памяти обстоятельства этой смерти.

Ларису вызвали в милицию по обвинению в тунеядстве. Обвинение осложнялось тем, что Лариса, по всей вероятности, занималась проституцией. По словам Толи Зайцева, беседовавшего с нею, она ничего не отрицала и охотно согласилась подписать обязательство об устройстве на работу в двухнедельный срок. Непонятно было, почему беседа с Ларисой так затянулась. Бирюков стеснялся задать товарищу этот вопрос. Он подумал, не увлекся ли Толя Зайцев воспитательной работой. Слишком уже не гармонировала внешность Ларисы с ее предполагаемым образом жизни. Так или иначе Лариса была отпущена и через несколько минут лежала мертвая на мостовой. Она побежала на красный светофор, и ее сшиб автобус.

Утром Толя Зайцев сообщил Бирюкову о состоявшемся визите. Таксист привез на квартиру к Ларисе очередного клиента. Им оказался командировочный, главный инженер большого химического завода, человек не первой молодости. Он умолял Толю Зайцева не сообщать на работу и домой о его столичной шалости, и Толя сжалился над ним, поскольку шалость, действительно, не состоялась. Водителя такси Толя вызвал в милицию, и тот не скрыл, что возил к Ларисе гостей регулярно, получая вознаграждение и от Ларисы, и от пассажиров. Наркотиками в этом деле определенно не пахло; и Бирюков предоставил Толе Зайцеву заниматься водителем такси, а сам вернулся к обследованию адресов.

Прежде всего он установил, что в трех квартирах, где ему вчера не открыли, тоже проживали больные. Их увезла скорая помощь, пока Толя Зайцев беседовал с Ларисой. Очевидно, именно в это время Лариса должна была посетить их. Зато всех остальных она посетила пунктуально, не только вчера, но и сегодня, на другой день после своей смерти. Так продолжалось и в последующие дни. Бирюков побывал в районной поликлинике, где раньше работала Лариса. Там ее помнили как медсестру, в меру квалифицированную, в меру добросовестную, но, в общем, ничем не примечательную. С работы она ушла по собственному желанию, без всяких видимых поводов. Близких подруг среди персонала у нее не было, и только в регистратуре Бирюкову сказали о каком-то несчастье, случившемся в ее жизни.

Еще несколько дней Бирюков носился по Москве из конца в конец по разным адресам.

Он не заметил, как расследование превратилось в погоню за Ларисой. В каждой квартире ему говорили, что Лариса только что ушла, и он должен был встретить ее на лестничной площадке или в подъезде. Иногда он, действительно, встречал похожую женщину, не осмеливался заговорить с ней и потом клял себя за то, что не остановил ее. Бирюков не понимал, он ли сошел с ума или страдают массовой галлюцинацией в разных уголках Москвы все те, чьи адреса записаны в Ларисиной записной книжке. Бирюков не только не докладывал начальству о происходящем, но даже Толе Зайцеву ничего не говорил. Именно Толе Зайцеву он не смел заикнуться о продолжающейся медицинской практике Ларисы Коротковой. Удивительнее всего было то, что даже слухов никаких не распространялось по Москве. Все принимали визиты Ларисы Коротковой как должное. Три старушки, увезенные скорой помощью, благополучно вернулись к себе домой, и Лариса, по их словам, исправно делала им уколы, извинившись, что в то утро была нездорова сама.

Наконец, Бирюков вновь наткнулся на квартиру, где ему не открыли. Квартира была в Бабушкинском районе почти у самой кольцевой дороги. Не подумав о том, что сначала надо было бы оформить ордер на обыск, Бирюков испробовал ключ, найденный в Ларисиной сумочке, и дверь сразу же открылась.

– Лариса, это опять ты? – послышался слабый женский голосок.

– Нет, извините, мне надо поговорить с нами, – ответил Бирюков.

– Проходите, пожалуйста, – пригласил голос. В комнате на постели неподвижно лежала молодая женщина. Очевидно, она давно уже не вставала, но комната была тщательно прибрана, а женщина аккуратно причесана, на столике рядом с постелью стоял графин йоды и блюдце с яблочным пюре.

– Проходите, садитесь, – любезно сказала женщина, – возьмите яблоко на буфете. Извините, больше ничем не могу угостить вас. Я уже три с половиной года не встаю.

– Что с вами?

– Перелом позвоночника. У меня действует только правая рука.

– Кто же ухаживает за вами?

– Тетка – моя опекунша. Она иногда заходит ко мне. Вообще же за мной ухаживает Лариса Короткова. Она только что ушла. Вы не встретили ее на лестничной площадке?

Бирюков потупился:

– Вы давно знаете Ларису Короткову?

– Года четыре. Мы с ней познакомились в турпоходе.

– Вы тогда были еще здоровы?

– Да, но, видите ли, я альпинистка. Так вот все это и случилось.

– Что случилось?

– Лариса убедила мою тетку взять меня из больницы и с тех пор ухаживает за мной.

– Безвозмездно?

– Ах, я вижу, вы плохо знаете Лариску. Я не одна у псе, а денег она не берет ни с кого.

– Чем вы это объясняете?

– Не знаю, имею ли я право рассказывать вам Ларисину жизнь; с другой стороны, почему бы и не рассказать, сама она уж точно ничего не расскажет.

– Не расскажет… Очень прошу рассказать вас.

– История самая обыкновенная. Лариса выросла в детском доме, родных у нее нет. Выучилась на медсестру, вышла замуж, родила дочку и муж бросил ее.

– Бросил?

– Да, бросил. Подробностей она мне не рассказывала. Дочку устроить в ясли ей не удалось. За малышкой присматривала старушка. Старушка приходила по договоренности через полчаса после того, как Лариса уходила на работу. Однажды старушка не пришла, ей по дороге стало плохо, и ее увезла скорая помощь. Лариса об этом ничего не знала. Когда она вернулась вечером, девочка была мертва.

– Мертва?

– Кажется, она проглотила пуговицу. С тех пор с Ларисой что-то произошло…

– Что именно?

– Ей не давала покоя мысль о тех, кто лежит в квартире один без всякой помощи. Она стала подыскивать таких людей и заботиться о них.

– Таких людей она нашла довольно много?

– Можете себе представить, сколько.

– И у ней уже не оставалось времени ходить на работу, и она уволилась?

– Я вижу, вы все знаете не хуже меня.

– А вот знаете ли вы, на какие средства она жила, помогая вам?

– Представьте себе, знаю. Этим она начала подрабатывать еще в медицинской школе. Иначе бы она не кончила ее.

– Не потому ли муж бросил ее?

– Нет, не потому. Муж находил, что она мало зарабатывает.

– И вы уверены, что она завтра придет к вам?

– Я не уверена, что доживу до завтра, но уверена, что она придет.

– Хотите, мы посодействуем тому, чтобы вас поместили в хорошую лечебницу?

– Нет, не хочу. Лариса будет против.

– Что же все-таки произошло у тебя с пей в то утро? – спросил Бирюков Зайцева.

– Что, что… Она ничего не отрицала, подписала обязательство…

– А ты?

– Что я? Я беседовал с ней, сам понимаешь.

– О чем?

– Да все о ней же, о ее жизни. Говорил, что ей пора о себе подумать, о семье, о детях.

– Так и сказал – о детях?

– Да, сказал и о детях.

– А она?

– Она слушала и все на часы смотрела.

– А ты?

– Я объяснял ей, что ее нынешний образ жизни вредит ее будущим детям.

– Думаешь, она без тебя этого не знала? Она медик, а не ты.

– Она медик, а почему она все на часы смотрела?

– Могли быть причины.

– Причины? К своему очередному торопилась?

– Ей было куда торопиться.

– Это-то меня и бесило. Потому я и задерживал ее, нарочно задерживал.

– Молодец!

– Понравилась она мне, понимаешь? Я ей так и сказал: если бы вы изменили ваш образ жизни, я бы за счастье почел…

– Ты не знаешь, она похоронена?

– Кремирована она, это я знаю. Урну никто не затребовал. Родственников у нее нет…

В крематории выдали урну без лишних формальностей. Место на кладбище уже было выделено. С кладбища возвращались на автобусе. Шел дождь, и по оконному стеклу текли тусклые потоки. Вдруг Зайцев сорвался с места:

– Двери! Я сойду! Видишь, по тротуару она идет… Со своей сумочкой…

Бирюков обхватил его за плечи и насильно усадил:

– Не трепыхайся, Толя! Она мимо не пройдет. Она придет еще. И к тебе, и ко мне придет.

Легион

В моционе явно нуждались оба прогуливающихся в знаменитой мочаловской березовой роще. Оба они были из тех, о ком говорят: он выглядит моложе своих лет. Внешность первого сочетала профессорскую осанку с военной выправкой. Второй тоже смахивал на интеллигента, но отличался чрезмерной суетливостью и развязностью. Он жестикулировал, подпрыгивал, приплясывал на ходу, и его сангвиническая подвижность наводила на мысль о пляске святого Витта, не вызывая, впрочем, слишком навязчивых подозрений клинического порядка. Стоило взглянуть на него, и сразу же напрашивалась кличка «Вертлявый».

– Мы разговариваем уже больше часа, а (тут Вертлявый дернулся) вы до сих пор не соизволили подтвердить, с кем имею честь…

– Мы разговариваем час двенадцать минут, – снисходительно кивнул его статный собеседник, – и я полагаю, вы не стали бы тратить время, если бы вам требовались мои подтверждения.

– Что поделаешь, процедура требует, – подпрыгнул Вертлявый.

– Процедура – дура, – лениво парировал Статный.

– В недавнем прошлом вы сами настаивали на соблюдении процедуры.

– Если вы так точно знаете, на чем я настаивал в недавнем прошлом, какие еще подтверждения вам нужны?

– Пятьдесят лет назад в этой самой березовой роще вы были сговорчивей.

– Что вы имеете в виду?

– Но согласитесь, чтобы перейти к делу я должен услышать от вас, кто вы: академик Дориан Колбасилов или генерал Тимофей Коренных? – заплясал на одном месте Вертлявый.

– Не все ли равно? Я уполномочен говорить за того и за другого, – четко ответил Статный.

– Уполномочены? Кем уполномочены?

– Да вами же! Кем еще?

– Тогда позвольте вам напомнить, – Вертлявый приседал и вскакивал на ходу, – ровно пятьдесят лет назад двадцать второго июня 1936 года вы приехали в Мочаловку делать предложение и в этот же самый час шли этой же самой рощей.

– Допустим.

– Вы ошиблись адресом и зашли на дачу, где встретились с нами.

– Дальнейшее развитие событий показало, что я не ошибся.

– Рад слышать. Мы предложили вам нашу помощь на определенных условиях.

– Какого рода помощь?

– Вам и об этом нужно напомнить? Вы пожелали всегда казаться тем, чем вы хотели бы казаться в данный момент, и в тот вечер наша помощь была для вас не лишней.

– Что за стиль: пожелали… хотели бы… И это в одной фразе! Фу! Как топорно!

– Зато точно. В тот вечер вы не имели оснований жаловаться на нас. Ваше предложение было принято не только дочерью, но и отцом-командармом. Вы действительно казались тем, кем хотели казаться…

– Как будто для этого мне была нужна ваша помощь!

– А как же!

– Очень просто. И до нашего соглашения я казался, кем хотел, иначе не было бы и соглашения.

– То есть как?

– Чтобы не быть голословным, расскажу вам небольшой эпизод из моего детства. Отец мой Аристарх Порфирьевич Колбасилов, как известно, учился в пажеском корпусе и был, что называется, полиглот. После революции отца пригласили на работу в Наркоминдел, когда приезжали лица, говорившие на языке, которого никто не знал, кроме моего отца. Лица уезжали, и мой отец оставался не у дел. Оформить отца на постоянную службу было невозможно из-за его анкеты.

– Сочувствую, но не улавливаю, какая связь…

– Сейчас уловите, Моя мать – наркоминделовская буфетчица. В тот год не приезжали лица, требовавшие батюшкиных услуг, а, может быть, пролетарские кадры получились языкам, но так или иначе батюшка был без работы, и отношения моих родителей между собой стали весьма натянутыми.

– Позвольте, Дориан Аристархович!

– С величайшим удовольствием. Так вот, я не хотел мешать моим родителям выяснять отношения, приехал в Крым на свой страх и риск, пришел в пионерский лагерь и сказал, что я Тимоша Коренных.

– Тимоша?

– Именно Тимоша. Знаменитый пионер-соболевщик. Он славился меткостью выстрела. Помните, в тридцатые годы была песня:

 
По первой пороше,
По первой пороше
Даешь соболей на гора;
В дорогу Тимоше,
В дорогу Тимоше, В
дорогу Тимоше пора.
 

Хорошая песня. Теперь ее не исполняют по экологическим соображениям.

– Итак, вы сказали, что вы Тимоша Коренных.

– Так я и сказал. И меня приняли с распростертыми объятиями. Отличная стрельба в тире послужила мне удостоверением личности.

– А настоящий Тимоша Коренных?

– А я не настоящий, что ли? Впрочем, вы, может быть, и правы:

 
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
 

– Вы отклоняетесь от темы.

– Ничуть. Дочь приняла предложение Дориана Колбасилова, выпускника ИФЛИ, которому во всех остальных случаях мешало его непролетарское происхождение, отец-командарм принял предложение Тимоши Коренных, выдвиженца, новоиспеченного красного спеца.

– Вот что значит наша помощь!

– Тоже мне помощь! Еще неизвестно, кто кому помогал.

– А последующий арест вашего тестя-командарма тоже произошел без нашей помощи?

– Вы слишком категоричны. Или вы забыли: нам понадобилась его квартира и дача. Как будто один командарм был арестован!

– Уж, разумеется, не один.

– В свое время были арестованы и Дориан Колбасилов, и Тимоша Коренных, который вел дело арестованного Колбасилова.

– В каком это было году?

– В нашем деле даты не имеют значения. Мы же не временное правительство.

– Но как вам удалось,…

– Еще как удалось! Никто не видел подследственного Колбасилова вместе со следователем Коренных. Конвой препровождал Колбасилова до дверей моего кабинета, и мы оставались наедине.

– А показания?

– На протоколах пометка Х.В. Хранить вечно. Так что вы можете ознакомиться с ними, если хотите. Может быть, все дело в том, что вечность предпочтительнее времени, даже такого рода вечность.

– А Дориан Колбасилов?

– Дориан Колбасилов был расстрелян. Как и Тимоша Коренных. Тогда вообще много стреляли. Начиналась вторая мировая война. Теперь оба они реабилитированы. Посмертно. Тоже бессмертие, если хотите.

– А вы?

– Видите ли, я есть я, исходное положение философии Фихте. Мне много пришлось заниматься Германией и, значит, ее философией. Страна поэтов и мыслителей, как-никак.

– Почему Германией?

– На Тимошу Коренных обратили внимание еще в пионерском лагере. Потом он был нами заброшен в Германию, где сделал головокружительную карьеру под фамилией Вурцель. Вурцель сыграл выдающуюся роль в подготовке мирного договора между Германией и СССР. Дориан Колбасилов подготавливал договор с нашей стороны.

– С вашей?

– С нашей, вы совсем запутались. Это было счастливейшее время нашей жизни, почти вечность.

– О какой жизни вы говорите?

– Об этом спросите лучше у моей жены. Она на даче нянчит правнука. Я говорю с ее слов.

– Жена Дориана Колбасилова или Тимоши Коренных?

– Моя жена. Тут неуместно более точное слово «наша». Жди меня, и я вернусь.

– С фронта?

– Угадали. И один в поле воин.

– Кто один? Дориан Колбасилов или Тимоша Коренных?

– Напоминаю вам: тот и другой расстреляны и посмертно реабилитированы. Вурцель сообщал Колбасилову, что Третий рейх готовится напасть на нас, а Колбасилов заверял Вурцеля, что наша воля к миру крепка и нерушима: за прочный мир в последний бой летит стальная эскадрилья.

– И обоих расстреляли?

– Не придирайтесь к словам. Некто Колбасилов пал смертью храбрых, некто Вурцель был казнен как военный преступник.

– А вы?

– Опять мы! Не забудьте: в английской разведке служил полковник Рут, и был герой французского сопротивления генерал Расин, кстати, однофамилец знаменитого драматурга. До этого Расин воевал на стороне республиканской Испании, не потому ли она проиграла войну? После второй мировой войны удостоен ордена Почетного легиона. Точнее некуда.

– Некуда?

– Так точно. Вы не забыли, что значит Wur-zel, root, racine?

Вертлявый присел на корточки, судорожно разбрасывая землю руками, как собака, закапывающая свой кал. Его собеседник усмехнулся:

– Совершенно правильно. Это значит «корень». Речь идет об операции «корень», так что Тимоша Коренных появился неслучайно.

– Его же расстреляли.

– Так точно. Как и Колбасилова. Но корень-то не расстрелять, не вырвать. Его можно только извлечь. А извлекли его мы.

– Какой такой корень?

– Корень квадратный из дурной бесконечности или, выражаясь фигурально, из тьмы, уважаемый князь мира сего.

– И вы его извлекли?

– Так точно. Он равняется нашему имени, а имя нам легион.

– Как легион? Кто вы все-таки: Дориан Колбасилов или Тимоша Коренных?

– Повторяю вам: оба расстреляны. Тимоша Коренных расстрелял Дориана Колбасилова, Дориан Колбасилов расстрелял Тимошу Коренных, но от этого ничего не изменилось. У нас нет незаменимых Легион все равно легион.

– Как бы вы себя не называли, я настаиваю на том, что срок нашего договора сегодня истекает.

– Смешно говорить об этом, ваше затмительство. Вы полагаете, что я продал вам душу?

– Так точно.

– Так точно. Но ведь нельзя продать то, чего нет, согласитесь. Меня еще в школе учили, что никакой души нет. Потому я и пошел с такой легкостью на эту сделку.

– Так вы признаете, что вступили с нами в сделку?

– Признаю, но от этого ничего не меняется, на нет и суда нет, отсюда некоторые особенности нашего судопроизводства. Вспомните дело генетиков, вспомните дело врачей-вредителей.

– В данный момент меня интересует ваша душа и ничего больше.

– Какая душа у легиона, помилуйте!

– Тогда позвольте мне предъявить вам вашу расписку. Она написана вашей кровью, в конце концов.

– Дайте взглянуть. Пустяки, как я и думал. Самый заурядный криминалист подтвердит вам, что это не кровь, а красные чернила.

– Опять увертки!

– Какие там увертки! Вас должен устраивать результат. Продать вам душу может только тот, у кого нет души, потому-то имя нам легион. Все еще не поняли? Тогда позвольте мне показать вам вашу расписку.

Статный вынул из кармана бумажку. Вертлявый взглянул на нее и закачался, с трудом удерживая равновесие. Статный по-генеральски выпрямился:

– Я завербовал вас, а не вы меня. Я выполняю наше соглашение и кажусь вам тем, кем хочу казаться. Это вы не выполняете своих обязательств. Кое-кому еще кажется, что кое-что существует. Вот ошибка. Не существует ничего, кроме легиона, а легион – корень квадратный из ничего. Потрудитесь исправить вашу оплошность. Я больше не могу с вами беседовать. Время моей вечерней прогулки истекло.

Вертлявый исчез. Его статный собеседник отпер ключом калитку в глухом заборе, вошел в сад и аккуратно запер калитку снова. Не теряя военной выправки, он направился к будке, выкрашенной в зеленый цвет. Там он вынул из кармана бумажку, которую только что показывал Вертлявому. Это была обыкновенная туалетная бумага без всяких письмен. Убедившись в этом, статный скомкал ее и использовал по назначению.