Текст книги "Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г."

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

Фроленко успешно выполнил свою миссию в Саратове, но: «Зато теперь мне самому едва удалось скрыться вовремя из гостиницы и удрать в Москву. Номерному показалось странным, что ко мне в гостиницу вместе с хорошо одетыми барышнями заявлялись и люди в простых полушубках и валенках. Около гостиницы тотчас появляются шпики и так неумело шныряют, что нельзя было не узнать /…/».[726]726
  Там же, с. 205.


[Закрыть]

Плеханов, вполне дееспособный в 1913 году, не имел оснований опровергать Фроленко, но Плеханов появился в Питере после октябрьских арестов 1878 года. Фроленко же таким рассказом пытается создать впечатление, что сам в это время впервые возникает в столице после событий в Харькове. Кстати, даже в Саратове в полушубках и валенках летом и осенью никто тогда не ходил.

Цель всех этих частичных мистификаций и намеренных неточностей в многочисленных вариантах воспоминаний Фроленко, отчасти согласованных с ворохом свидетельств его современников, совершенно очевидна: стараясь не утверждать абсолютную ложь, совершенно запутать последовательность его личных обстоятельств в течение всей второй половины 1878 года и скрыть какие-то пункты его истинного пребывания.

При этом в итоге все же нетрудно вычислить, что полностью отсутствуют подтвержденные другими свидетелями сведения о том, где находился и что делал Фроленко с середины июля (когда он поехал неизвестно куда, но заведомо покинул Питер) и до конца сентября 1878 (когда он поселился в Харькове с Перовской и затем совершал короткие командировки по разным адресам).

Появление последней в качестве его напарницы заслуживает, в свете всего изложенного, особого внимания. Тем более, что Фроленко в 1928 году как-то отпустил в ее адрес очень странную фразу, имея в виду события сразу после 1 июля 1878 года: «Перовская, оставшись в Харькове, начала строить план новой попытки вытащить из централа Мышкина, Ковалика или еше кого-то».[727]727
  Там же, т. I, с. 299.


[Закрыть]

Что же происходило с Перовской 1 июля и позже? Выше мы уже цитировали М.Р. Попова: «Как успела избежать ареста Софья Львовна, не помню», – но ведь никто этого не помнит!

Зато в нашем распоряжении имеется книга Елены Сегал, очень несолидно написанная (из серии – «Жизнь замечательных людей»), но в качестве первоисточников указывающая весьма внушительный список редких публикаций, большинство из которых для нас в данный момент недоступно. Поэтому, скрепя сердце, несколько раз воспользуемся этим источником, оговаривая заметные неточности и небрежности.

Итак, 1 июля 1878 года, Харьковский вокзал: «Соня /…/ следит на вокзале за отправкой поезда /…/ и вдруг видит, как /…/ два рослых жандарма /…/ быстрым шагом направляются примо к тому месту, где стоит Фомин.

Предупредить Фомина уже нельзя. Соня /…/ бежит /…/ к лестнице, ведущей на платформу, и едва успевает сказать двум другим товарищам, чтобы подобру-поздорову уносили ноги.

В суете /…/ никого не удивляет молоденькая горничная, бегущая не к поезду, а от поезда. /…/

В ближайшие дни выехать из Харькова нет никакой возможности. На вокзале дежурят не только жандармы, но и дворники тех домов, из которых внезапно исчезли жильцы. Проходит некоторое время, и жандармы, решив, что злоумышленники удрали, прежде чем была установлена слежка, становятся менее бдительными. Маленький отряд осторожно, по одному, по два человека покидает Харьков»[728]728
  Е. Сегал. Софья Перовская. М., 1962, с. 183–184.


[Закрыть] – последняя фраза – исключительно на совести Е. Сегал.

Итак, по слухам, изначально исходившим от самой Перовской (другие ничего подобного не сообщали, только Фроленко примерно так же обмолвился о ней), она не уехала из Харькова 1 июля. Не принципиально, задержался ли в Харькове кто-нибудь еще из злоумышленников позднее 1 июля (мы не знаем даты отбытия из Харькова Н.А. Морозова[729]729
  Морозов уехал в Петербург, затем ездил в Нижний Новгород – готовить побег отправляемой в Сибирь Брешко-Брешковской, но из этого тоже ничего не вышло и он вернулся в Петербург после убийства Мезенцова.


[Закрыть] и не знаем, уезжали или оставались на месте их сообщники-харьковчане), но никто из них никуда не пропал, а все благополучно обнаружились в течение нескольких последующих дней. Иное дело – Перовская.

Следующие достоверные сведения о ней относятся только к середине августа – и далее о ее перемещениях известно практически все. В середине августа Перовская появилась (откуда – неизвестно!) в имении своей матери в Крыму. Буквально на следующий день она была там арестована: к ней (в числе других оправданных по процессу 193-х) относилось постановление царя об административной ссылке – и ее сразу повезли в Олонецкую губернию. На пересадке уже неподалеку от Петербурга она сбежала от двух уснувших жандармов и объявилась на явке в квартире А.Н. Малиновской. Появление Перовской и ее рассказы произвели фурор. Несколько дней она дожидалась, пока ей изготовят новые фальшивые документы, а затем выехала с ними… в Харьков!

Там устроилась по этим фальшивым документам учиться на курсы акушерок (ранее в Симферополе она закончила фельдшерские курсы и работала, как упоминалось, в госпитале во время войны; эти документы теперь не годились). Она благополучно проучилась в Харькове до лета 1879 года, когда после участия в Воронежском съезде «Земли и Воли» начался новый виток ее революционной деятельности.

Вскоре (в точности неизвестно когда, но никак не позже начала октября) она вызвала в Харьков Фроленко – якобы участвовать в подготовке побега из «централок». В течение нескольких месяцев Фроленко жил в Харькове, эпизодически отлучаясь, пока весной 1879 не скрылся оттуда совсем (куда – хорошо известно, и об этом ниже). На съезде в Воронеже их пути снова пересеклись – это было началом завершающего этапа и его революционной карьеры.

Последующую реконструкцию событий мы строим на следующих объективных фактах: отсутствии данных о местонахождении Фроленко с середины июля по конец сентября 1878 года, отсутствии данных о местонахождении Перовской с начала июля по середину августа 1878 года, наличии данных о пребывании Медведева-Фомина в Одессе в конце июля 1878 года и сведениях о всех последующих арестах революционеров в результате предполагаемых предательств.

Единственное, что мы не можем доказать и допускаем в качестве исходной гипотезы, это предположение об аресте Перовской 1 июля или несколькими днями позже. Если когда-нибудь обнаружатся сведения о том, что Перовская или Фроленко находились с середины июля по середину августа вместе или порознь не в Харькове, а где-нибудь в других местах, или если все-таки Медведева-Фомина не было в июле-августе в Одессе, то обрушатся все наши построения относительно этой троицы. Думается, однако, что этого не произойдет, и в дальнейшем будут обнаруживаться только факты, подтверждающую нашу версию.

Итак, что же должно было случиться, если Перовская действительно была арестована в Харькове 1 июля или в ближайшие несколько дней?

И у нее, и у начальства, произведшего арест, должно было возникнуть много неожиданностей и проблем.

Рассмотрим сначала проблемы начальства. Что, в сущности, оно могло предъявить арестованной? Только проживание под чужим паспортом – ни в чем другом Перовская в Харькове замешана не была. Да и это правонарушение предстояло нудно доказывать (списываясь с учреждением, якобы выдавшим фальшивое свидетельство), а пользы для правосудия не было при этом практически никакой. Максимум, чего можно было добиться (получив, например, признание арестованной) – это опознать ее в качестве Софьи Перовской – с неизбежной последующей высылкой в Олонецкую губернию, как поступили и крымские власти. Но и в этом никакого особого толку не было.

На руках же у харьковского начальства был уже один арестованный член опаснейшей преступной организации (убившей жандарма!), имелась задержанная вторая, и следовало что-то предпринимать для розыска остальных.

Сильнейший ход, который могло предпринять начальство, это склонить арестованных к сотрудничеству. Но в отношении Медведева-Фомина сделать это было довольно трудно: улик в его адрес было крайне мало (это подчеркивал и Фроленко), сам он был явно не дилетантом, арестован был публично, и за его судьбой уже должны были следить революционеры и их доброжелатели.

Если же Перовскую, как мы предполагаем, действительно арестовали, то получилось это крайне незаметно – именно так, что никаких сведений об этом не возникло и по сей день. На девчонку, производящую впечатление почти ребенка, схваченную с фальшивыми документами, можно было попытаться надавить – и сделать это (ввиду фактического отсутствия гласности в данном конкретном эпизоде) безо всякой оглядки на соблюдение законности.

Сопротивление, которое они встретили, гарантированно превзошло все их ожидания – нужно знать Перовскую, ее волю и упорство – они стократно описаны! В данном же случае сопротивление могло действовать на следователей только возбуждающе: они прекрасно чувствовали свою безнаказанность! – и, как это обычно бывает с полицейскими, легко пересекли допустимую грань насилия.

Нет числа рассказам о зверствах полиции царского времени по отношению ко всякой встречной шушере: Веру Засулич после покушения на Трепова избивали ногами, Марию Спиридонову изнасиловали – и т. д. К заведомо солидным и высокородным арестованным ничего подобного не применяли – это была страна очень четких сословий и каст. Но ведь тут, при задержании горничной из семейства преступников, не было, казалось, риска столкнуться с чем-то подобным!

А дальше, на каком-то этапе, их ожидал пренеприятнейший сюрприз: девочка оказалась дочерью очень высокопоставленного лица, пусть и находящегося в отставке, имела и без него кучу влиятельнейших родственников и знакомых, а за все следственные прегрешения и произвол нужно было отвечать головой. Вот это и был практически смертельный тупик!

Даже если при начале расследования не предполагалось ничего подобного, то теперь у полицейских было только два выхода: превратить арестованную в труп (имитировать самоубийство ничего не стоило!) или же довести дело до успешного конца, подчинить ее своей воле и привести ее в такое состояние, чтобы она никогда и пикнуть не могла в порядке протеста. Ее нужно было сделать предателем и провокатором – в этом и был единственный выход из создавшейся ситуации.

Все эти рассуждения могут показаться фантазией, и так оно и могло бы быть, если бы речь шла о любом другом городе тогдашней России, где правили заурядные Держиморды. Но в Харькове-то был в это время товарищем прокурора Антон Францевич Добржинский (1844–1897) – один из величайших асов розыска в истории России, главный герой последующего разгрома террористов, ставший на финише не очень продолжительной жизни директором Департамента полиции. Поэтому уникальная ситуация должна была получить уникальное развитие.

Беда и начальства, и самой Перовской состояла в том, что выдавать ей практически было некого: ближайшие подельники разбежались, сама она не была ни членом «Исполкома» Осинского, не принадлежала и к «троглодитам» Ольги Натансон, кружок ее друзей-чайковцев уже не существовал в качестве организационного центра. В Харькове она никого не знала, и выдавать ей здесь тем более было некого. Перовская просто не могла стать предателем, даже если бы и захотела. И чем больше ее мучили (а мучить, не оставляя следов физических пыток, можно весьма разнообразными способами – распространяться на эту тему тяжело и противно), тем более мучители должны были убеждаться, что в этом нет никакого смысла. Выпускать же ее тем более было невозможно: она сразу же побежала бы жаловаться родственникам, а тайного содержания под стражей законы не допускали. Выпускать же с заданием, даже принудив к согласию на предательство, было так же невозможно: предатель только тогда становится настоящим предателем, когда уже кого-то действительно предаст и в результате утратит право признаваться в этом товарищам.

С другой стороны, положение Перовской было просто отчаянным: никто не знал, что она арестована, ни одна организация не считала ее своей и не числила ее пропавшей, родственники не знали ее местонахождения и фальшивого имени, влюбленный в нее Тихомиров находился на Кавказе и ни о чем не подозревал.

Словом, это был тупик – и тупик для обеих сторон!

Все, что оставалось делать полиции, твердо сговорившись с Перовской, это поместить ее под строжайшим контролем на мнимо вольное житье в Харькове таким образом, чтобы кто-то все-таки, начав ее разыскивать, нашел и попался бы в расставленную ловушку. В момент появления этого кого-то Перовская могла бы оправдать перед ним свое молчание отсутствием связи, отсутствием денег и, допустим, внезапной болезнью, застигшей ее в Харькове, но только что прошедшей, но затем этого прибывшего необходимо было схватить! Вот тогда бы Перовская стала уже настоящим предателем, и тогда ее можно было бы выпускать на вольный выпас: проговориться, возбудить жалобы, предать и подставить полицию она бы уже не могла.

Вот какая ловушка была расставлена на революционеров в Харькове. Не известно, кто бы в нее попался и попался ли кто-нибудь (если не попался бы, то ничего хорошего это, полагаем, Перовской не принесло бы!), если бы к Фроленко проявили большее участие в Петербурге и сразу же поставили его на боевые дела. А так именно Фроленко предстояло приехать в Харьков.

Причем он уже знал из разговоров в Воронеже, Москве и Питере, где успел побывать, что Перовскую после 1 июля никто не видел. Поэтому, разобравшись прежде всего с Медведевым-Фоминым, ее следовало бы тоже поискать.

То, как именно Фоменко разобрался с Медведевым-Фоминым, оказалось, вполне возможно, шедевром, совершить который мог только Фроленко: побег был организован буквально в несколько дней и 24 июля Медведев-Фомин уже находился в Одессе.

Возможно, решающую роль действительно сыграли уголовные. Фроленко, прошедший нелегкую школу скитаний и службу в Киевской тюрьме, был, вероятно, единственным тогда революционером, умевшим правильно поставить себя и подчинять себе «королей» этой непростой среды. Впрочем, налаживать впрок с ними контакты он мог начать еще в июне.

Арест Фроленко произошел почти наверняка только после того, как он расстался с Фоминым и тот уехал в Одессу – иначе вся революционная среда была бы извещена об этом аресте. А так, при тайном аресте Фроленко, и уголовные, и политические (Фроленко, приехав в Харьков, не должен был иметь никаких предубеждений против контактов с Сентяниным и его товарищами) просто должны были потерять его из виду и вполне могли полагать, что он скрылся вместе с Медведевым-Фоминым или вслед за ним.

Именно осуществив спасение Медведева-Фомина, Фроленко сумел найти Перовскую (начинаться это могло параллельно) и, естественно, сгорел.

Это снова был тайный арест, и снова следователи могли действовать, не считаясь ни с какой законностью, но теперь в их руках оказался человек, который многое знал и мог многих выдать. К тому же ярость его противников должна была усиливаться и потерей Медведева-Фомина, если только это тоже не было полицейской инициативой: такой подстроенный обмен оказался явно в их пользу! Тогда, конечно, побег Медведева-Фомина был шедевром не Фоменко, а Добржинского!

В последнем варианте получалось так, что Фроленко сначала нашел Перовскую, при этом она его выдала с потрохами, четко разъяснив полиции, кто именно появился, потом полиция разыграла побег Фомина, потом Фроленко был захвачен еще и с уликами последнего преступления. Вот только Медведев-Фомин (был ли он также завербован или нет) возможно незапланированно соскочил с крючка – за что его потом и били.

Есть и еще более зловещий вариант: полностью перевербованный Медведев-Фомин специально был послан в Одессу, чтобы стрельбой спровоцировать столь выгодные для властей беспорядки, повлекшие разгром южного подполья. Тогда Кон был не прав и в отношении детали со стрельбой! Но и в этом варианте Фомин сам мог не выдавать Фроленко и не знать об его аресте после собственного отъезда в Одессу.

Главное же состояло в том, что Фроленко очутился в совершенно аховой ситуации, а Медведеву-Фомину необходимо было впоследствии надолго и надежно заткнуть рот.

Попробуем теперь войти в положение Фроленко.

Он, конечно, попал в катастрофу, но она для него не должна была быть абсолютной катастрофой: все это входило в правила игры, в которую он вступил еще за семь лет до того. Просто случился проигрыш – хотя и очень крупный. Теперь же от Фроленко самого зависело, был ли этот проигрыш окончательным или игру можно было продолжить.

Давление, которому он подвергся, можно только вообразить. Обратим внимание и на то, что для этого можно было использовать и Перовскую, угрожая Фроленко тем, что его неуступчивость пагубно отражается не только на нем, но и на ней – и продемонстрировать недвусмысленность этих угроз; страшноватая тема! Но Фроленко поначалу не поддавался, не уступил, не унизился и не стал искать прямых путей для спасения.

Вспомним, что на руках у него был великолепнейший козырь: он знал (пусть и без технических деталей) о покушении, готовящемся на Мезенцова. Следовательно, Фроленко мог как минимум спасти Мезенцову жизнь – для этого ему не нужно было даже никого выдавать, а просто достаточно серьезно и убедительно предупредить об опасности, угрожающей шефу жандармов, после чего для спасения было бы достаточно приставить к Мезенцову элементарную охрану или даже попросту попросить его прекратить пешие прогулки. Но Фроленко этого не сделал. Судя по раскладу времени, весть об убийстве Мезенцова должна была дойти до Фроленко тогда, когда он уже далеко не первый день сидел взаперти в Харькове.

Жандармы могли об этом не подозревать, но он-то первый раунд схватки с ними заведомо выиграл! И теперь он мог приступить к продолжению игры, имея притом такое моральное превосходство и такие степени свободы, о каких они даже не догадывались.

Зато происшедшее убийство Мезенцова дало и жандармам дополнительный козырь в уговорах Фроленко: «После убийства Мезенцева объявляется указ о том, что все дела по политическим убийствам передаются военному суду, действующему по законам военного времени».[730]730
  А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер. Указ. Сочин., с. 12.


[Закрыть] На Фроленко вполне могли и раньше навесить убийство жандарма 1 июля: его запросто опознали бы (а может быть – и опознали) оставшиеся свидетели (кучер и уцелевший жандарм) – не обязательно узнав, а просто по указанию начальства. Теперь в этом был дополнительный смысл: прямая угроза смертью. Придать же обратную силу новому указу – к этому царским властям было не привыкать!

И перед Фроленко возникли теперь не только физические угрозы, которые, возможно, не оставались только угрозами, и не только перспектива долгих лет жестокого заключения, но и вполне реальная возможность близкой смерти на почти что законных основаниях. Это, по-видимому, и внесло перелом в ход неравной схватки.

Несомненно, Фроленко не мог и подумать о том, чтобы сдаться и стать настоящим предателем – таковым он в своих глазах никогда и не был: только этим можно объяснить его душевное спокойствие во все последующие годы, а оно отмечалось всеми, кто сталкивался с ним. Его задачей оставалось переиграть все тех же противников, пусть и в заведомо невыгодной теперь позиции. Но Фроленко ведь и начал всю свою карьеру с того, что сам признал себя учеником и последователем Нечаева.

Цель оправдывает средства – это краеугольный камень всякой «нечаевщины», а также и ее двойника и антипода – в лице Добржинского и его коллег, с которыми Фроленко столкнулся в Харькове и которые (наивные люди!) попытались его обыграть и даже вообразили, что это получается!

Фроленко было ясно, что без предательства (с его точки зрения – без сбрасывания мелких козырей) теперь не обойдешься. Решать предстояло теперь так: кого не жалко. Жалко ему оказалось, например, Перовскую, хотя едва ли он в то время мог считать, что от нее может быть какая-то польза. К тому же, она его и предала. Но Фроленко, несомненно, был тонкий моралист, и самого себя судил хотя и по извращенному, но строгому кодексу (подтверждение этому утверждению предстоит более чем убедительное!), а несчастья Перовской, все-таки, вытекали из того, что он сам, как руководитель операции 1 июля, подкачал в организации деталей дела. Вот Перовская и попалась, и капитулировала – Фроленко прекрасно понимал, что иного выхода у нее не было, за исключением того, что она убила бы себя или убили бы ее.

Единичным предательством (оказавшимся, как выяснилось, достаточным для Перовской) Фроленко обойтись не дали бы – это он прекрасно понимал. Основной выбор Фроленко сводился поэтому к тому, какую группу выдавать, а какую нет. Здесь нужно было считаться и с собственными вкусами, и с интересами дела, на службе которому Фроленко продолжал себя числить.

Еще при подготовке операции по освобождению он сам отказался от помощи и Ивичевичей, и Попко (и Николая Морозова, которого знал еще с 1874 года), и предпочел опереться на ведущую группу «троглодитов». Хотя они-то его и отшили от мезенцовского дела, но теперь обижаться не стоило (вот тут-то и важна подчеркнутая им самим фраза, что в Петербурге он уже считал себя членом этой организации). К тому же то, как они провернули мезенцовское дело, было просто здорово: это было не четой убийству Гейкинга или нападению на Котляревского, которому не смогли даже шубу прострелить.

И Фроленко сделал однозначный выбор. Он хладнокровно взялся добиваться свободы себе, и развернул операцию по сдаче властям «южных бунтарей», то бишь призрачного «Исполкома».

Быстро и сразу он мог выдать Сентянина и его соратников – и полиция могла путем наблюдения убедиться в достоверности полученных сведений. Но немедленный арест произведен не был: более выгодно было схватить преступников с поличным, что и было вскоре осуществлено. Теперь уже Фроленко мог распоряжаться и ставить свои условия, а его оппонентам приходилось с ним считаться: взаимовыгодное сотрудничество было налажено.

Фроленко вывел Перовскую из игры (кроме всего прочего – чтобы не мешала), добился ее освобождения, получил возможность самолично и бесконтрольно проинструктировать ее, обязал ни в коем случае не выдавать полиции петербургских знакомых, снабдил ее явкой к Малиновской на всякий случай – и выпроводил к мамочке домой.

Очевидно, Медведев-Фомин, потеряв Фроленко из виду, начал наконец его разыскивать – иных мотивов возвращения в столь опасный для него Харьков у него просто не было. Он отправился назад как бы по собственным следам, но угодил при этом в ловушку.

Не ясно, сопровождалось ли это инсценировкой побега Фроленко, который, не исключено, продолжал сидеть все это время в тюрьме под именем Фомина, но в строгой изоляции от всех, кто знал того или другого. Это, кстати, позволяло и скрыть побег Фомина в июле. Безгласные и безвестные уголовные создавали великолепную среду для такой мистификации – и помогали в организации побегов, и распускали сведения, выгодные для начальства; ясно, что они действовали в той ситуации строго по указке тюремной администрации. Хотя до революции уголовные гораздо лучше относились к политическим, нежели после, но на уголовных у начальства всегда была управа: с ними запросто могли зверски расправиться.

Не ясно, вышел ли Фроленко на волю сразу после ареста Медведева-Фомина или только после ареста Сентянина и товарищей. Но, так или иначе, вздохнув от трудов праведных, он смог вернуться на свою основную жизненную стезю, которую столь красочно описывал в своих воспоминаниях.

Где-то в сентябре он очутился в милой Одессе, немного поболел – испытания не прошли даром для организма, отдохнул, и тут же получил вызов из Харькова – от Перовской, но, вероятно, и от полицейского начальства тоже.

Психологическую ситуацию, в которую попала Перовская, понять нетрудно. Она гораздо тяжелее должна была переживать случившееся, чем железный Фроленко.

Стыд совершенного предательства, горечь от пережитых унижений, издевательств и собственного бессилия, невозможность ни с кем поделиться накопившимся на душе – все это тяготило и мучило ее. Могла бы помочь горячо любимая мать – именно к ней и бросилась Перовская, но с петербургскими циркулярами не пошутишь! Был ли последующий побег от жандармов самостоятельным поступком Перовской или тоже инсценировкой (проездом через Харьков она могла дать о себе знать, и харьковская полиция могла вмешаться в дальнейшее), но в Петербурге она, будучи теперь тайным агентом или, по меньшей мере, предателем, задерживаться не могла и не хотела.

Официально ссылка ей не могла быть теперь отменена – это поставило бы ее под подозрения революционеров, поэтому она всюду подвергалась угрозе нового ареста. Самым безопасным местом для нее оказался Харьков: здесь она могла жить на нелегальном положении, но с гарантией, что полиция ее не тронет. Платой за это оставалась роль стукача: упомянутый обыск у врача, посещавшего тюрьму – типичный продукт такой деятельности.

От революционеров она должна была по возможности сама сторониться: ведь и она, как и Фроленко, предала только по необходимости, а не по убеждению. И ей самой приходилось охранять революционеров теперь уже от себя самой. Ситуация – хуже не придумаешь: еще и дурацкая повторная учеба на акушерских курсах – и притом никаких жизненных перспектив.

Естественно, она должна была ухватиться за Фроленко: это был единственный человек, с которым она могла откровенно говорить, он знал все, не осуждал ее, понял и простил, и сам был теперь сообщником и соучастником в делах преступных и отвратительных. Естественно, она должна была тянуться к нему, и, поскольку они были молодыми мужчиной и женщиной, то это имело совершенно ясные перспективы. Но Фроленко-то был в это время влюблен в другую!

Фроленко, объявившись в Харькове, сделал для Перовской еще одно благое дело. Оно хорошо известно, но все удовлетворялись объяснением, сделанным Фроленко. Он съездил в Крым к родственникам Перовской и привез оттуда хорошего их знакомого инженера А.М. Эндаурова (или Эндоурова). Его, якобы, по подложным документам предполагалось поместить на работу в тюремную контору – продолжала разыгрываться комедия подготовки побега. Но паспорт, сданный на прописку, почему-то (почему-то!) сразу вызвал повышенный интерес полиции. Эндауров испугался и уехал назад в Крым. Смысл операции предельно понятен: Фроленко обеспечил родных Перовской сведениями о том, где она находится, чем занимается, под каким именем живет и как ее можно отыскать. Таким образом возобновился фактический контакт Перовской с ее родственниками, и власть харьковской полиции над нею стала не столь безусловной. Это играло свою роль в дальнейшем: интерес полиции к не очень активной и добросовестной стукачке снижался, никаких репрессивных мер за это оказывать уже не получалось, а обнаружение в ученице акушерских курсов разыскиваемой революционерки Перовской также со временем теряло выгоду и смысл: куда раньше сами-то смотрели! К лету 1879 года Перовская, предположительно, могла считать, что интерес полиции к ней утрачен.

Но так ли было на самом деле?

В это же время выяснилось, что Фроленко не хочет дальнейшего сближения с ней.

И вот это позволяет разгадать загадку еще одного знаменитого предательства в истории революционного движения.

В Петербурге в начале осени 1878 революционные дела шли на лад. Бесперебойно осуществлялась связь с периферийными поселениями пропагандистов (там пребывали в то время Плеханов и Александр Михайлов, а Желябов, например, действовал на Украине самостоятельно), была выпущена брошюра Кравчинского «Смерть за смерть» – по поводу происшедшего убийства Мезенцова, готовился к выпуску первый номер «Земли и Воли» – под редакцией Кравчинского, Клеменца, Плеханова и Адриана Михайлова.

О дальнейшем воспоминания последнего: «Номер целиком проредактирован. Сдан в типографию, и 10 октября /…/ типография доставила корректуру всего номера. 11-го мы еще правили корректуру. Но 12-го утром я узнал, что ночью, после вооруженного сопротивления, арестованы Александра Малиновская и Коленкина. Немедленно отправился предупредить других. Ближайшим к месту жительства был Леонид Буланов. К нему я и направился. Распределили мы с ним, кто из нас куда должен итти. Среди других он должен был известить Оболешева. Адрес и фамилия, под которой жил последний («Сабуров»), Леониду, члену организации, известен не был. Адрес и фамилию я сказал ему. Он не сразу запомнил, и то и другое было записано на бумажку. /…/ Эта бумажка сыграла роковую роль в дальнейших арестах. Из квартиры Леонида мы, по плану, должны были разойтись в противоположные стороны: у меня первым был Бердников, у Леонида – Сабуров-Оболешев. Но… при моем приходе к Леониду, я застал его читающим статью Н.К. Михайловского: «Дюринг и Ренан» в только что вышедшей книжке «Отечественных Записок». Я успел уже прочесть эту статью. И, спускаясь по лестнице, мы стали обмениваться мнениями. Да так увлеклись этим, что Леонид оказался идущим вместе со мной. Машинально, не прекращая разговора, дошли до квартиры Бердникова. Не взглянули на окно, где уже отсутствовал знак безопасности, – направились прямо к двери квартиры Бердникова. Прекратили спор только тогда, когда у двери перед нами вырос дворник с вопросом: «Вам кого?». Нахлынула орава «штатских», дворников, и нас повели в «часть». При входе в нее Леонид пытался уничтожить бумажку с адресом, но его крепко держали за руки. /…/ в ту же ночь был арестован Сабуров, на утро – пришедшая к нему «наша Ольга» (Натансон). Бердников, оказалось, был арестован в ту же ночь, что и Малиновская с Коленкиной – «наблюдение» за последними установило связь их квартиры только с квартирой Бердникова. Бердников во время обыска успел незаметно убрать с окна сигнал безопасности. И не будь «Дюринга и Ренана» и бумажки с адресом, дело на этот раз ограничилось бы только арестом Малиновской, Коленкиной и Бердникова».[731]731
  Деятели СССР и революционного движения России, с. 152.


[Закрыть]

Отметим, что «Дюринг и Ренан» не случайно настолько завладели вниманием Михайлова и Буланова, что те забыли и про опасность: в этой статье Михайловского, развивавшего взгляды Е. Дюринга (вызвавшего целый том злобных критических возражений Энгельса) и отстаивались принципы, оправдывающие индивидуальный террор: «бывают исторические моменты, когда даже благороднейшие люди /…/ прибегают к жестоким средствам и должны вследствие этого в известной степени нравственно деградироваться. Раз обида нанесена, раз насилие совершено, надо видеть во враге врага, причем оказываются дозволительными орудия хитрости и насилия».[732]732
  О.В. Будницкий. Указ. сочин., с. 55.


[Закрыть] Теми же доводами оправдывалось, как легко видеть, и то, как поступил Фроленко в Харькове со своими коллегами по революции, и то как с ним и с Перовской поступило харьковское начальство!

В Петербурге же эта яркая проповедь террористической вседозволенности по иронии судьбы нанесла жесточайший удар по террористической организации!..