Текст книги "Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г."

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

По сути община действительно оказалась предтечей и аналогией современных механизмов социальной помощи, практикующейся Западом по отношению и к собственному населению, и к населению слаборазвитых стран. В этом смысле оказались не так уж неправы и Гакстгаузен, и российские социал-утописты, разглядевшие в русской общине ячейку будущего человеческого общества – только вот насколько это общество оказалось идеальным?!.

Между тем, помимо хорошо известных и изученных качеств русской поземельной общины (при описании которых нам остается только повторять результаты изысканий достаточно многочисленных, хотя и полузабытых авторов XIX столетия), Николаевской России был присущ и иной механизм оказания весьма эффективной социальной помощи – и тут, следует заметить, наши рассуждения хотя и имеют также предшественников в трудах наблюдателей XIX века, но эти последние уже совершенно прочно позабыты, да и сами авторы той эпохи формулировали свои наблюдения и выводы далеко не с такой категоричностью, как это мы себе позволим.

Дело в том, что помещичье имение XIX века также играло роль вполне определенного механизма оказания социальной помощи, но только уже не по отношению к крестьянам, а по отношению к дворянству и его бытовому окружению.

«Дворянские гнезда», упадок и разорение которых стал источником душевной боли для русских интеллигентов, даже никогда не бывших помещиками, вроде А.П. Чехова, действительно были оплотом культуры на Руси.

Не только сами дворяне, владевшие этими «гнездами», пользовались плодами материального благополучия имений, но и их уже разорившиеся собратья. «Бедный родственник», «приживальщик», «бесприданница» – это классические персонажи российской литературы, живописующей помещичий быт первой половины XIX века.

«Дворянское гнездо» было средоточием вообще всякого культурного образа жизни в сельской местности. Чиновники провинциальных учреждений, офицеры соседних гарнизонов и в особенности местные священники естественнейшим образом тяготели к общению с помещиками, а не с прочими селянами.

Устройство православной церкви было тогда таково, что основная масса священнослужителей почти совершенно не получала материальной помощи ни от государства, ни от внутреннего церковного бюджета – и зависела практически лишь от подаяний прихожан.[222]222
  И. Преображенский. Отечественная церковь по статистическим данным с 1840-41 по 1890-91 гг. СПб., 1897, с. 219, 229, 231.


[Закрыть] Естественно, что помещик и по материальному положению, и вследствие культурной солидарности был более надежным и верным оплотом деревенских священников, нежели крестьянин.

Да и постоянные жители имений состояли не из одних только дворян: количество дворовых слуг не уступало численности помещиков. Среди дворни было и немало незаконнорожденных помещичьих детей (своих и чужих) – их число не поддается статистическому учету. Всякий человек, независимо от своего рождения, ухвативший хоть кусочек барской культуры, естественно оглядывался с ужасом на мрак деревенского крестьянского существования, нисколько не разделяя славянофильских восторгов. Забегая вперед, укажем, что Великая реформа 19 февраля 1861 года вовсе оставила за бортом узаконенного материального обеспечения всех этих несчастных.

Известнейший певец дворянского оскудения, С.Н. Терпигорев (С. Атава), так описывал последующую трагедию и тех, и других уже после реформы, когда значительно яснее и понятнее оказались особенности прежнего ушедшего быта: ««Мы» [т. е. помещики] ничего не знали, но кое-что во всем понимали; так точно и наши бывшие дворовые. /…/

Я не говорю уже о массе таких специалистов, как домашние портные, музыканты, балетмейстеры, доезжачие, живописцы и проч. Все эти бедные люди, искренне воображавшие, что они действительно балетмейстеры, музыканты и живописцы, с наступлением нового порядка очутились в положении раков на мели и кончили или кончат свою жизнь в страшной нужде, перебиваясь чем бог пошлет и заливая горе водкой. Жили люди, что-то работали, награждали их за эту работу, и вдруг – трах! – все перевернулось, и оказалось, что эта работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кроме насмешки не вызывает.

– Дармоеды! готовый хлеб ели! Попробуйте-ка сами его себе достать, господа теперь не дадут, – смеются мужики…

«Мы» тоже все знали. «Мы» и на виолончелях играли, и рисовали, и стихи писали, и равнение напра-а-аво знали, и тоже – крах, и оказалось, что все это выеденного яйца не стоит, что любой кочегар обеспечен более большей половины из нас».[223]223
  С.Н.Терпигорев (С.Атава). Оскудение. В двух томах. М., 1958, т. I, с. 220–221.


[Закрыть]

К тому же дореформенная дворянская молодежь, покидая поместья и отправляясь на учебу в города, увозила и туда частицу родительского благополучия: «В те годы контингент студентов университета[224]224
  Имеются в виду 1840-е годы и конкретно Харьковский университет.


[Закрыть]состоял преимущественно из сыновей богатых помещиков и купцов или очень бедных детей разночинцев и духовного звания. /…/ первым была не страшна жизнь вследствие богатства их родителей, /…/ вторые пренебрегали нуждою и бедностью уже потому, что они с пеленок видали ее, свыклись с нею. Как бы на помощь всем этим беднякам всегда приходило в ту пору богатое товарищество. Весьма часто богатый помещик или сын купца, занимая хорошую квартиру в несколько комнат, давал у себя приют двум-трем товарищам-беднякам и таким способом облегчал их нужду. А так как дворянство того времени держало знамя своего достоинства и на достаточной высоте, то общий тон, даваемый им, не мог не влиять на моложежь из бедного сословия, вырабатывая в ней сознание собственного достоинства».[225]225
  В.Н. Карпов. Воспоминания. // В.Н. Карпов, Н. Шипов. Указ. сочин., с. 117–118.


[Закрыть]

Традиции эти сохранялись и на будущие времена, когда бывший студент или даже просто гимназист оказывался не на службе, а в собственном имении: «До реформы 19 февраля дворянство было и обеспеченнее и устойчивее на местах. Пролетарии из его сословия всегда находили приют в деревнях у скучающих помещиков. Резкая рознь, существовавшая между ними и людьми из крепостного состояния, мешали даже и думать о слиянии с народом. Положение пролетария из высшего сословия было, конечно, унизительно само по себе, как положение шляхты при дворах магнатов[226]226
  Т.е. в Польше, где чуть ни всякий поляк, не принадлежавший к крестьянству, был дворянином – шляхтичем: Воспоминания П.А. Черевина. 1863–1865. Кострома, 1920, с. 9–10.


[Закрыть]. /…/ Наконец, дешевизна жизни, отсутствие спекулятивных тенденций в помещичьей среде давали возможность существовать целым семьям при самых ограниченных средствах. Нельзя не упомянуть также и о том, что сословный дух естественно развивал товарищество, равенство происхождения сглаживало неравенство состояний».[227]227
  А.П. Мальшинский. Обзор социально-революционного движения в России. СПб., 1880, с. 192–193.


[Закрыть]

Дух дворянской солидарности порождал и вполне материальные традиции не только дворянского существования, но и всего быта образованных людей. Притом далеко не всегда положение культурного «пролетария» было унизительным: это зависело и от него самого, и от его окружающих.

И.С. Тургенев дал великолепный портрет хама-бездельника, живущего за счет дворянского гостеприимства, нагло оскорбляющего хозяев, пытающегося соблазнять чужих содержанок и невинных девиц и вообще чувствующего себя лучше, чем кто-либо другой. Интеллигентские традиции заставляют усматривать в Базарове из «Отцов и детей» какую-то положительную фигуру. Но он вполне заслуживает того, чтобы более внимательно присмотреться к его стилю жизни. Этого субъекта только воля автора заставила заняться медицинской практикой, а затем и вовсе умереть – никакого иного приложения этой личности писатель придумать еще не смог: в конце 1850-х годов нигилисты уже имелись, но профессиональные революционеры еще не появились!

Говоря о тогдашнем культурном слое, не следует переоценивать его культуру.

Возможность паразитизма за счет крестьянского труда формировала и в этом свой порочный круг: образование не было тогда необходимым условием обеспеченного существования, а ограниченность образования затрудняла его последующее практическое использование. В результате господская культура возвышалась на недосягаемой высоте по сравнению с холопской, но сама по себе господская образованность в весьма малой степени удовлетворяла требованиям, необходимым для профессиональной интеллектуальной деятельности, как, собственно говоря, описывал дело и Терпигорев.

В 1843 году, когда число дворянских семейств заметно превышало, как указывалось, сотню тысяч, суммарная численность гимназистов по всей стране была вовсе не велика: 12794 учеников в 51 одной гимназии (10066 дворян и детей чиновников – не только потомственных дворян, 2500 – из податного сословия, 218 – из духовного звания); дети священников учились в основном в духовных семинариях, нередко стремясь потом освободиться от церковной карьеры и по возможности поступить в университет. В 1853 году в 58 гимназиях состояло всего 15069 детей (12007 дворян и детей чиновников, 2719 – из податных сословий, 343 – духовного звания). Причем было подсчитано, что в ту эпоху гимназию оканчивал лишь каждый восемнадцатый из поступивших в нее.[228]228
  В.С. Иконников. Русские университеты в связи с ходом общественного образования. // Сб.: Эпоха Николая I, с. 124.


[Закрыть]

Еще хуже обстояло дело со студенчеством. В 1848 году общая численность студентов в России составляла 4016 человек. Николай I, впавший в панику от европейской революции и обрушившийся на отечественных вольнодумцев, закрыл кафедры философии и западного права, повысил плату за обучение и рекомендовал принимать на учебу одних дворян. В результате в 1850 году численность студентов сократилась на четверть – до 3018 человек, а в 1854 году снова поднялась – но только до 3351 человека.[229]229
  Там же, с. 119.


[Закрыть]

Это никак не соответствовало тогдашним потребностям государства. Корпус гражданских чиновников к концу 1850-х годов составлял в сумме около 80 тысяч человек, что давало порядка 3 тысяч открывавшихся вакансий в год. Количество же выпускников университетов (за исключением медицинских факультетов) и школ правоведения не превышало 400 человек в год.[230]230
  А.В. Никитенко. Дневник в трех томах, т. 2. 1858–1865. М., 1955, с. 243.


[Закрыть]

Государственная служба заполнялась безграмотными чиновниками, а грамотные люди туда вовсе и не стремились: им и так можно было просуществовать – без нищенских окладов, положенных мелким чиновникам (при громадных – на генеральских верхах!).

Притом качество российского образования заметно уступало в ту эпоху европейскому. Достаточно указать, что даже в 1870-е годы численность профессоров в каждом из семи тогдашних российских университетов была порядка в 2–3 раза ниже, чем в Берлинском, Венском или Лейпцигском.[231]231
  Г.И. Щетинина. Университеты в России и устав 1884 года. М., 1976, с. 44–45.


[Закрыть]

Но для того, чтобы бездельничать по поместьям, высокого качества образования и не требовалось. Это породило заметную, длившуюся еще десятилетия затем, традицию относиться к образованию как к чему-то второстепенному, несоизмеримому по важности, скажем, с решением «великих вопросов»! Но тех, кого почитали тогда неудачниками, кто не сумел пристроиться с бомбой в руках к решению этих пресловутых великих вопросов, ждали в дальнейшей гражданской жизни, при наличии подобного исходного образования, сплошные разочарования!

«Клеймо недостатков, которые создаются полуобразованием, лежит нередко на работе даже самых выдающихся талантов наших»[232]232
  Л. Тихомиров. Почему я перестал быть революционером. М., 1895, с. 77.


[Закрыть] – это писалось уже в конце 1880 годов.

А вот как писали даже после 1905 года: «средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он – плохой учитель, плохой журналист, непрактичный техник и проч., и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. /…/ Если вспомнить, какое жалкое образование получают наши интеллигенты в средних и высших школах, станет понятным и антикультурное влияние отсутствия любви к своей профессии и революционное верхоглядство, при помощи которого решались все вопросы».[233]233
  А.С. Изгоев. Об интеллигентной молодежи. // Сб.: Вехи. Изд. 5-е, М., 1910, с. 122–123.


[Закрыть]

Но все это не было ни бедами, ни недостатками – пока существовало крепостное право, за счет которого и могла без трудов и забот существовать вся эта «Молодая Россия».

И никаких революционных выступлений с ее стороны не было и быть не могло, пока это право сохранялось – ничего более серьезного сверх хамства какого-нибудь Базарова. Иначе это стало бы выступлением против основы основ всеобщего существования!

Поразительно, но факт: ведущие идеологи России 1830-х – 1850-х годов (не только официальные и официозные, но и подавляющее число тогдашних политических оппозиционеров) признавали именно тогдашний быт крепостных российских селений не только приемлемым в моральном отношении, но и идеалом для всех последующих времен и даже, по возможности, для всего человечества!

Но поражаться этому не следует: так уж получилось, что только сохранение того, что именовалось крепостным правом, представлялось к середине XIX века единственной обозримой возможностью для всего российского образованного общества сохранить условия такого своего материального существования, какое и обеспечивало все его бытовые преимущества, включая самую возможность вести культурный образ жизни.

Поводов для недовольства хватало всегда, не были редкостью и соответствующие беседы при закрытых дверях – как и во времена «московских кухонь» в 1960-е – 1980-е годы. Люди оставались людьми, а российские власти – российскими властями: всегда хватало и жестоких, совершенно неоправданных репрессий против инакомыслящих – от расправы Екатерины II над А.Н. Радищевым и до расправы Николая I над М.В. Буташевичем-Петрашевским и его товарищами. Любая политическая дерготня при этом могла привести только к нешуточным потерям, но ничего полезного добавить оппозиционерам не могла.

Поэтому вовсе неудивительно, что до падения крепостного права на протяжении полутора столетий почти не наблюдалось выступлений представителей образованных слоев против царизма.

«Восстание декабристов», от которого В.И. Ленин повел счет революционным выступлениям, было политическим курьезом, не ушедшим далеко от убийств Петра III в 1762 году и Павла I в 1801 году, т. е. одним из заговором, ни смысл, ни цель которых даже во время их осуществления не демонстрировались за пределами узкого круга посвященных лиц[234]234
  См.: В. Брюханов. Заговор графа Милорадовича.


[Закрыть] – все эти тайные интриги нисколько не походили на то, что развернулось в России накануне 1861 года и завершилось лишь в 1917 году.

Николай I не пользовался ни малейшим благорасположением образованного общества на протяжении всех трех десятков лет его правления. Об этом красноречиво писал тот же Герцен: «все мы сходились в одном – и тут Чаадаев, Хомяков и Белинский подавали друг другу руки – и именно в осуждении императорского режима, установившегося при Николае. Не существовало двух мнений о петербургском правительстве. /…/ Итак, – мы особенно настаиваем на этом, – вся литература времен Николая была оппозиционной литературой, непрекращающимся протестом против правительственного гнета, подавляющего всякое человеческое право».[235]235
  А.И. Герцен. Новая фаза русской литературы. // ПСС и писем под ред. М.К. Лемке, т. XVII, с. 233–234.


[Закрыть]

Пикантность такой оценки в том, что Герцен имел в виду не Самиздат, какого тогда почти не было (разве что знаменитое письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю, за прочтение которого вслух в кругу друзей был присужден к расстрелу и едва не расстрелян Ф.М. Достоевский, или не менее знаменитые «Письма» М.П. Погодина, распространявшиеся уже в 1853–1856 годах), и не Тамиздат, какой развернул сам Герцен в Лондоне, но уже практически только после смерти Николая I, а самую обычную прессу, вполне легально издававшуюся в России во время гнета. Что же это был за гнет?

И тем не менее интересно другое: во время этого «гнета» почти свободно возмущались, ругались и спорили, но никому и в голову не могло прийти устроить публичную демонстрацию, отпечатать возбуждающую прокламацию, не говоря уже о том, чтобы попытаться бросить бомбу!..

Зато именно представители этой среды первыми поняли и великолепно усвоили, чего же им теперь не хватает, когда они лишились столь великолепного существования за счет сирого мужика, с которым, конечно, никому из них не могло и прийти в голову усесться за общий стол.

Всеобщая популярность социалистических и коммунистических идей среди русской интеллигенции уже второй половины XIX и начала ХХ века – это просто ностальгия по крепостническим временам!

Здесь следует и внести ясность в вопрос о пресловутой лени как русских мужиков, так и бар. Это пренеприятнейшее качество имело своим фундаментом объективную суть российского сельского хозяйства.

Основу его составляло именно зерновое производство – так было с незапамятных времен, и не слишком изменилось даже в ХХ веке. Но что же является сутью трудовой деятельности при таком производстве? Очень просто: это интенсивный и тяжелый труд, но только на протяжении нескольких недель в году, в сумме всех рабочих дней – не более двух или трех рабочих месяцев, включая все трудозатраты на удобрение пустующих полей. Остальное время работники остаются почти безо всякого дела: поля, в зависимости от времени года, или пусты и не требуют внимания, или на них самостоятельно растет хлеб, также не требуя никаких забот работников и не предоставляя никаких возможностей для вмешательства в процесс худшего или лучшего вызревания урожая.

Безделье большую часть года – это основное качество жизни как крестьян-землепашцев, так и помещиков, которым вздумывалось тягчайше эксплуатировать крестьян, самым интенсивным образом контролируя их трудовую деятельность и жестоко карая за неповиновение.

Все приведенные нами выше оценки и рассуждения об аграрном перенаселении имеют в виду исключительно сохранение такого стиля производства и такого образа жизни. С точки же зрения современных технологий сельского хозяйства российские просторы (и раньше, и теперь) могут внушать только недоумения своими масштабами: как, действительно, на таких просторах может возникать перенаселение? Не только Милюков этого не понимал и этому не верил, но это очевидно противоречит всякому здравому смыслу!

Маленькая Голландия, когда-то поразившая воображение Петра I, половина территории которой отвоевана от моря трудами десятков поколений предков современных голландцев, кормит ныне овощами и многими другими сельскохозяйственными продуктами практически всю современную Западную Европу – и у голландцев никакого аграрного перенаселения не наблюдается!

Русские[236]236
  Не только великоруссы, но и украинцы, белорусы и прочие народы и народности Великорусской равнины.


[Закрыть] же упорно сопротивлялись внесению всяческой интенсификации в свой образ жизни. Сопротивление внедрению картофеля в XVIII и XIX веках – ярчайший тому пример. Картофель обеспечивает куда больший сбор пищевой продукции с единицы площади, чем любой злак, но зато требует и гораздо большего и более регулярного применения трудовых усилий – и это никак не привлекало симпатий мужиков.

Уже цитированный Врангель приводит и другие примеры из собственной сельскохозяйственной практики на Харьковщине уже второй половины XIX века:

«Земельные участки были нарезаны таким же первобытным способом, как и во времена Владимира Красное Солнышко. Поля не чередовались. Их по-настоящему не вспахивали, но слегка взрыхляли поверхность плугами времен Ноева потопа. Нетрудно было предвидеть, что рано или поздно земля пропадет. В некоторых местах не выращивали даже дынь. Арбузы, столь ценимые украинцами и почитаемые ими совершенно необходимыми для жизни, привозились из других областей.

– Почему вы сами не выращиваете арбузы? – спросил я.

– Мы никогда этим не занимались, не привыкли.

– Но ведь никаких специальных знаний для этого не нужно, и это недорого.

– Точно, что недорого, но Бог знает почему, а мы их не выращиваем.

– Попробуйте.

В ответ на это крестьяне обычно усмехались:

– Над нами люди смеяться будут. Не выращивали никогда».[237]237
  Н.Е. Врангель. Указ. сочин., с. 199.


[Закрыть]

Я, автор этой книги, в чернобыльском 1986 году купил дом на севере Вологодской области и построил там небольшой парник – размером с хоккейную площадку, который и обрабатывал во время ежегодных двухмесячных отпусков. До лавров моего предка, выращивавшего ананасы в Царском Селе, мне было бесконечно далеко. Но при научном руководстве моей тогдашней жены, биолога по образованию, помидоры, кабачки, перец и баклажаны росли только у меня – на всю округу в десятки километров радиусом. Никто надо мной не смеялся, но местная публика восприняла все это как личное оскорбление, как плевок в душу! Большей ненависти со стороны окружающих мне не случалось испытывать ни до, ни после того. Дело дошло до применения огнестрельного оружия – слава Богу, обошлось без человеческих жертв! Это, естественно, положило конец моим сельскохозяйственным экспериментам.

Нужно ли писать книгу «Почему Россия не Голландия»? Или и так все ясно?

К тому же и российский климат, вопреки кликушеству А.П. Паршева, далеко не всегда ставил Россию в худшую позицию по отношению к Западу.

Гримасы климата сыграли решающую роль для революции 1848–1849 годов в Европе, невероятно контрастным образом обеспечив тогда же полное спокойствие в России. А что тогда получилось?

В Западной Европе 1846 и 1847 годы были неурожайными, а в России, наоборот, урожаи случились отменные. На Западе подскочили цены на хлеб, возникли голодовки у неимущих, и вспыхнули понятные и оправданные социальные возмущения. А Россия благоденствовала, наживаясь на экспорте зерна.[238]238
  М.Н. Покровский. Кризис барщинного хозяйства, как основа, и севастопольский разгром, как исходный момент крестьянской реформы. // Сб.: Экономическое развитие и классовая борьба в России XIX и ХХ вв. Л., 1924, т. II, с. 8.


[Закрыть]

Выводы же из ситуации были сделаны абсолютно неправомерные: «начиная с богатейшего земельного собственника и через весь ряд именитого и заурядного чиновничества до последнего торгаша на улице, все в один голос гордились и радовались тому, что политические бури никогда не досязают и никогда не достигнут, по всем вероятиям, наших пределов».[239]239
  П.В. Анненков. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 489.


[Закрыть]

И еще более определенно и категорически: «В Европе существуют только две действительные силы – революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу»,[240]240
  Г. Вернадский. Венгерский поход 1849 года. // «Русская мысль», февраль 1915, с. 81.


[Закрыть] – писал Ф.И. Тютчев – не только выдающийся поэт, но и влиятельный идеолог.

Это оказалось грандиозной идеологической ошибкой, закрепившейся в истории: царский режим был ославлен как реакционнейший, противодействующий всему прогрессивному, прежде всего – коммунистической идеологии. А ведь это были даже не две стороны одной медали, а одна и та же сторона!

Лишь немногие в России понимали это, и их мнение оказалось безнадежно утраченным. Одним из них был уже цитированный Ю.Ф. Самарин: «нельзя не вспомнить живой полемики, возгоревшейся во Франции в 1848 г., когда, после февральской революции, торжествующие социалисты, захватив верховную власть, приступили к приложению своей теории организации труда. Нам, конечно, были совершенно чужды вопросы и страсти, в то время волновавшие Францию, но мы следили с напряженным участием за борьбой партий, и, с свойственной нам горячностью к чужому делу, мы рукоплескали издали мужественным противникам в то время торжествовавшей школы и не находили слов для осуждения социалистов. Напрасно! Если бы мы взглянули на вопрос хладнокровнее и глубже, мы бы, вероятно, заметили, что возражения, под которыми похоронена была теория организации труда, падали во всей силе и на крепостное право. Не нам, единственным во всей Европе представителям этого права, поднимать камень на социалистов. Мы с ними стоим на одной доске, ибо всякий труд невольный есть труд, искусственно организованный. Вся разница в том, что социалисты надеялись связать его добровольным согласием масс[241]241
  Совершенно неверное впечатление, простительное для наблюдателя XIX века.


[Закрыть], а мы довольствуемся их вынужденною покорностью».[242]242
  Ю.Ф. Самарин. Указ. сочин., с. 42–43.


[Закрыть]

Такие политические недоразумения вовсе не редкость: и в Германии, где происходила яростная борьба между социалистами (включая затем и марксистов) и приверженцами старых прусских порядков, имело место то же самое. Лишь немногие понимали это: знаменитый идеолог германского национализма О. Шпенглер выразил это с такой же ясностью, как и Самарин: «старопрусский дух и социалистическое мировоззрение, ныне находящиеся в смертельной вражде, на деле одно и то же».[243]243
  А. Север. Предисловие к книге: О. Штрассер. Гитлер и я. М., 2005, с. 43.


[Закрыть]

Совсем не случайно, что Гакстгаузен был одним из идеологов этого самого старопрусского духа, который, таким образом, воздал должное российскому социальному устройству времен Николая I.

Сам же этот старопрусский дух воплотился позднее в самой ярчайшей в современную эпоху социалистической практике – Й. Геббельс признавал это безо всяких кривотолков: «Наш социализм, как мы его понимаем, – это самое лучшее прусское наследие. Это наследие прусской армии, прусского чиновничества».[244]244
  Там же.


[Закрыть]

Именно тогда, при Николае I, социальное устройство большинства россиян (и образованных, и необразованных) было таково, что освобождало их от унизительного ежедневного подсчета каждой копейки, от мрачных мыслей о грядущих, еще более нелегких временах.

Образованные же Маниловы, мечтавшие о лучшем будущем устройстве, вполне могли ограничиваться стремлением сохранить все то хорошее, что имелось, на их взгляд, в Николаевской России, но устранить то, что оскорбляло их нравственное достоинство и угрожало их благополучию.

Никогда, ни в какую другую эпоху образованная Россия не жила в такой реальной близости к осуществлению принципа: от каждого – по способности (пусть она и не велика!), каждому – по потребности (пусть последнюю и приходится разумно ограничивать!). Поэтому нигде на Западе такого повального увлечения социализмом и коммунизмом, как в России, не было и быть не могло!

И интеллигенция Николаевских времен вполне ощущала это свое преимущество и очень надеялась на его дальнейшее сохранение и совершенствование.

Вот цитаты из тогдашних времен, принадлежащие отнюдь не славянофилам, пытавшимся идеализировать то, что на самом деле никакой идеализации подлежать не могло:

«Россия лучше сумеет разрешить социальный вопрос и покончить с капитализмом и собственностью, чем Европа»;[245]245
  К.Д. Кавелин. Воспоминания о Белинском. // Собрание сочинений в 4 томах, т. 3. СПб., 1899, с. 1091.


[Закрыть]

«Европа идет ко дну /…/. Мы входим в историю деятельно и полные сил»;[246]246
  А.И. Герцен. Собрание сочинений в 9 томах, т. 3. М., 1955, с. 14.


[Закрыть]

«я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача – дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе»;[247]247
  П.Я. Чаадаев. Сочинения и письма в 2 томах, т. 2. М., 1914, с. 195.


[Закрыть]

«прошлое России удивительно, настоящее великолепно, а будущее замечательно».[248]248
  М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1908, с. 193.


[Закрыть]

Первый из процитированных авторов – В.Г. Белинский, второй – А.И. Герцен, третий – П.Я. Чаадаев. Четвертый – шеф жандармов и главный начальник III Отделения в 1826–1844 годах граф А.Х. Бенкендорф.