Текст книги "Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г."

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

В-третьих, очень странную роль сыграл (точнее – не сыграл) хорошо нам знакомый петербургский генерал-губернатор князь А.А. Суворов. Последний получил за несколько дней до 4 апреля письмо от известного скандальными похождениями Н.Д. Ножина (1841–1866), лежавшего в больнице, с просьбой о немедленной встрече и обещанием открыть ужасную тайну; впрочем, содержание письма известно только по слухам, ходившим позже в придворных сферах.

Ножин прежде обвинялся даже в преступной страсти к собственной сестре. Бывал он и за границей, где очень понравился Герцену.

Позже на следствии Худяков показывал, что сам он заговорщиком не является, но если заговор существовал, то подробности должен знать Ножин – Худяков старательно делал вид, что не знает о его смерти.

Ножин, безусловно, никак не годился в руководители заговора; но почти очевидная его посвященность в суть дела свидетельствует о том, что либо он был кандидатом на роль исполнителя, замененным более подходящим Каракозовым, либо должен был быть дополнительным участником покушения, но болезнь помешала. Не исключено и то, что каким-то образом он просто случайно узнал о намеченном. Более подозрительным выглядит то, что Худяков явно знал о его смерти и очень вероятно – о посланном доносе.

Суворов, вроде бы, никак не откликнулся на послание, что довольно странно. О письме вспомнили (кто? сам Суворов или чины его канцелярии? – это нам не известно) после покушения, и выяснилось, что двадцатичетырехлетний Ножин 3 апреля скоропостижно скончался, что еще более странно, но всякое случается. Об экспертизе трупа при этих странных обстоятельствах вопроса никто не поднял – вот это еще страннее всего предыдущего…

Граф М.Н. Муравьев, которому поручили следствие, громогласно пообещал лечь костьми, но вывести всех на чистую воду.

Судя по дневнику того же Валуева, это вызвало совсем не шуточные тревоги. 17 мая последний записал: «Гр[аф П.А.] Шувалов говорил мне, что есть указание на какой-то другой заговор против жизни государя. Арестования продолжаются по муравьевской комиссии; по новым указаниям к ним еще не приступлено в ожидании приезда подозрительных лиц из Москвы».[501]501
  Дневник П.А. Валуева, т. 2, с. 125.


[Закрыть]

Обстановка была совершенно ясной: у Александра II было гораздо больше оснований для обвинений ближайшего окружения в измене, чем, скажем, через семьдесят лет у Сталина. Мало того, ситуация 1866 года вроде бы позволяла схватить заговорщиков за руку.

Именно в таком плане сразу повел пропаганду Катков, усиленно намекая в своей газете на виновность и высших кругов, и оппозиционных литераторов. Только этого не хватало Валуеву, и без того точившему на него зубы! Министерство внутренних дел реагировало довольно круто: 6 и 7 мая 1866 года Катков получил подряд еще два цензурных предупреждения и на два месяца был отстранен от редактирования «Московских ведомостей».

20 июня произошла личная встреча Александра II с Катковым, организованная Петром Шуваловым. В результате выяснения отношений состоялось какое-то соглашение, и редакторские права были Каткову возвращены.

Поскольку это произошло без согласования с Валуевым и вопреки его прежним распоряжениям, то последний подал в отставку. Тут царь вынужден был объясняться с Валуевым, которого заверил в отсутствии намерений ущемлять его права и разъяснил, что Каткова он помиловал.

Возражать против такого права царя Валуеву было невозможно и неэтично. Инцидент был исчерпан. Катков же заметно умерил свои поиски врагов народа, выражаясь языком более поздней эпохи.

Так стало ясно, что Александр II пошел своим путем – отнюдь не традиционным в России.

Заодно публично выявилось, что сила «Московских ведомостей» вовсе не в содержании, а в том, что главным читателем ее и в определенной степени куратором является сам царь. Такое положение сохранялось почти до конца царствования Александра II, а позже и при Александре III – вплоть до смерти Каткова в 1887 году. В частности, в польском вопросе царь заметно пошел на поводу у Каткова: в 1868 году русский язык стал обязательным во всех государственных учреждениях, а с 1876 года – и в судопроизводстве на польской территории.

Что касается дворянской оппозиции, то, судя по последовавшей серии административных назначений, начавшихся прямо с 4 апреля, царь провел с ее представителями серьезные закулисные переговоры, продолжавшиеся около четырех месяцев; результатом стал явный компромисс.

Царь пресек захват власти оппозицией путем введения конституции, но зато основное ядро оппозиционеров было допущено к государственному управлению, как оно этого и добивалось.

Сразу после 4 апреля 1866 года шефом жандармов и главой III Отделения был назначен лидер этой группы Петр Шувалов, а министром просвящения (в дополнение к ранее занимаемому посту обер-прокурора Синода) – Д.А. Толстой; позже, правда, политические пути этих деятелей несколько разошлись. В течение последующих двух лет ставленники оппозиции постепенно заняли целый ряд других ключевых постов: А.Е. Тимашев сменил Валуева на посту министра внутренних дел в 1868 году, товарищами министра внутренних дел стали А.Б. Лобанов-Ростовский и Б.П. Обухов, министром юстиции – граф К.И. Пален, министром путей сообщений – В.А. Бобринский (в 1871 году его сменил А.П. Бобринский), товарищем министра финансов – С.А. Грейг (в 1878–1880 годах он был и министром финансов).

Александр II, великий политик и, бесспорно, величайший реформатор в истории России, применил здесь классический прием, хорошо известный и западным демократиям: разложил оппозицию, пригласив часть оппозиционеров в правительство. Успех оказался полным, и когда сам царь в этом убедился, то прекратился и шантаж оппозиции ее действительным или мнимым участием в заговоре.

Еще 16 апреля по поводу упомянутой царской «серебряной свадьбы» вышел манифест, дающий довольно широкую амнистию прежним осужденным по политическим статьям – это произвело весьма удивительное впечатление после 4 апреля.

В то же время обер-полицмейстером в Петербурге был назначен Федор Федорович Трепов Старший[502]502
  Один из его четверых знаменитых сыновей тоже был Федором Федоровичем.


[Закрыть] (1812–1889), уволенный еще в апреле 1861 с поста варшавского обер-полицмейстера – за расстрелы уличных демонстраций.

Муравьев-Вешатель рьяно продолжал отыскивать связи заговорщиков, довольно долго не понимая, что вызывает этим лишь неудовольствие царя…

Несколько скачкообразное развитие событий, происходивших в 1866 году, несомненно связано с сильнейшими страстями, которыми были захвачены обе важнейшие фигуры всей истории России второй половины ХIХ века – император Александр II и его сын – будущий император Александр III.

Великий князь Александр Александрович сделался наследником престола только за год до каракозовского выстрела: 12 апреля 1865 года после тяжелой, точно не диагностированной болезни умер его старший брат – цесаревич Николай Александрович. Будущий Александр III до того совершенно не готовился к исполнению царского предназначения и не был близок ни к делам управления, ни лично к своему отцу. И родители, и его старший брат считали Александра юношей честным, но ограниченным. События 1866 года послужили дальнейшему охлаждению отношений между царем и новым престолонаследником.

Прежде всего, на повестку дня встал вопрос о женитьбе наследника престола; разумеется, политические соображения играли при этом первейшую роль. Но Александр Александрович еще с 1864 года был влюблен в юную фрейлину своей матери княжну М.Э. Мещерскую (в 1864 году ему исполнилось девятнадцать, а ей – двадцать лет). В апреле-мае 1866 года их отношения стремительно развивались, и следовало что-то решать, так как еще в январе к огромному неудовольствию цесаревича его родители поставили вопрос о необходимости женитьбы на невесте покойного старшего брата – датской принцессе Дагмар.

В такой ситуации цесаревича мало задели попытка цареубийства и сопутствующие политические проблемы, а его отцу было не до забот собственного сына. Но отношения цесаревича с Мещерской стали известны зарубежной прессе, что вызвало вполне определенный запрос от отца копенгагенской принцессы.

19 мая 1866 года произошло объяснение между царем и цесаревичем. Сын заявил об отказе от престолонаследия и желании жениться на Мещерской, а отец – о невозможности пренебрегать тяжелым долгом, возложенным на монархов и их наследников. В свое время, как мы помним, сам Александр II таким же образом явился жертвой собственных родителей. Теперь же Александр II, подобно им, насел на своего наследника, влюбленного в неподобающий объект.

Царю в данный момент казалось совершенно необходимым заключить союз с Данией: со дня на день ожидалось столкновение Пруссии с Австрией, и эта комбинация представлялась весьма существенной. Со временем выяснилось, что никакой пользы от этого союза Россия не приобрела. Зато появление в будущем на русском престоле царицы-датчанки, люто ненавидящей Германию (в 1864 году Пруссия нанесла Дании жестокое поражение и отобрала пограничные провинции), оказало на российскую политику самое зловредное воздействие. Что поделаешь: все на свете лучше делать от чистого сердца!

Интересно, что только к 19 мая (полтора месяца после покушения) царь сумел оторваться от совершенно неотложных текущих внутриполитических дел.

Сын покорился, отношения с Мещерской были честно и окончательно разорваны, и 29 мая цесаревич выехал в Данию – просить руки бывшей невесты брата: через два дня после начала австро-прусской войны!

Политика есть политика, и 11 июня помолвка была официально объявлена, а 1 июля цесаревич вернулся в Петербург.

Пикантность ситуации заключалась в том, что его отец сам в это же время был влюблен в другую фрейлину – княжну Екатерину Михайловну Долгорукову, которой в 1866 году исполнилось девятнадцать лет (самому Александру II – сорок восемь). После целого года домогательств княжна уступила ему как раз 1 июля 1866 года.

Похоже однако, что юная Екатерина Михайловна была незаурядным дипломатом (в русском языке отсутствует соответствующий термин женского рода!). Обычный флирт, какие, как мы знаем, постоянно позволял себе царь, развивался тут не по стандартному сюжету: Долгорукова вскоре уехала за границу, а осчастливленный влюбленный утратил объект своей страсти!

Ему пришлось заново покорять строптивую особу, и вновь они соединились только в Париже в мае 1867 года, куда царь совершал официальный визит.

Парижские приключения также были приправлены террористическими страстями: 25 мая / 6 июня 1867 года в Париже состоялась новая попытка покушения на Александра II – в него стрелял участник польского восстания 1863 года Антон Березовский.

Ныне считается – и это очень похоже на истину! – что то была инсценировка, организованная прусской разведкой – с целью ухудшить отношения между Россией и Францией в преддверии предстоящего столкновения Пруссии с Францией.

Вероятно, крайнее напряжение чувств, вызванное и этим покушением, способствовало укреплению связи между царем и Долгоруковой. С этого времени образовалась фактически новая семья: царь прекратил супружеские отношения с законной женой.

Со стороны это выглядело обычной для тех времен житейской комбинацией, какая имела место и у двух братьев царя, почти открыто живших с молодыми подругами, – великих князей Константина Николаевича и Николая Николаевича Старшего. Но здесь получилось все-таки не совсем так.

Александр II постарался сохранить свое новое положение в тайне и соблюдал видимость прежнего брака. Царь и царица, насколько позволяло ее пошатнувшееся здоровье (что тут было следствием, а что причиной семейной пертурбации – трудно понять), неукоснительно выполняли свои протокольные обязанности. Но, тем не менее, в новой семье царь проводил почти все свое редкое свободное дневное время и чуть ни целиком – ночное (хотя, как мы знаем, он не соблюдал верности и молодой партнерше), и заботливо следил за воспитанием детей: напоминаем, что подруга родила ему двоих сыновей (один из них умер в младенчестве) и двух дочерей!

Вскоре сведения о личной жизни царя стали достоянием и цесаревича, и тогда же, в 1867–1868 годах, произошли его столкновения с отцом, причем сын поначалу не понял причин неожиданного для него конфликта.

Присутствуя с сентября 1866 года на заседаниях Государственного Совета (который возглавлял великий князь Константин Николаевич), цесаревич постепенно обнаружил, что концессии на строительство железных дорог отдаются не тем претендентам, которые предлагают наиболее выгодные для казны условия, а совсем иным лицам – под этим скрывалась совершенно ясная взяточная система, причем за счет государственного кармана! Попытка вмешаться в это дело была резко пресечена царем.

Причина стала вполне очевидной уже после его смерти: выяснилось, что его вдова (морганатический брак был оформлен после смерти царицы в 1880 году) обладает многомиллионным состоянием, какое никак не могло бы накопиться из подачек, уделяемых царем тайной семье за счет собственных средств.

Что ж, и это понятная житейская ситуация: сколько случалось растратчиков государственного имущества, делавших это ради молодой жены или любовницы! Не оказался исключением из этого ряда и Александр II.

Все это, разумеется, никак не способствовало улучшению отношений царя с наследником престола, который казнокрадством никогда не занимался, не имея в том ни малейшей потребности.

Итог создавшейся коллизии подвел современный апологет деятельности Александра III А.Н. Боханов: «Нет никаких указаний на то, что хоть одно сколько-нибудь важное государственное решение было принято царем под воздействием престолонаследника. /…/ Цесаревич все больше и больше замыкался и к концу правления Александра II уже не питал иллюзий насчет своих возможностей «открыть глаза государю».»[503]503
  А. Боханов. Император Александр III, с. 173.


[Закрыть]

Вернемся теперь в 1866 год.

14 сентября невеста цесаревича должна была прибыть в Россию, что и состоялось. Именно этот предлог был использован для внезапного прекращения следствия, осуждения и казни Каракозова до ее прибытия – дабы не омрачать торжественное праздничное событие.

Следствие по каракозовскому делу было свернуто по прямому указанию царя. На финише Каракозова пытались представить убийцей-одиночкой, но этот честный идиот не согласился взять назад свои прежние показания против Кобылина.

С другой стороны, до последнего момента нагнетались страсти: еще до начала суда по распоряжению царя сооружалось одиннадцать виселиц – по числу первоначально выбранных обвиняемых.

На основной процесс вывели, однако, только двоих, и ограничились, по существу, лишь рассмотрением их взаимно противоречивых показаний.

Каракозова осудили и тут же повесили – 3 сентября 1866 года, а Кобылина оправдали.

Председательствовавший в суде князь П.П. Гагарин особо подчеркнул, что это оправдание – знак особой милости (?!).

Накануне казни Каракозова скоропостижно скончался Муравьев-Вешатель: согласно молве в высших кругах, от переживаний по поводу того, что не получил ожидаемой им награды за блестяще проведенное следствие – назначения генерал-адъютантом. Темная история, хотя всем людям свойственно рано или поздно умирать…

Любопытно, что это сразу стало предметом народных пересудов. Вот, например, какую легенду, услышанную в 1879 году от заурядного провинциального мещанина, пересказывает землеволец М.Р. Попов: «Помнишь, вот этот наш, – ведь он из нашей губернии, – который тоже стрелял в государя, Каракозов… Я слышал – пришел к нему в тюрьму Муравьев и говорит ему: ты должен мне сказать все, – знаешь, ведь я русский медведь! А тот ему в ответ: я тоже, говорит, белый медведь, и сказал ему что-то. Что сказал, – не знаю и врать не буду, а только слыхал я, что когда Муравьев передал эти слова государю, то государь на это вот что сказал Муравьеву: эту тайну ты должен унести с собой в могилу, и тут же показал ему шелковый шнурок, т. е. понимай, мол! Вот оно и выходит, – дело-то не так просто, братец ты мой!»[504]504
  М.Р. Попов. Указ. сочин., с. 204.


[Закрыть] – тут же приплетен и турецкий обычай принуждать подданных к самоубийству!

Но рациональное зерно в этой сказке было: все понимали, что расследование остановилось на полпути.

Остальных обвиняемых – 34 человека, главным образом – членов московского «Ада», судили отдельно. К покушению Каракозова почти никто из них отношения не имел, да и судили их по совокупности всех их революционных действий и намерений (в частности, за содействие побегу Я. Домбровского).

Всего по делу Каракозова было привлечено 197 человек; в их числе – многие соратники Чернышевского и участники первой «Земли и Воли», помимо Путяты – П.Л. Лавров, естественно – Елисеев и другие литераторы: В.С. Курочкин, Г.Е. Благосветлов, Д.И. Писарев, В.А. Зайцев; М.А. Антонович в это время находился за границей, откуда вернулся в 1868 году, благополучно избежав преследований.

Если бы следствие продолжалось дольше, то без особого труда выявили бы и в десять, и в сто раз больше людей, близко знакомых с уже привлеченными к дознанию, совершивших те или иные противоправительственные действия или имевших намерения таковые совершить; именно так и производились следственные мероприятия семьдесят лет спустя, только с применением более крутых мер…

Между тем, твердая позиция, занятая Кобылиным и Худяковым, не позволила обнаружить никого, кто был бы действительно причастен к попытке цареубийства. Но ведь на них и не нажимали так, как на Каракозова в первые дни следствия!..

Никто из подсудимых не был казнен, но некоторых, включая Худякова, отправили на каторгу.

Ишутин вынужден был сыграть публичную роль, едва ли уступавшую роли Каракозова: Ишутина приговорили-таки к повешению (непонятно, за что), вновь соорудили виселицу, собрали к ней 4 октября 1866 года (ровно через полгода после покушения) толпу народа и, надев петлю на шею осужденного, в последний момент объявили о царском милосердии. Как уже сообщалось, Ишутин сошел с ума и умер на каторге в 1879 году.

Помимо подсудимых еще десятки людей подверглись административной высылке, в их числе – Лавров.

Елисеев и другие литераторы после нескольких месяцев допросов были освобождены безо всяких неприятных для них последствий. Один из них, В.А. Зайцев, выйдя из крепости, поделился в письме к родным накопившимися мыслями и чувствами: «ничего не может быть лучше повальной смерти. Я давно перестал мечтать о социальных реформах и политических переворотах: я того мнения, что люди – все равно, что вши, которым природа предназначила жить на грязных головах и нигде более. Но если о чем мечтать с удовольствием можно, то это о какой-нибудь хорошей чуме или холере, не о такой, какая бывает у нас, а о такой, какой награждал господь людей в средние века».[505]505
  Б. Козьмин. Из истории интеллигенции 60-х годов. // «Красный архив», т. 52, 1932, с. 205.


[Закрыть] Возможно, во исполнение этой мечты Зайцев немедленно и окончательно эмигрировал, вступил в «Интернационал» и сделался затем соратником Бакунина.

Вовсе в стороне от репрессий остались некоторые лица, явно занятые в данное время той или иной противозаконной деятельностью, например – близкий знакомый Худякова Г.А. Лопатин: именно он вывез потом Лаврова в 1869 году из вологодской ссылки за границу, а затем Герману Лопатину предстояла еще долгая бурная революционная карьера.

Упоминавшийся М.П. Сажин, в частности, рассказал: «Незадолго до выстрела Каракозова я познакомился с Худяковым и вместе с своим товарищем Левенталем вошел в его группу. Вскоре после 4 апреля /…/ арестовали Худякова и Левенталя (умер в крепости), а я спасся тем, что на неделю уехал за город на урок, и полиция тщетно меня разыскивала. Мне пришлось скрываться больше года, и только в 1867 г. осенью я снова поступил в [Технологический] институт»[506]506
  Деятели СССР и революционного движения России, с. 209.


[Закрыть] – как видим, рвения полиции хватило ненадолго!.

Репрессии не задели никого из высших чинов; только несколько вельмож добровольно или принудительно вышли в отставку, среди них – единомышленник Валуева князь Вас. А. Долгоруков, возглавлявший до апреля 1866 года III Отделение. Лишился должности и один из подчиненных А.А. Суворова – петербургский губернатор Л.Н. Перовский, отец знаменитой в будущем террористки.

Сам Суворов формально не был уволен, однако занимаемая им должность генерал-губернатора была упразднена. Суворов же был назначен главным генерал-инспектором пехоты, и занимал эту должность вплоть до смерти в январе 1882 года. Таким образом, в 1866 году он покинул подмостки большой политики.

Суворов оставался, однако, среди близких друзей царя; присутствовал, например, в числе нескольких приглашенных на завтрак в Зимний дворец утром 28 февраля 1881 года, а на следующий день – при последних минутах жизни Царя-Освободителя.[507]507
  Княгиня Юрьевская (под псевдонимом Виктор Лаферте). Александр II. / С приложением биографического очерка Мориса Палеолога «Александр II и Екатерина Юрьевская». М., 2004, с. 91, 113.


[Закрыть]

В Россия начиналась вереница празднеств по случаю свадьбы цесаревича. Как бы частью этих мероприятий и стали суд над соратниками Каракозова и зверская процедура помилования Ишутина.

12 октября Дагмар приняла православие и имя Мария Федоровна, а 28 октября 1866 года торжественное бракосочетание наследника российского престола как бы подвело черту под первым выходом на арену отечественной истории публичного политического террора.

События 1866 года радикальным образом изменили всю политическую атмосферу в стране и нагляднейшим образом прояснили реальную расстановку сил.

Массовый всеобщий восторг по поводу чудесного спасения царя 4 апреля и столь же всеобщее одобрение торжеству правосудия, завершившемуся публичной казнью Каракозова 3 сентября (таким зрелищем впервые в XIX веке была осчастливлена Россия) и публичным помилованием Ишутину 4 октября, стали весомыми аргументами в столкновении Александра II с придворной оппозицией. Стало ясно, что всякая оппозиция может быть раздавлена с такой же легкостью, как шляхетское повстанчество.

Повесили только одного, собирались повесить еще десятерых, а могли повесить хоть тысячу – и никто бы не заступился за людей, дерзнувших поднять руку на Царя-Освободителя. Легко представить себе, какой лес виселиц соорудили бы на его месте Петр I или тот же Сталин.

Л.А. Тихомиров много позже так характеризовал настроения в верхах общества той эпохи: «Они понимали, что если бы Царь захотел, то он мог бы искоренять своих «супостатов» даже по примеру Ивана Грозного, и ничего бы с ним нельзя было сделать. Обезопасенный лично в какой-нибудь Александровской слободе[508]508
  Там скрывался Иван Грозный в разгар проводимых им репрессий.


[Закрыть], – он мог бы сделать все, и народ поддержал бы его во всем с беспрекословным послушанием и с полным сочувствием. Понимая это очень хорошо и, сверх того, в большинстве только из либерального «баловства» занимающийся оппозицией, наш слой жаждущих «политических вольностей» крамольничал лишь в потихоньку, с оглядкой, в меру, терпимую властью».[509]509
  Л. Тихомиров. Конституционалисты в эпоху 1881 года. Изд. 2-е, М., 1895, с. 45.


[Закрыть]

Но Александр II был не только заведомо более гуманным и цивилизованным человеком, чем прославленные монстры отечественной истории, но, похоже, не уступал им ни в уме, ни в коварстве.

Царь мог покарать ослушников, но помиловал; это был его вклад в заключение некоего неформального соглашения. В ответ он получил совершенно очевидный отказ оппозиции от всякой опасной подрывной деятельности.

Условия мира между царем и оппозицией долго соблюдались обеими сторонами – урок 1866 года был усвоен всерьез. Пока что Александр II оказался стороной, наиболее выигравшей от каракозовского покушения – так, по крайней мере, должен был считать он сам.

В конечном итоге, развязка сюжета получилась столь блистательной, что невольно возникает вопрос: а не была ли столь же блистательной и его завязка?

Например: а случайно ли у выхода из Летнего сада рядом с Каракозовым стоял Комиссаров?

Здесь ответ ясен: костромской крестьянин Комиссаров оказался на месте покушения, конечно, совершенно случайно. Если бы исполнителя на его роль подбирали заранее, то, очевидно, выбрали бы кого-нибудь поприличнее: отец Комиссарова был сослан в Сибирь за какое-то чисто уголовное преступление. Теперь, после 4 апреля, отца были вынуждены амнистировать и вернуть на родину – это вызвало определенную неловкость.

Но главное, разумеется, в том, что на подобную случайность или неслучайность никак нельзя заранее полагаться (тем более, что Комиссаров – не профессионал из какой-нибудь команды «Альфа»).

Комиссаров, в свою очередь, оказался еще одной жертвой покушения: заласканный славой, он в течение следующего десятка лет вдребезги спился, в приступе белой горячки пытался убить жену и застрелился сам.

Зато более интересен вопрос: а были ли вообще пули в пистолете Каракозова и если были, то из какого материала их изготовили?!

Случайно (опять случайно!) присутствовавший на месте действия признанный супермен и великолепный военный инженер Тотлебен, мгновенно представивший публике подвиг Комиссарова, ведь по существу этим актом объяснил, куда же подевалась пуля, в упор выпущенная в царя.

Между тем, в высших кругах Петербурга утвердилось мнение, что Комиссаров был не открытием, а изобретением Тотлебена; это было весьма вероятно, поскольку никто из остальных свидетелей (включая даже самого Каракозова) поступка Комиссарова не заметил. Мотивы Тотлебена трактовали как чисто пропагандисткий трюк – стремление представить крестьянство в лице Комиссарова спасителем царя от дворянства в лице Каракозова.

Но эта версия не выдерживает критики: новоявленный Сусанин сразу был возведен в дворянское звание, а принадлежность Каракозова к дворянству было запрещено афишировать.

Министерство внутренних дел распорядилось: «принять меры к устранению толков, что преступник сын помещика и считать его нигилистом из учебных заведений».[510]510
  К. Виноградов. К каракозовскому процессу. // «Красный архив», т. 3, 1923, с. 299.


[Закрыть] Любопытно, что данное распоряжение фактически выполнялось и в советское время. Александр II решительно пресек тем самым всякие спекуляции на сословном антагонизме.

К тому же в самый момент покушения ни Тотлебен, ни кто-либо иной из заранее не посвященных (!) не могли знать истинных званий Комиссарова и Каракозова: если Комиссаров и выглядел типичным провинциальным крестьянином (даже этого мы в точности не знаем), то про Каракозова ничего определенного заранее сказать было нельзя.

Другие возможные мотивы Тотлебена никому в голову не пришли. Современникам 1866 года это простительно, но ведь ложные покушения в будущем стали достаточно распространенным приемом, и вероятно одно из них произошло уже на следующий год в Париже – на того же Александра II.

Тотлебен же был специалистом, лучше всех в России способным соорудить любой пиротехнический трюк.

К тому же совершенно в стороне остался вопрос о том, каким путем проследовал пистолет Каракозова с места покушения, где он был якобы отобран у убегавшего Каракозова схватившими его жандармами, в руки следователей комиссии Муравьева – во втором стволе пистолета оставался заряд, воспользоваться которым не сумел Каракозов. Было бы очень естественным и не могло вызвать никаких подозрений, если бы первоначально пистолет попал к Тотлебену в карман.

Что касается пути следования пистолета на место покушения, то на следствии только выяснилось, что 15 рублей на его покупку Каракозов получил от Худякова; последний этого не отрицал, объяснив пожертвование денег благотворительными мотивами и незнанием истинной цели их предназначения.

Кроме того, в момент покушения Каракозов был в пальто, которое он также получил по тем же благотворительным мотивам от того же Худякова. Это могло быть незначительной деталью, а могло – весьма значительной: ведь пальто имело возможность играть роль опознавательного знака, по которому кто-либо, скажем – тот же Тотлебен, не знавший, что легко допустить, Каракозова в лицо, мог сразу выделить его в толпе и принять меры к тому, чтобы после выстрела сделать все, заранее предусмотренное. Разумеется, перемещениям данного пальто следствие уделило еще меньше внимания, чем маршруту пистолета.

В III Отделении, однако, ясно понимали, что следствие не вскрыло самого интересного. Поэтому дополнительные сведения пытались получить, подослав к Худякову, находившемуся на каторге, специального агента А. Трофимова, игравшего по легенде роль ссыльного поляка Трохимовича – совершенно беспрецедентная операция по тем временам! Тот ненавязчиво влез в доверие к Худякову, и в 1867–1868 годах они проводили много времени в совместных беседах.

Нет оснований считать, что Худяков заподозрил своего собеседника. Постепенно их разговоры становились все откровеннее. Ни одного нового имени Худяков, однако, не произнес, но выяснилось, что он сам присутствовал на месте покушения и видел, что выстрелом пистолет вырвало из руки Каракозова (взоры непосвященных свидетелей были, естественно, за мгновения до выстрела обращены на царя).

Худяков это объяснил тем, что, по его мнению, в заряде было больше пороху, чем следовало; кто же все-таки колдовал с пистолетом накануне покушения – это осталось неизвестным. Заметим, что именно такой механический эффект был возможен, если отсутствующая пуля заменялась дополнительным зарядом пороха; впрочем, подобное рассуждение не может, конечно, юридически опровергнуть возможности все же наличия пули в стволе.

Отношение Худякова к сорвавшемуся цареубийству носило двойственный характер: с одной стороны, он вполне искренне сожалел, что цареубийство не состоялось; с другой – считал, что оно было преждевременным, т. к. фактически сорвало какие-либо конкретные действия сложившегося заговора, который возглавлялся, как он сообщил Трофимову, им самим, а также Елисеевым, Курочкиным и другими литераторами.

Таким же двойственным это отношение было накануне покушения, напомним, и у остальных ишутинцев. Поэтому Худяков, даже давая деньги на пистолет, пытался, якобы, отговаривать Каракозова. И вполне определенно теперь Худяков вменял в вину Каракозову его излишнюю откровенность на следствии, в конечном итоге и приведшую к арестам всех или многих заговорщиков.

Совершенно очевидно, что если имела место инсценировка покушения, как мы предполагаем, то Худяков принимал в ней участие вслепую, как и сам Каракозов. Это, впрочем, соответствует и жестокой судьбе Худякова: вряд ли неизвестные высокие покровители Кобылина (о них ниже) рискнули бы допустить отправку Худякова на обычную каторгу, если бы он имел возможность своей откровенностью с Трофимовым или с кем угодно другим поставить под удар инициаторов и постановщиков столь зловещей пьесы.

Сам Худяков так и не вернулся к цивилизованному существованию, скончавшись в ссылке в 1876 году.

Дополнительным оправданием наших подозрений является совершенно невероятная дальнейшая карьера Кобылина. Напоминаем, что Кобылин – единственный (если не считать явно постороннего Путяту, смысл введения в дело которого, вероятно, и состоял в затушевывании собственной роли Кобылина), кто одновременно принадлежал и к кругу революционных деятелей – Худякову, Елисееву, Лаврову и всем прочим, и к кругу аристократов, в котором не так уж и сложно было подойти близко и к Тотлебену, и к великим князьям, и к самому царю. К тому же, в отличие от Путяты, Кобылин принимал самое непосредственное участие в подготовке Каракозова к покушению – юридически это осталось недоказанным, но участники следствия практически в этом не сомневались.