Текст книги "Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г."

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

Один государь теперь представляет и знаменует собой цельность и единство империи. Он один может укрепить пошатнувшееся, остановить колеблющееся, сплотить раздвоившееся. Он призван умиротворить умы, утешить страсти, воссоединить воли, указав им общую цель и открыв пути к этой цели. Он призван быть нравственным собирателем земли русской, как Иоанн III был ее собирателем материальным. Угодно ли ему будет уразуметь и исполнить это призвание?

Царское солнце ярко озарило и обогрело наши долы 19 февраля 1861 г. С тех пор оно неподвижно, как будто вновь остановленное Иисусом Навином. Пора ему осветить и согреть наши вершины и окраины».[486]486
  Дневник П.А. Валуева, т. 2, с. 74–75.


[Закрыть]

Сторонам, однако, предстояло еще долго искать понимания друг у друга.

В это время, в первую половину шестидесятых годов, их разделяла оценка успешности мероприятий, проводимых в порядке осуществления Положений 19 февраля.

Александр II еще был полон оптимизма, Валуев же оценивал дело более скептически. 25 июня 1865 года он записал: «Есть вопросы, по которым всякое усилие, а я их употребил множество, безнадежно. Например, по крестьянскому делу государь думает, что Положения 19 февраля удались вполне и что их успех, опровергнув возражения против них делавшиеся, в то же время доказал неосновательность и всяких других возражений по каким бы то ни было другим вопросам, его величеству предъявляемых. Между тем дело Положений 19 февраля далеко не кончено, и если бы их применял не я, то и настоящее положение этого дела было бы совершенно другое».[487]487
  Там же, с. 54.


[Закрыть]

Самому Валуеву еще предстояло значительно глубже продумывать вопрос о том, в чем же основные неуспехи проводимой реформы. Дошло это до него с некоторым запозданием: в 1868 году Валуев слетел с поста министра внутренних дел, став объектом бурного возмущения публики, на этот раз достаточно обоснованного: в 1867 году случился очередной неурожай, и деревню поразил натуральный голод. Валуев же долгое время игнорировал очевидное и не предпринимал должных административных мер для помощи пострадавшим. Наказание было, таким образом, вполне оправданным.

Впрочем, может быть оно только выглядело таковым в глазах общественности, не посвященной в закулисные дела: ведь Валуев как раз за месяц до отставки, в феврале 1868, подал записку, в которой впервые в правительственных кругах поднимался вопрос перед царем о необходимости уничтожения крестьянской общины![488]488
  Там же, примечания, с. 498.


[Закрыть] Именно с этого времени, более чем за треть века до практической постановки вопроса о проведении Столыпинской реформы, Валуев стал убежденным противником сохранения крестьянской общины, продолжавшей вести крестьянские наделы к постепенному измельчанию и к окончательной деградации российского сельского хозяйства.

Тогда понять это было совсем не так просто. Ведь еще недавно, в 1861 году, Н.В. Шелгунов, выражая общепринятое ходячее мнение, успокаивал молодое поколение: «У нас земли столько, что достанет ее нам на десятки тысяч лет»![489]489
  Ф. Кон. Указ. сочин., с. 8.


[Закрыть]

У царя же столь решительный демарш против основы основ Положений 19 февраля никак не мог тогда вызвать положительных эмоций. Но изгнание Валуева из правительства было не окончательным: в 1872 году он стал министром государственных имуществ – в его руки, следовательно, перешло и управление государственными крестьянами.

К этому времени Валуев уже достаточно разобрался, в чем же трудности русских крестьян, столь неприятно отразившиеся на его собственной карьере.

Борьба с деградацией сельского хозяйства и стала той экономической программой, которой Валуев и его единомышленники решили наделить депутатское представительство, к которому они по-прежнему старались склонить царя.

С точки зрения искусства политических интриг это был достаточно сильный ход: выборные представители собираются для того, чтобы действительно обсудить сложное экономическое положение, в котором оказалась держава; затем, зная особенности местного положения дел, вырабатывают разумные меры, на которые не настолько способны чиновники правительственного аппарата, обозревающие Россию с петербургских высот, и придают тем самым выборному представительству рациональный смысл, оправданный необходимыми экономическими преобразованиями.

Отметим, однако, и явные минусы этого плана: во-первых, введение представительного правления и осуществление аграрной реформы Столыпинского типа – задачи сугубо разные. Мы уже видели, что самому Столыпину пришлось вводить реформу в обход народного представительства – и он с этим успешно справился – так, по крайней мере, обстояло дело на момент его гибели. Следовательно, связав эти две разные и сложные проблемы в одну, Валуев и его сторонники значительно утяжеляли свою задачу и ставили под угрозу свой возможный успех.

Забегая вперед, приходится признать, что они действительно изначально загубили собственную хитроумную интригу, намертво связав эти две проблемы: ведь в конечном итоге к моменту гибели Александра II не решилось ни введение выборных представителей, ни провозглашение реформы общинного землепользования. В результате же после 1 марта 1881 года получилась последующая задержка в постановке и разрешении этих актуальных задач – теперь уже на конец последующей четверти века.

Во-вторых, увязывая задачу введения выборного правления с задачей борьбы против общины, они заведомо затруднили решение каждой их них самим царем.

Ведь признать необходимость борьбы с общиной для Александра II означало признать ошибочность одного из главных положений реформы 19 февраля. Не мог же он валить вину за это на Гакстгаузена или Чернышевского или даже на Ростовцева, Николая Милютина или Юрия Самарина – в конечном-то итоге решение принимал он, Царь-Освободитель.

Оказалось же, что он не смог правильно разобраться в этой сложной проблеме и утвердил неверное решение. Это была его ошибка, и, как мы знаем, ошибка действительно великая, загубившая всю российскую будущность.

Согласиться с этим оказалось психологически очень сложно для Царя-Освободителя – и он, нужно честно отметить, долго не находил сил достойно признать свой промах.

По его, и только по его вине кардинальный вопрос – о будущем сельской общины – был затянут более чем на десяток лет с момента первоначальной серьезной постановки. Тогда же, когда он нашел-таки дополнительные силы и стимулы для исправления своей ошибки, срок его жизни уже истекал – вот это-то и оказалось его величайшим горем, а для возглавляемой им отчизны – самым трагическим узловым пунктом истории за все последние триста лет, развязавшимся самым неподобающим образом.

Пока же, в начале шестидесятых годов, до этого, казалось, было еще далеко. События неторопливо катились своим чередом, крестьяне пахали землю, предприниматели рвались строить железные дороги – и осуществляли это достаточно успешно, а дворяне продолжали брызгать слюной в дворянских собраниях.

Отсутствие же хоть какого-то парламента на протяжении всего царствования Царя-Освободителя и долгого времени после его гибели было несомненным, вполне самостоятельным объективным злом. Ведь смысл всякого парламента не только в том, чтобы что-то решать (этого-то тогда России только и не хватало!), но и в том, чтобы обсуждать сложные государственные проблемы, которые у России в то время имелись более чем в изобилии. Отсутствие же полноценной полемики относительно этих проблем, изоляция правительства от публики, а публики – от правительства, делали невозможным дальнейшее политическое воспитание – и той же публики, и правительства, и самого царя.

Оппозиция вне правительственных сфер была лишена какой-либо ответственности за существо собственных политических мыслей и поступков. Это самым тягостным образом проявлялось тогда, когда она эти права хоть в каком-то виде внезапно получала. Так было и с Екатерининским парламентом XVIII века, и с парламентами Николая II – депутаты просто ошалевали от возможности что-то высказать и от иллюзии возможности что-то решить, а потому и высказывали, и намеревались осуществить такое, что граничило с политическим самоубийством даже их самих.

Современные россияне едва ли могут быть довольны сегодняшней российской Думой, польза от которой достаточно сомнительна. Но, однако, несомненно, что она все-таки что-то обсуждает, и изредка выносит даже полезные решения. С другой стороны, она заведомо отличается в лучшую сторону от первых парламентов, сопровождавших падение коммунистического режима: те могли призвать и на баррикады, и куда угодно еще! И, наконец, лучше такая Дума, чем никакой!

Никакой не было и у подданных Александра II. А это было особенно чревато тем, что многие из этих подданных, лишенные выхода собственных чувств и стремлений в легальную политическую деятельность, должны были искать гораздо более опасные способы удовлетворения своих страстей! И столкнуться с этим России предстояло самым наглядным и грубейшим образом.

Уже в 1866 году и на Россию, и на царское семейство обрушилась целая лавина неординарных и малоприятных событий.

3.2. Выстрел Каракозова

1 марта 1866 года предводитель петербургского дворянства князь Г.А. Щербатов выступил с требованием расширения прав дворянства и земств. Политической демонстрацией стало и избрание новым предводителем петербургского дворянства графа В.П. Орлова-Давыдова – инициатора критических выступлений в прошлом году в Москве.

Тут же и Герцен откликнулся на дворянскую фронду статьей в «Колоколе» с многозначительным названием «1789», напоминая, что и Великая Французская революция началась с дворянского возмущения – это оказалось одним из последних всхлипов «Колокола» с надеждой на революцию.

Между тем, действительно могло показаться, что возвращается атмосфера всеобщего общественного возбуждения 1859 – 1862 годов.[490]490
  События 1866 года реконструированы нами по следующим основным литературным источникам: И.А. Худяков. Опыт автобиографии. Женева, 1882; Записки П.А. Черевина. (Новые материалы по делу Каракозовцев). // Библиотека общественных движений в России XIX и ХХ вв., вып. I. Кострома, 1918; Покушение Каракозова 4 апреля 1866 г. // «Красный архив», т. 17, 1926, с. 94–132; Покушение Каракозова. М.-Л., т. 1, 1928; т. 2, 1930; Шестидесятые годы: М.А. Антонович. Воспоминания. / Г.З. Елисеев. Воспоминания. М.-Л., 1933; В. Базанов. И.А. Худяков и покушение Каракозова. // «Русская литература», 1962, № 4, с. 46–156; Е.Л. Рудницкая. Николай Ножин. // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1962; И.В. Оржеховский. Комитет «Общественного спасения» 1866 г. // Общественно-политическая мысль и классовая борьба в России в XVIII–XIX вв. Межвузовский сборник. Горький, 1973; В.Г. Чернуха. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. Л., 1978; Г.Д. Джавахишвили. Нико Николадзе и русская журналистика. Тбилиси, 1978; А. Боханов. Император Александр III. М., 1998.


[Закрыть]

Решительный натиск оппозиции предполагался в апреле 1866 года, когда для участия в праздновании «серебряной свадьбы» Александра II и его супруги (16 апреля) и дня рождения государя (17 апреля) в столице собрались виднейшие и влиятельнейшие политики, жаждавшие конституции. В их числе были: граф Петр Андреевич Шувалов, бывший наместник Кавказа князь А.И. Барятинский, графья В.А. и А.П. Бобринские, князь А.Б. Лобанов-Ростовский, граф Д.А. Толстой, самарский губернатор Б.П. Обухов, тот же граф Орлов-Давыдов и другие.

Трудно даже четко оценить, к какому направлению принадлежал этот круг деятелей – либералам или консерваторам; сами себя они считали консерваторами.

С одной стороны, все они были сторонниками спокойствия и порядка (что сами же неоднократно нарушали на практике), сохранения и укрепления помещичьего землевладения, с другой – рвались к власти и стремились ограничить власть царя, не видя в нем гаранта соблюдения их корпоративных интересов (что в достаточной степени соответствовало истине).

При этом именно они хотели конституционных реформ, имея в виду свои собственные интересы, но в принципе не могли и не собирались игнорировать неизбежность дальнейшего расширения участия общества в руководстве государством, коль скоро создастся прецедент введения представительного правления или хотя бы обсуждения законов.

Наконец, также исходя из интересов крупного поместного землевладения, почти все они соглашались с необходимостью хозяйственного укрепления крестьянского сословия, а потому были противниками искусственного сохранения общины и склонялись к необходимости мер в духе будущей Столыпинской реформы.

В целом идеалом для них было европейское устройство общества, прежде всего – английское. Учитывая тогдашние (и теперешние) российские условия, несомненна прогрессивная направленность их взглядов и намерений.

Именно эти люди, а не грязные и нечесаные «нигилисты», и были наиболее серьезными противниками самодержавия; таково было и их собственное мнение, и мнение царя тоже.

Характерной особенностью тогдашней дворянской оппозиции было отсутствие единства между ее лидерами. В большинстве своем вышеперечисленные лица (а также влиятельные в то время администраторы – такие, как великий князь Константин Николаевич, Валуев и Д.А. Милютин) были достаточно самостоятельно мыслящими людьми. Общая же ситуация в России 1863–1866 годов представлялась крайне неопределенной, но достаточно неблагоприятной для правительства.

Известный публицист и историк, сначала – народоволец, а затем большевик М.А. Ольминский (Александров) описал ее так: «в государстве с цензовым представительством и ответственным министерством период после 1861 года характеризовался бы дробной группировкой парламентских фракций, их неустойчивостью и частой сменой министерства. Правительство того или иного временного большинства имело бы врагов и друзей и так называемое болото. Но в России не было ответственного министерства, не могло быть смены лиц в составе высшей власти: несменяемый глава правительства должен был принимать на себя нападки со всех сторон. Получалось впечатление всеобщего недовольства».[491]491
  М. Ольминский. Социальные условия, породившие народническую идеологию. // Экономическое развитие и классовая борьба в России XIX и ХХ вв., т. II, с. 214–215.


[Закрыть]

Очень важной особенностью тогдашнего периода было и отсутствие такого деятеля, который по масштабу личности мог бы заведомо превосходить остальных и дать оппозиции бесспорного вождя, хотя на эту роль уже начал претендовать М.Н. Катков. Далеко не сразу это стало ясно виднейшим российским политикам, и тем более не сразу они примирились с необходимостью осторожно подходить к этому неугомонному агитатору и полемисту. Как раз, например, накануне апреля 1866 года произошло решительное столкновение Каткова с Валуевым.

Последний очень высоко ценил помощь Каткова в борьбе с Польским восстанием, но поначалу усмотрел в Каткове и его изданиях исключительно возможность использования их в качестве рупора Министерства внутренних дел. В связи с этим Валуев постарался в 1863–1864 годы установить с Катковым доверительный обмен мнениями и подчинить его своему влиянию. Любопытно, что независимо от Валуева такую же попытку предпринял в то же самое время министр иностранных дел князь А.М. Горчаков. Вскоре, однако, выяснилось, что влиять на Каткова можно лишь до тех пор, пока внушаемые ему идеи не слишком разнятся с его собственными.

В отношениях Каткова с Валуевым камнем преткновения стал все тот же польский вопрос.

Катков считал необходимым сохранить все принципы подавления, применявшиеся в ходе вооруженной борьбы с восстанием, а в дальнейшем вести дело к полной русификации Польши. При этом он, по своему обыкновению, обрушил на оппонентов критику, ни по содержанию, ни по тону не принятую до того в обращениях с высшими инстанциями. Неудивительно, что Валуев возмутился.

Поводом для нападения Валуев избрал передовую «Московских ведомостей» № 61 от 21 марта 1866 года, в которой Катков писал: «Не странное ли дело, что мысль о государственном единстве России должна прокладывать себе путь с таким усилием, подвергаться всевозможным поруганиям, как галлюцинация, как бред безумия, как злой умысел, как демократическая революция, и встречать себе неутомимых и ожесточенных противников в сферах влиятельных, – противников, не отступающих ни перед какими средствами». Как видим, противники здесь не названы по именам, но поведение Валуева четко указывает на то, чье же имя он сам прочел между этих строк.

На заседании Совета Главного управления по делам цензуры Валуев добился вынесения предостережения издателям «Московских ведомостей» (после трех таких предостережений следовало закрытие печатного органа), хотя и не нашел единодушной поддержки цензоров.

В ответ Катков закусил удила, отказавшись напечатать это предостережение в газете; это было нарушением действующего закона, каралось штрафом и угрозой последующих предостережений. Такая ситуация сложилась в самом начале апреля 1866 года.

Александр II вовсе не собирался делить свою власть с оппозицией, и его совсем не трудно понять.

Пусть теперь эти бывшие крепостники, смирившись, наконец, с потерей части своей живой и неживой собственности, более трезво смотрели на дело, и во многом вернее, чем царь оценивали дальнейшие российские перспективы. Но и царю нужно было привыкнуть к такой относительно новой роли оппозиции и идти к признанию рационального зерна их устремлений. Будущее показало, что Александр II был способен к подобной трансформации своих взглядов. Пока что, однако, он считал необходимым отразить новый натиск дворянской оппозиции.

Оппозиция же надеялась, что царь уже готов идти на уступки. Начало записи в дневнике Валуева за 4 апреля 1866 года свидетельствует об этом: «До заседания Государственного совета за мною присылал вел[икий] кн[язь] Константин Николаевич. Он говорил государю о своей мысли созвать при Государственном совете съезды депутатов от земства и дворянства. Государь не отверг этой мысли и разрешил вел. князю изложить ее развитие на бумаге».[492]492
  Дневник П.А. Валуева, т. 2, с. 114.


[Закрыть]

Однако все надежды оппозиции были опрокинуты удивительно своевременным покушением Д.В. Каракозова, произошедшим в тот же день.

Каракозов был членом московского революционного кружка под названием «Организация», внутри которого существовал более узкий круг посвященных под грозным названием «Ад». Несмотря на такое страшное имя, в кружке пока в основном только строили воздушные замки.

Руководителем кружка был Н.А. Ишутин – двоюродный брат Каракозова; родителями последнего он и воспитывался, рано оставшись сиротой. Другой брат Каракозова – родной, врач по профессии – к моменту покушения содержался в психиатрической больнице в Саратове. Каракозовых, таким образом, была целая семейка – как и Карамазовых; не только созвучие фамилий указывает на сходство цареубийственных сюжетов и аллегорического романа Достоевского. Зашоренность российских литературоведов, привыкших видеть в цареубийствах чисто революционные деяния, до сих пор не позволила уловить эти аналогии.

Кружок Ишутина существовал себе потихоньку-помаленьку, и летом 1865 года наладил даже контакты с единомышленниками в Петербурге во главе с И.А. Худяковым (1842–1876). Молодой литератор Худяков как раз незадолго до того ездил в Швейцарию, где познакомился с эмигрантами из России Элпидиным, Н.Я. Николадзе и, возможно, с другими деятелями «Интернационала», который в рассказах Худякова Ишутину представлялся некоей таинственной международной террористической организацией. Эти рассказы вызвали у Ишутина жуткую зависть.

Сам Худяков придерживался не столь ортодоксальной социалистической ориентации, как Ишутин, и декларировал в пользу введения в России конституции. Худяков, кроме того, был земляком и близким знакомым известного литератора Г.З. Елисеева – давнего соратника Чернышевского. Вот тут-то ишутинцы и попали в поле зрения Елисеева.

Последний под предлогом лечения своих недомоганий посетил Москву и, вроде бы ничего конкретного не имея в виду, постарался присмотреться к руководящему ядру ишутинцев.

К весне 1866 года кружок явно оказался в кризисном положении: Ишутин и его друзья не были слишком высокого мнения о собственных теоретических достижениях, а результаты пропаганды в народе, которую они попытались вести, оказались ничтожны, и это не могло не задевать самолюбия юнцов, грезивших социальным переворотом и ничем иным.

Начались разговоры о целесообразности освобождения из Сибири Чернышевского – кто только из революционеров шестидесятых-восьмидесятых годов не мечтал об этом!

Обсуждался ишутинцами даже вопрос о цареубийстве, «в случае ежели правительство не согласится с требованиями» устройства социалистического общества[493]493
  «Красный архив», т. 17, с. 119.


[Закрыть] в соответствии с принципами, разработанными заговорщиками.[494]494
  Эти принципы изложены выше – в разделе 2.4.


[Закрыть]

Это очень любопытная идея, казалось бы абсурдная с виду: с чего бы вдруг царскому правительству идти на воплощение социалистического строя?

Но к этой идее нам еще предстоит возвращаться. Хотя в 1866 году она была достоянием лишь узкого круга соратников Ишутина и никогда не получила затем широкого распространения, но не только ишутинцы склонялись к ней. Ведь различная агитация социалистических принципов, которая печаталась в легальной прессе (хотя бы еще у того же Чернышевского), также обычно не сопровождались революционными призывами; это, конечно, можно было объяснять чисто цензурными условиями, но ведь далеко не всем читателям и далеко не всегда это должно было быть ясным и понятным. Таким образом, это была хотя и не общепринятая, но все же одна из идей, висящих в тогдашней атмосфере. Отметим это обстоятельство!

Может быть, заговорщики вскоре попытались бы предпринять что-нибудь реальное, так как их возможности должны были возрасти: спонсор кружка П.Д. Ермолов был на пороге совершеннолетия и смог бы извлечь из своего поместья (1200 десятин земли) больше средств на революционные мероприятия. Но неожиданно вмешались совершенно иные обстоятельства.

Выяснилось, что Каракозов заразился сифилисом. Это привело его на грань самоубийства.

Сифилис считался и тогда, и много позже не только болезнью, но и позором. Поэтому не удивительно, что в поисках помощи были использованы и нелегальные связи: Каракозов поехал лечиться в Петербург. Там Худяков свел его со студентом-медиком А.А. Кобылиным, у которого Каракозов и поселился (на следствии Кобылин объяснял это исключительно своими человеколюбивыми принципами, но согласитесь: хорошенькое удовольствие поселять у себя дома сифилитика!).

Кобылин быстро ввел его в курс дел. Оказалось, что существует тайное общество, ставящее целью отстранение от власти или убийство царя, отстранение от власти наследника, возведение на трон великого князя Константина Николаевича и введение конституции. При этом оно готово щедро заплатить исполнителю цареубийства. Это показалось Каракозову гораздо заманчивей, чем самоубийство, от идеи которого он еще не отказался.

Каракозов успел поделиться новыми планами с Ишутиным и другими московскими соратниками. Те, естественно, возмутились и пытались отговорить Каракозова: введение конституции в России никак не соответствовало их социалистическим планам.

Едва ли отговорить Каракозова было так уж трудно; создается впечатление, что спортивный азарт просто взял верх над трезвой теорией как у Каракозова, так и у других ишутинцев. Уж больно интересно было посмотреть, что же получится из цареубийства!

И Каракозов, никем не остановленный, отправился убивать царя, сочинив прокламацию, обнаруженную у него после покушения. Она адресовалась к «друзьям рабочим»: «цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед. /…/ когда и самая воля вышла от царя, тут я увидел, что моя правда. Воля вот какая: что отрезали от помещичьих владений самый малый кус земли, да и за тот крестьянин должен выплатить большие деньги, а где взять и без того разоренному мужику денег, чтобы откупить себе землю, которую он испокон веков обрабатывал? Не поверили в те поры и крестьяне, что царь их так ловко обманул; подумали, что это помещики скрывают от них настоящую волю, и стали они от нее отказываться да не слушаться помещиков, не верили и посредникам, которые тоже все были из помещиков. Прослышал об этом царь и посылает своих генералов с войсками наказать крестьян-ослушников, и стали эти генералы вешать крестьян да расстреливать. Присмирели мужички, приняли эту волю-неволю, и стало их житьишко хуже прежнего. /…/ Грустно, тяжко мне стало, что так погибает мой любимый народ, и вот я решился уничтожить царя-злодея и самому умереть за мой любезный народ».[495]495
  Д.В. Каракозов. Друзьям рабочим. // Народническая экономическая литература. Избранные произведения. М., 1958, с. 117–118.


[Закрыть]

Искреннее убеждение, что после 1861 года житьишко мужичков стало хуже прежнего, часто декларировалось революционерами шестидесятых-семидесятых годов. Непритворно изумлен был Каракозов и поведением типичных представителей того роду-племени, которое он вызвался защищать: они бросились избивать схваченного жандармами террориста.

Любопытство, которое испытывали к результатам эксперимента все посвященные в замыслы Каракозова, было удовлетворено однозначно и исчерпывающе – любовь подданных к своему царю была продемонстрирована нагляднейшим образом. В день 4 апреля и позже – по мере того, как весть о происшедшем распространялась по стране, – толпы людей устремились в церкви: молиться за здравие царя и благодарить Бога за его чудесное спасение.[496]496
  А.А. Шилов. Каракозов и покушение 4 апреля 1866 г. Пг., 1919, с. 52.


[Закрыть]

Все это происходило через четыре года после издания Положений 19 февраля и через два – после начала их практического применения. Реформа вызвала столько толков и кривотолков, столько критики, непонимания и недоразумений, что в образованном обществе, трактующем все происходящее в свою пользу, широко бытовала убежденность в ее безнадежном провале и в отсутствии всякого сочувствия к ней со стороны крестьян – каракозовская прокламация и выражала эти ходячие представления. И только теперь, 4 апреля 1866 года, наглядно выяснилось, как оценивал и реформу, и личность Царя-Освободителя сам безгласный народ России.

Это была новая политическая реальность, внезапно осознанная всей Россией.

Крайне отрицательно расценил происшедшее Герцен: «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами»[497]497
  А.И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под ред. М.К.Лемке. Т. XVIII, Пб., 1922, с. 374.


[Закрыть] – писал он в «Колоколе» через две недели после покушения.

Это окончательно рассорило его с молодым поколением. А.А. Серно-Соловьевич, претендовавший на лидерство среди такового в эмиграции, пригвоздил Герцена в брошюре, угрозой выпуска которой он сначала пытался шантажировать Искандера, выжимая из него деньги, а затем опубликовал ее – ввиду неудачи исходного замысла: «Нет, г[осподин] основатель русского социализма, молодое поколение не простит вам отзыва о Каракозове, – этих строк вы не выскоблите ничем».[498]498
  Революционное движение 1860-х годов. М., 1932, с. 146.


[Закрыть]

Герцен и сам понимал это. В письме к Н.А. Огаревой он писал в октябре 1866: «я все обдумал хладнокровно. Мою карьеру я считаю оконченной».[499]499
  А.И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под ред. М.К.Лемке. Т. XIX, Пб., 1922, с. 66.


[Закрыть]

На таком фоне развернулось и расследование совершенного преступления.

После первых же его попыток уклониться от откровенных показаний, Каракозова подвергли классическому «конвейеру» – одному из основных методов получения признаний в НКВД 1930-х годов – непрерывному допросу сменяющимися следователями в течение нескольких суток, не позволяя жертве заснуть ни на минуту. Разумеется, Каракозов не выдержал и выдал всех, кого знал; их немедленно арестовывали.

Одним из первых обнаруженных фактов стало то, что основные участники ишутинского кружка накануне покушения обзавелись ядом, которым условились воспользоваться при аресте, чтобы не выдавать своих секретов полиции; никто из них данного обещания не исполнил.

Свою порцию яда Каракозов получил непосредственно от Кобылина – это один из немногих пунктов, которые следствию удалось практически доказать; остальное повисало в воздухе ввиду непризнания своей вины ни Кобылиным, ни Худяковым. Этих, тем не менее, никакому «конвейеру» не подвергли.

Перипетии с ядом вполне характерны для совершенно инфантильной игры в заговор: на следствии вполне определенно выяснилось, что никакими сведениями о подробностях и участниках «константиновского» заговора никто из ишутинцев не обладал – сверх того, что знал и что им всем сообщил Каракозов со слов Кобылина.

При этом было названо только одно имя представителя «константиновской партии» – бывшего соратника Чернышевского А.Д. Путяты.[500]500
  А.Д. Путята (1828–1899) – до отставки в 1864 году подполковник, слушатель Академии Генерального штаба и преподаватель математики в Кадетском корпусе.


[Закрыть] Эта деталь показаний убедила следователей, что Каракозов не врет в отношении Кобылина – последний был знаком с Путятой, а Каракозов и другие ишутинцы – нет, хотя и слышали о его прежних революционных увлечениях, включая и слухи о том, что Путята запускал руку в революционную кассу.

С другой стороны, воспользуйся все они или хотя бы кто-нибудь из них ядом всерьез – и «заговор» обрел бы еще более зловещие очертания.

Что же касается весомого гонорара, обещанного за цареубийство, то вопрос об этом каким-то удивительным образом исчез и из материалов следствия и суда, и изо всех сохранившихся показаний и воспоминаний затронутых лиц…

Что касается Путяты, то, похоже, что кое-кто из прежних друзей решил свести с ним счеты – за прилипшие к его рукам деньги или за что-то иное.

С 1864 года Путята был в отставке – его уволили за пропаганду коммунистических взглядов среди учащихся; очевидно, Путята преподавал кадетам арифметику в революционном духе… С тех пор ни в чем противозаконном он не замечался.

Только арест и показания Путяты дали правительству развернутые достоверные сведения о самораспустившейся в 1863 году «Земле и Воле», в число основателей которой он входил; множество документов, найденных у него при обыске, подтверждало это вещественно. Зато насчет «константиновского заговора» Путята стоял твердо, и никаких его свежих криминальных связей ни с высшими кругами (личных связей там у него хватало), ни с революционерами не обнаружили.

По окончании следствия Путята отделался надзором полиции.

Его явная неготовность к обыску и аресту вполне определенно указывает на отсутствие отношения к новому заговору.

Вот Елисеев, готовясь к неминуемому аресту, который и последовал в конце апреля, заранее уничтожил все компрометирующее – до последнего клочка бумаги; не известно только, сделано это было до 4 апреля или после…

В пользу серьезности зловещего плана, изложенного Каракозову Кобылиным, свидетельствует целый ряд обстоятельств.

Во-первых, не промахнись Каракозов (или не толкни его под руку случайный прохожий – крестьянин О.И. Комиссаров, как это якобы увидел присутствовавший на месте покушения генерал Э.И. Тотлебен), все могло получиться почти так, как и планировали действительные или мнимые заговорщики.

Вполне возможно было и то, что великий князь Константин Николаевич стал бы если и не царем, то регентом или кем-то в этом роде – даже при наличии законного наследника Александра Александровича. Последнего, как мы расскажем, было вовсе не трудно в данный момент уговорить отказаться от престола, а его младшие братья были совершенно незрелыми: старшему из них, Владимиру Александровичу, 10 апреля 1866 года исполнилось девятнадцать.

Константин Николаевич и без того был вторым по влиянию лицом в государстве, а мог стать первым.

Чисто умозрительные подозрения в его адрес имели настолько серьезные основания, что сам он, стремясь к реабилитации, порывался в конце мая 1866 года получить пост председателя суда над террористами; такое рвение не встретило ни поддержки царя, ни сочувствия у царедворцев. Ясно, что на некоторое время великий князь был вынужден полностью прекратить свои оппозиционные поползновения.

Во-вторых, Кобылин был вовсе не таким простым «студентом Кобылиным» (на самом деле – уже практикующим врачом), как это вошло во все последующие описания каракозовского дела. У Кобылина были значительные революционные связи, только частично выявленные следствием, в частности – с прежними соратниками Чернышевского. Но существеннее то, что Кобылин по рождению принадлежал к настоящей аристократии, и в силу данного обстоятельства обладал обширными неформальными связями в самых высших сферах. Он вполне годился на роль ключевой фигуры заговора, а главное – мог выглядеть таковым.