Текст книги "Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г."

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

Милютин не понял, что в это утро его навестил ангел смерти, но отступил в решительный момент.

Случайный заграничный знакомый Милютина, так удививший его своим появлением, был совсем не случайным человеком в революционных рядах. Бодиско – предположительно сын или иной близкий родственник декабриста М.А. Бодиско (умершего в 1867 году), который после Сибири приобрел имение близ села, где был священником отец знаменитой террористки П.С. Ивановской (участницы и одесских событий в описываемое время, и «Народной Воли» в 1880–1881 годах, и Боевой Организации Партии социалистов-революционеров в 1904–1905 годах) и ее братьев и сестер – тоже участников революционного движения; на средства М.А. Бодиско и получили среднее образование Прасковья Ивановская и ее младшая сестра Дуня Ивановская (впоследствии замужем за В.Г. Короленко). Последняя была в той же команде с участием обоих Михайловых, Баранникова и «Варвара» – при предшествующей попытке освобождения «Петро» Крестовоздвиженского.[707]707
  Деятели СССР и революционного движения России, с. 90, 146.


[Закрыть]

Невозможной случайностью выглядит то, что нападение на Мезенцова произошло именно под окнами квартиры Бодиско: либо это ложь, либо заранее точкой нападения на длинном маршруте было выбрано это место, либо квартира была снята уже после выбора места нападения. Невозможной случайностью выглядит и то, что Бодиско сразу после покушения отправился не куда-нибудь, а к мало знакомому ему министру, которому позднее также не докучал своими посещениями.

Операция была спланирована так, что менее надежная ее часть (очевидно, предполагалось, что Бодиско может не справиться со своей ролью) не должна предшествовать и помешать более важной и надежно спланированной другой ее части; в то же время визит Бодиско должен был произойти настолько быстро, чтобы вести о нападении на Мезенцова не всполошили охрану – и никому не известный Бодиско без помех проник в кабинет министра. Отсюда, предположительно, еще одна причина для задержки уже спланированного покушения на Мезенцова, в принципе нежелательная при проведении террористических операций: очевидно, продолжали уламывать, а затем и тренировать нерешительного Бодиско. То, что последний исчез затем с революционных горизонтов – тоже вполне типичный исход ситуации: и для него не дались даром пережитые ощущения, и террористы отступились от явно неподходящего кадра.

Для Милютина в эти дни испытания еще не завершились. Он писал уже 8 августа: «Я продолжаю получать анонимные предостережения и угрозы. Сегодня адъютант мой Чичерин принес мне полученное им такое же письмо. Из III отделения дали мне знать, что вчера во время панихиды по Мезенцове, какой-то подозрительный человек у подъезда выспрашивал, который из проходивших генералов военный министр. Этого же человека заметили и сегодня суетившимся на пути государя от станции жел[езной] дороги к дому III отделения, так что наконец его арестовали».[708]708
  Дневник Д.А. Милютина, т. 3, с. 87–88.


[Закрыть]

Арестованный не мог быть Бодиско – этот знал министра в лицо.

Не исключено, что здесь мы встречаемся с Леоном Мирским, про которого известно, что приблизительно в это время он был арестован. Утверждается, правда, что Мирский был арестован в Киеве, но Милютина могли информировать без детальных подробностей: скажем, не арестовали, а взяли под плотный контроль, что было бы вполне уместным при таком случае; Мирский же в тот момент был все-таки не киевлянином, а жителем Петербурга. Арест Мирского произошел по подозрению в государственном преступлении (каком именно – никогда, кажется, не публиковалось). В октябре его перевезли в столицу, продержали несколько месяцев в Петропавловской крепости и в январе 1879 выпустили по недостатку улик.

Про восемнадцатилетнего Мирского достоверно известно, что девица (или, точнее, дама полусвета), в которую он был влюблен, высказала такое восхищение убийцами Мезенцова, что Мирский поспешил срочно повторить их подвиг. К революционерам же он никакого отношения поначалу не имел, но, уже выйдя из крепости, попал, совершенно естественно, в цепкие лапы Александра Михайлова, который и направил его 13 марта 1879 года убивать преемника Мезенцова – шефа жандармов А.Р. Дрентельна. Об этом, впрочем, ниже.

Не исключено, конечно, что неумелый «охотник» на военного министра был каким-то иным кандидатом в герои, профилактический арест которого оборвал революционную биографию на первом же шаге.

Таинственный призрак – «ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ РУССКОЙ СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПАРТИИ» – не имел к покушению на Мезенцова практически никакого отношения, но разразился 9 августа яростным посланием на имя прокурора Петербургской судебной палаты А.А. Лопухина:

«Вслед за убийством генерал-адъютанта Мезенцева, в разных концах Петербурга были произведены аресты, очевидно находящиеся в связи с этим убийством. По всей вероятности, эти аресты повторяются и далее. Полицейские и третьеотделенские ищейки, во главе которых изволили стать Вы, не будучи в состоянии нанюхать следов лиц, совершивших помянутое убийство, кинулись на удачу, куда попало, в надежде где-ниб[удь] зацепить какое-либо полезное указание.

Очевидно, в Петерб[урге] имеет повториться то же, что происходило в Киеве, после покушения на жизнь Котл[яревского], когда по распоряжению барона Гейкинга, массы ни в чем неповинного народа были схвачены, рассажены по тюрьмам и, несмотря на полное отсутствие улик, содержимы многие месяцы в одиночном заключении, с явной целью вымучить от них желаемые указания.

Как было поступлено с Гейкингом – Вам известно.

Мы, члены И.К.Р.С.Р.П., объявляем Вам, что если Вы пойдете по стопам Гейкинга, то и с Вами будет поступлено так же: Вы будете убиты, как был убит Гейкинг, как был убит Мезенцев, которого убили мы, социалисты-революционеры, за все его злодейства против нас, о чем вскоре будет заявлено во всеобщее сведение в нашей революционной печати. /…/

Поэтому мы категорически заявляем Вам, что 1) если в течение двухнедельногосрока, совершенно достаточного для полного выяснения дела, не будет выпущен на свободу каждый из арестованных, против которого не будет ясных улик в убийстве генерала Мезенцева; 2) если, в течение их содержания под арестом, против них будут предприняты меры, оскорбляющие их человеческое достоинство или могущиевредно отозваться наих здоровьи, – тосмертный приговорнад Вами будет произнесен.

/…/ Вы ведете дело об убийстве Мезенцева – поэтому держать людей, по этому делу привлеченных, за найденные у них книжки, газеты, паспорта, печатки или что-ниб[удь] подобное – в данном случае то же, что держать их без всякого повода.

В виду этого, советуем Вам воздержаться от чересчур обширной системы арестов. /…/

Надеемся, г. Прокурор, что Вы не оставите без внимания наше предостережение. Если по какому-либо случаю Вы не будете более руководить следствием, то, чтобы не вводить нас в заблуждение, потрудитесь заявить об этом печатно.

В заключение, считаем нужным сообщить Вам, что 1-ое предостережение делается совершенно конфиденциально. Распространяться оно не будет. В подлинности же этого документа можете убедиться из того, что он написан на надлежащем бланке и за печатью Комитета».[709]709
  Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». М., 1930, с. 90–92.


[Закрыть]

Разумеется, ответа на эту угрозу не последовало. А вот произошла ли чисто деловая реакция на это послание – кто знает.

Между тем таинственному призраку самому оставалось только около полугода существования – на его шее уже затягивалась удушающая петля предательства.

3.8. Свои среди чужих, чужие среди своих

Официальная версия, вошедшая в канонизированную летопись революционного движения, таким образом сообщает о событиях, последовавших в Харькове вслед за арестом Медведева-Фомина 1 июля 1878 года.

Медведев-Фомин продолжал сидеть под следствием в Харьковской тюрьме приблизительно до конца августа, потом с помощью уголовных преступников бежал (справочники называют даже дату – 28 августа 1878), но вскоре (уже без даты) был пойман, избит и водворен на место. Затем, предположительно в сентябре, произошла новая экзотическая попытка его освобождения, закончившаяся неудачно.

Приведем показания очевидцев.

Сидевший в Харьковской тюрьме еще с ранней весны 1877 года С.В. Ястремский пишет так: «Я с ним очень сближаюсь. Он убегает с помощью уголовных из тюрьмы, но вскоре его арестовывают близ Харькова.

Делается попытка освободить его. Приходят два человека, переодетых жандармами, за Фоминым, но их сейчас же арестовывают в тюремной конторе, благодаря предательству письмоводителя тюремной конторы. Один из этих переодетых жандармами был Иван Иванович Тищенко, более известный всем под вымышленным именем Гаврилы Березнюка, бывший матрос Черноморского флота, человек очень хороший и убежденный. Он много мне рассказывал и о матросе Логовенко и о Виттенберге. Вскоре в связи с этой попыткой освободить Фомина попадают в тюрьму Яцевич и Ефремов».[710]710
  Деятели СССР и революционного движения России, с. 338.


[Закрыть]

Ну что бы абсолютно не заинтересованному в искажении истины Ястремскому, писавшему эти заметки в декабре 1925 года, не попытаться оснастить свой рассказ хотя бы приблизительными датами! Впрочем, не исключено, что его подкорректировали редакторы издания во главе с В.Н. Фигнер.

Не очень конкретно пишет и историк революционного движения Ф.Я. Кон, имея в виду весьма широкий интервал времени от мая до сентября 1878: «Тогда же матрос Березнюк и студент Яцевич делают неудачную попытку освободить Медведева-Фомина».[711]711
  Ф. Кон. Указ. сочин., с. 85.


[Закрыть]

Имеется и еще одно свидетельство, на этот раз – заведомо с чужих слов, поскольку сам Тихомиров в данный момент находился далеко – на Кавказе: «Я не помню, кого именно они хотели освобождать, но задумали очень своеобразную комбинацию. Впоследствии эта мысль повторялась вторыми изданиями, но изобретение ее принадлежит харьковскому кружку.

Сентянин был наряжен в форму жандармского офицера и отправился в обычной закрытой карете в тюрьму с предписанием жандармского управления прислать с ним какого-то арестанта. Предписание было подделано безукоризненно и не возбудило никаких подозрений. Но в жандармской форме Сентянина была сделана какая-то неточность. В тюрьме сначала чуть не выдали ему узника, но, заметив эту неисправность формы, сделали запрос в жандармское управление. Сентянину же сказали, что арестанта одевают. Он спокойно ждал, как вдруг является подлинный жандармский офицер и арестовывает его самого.

Это был конец бедняги Сентянина. Арестованный, он себя держал совершенно хладнокровно и с обычным удальством. На допросе объявил себя секретарем исполнительного комитета, по приказанию которого и действовал. Но здоровье его не долго выдержало в тюрьме. Он стал болеть и умер, не дождавшись суда».[712]712
  Л.А. Тихомиров. Тени прошлого, с. 283.


[Закрыть]

Фроленко, вроде бы тоже не имевший к этим делам никакого отношения, рассказывает так: «один Фомин пострадал за всех. Его положение ухудшилось еще потому, что, во-первых, ему вскоре с уголовными удалось бежать из тюрьмы и они спрятались было в каком-то соседнем леску, но облавой, устроенной полицией и крестьянами, были все пойманы; во-вторых Осинский попробовал еще иным способом его вытащить, но тоже вышла неудача. Два радикала, одевшись в жандармскую форму, явились в канцелярию тюрьмы и предъявили бумагу о переводе Фомина куда-то в другое место. Канцелярия, однако, была уже уведомлена о фиктивности бумаги, и освободителей тут же арестовали. Вот эти-то попытки и навели жандармов на мысль, что Фомин представляет собою нечто большее, чем обычный революционер. И потому, хотя у них ничего не было в руках, кроме того, что он жил с Квятковским и на дело не попал, его все-таки судили очень строго. Причем, когда приходилось его возить из тюрьмы на суд, то назначался большой конный наряд, из боязни, чтоб его не отбили радикалы. Затем, мало того, что его строго осудили, его еще повезли не на общую каторгу, а отправили в Тобольскую, кажется, тюрьму, и там буквально замуровали в отдельной камере, изолировав даже от уголовных».[713]713
  М.Ф. Фроленко. Указ. сочин., т. I, с. 299.


[Закрыть]

Свидетельство Тихомирова, по фабуле совпадающее с остальными, заведомо верно в том, что Сентянин (хорошо знакомый раньше и с Фроленко, и с Медведевым-Фоминым) действительно стоял за кулисами этой хитрой комбинации (а может быть – и сам участвовал в костюмированном спектакле, если в этой детали ошибается Ф.Я. Кон), именно за это он и был арестован, оказав еще и вооруженное сопротивление. Отметим как существенный факт, что Тихомиров (не летом 1878, а, конечно, гораздо позже) связывал эту историю напрямик с Сентяниным.

Помимо чисто кинематографического сюжета с переодеванием, история эта характерна тем, что от нее веет густым запахом предательства.

Пусть непосредственных участников освобождения арестовали за неточность в форме одежды, в личном поведении или в оформлении документа, но ведь при этом заведомо арестовали не всех, а только присутствующих исполнителей; остальных-то арестовали позже! При подобном провале (его вполне следовало заранее предполагать) все участники, не задействованные в исполнении и еще не арестованные, должны были бы при первых признаках опасности сразу пытаться бежать подальше от Харькова – как сделали, например, те же участники попытки освобождения Войноральского. А если они не бежали, то были уверены в собственной безопасности. А если их все равно все-таки арестовали, то значит, что кто-то их заведомо выдал: или кто-то из только что арестованных, или кто-то совсем другой.

Заметим, что власти явно постарались сгустить туман вокруг харьковских дел этого периода – и об этом говорит не только судьба Медведева-Фомина, которого в феврале 1879 присудили к смертной казни, а затем заменили ее двадцатью годами каторги. Он ее действительно до 1885 года отбывал в полной изоляции – сначала в Тобольской, затем – в Омской тюрьмах.

Помимо этого, зимой 1878–1879 года в Киеве были переловлены или перестреляны почти все участники призрачного «Исполкома» – члены кружка Осинского. Их судили уже в апреле-мае 1879 года в Киеве же и вынесли суровые приговоры: многих, включая Осинского, повесили.

«Секретаря» же «Исполкома» не привлекли ни к следствию, ни к суду по этим делам: Сентянина перевезли из Харькова в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где он и умер в 1879 году – точная дата не известна.

Не привлекли Сентянина и к суду над Медведевым-Фоминым. Да и вообще непонятно, когда и за что собирались судить Сентянина – поэтому его смерть выглядит весьма зловеще.

В 1885 году властям стало уже наплевать на то, будет ли Медведев-Фомин держать язык за зубами: ниже станет ясно – почему. Его «выпустили» на обычную каторгу – на Кару, а в 1891 году отпустили на поселение; умер он затем в 1926 году в 74-летнем возрасте, вроде бы не оставив воспоминаний.

Имеются, однако, указания, что после суда он дал властям «откровенные показания»;[714]714
  М.Р. Попов. Указ. сочин., указатель имен, с. 450.


[Закрыть] не исключено, что это клевета со стороны заинтересованных лиц – чтобы опорочить содержание его возможных рассказов. Но и на Каре Медведев-Фомин сумел наговорить достаточно, чтобы не оставить камня на камне от изложенной выше версии.

Цитированный Феликс Яковлевич Кон (1864–1941) был не только историком, но и участником российского и польского революционного движения (а в 1917–1935 годах пребывал если и не в самых первых рядах, то все же посреди вождей Мировой революции!), а потому сам в молодости отбывал срок в 1886–1891 годах на Каре и тоже затем вышел на поселение. Он, разумеется, был отлично знаком с Медведевым-Фоминым, и Кон к нему не благоволил.

Вот как Кон, в частности, описывал упомянутые события 24 июля 1878 года в Одессе, когда был провозглашен приговор суда: «когда в эту массу проникает известие о том, что Ковальский приговорен к расстрелу, она бросается к зданию суда. В ответ на это стоявшие на часах у здания суда солдаты дали залп. Виттенберг (именно Виттенберг, а не Медведев, как это широко распространялось со слов только самого Медведева, хваставшегося этим, начал первый стрелять), а за ним и другие на залп ответили выстрелами, причем два революционера, Полтавский и Погребецкий, были во время этой перестрелки убиты».[715]715
  Ф. Кон. Указ. сочин., с. 85.


[Закрыть]

Нам абсолютно не интересно, кто именно первым открыл малоосмысленную и едва ли не провокационную пальбу. Важно то, что 24 июля Медведев-Фомин якобы находился в Одессе, а Кон обвиняет его во лжи не по этому поводу, а только в связи с эпизодом со стрельбой. Очевидно, кстати, что Кон обязан был разобраться во всех доступных ему мнениях, чтобы настаивать именно на такой детали, в общем трудно поддающейся достоверному выяснению.

Врать же Медведеву-Фомину на Каре о том, что он был в Одессе, если он там вовсе не был (поскольку сидел в тот момент в тюрьме в Харькове), совершенно невозможно: там же, на Каре, находился в то время и упомянутый матрос Березнюк, в тех же гиблых каторжных местах пребывали тогда же и такие активнейшие участницы одесских событий 1878 года, как Прасковья Ивановская и Фанни Морейнис (упоминаемые и Коном), да по России и загранице имелось немало и других свидетелей тех дней. Уж такую чудовищную ложь Кону и другим недоброжелателям хвастливого Медведева-Фомина было бы нетрудно опровергнуть!

Участие же в попытке освобождения Медведева-Фомина именно Березнюка (которое никем не оспаривается, и именно за это Березнюк и был осужден на каторгу), игравшего одну из главных ролей в Одессе в июле-августе 1878, придает заявлениям Медведева-Фомина дополнительное косвенное подтверждение: не один Медведев-Фомин оказался близ Харькова на рубеже августа-сентября 1878 года, но еще и один из героев Одессы оказался там же, тогда же или немного позже; да и так просто Березнюк, как и всякий нормальный человек, не полез бы в пасть льва заради какого-то незнакомца.

Следовательно, события в Харькове в июле-сентябре 1878 происходили как-то совсем по-иному.

Обнаруживается, что туман относительно событий в Харькове напускали не только власти, но и сам Михаил Фоменко – главный герой неудачного покушения на освобождение Войноральского. Вот как в одной из опубликованных версий (их оказалось несколько – что интересно само по себе) завершал он описание этой эпопеи: «мы, когда повезли жандармы Войнаральского, напали на них. Одного из них убили, но раненые лошади умчали их с Войнаральским, и освобождение не состоялось.

После этого некоторое время я живу в Харькове, с целью попытать счастье вырвать кого-нибудь из централки, но не удалось даже устроить правильные сношения».[716]716
  Деятели СССР и революционного движения России, с. 270.


[Закрыть]

Автор этой книги впервые прочитал данные строки еще в далекой юности, а с тех пор, многократно по разным поводам перелистывая этот том словаря Гранат, неизменно вздрагивал, снова натыкаясь на них. Но тут же старался себя успокоить: ну мало ли что вздумалось написать старичку, пережившему почти четверть века заключения в страшном Алексеевском равелине и затем в Шлиссельбургской крепости, а писались эти строчки еще позднее – накануне семидесятисемилетия Фроленко, в 1925 году. Со временем, однако, неуклонно продвигаясь к старости, я уяснил, что последняя – все-таки не оправдание для лжи. И постарался затем выяснить, зачем же могло понадобиться старичку Фроленко столь беспардонное вранье.

Оно, конечно, не в первой части цитаты – тут показания всех свидетелей, различаясь в деталях, совпадают по существу. Вранье в другом – в том, что якобы было потом – после неудачной попытки освобождения.

Один элемент сообщения является сомнительным, но не более того: после этого – не обязательно сразу после этого. Другой элемент отдает откровенной ложью: до 1 июля у заговорщиков были тесные сношения с тюрьмой, у Сентянина они заведомо сохранялись и до сентября. Сам Фроленко выше приводил сведения, полученные от Фомина из тюрьмы – когда и от кого он мог их получить? Утверждать же при этом, что не удалось даже устроить правильные сношения с заключенными – это нечто очень странное!

Попытаемся все это проверить.

Сразу после неудачной попытки освобождения, в тот же день, Фроленко, как и почти все остальные, постарался бежать из Харькова: «Я с Баранниковым не поехали прямо на вокзал, а наняли фаэтон и отправились в нем на соседнюю станцию, откуда я поехал на Кавказ к родным, а Баранников – не знаю куда, должно быть в Питер. Другие, бывшие в Харькове, тоже все благополучно выбрались, и только, значит, один Фомин пострадал за всех»[717]717
  М.Ф. Фроленко. Указ. сочин., т. I, с. 299.


[Закрыть] – последние слова и их продолжение мы уже цитировали.

Если Фроленко действительно ездил на Кавказ (это уже смахивает на симуляцию амнезии памяти), то пробыл он там одно мгновение, поскольку сразу же оказался в Воронеже. Ни расчетом времени, ни свидетельскими показаниями пребывание на Кавказе не подтверждается. Впрочем, вполне возможно, что прощаясь с Баранниковым, Фроленко действительно направлялся на Кавказ, но затем, придя в себя после пережитого, круто изменил маршрут.

Все, знавшие Фроленко, характеризуют его как человека, абсолютно уравновешенного. При этом он был личностью совсем не бесстрастной, но переживал события быстро, иногда – почти мгновенно, не создавал из своих эмоций комплексы, но все происходившее старался анализировать и обращать в руководство к действию. Это отличный образец авантюриста, заговорщика и террориста, заслуживающий почитания и подражания, если бы таким личностям можно и нужно было подражать!

Также бежавшие из Харькова Ошанина и Квятковский вскоре встретились, как и договаривались, с М.Р. Поповым в Воронеже. Попов, напоминаем, отвозил Стефановича и других киевских беглецов в Петербург, а Квятковский вместе с Фроленко непосредственно участвовал в харьковской операции. Тогда для обоих (Попова и Квятковского) это было только эпизодами – оба они не отчаялись еще в ведении пропаганды среди крестьян, и оба возобновили это занятие сразу же и продолжали им заниматься вплоть до октября текущего 1878 года. Они решили изображать из себя странствующих торговцев, и обзавелись для этого повозкой-лавкой. Вот тут-то к ним и присоединился Фроленко: разбираясь в лошадях, он помог им правильно выбрать коня.

Значит, не сразу он остался в Харькове. Но особого криминала в этом эпизоде нет: не сразу – так не сразу. О встрече в Воронеже неоднократно письменно упоминали и Попов,[718]718
  М.Р. Попов. Указ. сочин., с. 124, 198, 308.


[Закрыть] и сам Фроленко.[719]719
  М.Фроленко. Биография М.Р. Попова. // М.Р. Попов. Указ. сочин., с. 8; М.Ф. Фроленко. Собрание сочинений, т. I, с. 142.


[Закрыть]

Итак, «покупали лошадь. В пробе ее принял участие и я, но затем меня спешили отправить в Питер, где велось мезенцовское дело. В Питере я был уже принят, как свой, но не знаю, была ли моя баллотировка или нет. В это время главную роль играла группа Ольги Натансон и так называемого Алешки[720]720
  А.Д. Оболешев-«Сабуров» (1854–1881).


[Закрыть]. Дело Мезенцова подходило к концу. От меня ничего не скрывали, и я стал считать себя членом этой организации со своего приезда. Здесь я познакомился со всеми ее членами, но, кроме писания адресов на пакетах для рассылки разным лицам газет и прокламаций, ничего общественного делать не пришлось. В это время я впервые полюбил и встретил сочувствие. Однако, скоро она была арестована, и роман прекратился на первых страницах.

В конце 1878 года я поехал в Нижний /…/»[721]721
  М.Ф. Фроленко. Собрание сочинений, т. I, с. 142–143.


[Закрыть] – на этом прервем изложение и дадим некоторые комментарии.

Во-первых, в этом тексте нет никакого Харькова – и это вроде бы уже до конца 1878 года (!).

Во-вторых, пребывание Фроленко в середине июля (по контексту) 1878 года в Петербурге могут подтвердить свидетели. Одного из них Фроленко называет в другом месте – это Адриан Михайлов, с которым Фроленко пересекся в Москве по дороге в Питер – Михайлов тогда еще не начал готовиться к покушению на Мезенцова.[722]722
  Там же, т. II, с. 45.


[Закрыть] Адриан Михайлов сам писал воспоминания в 1926 году, а умер в 1929, и, следовательно, утверждать то, что мог бы опровергнуть Михайлов, Фроленко не должен – тем более, что сам он писал и последний процитированный текст, и ссылку о встрече с Михайловым еще в 1907 и 1908 годах – все упомянутые, выжившие к тому времени, находились тогда в относительно твердой памяти.

В-третьих, Фроленко (а ему в 1878 году было уже почти тридцать лет!) мог влюбиться только в кого-то другую, а не в хорошо ему знакомых Ольгу Натансон (с которой явно не ладил) или в Марию Коленкину – этих арестовали в октябре 1878, но ни одна из них, очевидно, не могла быть дамой его сердца. Всего же в столице в октябре 1878 года было арестовано только три женщины (других подобных арестов во второй половине 1878 года там и вовсе не было), третья – художница Малиновская, Александра Николаевна, ровесница Фроленко. Она только что примкнула к организации, и ее квартира была одной из основных явок. Если Фроленко (или кто-либо другой) влюбился бы в нее, то это действительно явилось бы непоправимым несчастьем: после ареста Малиновская четырежды покушалась на самоубийство, а потом до конца дней находилась в Казанской психиатрической больнице.

В-четвертых, Фроленко кривит душой, заявляя, что считал себя полноценным членом организации. Не для того, чтобы надписывать конверты, ехал он в столицу, и наверняка должен был быть возмущен и разочарован происходившим.

До сего момента повествование Фроленко выглядит психологически совершенно оправданным: сначала он унес ноги из Харькова, потом постарался встретиться с ближайшими товарищами (Поповым и Квятковским), занявшимися, к сожалению, другими делами, а затем выехал в столицу – выяснять, как же обстоит дело, к которому у него явно лежала душа и по которому у него оставались обязательства. Тем более именно в Воронеже он мог впервые получить сведения об аресте Медведева-Фомина, происшедшем уже после бегства его самого вместе с Баранниковым. Эти сведения, принесенные Ошаниной, мог подтвердить (и, несомненно, подтвердил) Александр Михайлов, к которому (как и к остальным) и двинулся Фроленко.

Встреча с Адрианом Михайловым в Москве была, очевидно, условлена при расставании, а от него Фроленко получил явку в Питер (скорее всего – к той же Малиновской, с которой таким образом и познакомился) – добираться до «троглодитов» было по-прежнему не просто. Приехав же, заведомо испытал разочарование: вчера он был «атаманом», а сегодня, не скрывая от него замысла, его даже не пригласили участвовать в покушении на Мезенцова. В этом можно и нужно было усмотреть элемент недоверия – недоверия к его способностям и возможностям, а не к политической честности, которая никогда – до сего дня! – не ставилась под сомнения.

И основы для проявленного тогда недоверия, положа руку на сердце, имелись: операция по освобождению каторжан была провалена, а один из ее участников арестован. Логичнее всего было бы предположить, что именно в тот момент Фроленко должен был бы бросить конверты и устремиться в Харьков – это было его долгом и делом чести. Тем более, что в столице никто ему ничего более стоящего не предложил.

Как было на самом деле – это мы постараемся выяснить, а сейчас вернемся к прерванному повествованию.

Итак, в «конце 1878 года я поехал в Нижний, чтобы поступить там в почтовую контору. Предполагалось, что я в качестве почтальона подвергнусь нападению со стороны своих же и дам им возможность завладеть казенными деньгами.

Почмейстер не принял меня: плохи были документы. И, странно, живя в Нижнем, я чувствовал такую тоску, что не утерпел и написал в Питер, спрашивая, не произошло ли там провала, какого-нибудь несчастья, и вдруг получаю извещение об арестах всех… Уцелел лишь Михайлов-Дворник. После их ареста ехать мне туда показалось не имеющим смысла, и я отправился в свою Одессу. Здесь была еще тишина и благодать. Я заболел [и болел с неделю] /…/.

Эта идиллия, однако, скоро прерывается. Соня Перовская, поселившись в Харькове, задается целью освобождения из централки Мышкина и кого еще будет возможно. Меня вызывают в Харьков; /…/ но вышла помеха в сношениях. Невозможно было получить необходимые сведения вовремя. И дело затягивалось, а между тем, начальство централки что-то почуяло, насторожилось, стало производить частенько обыски в тюрьме. Обыскали даже квартиру доктора, бывавшего у сидящих по службе в качестве врача. Все это заставляло и нас быть осторожными, не спешить, выжидая более благоприятных условий, а главное, более правильных сношений. Последними заведывала Перовская, но этой ей не удавалось. Оставалось лишь заниматься изучением условий жизни вокруг и около тюрьмы и терпеливо ждать и ждать. Пока же суд да дело, мне не раз пришлось съездить в Питер и Одессу.

Начался 1879 год».[723]723
  Там же, т. I, с. 143–144.


[Закрыть]

Отметим нелепости в последовательности изложения и некоторые верные и неверные детали.

Поездка в Нижний относится, как следует из текста, к концу 1878 года. Подтвердить ее не может никто, хотя кратковременная поездка Фроленко в Нижний по указанному поводу или какому-либо другому не исключается во второй половине 1878 года. Все же ее описание выглядит плагиатом с известной неудачной попытки ограбления почты, предпринятой в 1880 году народовольцем Г.М. Фриденсоном, судившимся на одном процессе с Фроленко в 1882 году.

Много времени неудачная попытка устроиться на почту занять у Фроленко, тем не менее, не могла, и поэтому тем более непонятно, почему он оставался в Нижнем столько дней, чтобы успели дойти письма до Питера и обратно. Очевидно, поездка в Нижний введена в рассказ в качестве солидного сюжета, на который Фроленко якобы сменил надписывание конвертов. Но это надписывание конвертов заведомо прекратилось еще в июле – иначе Фроленко что-то должен был бы писать о самом кануне покушения на Мезенцова (например, о реакции питерцев на сведения о суде над Ковальским в Одессе) и последствиях этого дела, чего в его рассказах нет.

Аресты в Питере – это середина октября. Узнать о них Фроленко должен был не позднее середины ноября, когда М.Р. Попов подыскивал именно в связи с этими арестами укрытие в Харькове скрывавшемуся Баранникову и встречался там с Перовской и Фроленко.[724]724
  М.Р. Попов. Указ. сочин., с. 8, 307–308.


[Закрыть] Поселился же последний в Харькове с Перовской где-то еще в сентябре или октябре – этому есть много свидетельств.

Совсем не удивительно, что сношений с тюрьмами у них не получилось: сам Сентянин и его связи были утрачены еще в сентябре. Попов подтверждает, что у Перовской не было с тюрьмой никаких контактов. Он сам, Попов, и познакомил Перовскую с доктором И.Г. Никольским, родственником Осинского, об обыске у которого (других кандидатур на эту роль нет) пишет Фроленко.

Версия, изложенная Фроленко, впервые опубликована в 1908 году и неизвестно в каких деталях дополнена и исправлена к изданию 1931 года. А в 1913 году (после смерти М.Р. Попова в 1909 году) Фроленко опубликовал несколько иную, но тоже странную историю: «Один Медведев /…/ остался в Харькове, был арестован и судим. В харьковском деле /…/ север, в лице отдельных лиц, познакомился и сошелся с югом, а дальнейшие события вскоре заставляют их сблизиться еще теснее.

Проездом через Москву попадаю к «троглодитам», сюда же приезжает из Саратова Плеханов. В Саратове произошел провал квартиры саратовских поселенцев[-пропагандистов]. Необходимо было сейчас же ехать туда и известить лиц, сидящих на местах, о провале, чтобы они не ездили на провалившуюся квартиру. Это поручили сделать мне».[725]725
  М.Ф. Фроленко. Собрание сочинений, т. I, с. 204.


[Закрыть] Вот, значит, куда он направился, бросив подписывать конверты.