Текст книги "Антымавле - торговый человек"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Задумчив и Антымавле. Хоть и сытая жизнь у Амчо, мяса он не жалеет, ешь сколько угодно, да не по душе. Не учит, а требует: сам все замечай, сам смотри. В гневе с дочерьми своими сравнивает. Нет сильнее оскорбления для юноши.
– Когда-то один мог весь аймак – тушу оленя нести, а сейчас не могу, – намекнул старик. – Стар стал, слаб стал…
Идут к стойбищу оба. Антымавле на плечах тушу оленя тащит. Ноги в снегу вязнут, лыжи заплетаются. Напрягается изо всех сил Антымавле, виду не подает, что тяжело ему. А старик идет впереди и словно забыл о нем.
Подошли к стойбищу – Амчо глазам своим не поверил. Кто-то приехал. Повизгивают собаки. Этинеут и Вулькинэ приезжему помогают: распрягают собак, корм готовят.
«Узнали мои мысли помощники, желание выполнили», – подумал Амчо и ласково погладил на поясе своих охранителей-помощников: деревянный сучок с тремя отростками да лоскуток красной кожи с большими бусинками на конце.
Но как подошли поближе, нахмурился Амчо. Узнал в приезжем торговца Пьёта, выдернул руку из-за пояса, словно об угли горячие обжегся.
– Еттык! Да у тебя, Амчо, новый работник появился, – приветствовал его на чистом чукотском языке Пьёт.
– Мытьет – пришли! – ответил на приветствие Амчо. – Заходи.
– Хороший хозяин сначала собак кормит, потом уже в тепло идет, – ответил Пьёт и остался на улице.
– Как хочешь, – согласился Амчо и заставил себя улыбнуться.
На улице Эгтинки и Наволь жмутся к Пьёту, а он их прижал к себе и по головкам гладит, жесткие волосы ворошит. Какие-то желтые кусочки, словно льдинки из болотного озера, дал детям. Показал, что в рот класть надо, и сам причмокнул губами.
Смеется Эгтинки, улыбается, вытащил изо рта льдинку, показывает сестренке:
– Как ягода.
Всей тундре известен Пьёт. Не приспособлен язык чукчей выговаривать его трудное имя Петр. Удобнее и проще Пьёт, совсем по-чукотски получается.
А торговец не в обиде, даже сам себя так называет. Пусть хоть чертом назовут, лишь бы шкурки давали.
Давно Пьёт по тундре ездит, как свой дом ее знает. Сам управляет собаками. Собаки у него сильные, большие перегоны делать могут. И уж если у кого побывал Пьёт, ни одной шкурки не оставит, все подберет, все выманит. Говорят, будто шаман он, своих сильных духов имеет, помогают они ему.
Антымавле рядом стоит, на торговца смотрит. Второй раз в жизни он видит белого человека. В стороне от дороги стойбище Валькатлян, не посещали его торговцы, да и брать в нем нечего. Все время валькатлянцам нерпу бить надо, с голодом бороться, песцов ловить людям некогда. Раза два приезжал торговец Коноп в Валькатлян, да и то непогода его заставила завернуть в бедное стойбище.
Смотрит с любопытством на Пьёта Антымавле, удивляется. Почему это у него волосы рыжие, как оторочка из росомахи на керкере Инрынэ, усы пушистые такого же цвета. Почему-то думал Антымавле, что у всех людей волосы черные должны быть. Оказывается, и красные, как лисий мех бывают.
Одет Пьёт как чаучу: торбаса короткие из белого камуса, штаны из шкуры годовалого телёнка и даже лымгыл – капюшон, как чукча, носит. Ничего страшного в нем нет, только глаза часто моргают да голова, как у старика Гиулькута, когда тот шаманил, трясется. Улыбается. И Антымавле в подарок сладкую льдинку дал.
Эгтинки задрал голову, глаз не сводит с высокого танныта. Разговаривает с ним Пьёт, хохочет.
– Что это? – спрашивает, трогая чаут.
Молчит Эгтинки, застеснялся.
– Вот так бросать надо. – Взял в руки детский чаут Пьёт. Взметнул – и на рог оленя, валявшийся рядом, накинул. Смеется Эгтинки, улыбается Наволь, смеется Антымавле: танныт, а чаут ловко бросает.
– Да и ты настоящим чаучу будешь, – хлопает по плечу Эгтинки Пьёт. – А песцов ловить умеешь?
– Не-е… – хохочет Эгтинки.
– А Амчо много поймал?
– Два элгара – беляка, – беззаботно ответил мальчишка. – Там, за пологом, в нерпичьем мешке.
– Кэйвэ, – подтвердила Наволь.
Наигрался вдоволь Пьёт, зовут его в ярангу. Собаки накормлены, нарты прибраны, теперь и людям перекусить надо. Все, что было самое лучшее, выставили хозяева: на деревянном блюде посреди полога мороженая оленина: измельченное в крошку каменным молотком мясо с листьями чевальгина в нерпичьем жиру, оленье сало, мозг мороженый, миска с жиром. А в чоттагине мясо свежего убоя варится.
Амчо торбаса тщательно выбил, снял две кухлянки, остался в меховых штанах, которые кое-как на бедрах держатся, в полог забрался. Снял верхнюю одежду и Пьёт, но в рубашке остался. Посмотрел Амчо на Пьёте, пощупал рубашку и сказал:
– Мымлыквын – вошеловка. Хорошо такую носить, всех вшей выловит.
Улыбнулся Пьёт, головой потряс, глазами замигал чаще, но ничего не ответил.
Антымавле тоже голый по пояс в пологе сидит. Девки в чоттагине возятся, одна лишь Этинеут за мужчинами ухаживает да Эгтинки и Наволь рядом с Пьётом уселись.
Взял Амчо щепоткой мороженое мясо, прихватил зелени, обмакнул в жир и в рот кладет. Потянулся и Пьёт за едой, но вдруг что-то вспомнил:
– Ев-ев – обожди! – сунул руку в карман меховых штанов и ледяное вместилище вытащил.
Переливается в нем светлая вода, как на перекате в речке Энмывээм, соблазняет Амчо. Нельзя, рассудок потеряешь, глупым станешь, но экимыль – огненная вода, как след зверя, притягивает. Отодвинул Амчо от себя деревянное блюдо и решился:
– Ладно, пусть немного выпью.
Налили в кружки, выпили.
Пьёт предложил и Антымавле попробовать, но Амчо не разрешил:
– Нельзя молодому пить, – и придвинулся ближе к Пьёту. – Пусть к девкам в чоттагин идет.
Ест Пьёт словно волк голодный. Мясо в жир окунает. А Амчо к еде больше не притрагивается, не хочет перебивать жгучего ощущения огненной воды. Зачем приятное едой портить? Пусть веселит экимыль, сердце радует. Глуп Пьёт, не понимает, что лишает себя радости. Ну ладно, пускай ест.
– Вареное, – приказал Амчо Этинеут, даже не глядя на нее.
Внесли дымящиеся куски оленины. Пьёт налил еще раз, потом еще, и незаметно бутылка оказалась пустой.
В уголке Этинеут с укоризной на старика посматривает. Но разве скажешь ему, все равно не послушает. Раз ты женщина, то молчи. А у Амчо язык развязался, хвастаться начал:
– Оленей у меня во, – перебрал пальцы на руках и ногах, – двадцать двадцаток и больше, наверное, два раза двадцать по двадцать. Хочешь тонкой шкуры, твои штаны протерлись? Этинеут, шкуру? – приказал он.
Этинеут покорно встала, выползла из полога и через некоторое время, приподняв входную шкуру, бросила неблюй – шкурку годовалого теленка.
– Еще! – крикнул старик и обратился к Пьёту. – Глупая, не понимает, что на штаны две шкуры нужно.
В полог влетела вторая шкура.
– Такие шкуры только у меня можно достать. Пусть тебе подарок, – говорил заплетающимся языком Амчо.
– У хорошего хозяина и шкуры хорошие, и оленей много, – поддакнул Пьёт.
– Бери, не жалко! Надо помогать людям, – расщедрился старик и приказал принести пыжиков.
– Долго ехал я. Оленей в тундре, что нерп в море, много, – начал Пьёт. – А песцы вот стадами не ходят. Шкур оленьих я могу и у анкалинов достать, мне элгар нужен.
Протрезвел Амчо, о песцах услышав:
– Стар я, слаб стал. Одни девки остались, мужчин нет. Стадо оберегать некому, все сам делаю. Охотиться некогда, песцов нет, а что есть – не жалко мне. Вот смотри, положил тебе.
– Первый раз луораветлана обманщика вижу, – с едкой улыбкой сказал Пьёт и затряс головой.
– Это я-то обманывающий! – вспылил старик. – Осмотри кругом, найдешь что, твое будет. А так не говори.
– Искать не буду, а вот духи мои всю правду скажут, – и крикнул в чоттагин: – Поклажу мою внесите!
Совсем протрезвел старик. Неужели правда, что танныт своих духов имеет?
Внесли в полог вместительный мешок из нерпы. Развязал Пьёт, порылся и вытащил бубен. Не похож на чукотский: маленький, обруч широкий и покрыт мандаркой – выбеленной нерпичьей шкурой.
Испугался Амчо чужих духов, схватил свой пояс с охранителями-помощниками, приказал Этинеут вынести детей в другую ярангу, чтоб не навели порчу на них духи иноземца.
– Свет погаси, не хочу своих духов тебе показывать, – таинственно прошептал Пьёт.
Темно в пологе. Раздались глухие удары бубна. Чувствует в темноте Амчо, что встал на колени Пьёт.
– Ая-я-а-аа-яя, – затянул приезжий и перешел на русский язык. – Дол-го-о-оо по тундре шлялся я-аа! Устал, измотался.
Много честных людей видел, а вот здесь с обманывающим встретился… Дух мой, помоги мне проучить этого неуча! Аа-я-аа-аа-я-аа!
Страх вселился в Амчо. Не может понять слов, да и должно быть так: с духами надо разговаривать только одному шаману известным языком.
– Ая-а-а! – тянул хриплым голосом Пьёт. – Скажи, скажи мне правду, – снова перешел он на чукотский язык. – Скажи, скажи!.. Ая-а-аа! Что?.. Где?.. – Резко оборвались звуки, наступила тишина. Тяжело дышал Амчо, чуть слышно перешептывались в чоттагине Антымавле с девушками.
– Встань! – приказал шепотом Пьёт Амчо. – Выйди!
Старик с бьющимся сердцем выполз из полога.
– Зайди за полог!
Старик послушно пошел за полог. Он не ощущал холода, страх притупил все чувства.
– Дальше! Еще дальше! – командовал Пьёт. – Возьми нерпичий инэн – мешок. Он у тебя там, над пологом, висит. Нашел?!
Дрожат у старика руки, но невольно к мешку тянутся.
– Достань, что в нем лежит! Неси в полог!
«Сильные духи у танныт, далеко видят. И, как это они могли узнать, что здесь у меня, тайное лежит?» – размышлял старик, вползая в полог.
– Зажги свет, – Пьёт протянул Амчо спички.
Долго разгорался жирник, не сразу светло стало.
Старик, глаза зажмурил, не хотел смотреть на Пьёта, а когда открыл, то уже шкурок песцов своих не увидел, только из мешка танныта кусочек белого меха торчал.
– Теперь я знаю, что ты обманывающий, – окончательно убил старика Пьёт. – Ну ладно, от моих духов никто тайны не сохранит. Давай еще выпьем.
Молчит Амчо, сказать ничего не может, но выпил, что поднес ему Пьёт. Затуманило опять голову, легче стало, страх прошел.
А Пьёт лег у другой стенки полога, ноги под себя подобрал, так как не хватало для него ширины полога, захрапел, будто ничего не случилось.
Всю ночь просидел Амчо, покачиваясь, глаза зажмурив. Еще темно было, когда Пьёт проснулся. Чаю напился, ехать собрался.
– Хоть и обманщик ты, но я все же оставлю тебе плитку чая да связку табаку-папуши, – сжалился он, сложил в свой мешок неблюй и пыжики и выполз наружу.
Быстро собрался Пьёт, собак запряг.
Эгтинки с Наволь на улицу выбежали провожать веселого танныта. Но не тот уже Пьёт, внимания на ребятишек не обращает, играть не хочет, сладкими льдинками не угощает.
– Хак-хак! – крикнул Пьёт на собак, и упряжка рванула с места.
Проводил печальными глазами упряжку Амчо. Смотрел вслед, пока не скрылась она среди редких деревьев в сумраке утра. Отошел от яранги в сторону, снял с пояса амулеты.
– Плохопомогающие вы! – сказал гневно и швырнул своих помощников в чащу кустарника. – Я других, посильнее вас, найду.
Вернулся в ярангу Амчо, забрался в полог и проболел целый день…
Идет по тундре Антымавле. Небольшой мешок за плечами, а в нем лишь запасные торбаса, две пары чижей да тяжелая ровдужная камлейка. В руках посох с колечком, нож на поясе.
Ночи светлые, чувствуется весна. Почернели вершины холмов, снег с них стаял, и только северные склоны кажутся совсем не тронутыми весенним солнцем. Пойдут скоро реки, пробьют глубокие русла в толстом снегу, затопят тундру, полное бездорожье настанет.
Спешит Антымавле.
– Ко-ко-ко! – вспорхнула из-под ног с черной проталинки куропатка, поднялась вверх и круто опустилась, пропев свое свадебное «ко-ко-ко!».
– Ко-ко-ко! – вытянув шею, сиплым голосом передразнил ее Антымавле. – Как я, наверное, чаю долго не пила, горло высохло, потому и хрипишь.
Третий день идет по тундре Антымавле. Покинул он Амчо. Со стариком ничего, сжился, но как вернулся Етынкеу, муж Этинеут, так житья ему не стало. Горд Етынкеу, с презрением и ненавистью относится к береговому.
– Нерпоед! Надоело вонючее мясо есть, так сюда перебрался, – упрекал он Антымавле и страшно скрипел зубами.
Жил Етынкеу так, словно не было больше мужчин в стойбище, кроме Амчо и маленького Эгтинки. А как-то раз, в тундре, процедил сквозь зубы:
– Ты что, бездельник, стадо оленей хочешь получить от Амчо? Забыл, постарше тебя хозяин есть.
Опешил Антымавле, растерялся, слов не нашел для ответа завистнику.
– Не бывать анкалину оленеводом, как киту не ходить по тундре… – добавил Етынкеу.
Промолчал Антымавле, затаил страшную обиду. Будь он постарше в посильнее, наказал бы обидчика за такие слова.
«И чем гордится Етынкеу? – размышлял Антымавле. – Какой он чаучу, если оленей своих не имеет. Хоть бы работящим был…»
Молчаливым, неразговорчивым после встречи в тундре с Етынкеу стал Антымавле. Амчо понять не мог, что случилось с юношей, но когда Антымавле, сообщил, что уходит, насильно удерживать не стал.
– Человек сам себе хозяин, делай как хочешь, – сказал Амчо.
В тот же день ушел из стойбища Антымавле, благо Амчо к берегу подкочевал, на старые места отела вышел со стадами.
Далековато до Валькатляна, но что значит пятидневный переход для сильного юноши. Шагает Антымавле по тундре, постукивают вельвыегыты – короткие лыжи о твердый, подмерзший за ночь наст.
– Ко-ко-ко! – вспорхнула опять куропатка.
– Ты что дразнишься, хрипящая? Тебе весело, тебе везде еда сейчас есть. Ко-ко-ко!.. – От этих слов развеселился Антымавле.
Нет перед глазами широкого лица Етынкеу с узенькими злыми глазами, не маячит в тундре его тяжелая медвежья фигура, не слышит он больше оскорбительных упреков. Об одном лишь сожалел он – с Вулькинэ жалко расставаться было. Привязался к ней Антымавле: веселая, работящая, всегда ему лучший кусок мяса припрятывала. А в последние дни как вернулась из тундры, так новый керкер из шкуры пестрого оленя надела.
– Ты куда это нарядилась? К кому в гости собралась? Как будто и стойбищ рядом нет, – промолвил как-то Амчо, будто ни о чем не догадываясь.
Покраснела девушка, лицо рукавом закрыла, выбежала из чоттагина и всю ночь в тундре пропадала.
…Взгрустнулось Антымавле, и вдруг опять куропатку увидел. Куропатка вытянула шею, встрепенулась и между кочек побежала. Семенит лапками, подергивает шеей. И снова рассмеялся Антымавле:
«Как Пьёт, шеей дергает, моргает красными глазами. Не шаман он. Эгтинки по глупости все рассказал, а старик и поверил в духов танныта…»
Все выше подымается, солнце, все сильнее припекает.
Жарко Антымавле, от усталости ко сну клонит, а идти еще далеко.
«Почему бы не поспать?» – подумал Антымавле. Выбрал на сухой проталинке кочку побольше, подложил мешок под голову, поджал ноги и заснул крепким сном.
Разбудила его опять куропатка.
– Какой глупый я, – расхохотался Антымавле. – Ведь она мне друг, помочь хочет. Ко-ко-ко! Показывает, что ягоды и почки можно есть.
Пошарил по кочкам, пособирал прошлогодней брусники, посрывал почечки с тоненьких стелющихся веточек.
– Как будто лучше. – И, затянув ремень потуже, зашагал по тундре дальше, пока не увидел внизу Валькатлян, раскинувшийся между сопками.
Тымнелявыль – ничего не имеющийСтоит на скале Равыквын Антымавле и не узнает Валькатляна. Одна яранга осталась. Снегом ее занесло, но видно, что живут в ней люди: дымок над ней вьется, пробивается из открытых дверей, тропинка уходит к морю в торосы. Узнал ярангу Гемалькота, а яранги Имлытегина нет, и место занесено так, что следов никаких не видно. Встревожился, бросился бегом вниз…
Гемалькот рассказал Антымавле, как было.
– Когда ты ушел, сначала хорошо жили. Нерпы много били. Потом патроны кончились. Сетками ловить стали. Пришел месяц темных ночей, не стало нерпы. Лед толстый. На умку охотились. Но плохо, патронов нет. Все же двух убили копьем. Умка ногу мне поломал. Болел долго. Имлытегин один охотился. Сын мой помогал ему. Потом умка ушел совсем. Голодно стало…
Сидит на корточках возле костра Номнаут, каждую щепочку переворачивает, угольки в кучу сгребает, чтобы все сгорело. Постарела женщина, не узнает ее Антымавле. Лицо осунулось, морщинок – как рек в тундре, кожа почернела, татуировка – две полоски на носу и пять на подбородке – с кожей сливается. Молчит Номнаут, щепочку тщательно осмотрит и в очаг аккуратно положит, глаз с пламени не сводит. Бурлит вода в котле, варится мясо нерпы. Слушает Антымавле Гемалькота.
…– Может, хорошо было бы, но Пьёт обманул. Приехал с севера обмороженный, еле живой, собаки голодные, корм просит. У самих мало, однако поделились. Взамен табаку дал столько, что несколько раз понюхать хватило. Шкуры медвежьи забрал. Обещал долг вернуть. Весна уже, дороги скоро не будет, а долга Пьёт все еще не везет.
Потом совсем плохо стало. Собак ели, шкуры ели, мололи кости и со шкурой варили. Приезжал племянник Имлытегина, немного мяса, жира привез. Но говорил, что и у них плохо. Еще рассказал, что в Увэлене торговый дом есть. Там можно дешевле взять, чем у Пьёта и Конопа.
А как сейчас проживешь? Чаю нет, табаку нет, патронов нет. Привыкли настоящие люди к этим вещам, без них прожить не могут. Племянник уехал. Имлытегин решил туда пойти. Меня звал. А как же я родное место покину? Остался. Когда я поправился, Имлытегин собрал свои вещи, ребятишек на нарты посадил, Эргынаут больную и сам, как собака, потащил их.
Говорил ему – не иди, пусть жена поправится. Не послушался, ушел.
Говорят, в Рыркайпии он сейчас. Думает еще дальше идти. Все…
Задумался Антымавле. Грустно, тяжело. Не было для него ближе человека, чем Имлытегин, – все равно, что родной отец.
– Догонять буду, – твердо решил он.
– Как хочешь, – неопределенно ответил Гемалькот. – Давай есть будем. Сейчас лучше. Нерпу сетками ловим. Вчера две попалось.
Мелькает в руках Номнаут пекуль – полукруглый женский нож, падают ровными ломтиками на деревянный поднос кусочки мяса. Следят молча за руками женщины мужчины.
Ловко режет Номнаут, не допустит, чтобы нож о поднос стукнулся, нельзя: услышат келет, что достаток в доме, плохо будет.
Жуют люди мясо, не разговаривают, каждый свое думает.
– А может, останешься? Нам поможешь, – предложил Гемалькот. – Скоро реки тронутся, не пройдешь.
– Имлытегин отца заменил мне, Эргынаут – мать. Догонять буду, – упорствовал Антымавле. – Им тоже помощь нужна. Может, догоню?..
– Как хочешь. – Старик достал винчестер. – Вот Имлытегин винчестер оставил. Твоего отца он. Вдруг патроны достанешь, легче жить будет.
Покинул Валькатлян Антымавле, бросил родное место и пошел от стойбища к стойбищу в надежде догнать Имлытегина.
«Тымнелявыль – праздный человек, ничего не имеющий», – называли его люди в стойбищах. А стойбищ бесчисленное множество по всему побережью до самого Большого Носа. Стойбища маленькие, по одной, по две-три яранги стоят недалеко друг от друга. В стойбищах поближе к Валькатляну Антымавле находил сочувствие и радушный прием: его знали как сына смелого охотника Гывагыргина, но чем дальше уходил от родных мест, все чаще слышал обидное: Тымнелявыль. Не хотелось ему быть таким, но что поделаешь, если действительно у него ничего нет, кроме худой одежды на теле, запасных торбасов, чижей да старого винчестера без патронов за плечами. Успел до разлива рек к Энмыкаю дойти, и здесь застало бездорожье.
Не очень-то радостно встретили празднохода жители маленького Энмыкая, но все же приютили Антымавле у себя. Сами впроголодь живут, а тут еще лишний едок появился. Хорошо, что весна, промоин много на льду образовалось, нерпа на солнышке греется, чаще зверя добывать стали.
Живет Антымавле в Энмыкае, то в одной яранге ночует, то в другой. Не говорят люди – уходи: сам догадается. Понимал Антымавле, что в тягость им, но как быть, если дороги нет. Помогал, как мог: охотился, байдару чинил вместе со всеми, плавник собирал, а за это кормили его. По-другому о нем люди говорить стали: «Праздноход, а работящий. Не похож на тех, которые только бродяжничеством живут». А кое-кто из маломощных стариков уже был не прочь навсегда оставить у себя Антымавле: мужская сила в доме никогда лишней не будет. Но как только отошел лед, дорога открылась, собрались энмыкайцы в Рыркайпий на байдаре, и Антымавле с ними.
Далеко до Рыркайпия, но энмыкайцев тоже нужда гнала: патроны нужны, чай – радость сердца – нужен, табак, а летом туда усатые лодки приходят. Все достать можно.
Первый раз увидел Антымавле такое большое стойбище, такое множество людей. Яранг в стойбище больше, чем пальцев на руках и ногах. Стоят, как кочки в тундре, недалеко друг от друга, а между ними таннытские жилища.
– Ка-а-комэй! – удивился Антымавле. – Откуда это они столько дерева достали? Наверное, у них на родине дерева больше, чем на Лесной реке.
Боялся подходить близко, рассматривал издали. Крыши на таннытских жилищах железом волнистым покрыты, дырки в стенах с нетающим льдом. А на море усатая лодка появилась, подошла к берегу и за косой встала. До этого знал он о шхунах лишь по рассказам Имлытегина и Гемалькота, а здесь своими глазами увидел. Увидел, и страшно стало: настоящий остров и тоже весь из дерева.
Много танныт сошло на берег. Вещей много выгрузили, как яранги возвышаются, в куче лежат. Ходят танныт по стойбищу, а среди них один высокий, худой, на нерпу-крылатку похожий. Около него другие танныт. Откуда-то Пьёт появился. Опять добрым стал, улыбается высокому танныту, за руку берет, трясет головой. И Коноп радом с высоким таннытом ходит.
Рассказывали энмыкайцы Антымавле, что самый высокий танныт – это главный торговец Ысвенсон, а Пьёт и Коноп его помощники. И все эти вещи Ысвенсона. Оказывается, и танныт разные есть. Одних американами называют, других русилинами.
Приехали и чукчи из других стойбищ. Много байдар на берегу стоит, под ними временные жилища разбиты, костры горят. И чего только не привезли люди: клыки моржовые, шкурки песцов, лисиц, китовый ус. Достали веселящей воды, радостно всем. А дня через три разъезжаться стали.
В любую байдару мог сесть Антымавле – гребцы везде нужны. Но встретился со стариком Рэнтыгыргином из стойбища Вельвун, что за Ванкаремом, и услышал:
– Со мной поедем. Патроны для винчестера дам. Одежду другую тебе надо, твоя старая…
Старик маленького роста, щупленький, глаза бегают, на человека прямо смотреть не могут. Рэнтыгыргин давно приметил юношу-празднохода и решил взять его гребцом к себе в байдару.
Согласился Антымавле. Одежда действительно износилась, и патроны хорошо приобрести. Сел в байдару Рэнтыгыргина, а байдар у старика три, и все таннытскими товарами загружены.
«Разве может чукча иметь столько товаров? – удивился Антымавле. – Наверно, для всех везет».
Бойко и быстро бегал по Рыркайпию Рэнтыгыргин, но как сел в байдару – заболел сразу. Посадил вместо себя на руль другого старика, сделал небольшой навес-палаточку у кормы, заохал и лег на оленьи шкуры… Пожалел его Антымавле.
Идут байдары вдоль берега, опускаются три пары длинных весел в воду, вытирают рукавами кухлянок потные лица гребцы. Спешит Рэнтыгыргин домой, сам стонет, а гребцов подгоняет. С утра до вечера гребут люди и совсем бы из сил выбились, но не пропускает ни одного стойбища Рэнтыгыргин: везде чаю попьет, табаком людей угостит, а те рады. Пока старик новости расскажет, последние вести услышит – отдыхают гребцы.
Идут байдары по морю, льдины обходят. Ровно весла в воду опускаются. А как прошли устье реки Омваам, ветер с северо-запада подул в корму.
– Парус! – приказал Рэнтыгыргин.– Спешить надо, худо, если дорогу льдом закроет.
Журчит у носа байдары вода, волны в стороны расходятся. Отдыхают люди. Сидит Антымавле на носу, а рядом носовой стоит, вперед смотрит.
– Правее! – кричит он.
– Прямо, прямо!
Не видно моря с кормы из-за паруса, а льда много. И как скажет носовой, байдара так и поворачивается, льдины осторожно обходит.
– А я и не знал, что байдара голоса слушаться может, – сказал Антымавле соседу.
Рассмеялся тот:
– Да ты что, первый раз, что ли, в море? – и дал очередную команду, заметив небольшую льдинку прямо на носу. – Там же человек сидит – рулевой.
«И как это не догадался я? – смутился Антымавле. – Теперь смеяться будут».
Стих ветер. Опять опустились в воду весла. Лежит Рэнтыгыргин, стонет:
– Скорее гребите. Тело болит, плохая погода будет.
Натягиваются ременные уключины под веслом Антымавле, трется весло о костяную планочку на борту, поскрипывает. Старается Антымавле, на других смотрит:
– Ох! Ох! Как скрип мешает! – вздыхает старик. – Я думал, что праздноход грести умеет.
Не может догадаться Антымавле, на что намекает старик. Сильнее рывки делает, весло от тяжести гнется, того и гляди, сломается.
– Ох-ох! Как скрип мешает!
– Полей водой уключину, – шепнул сосед.
Перестало скрипеть весло, скользит легко по костяной накладке. Прошли Ванкарем мимо. Не стал останавливаться Рэнтыгыргин, домой торопится, на гребцов злой чайкой шипит:
– Скорее, скорее! Совсем мало осталось. Как опустится солнце к морю, так дома будем.
А солнце прошло над краем моря, чуть-чуть над водой поднялось и в спины охотников греет. И чем выше поднимается солнце, тем сильнее припекает. Жарко, кухлянки намокли, пот глаза заливает. Гребут люди, из сил выбиваются. А как пристали к стойбищу, еще сильнее застонал Рэнтыгыргин:
– Ох-ох! Поясница болит, – согнулся, как ребро моржовое, и заковылял к себе в дом.
Не похож на обычные стойбища Вельвун: у Рэнтыгыргина таннытский дом стоит и яранга рядом, между домом и ярангой высокое бревно вкопано, а дальше по галечной прибрежной полосе – яранги остальных жителей стойбища растянулись до самого мыса Онман.
Столпился народ на берегу, сбежались женщины, дети. Гулко хлопают весла о днища байдар, выбивают люди гальку из-под шпангоутов. Доносится дружное: то-о-гок! Подымают на плечи байдары, на стойки несут… Опустилось солнце к самому морю и снова подниматься стало – только тогда народ по ярангам разошелся.
Пошел Антымавле ночевать к соседу по байдаре, задумался:
«И почему такую силу Рэнтыгыргин имеет? Совсем на чукчей не похож. На корме хозяин байдары должен сидеть – не сидит, работать со всеми вместе должен – не работает. Может, верно, больной и жалеют его люди?»
Антымавле задержался в Вельвуне: износилась одежда, обувь, идти дальше не в чем. Дал Рэнтыгыргин, выручил. Получил и винчестер. К своему патронов не нашлось, не привозят больше таких торговцы. Но нехорошо уйти, не отблагодарив за это. Остался…
Чуть плещутся волны у берега, перекатывают ласково гальку, играют камушками. Покачиваются редкие льдины в море. Солнце висит над самой водой. Тишина. Воздух легок и прозрачен, не чувствуется ни малейшего ветерка. Каждый случайный звук разносится по берегу.
Спит стойбище Вельвун. Лишь один человек бодрствует, сидит в наблюдательной бочке на высокой мачте, вкопанной в землю, и смотрит в море.
Кругом льды, льды. У берега они редкие, а дальше, где море сходится с небом, сливаются в одно поле.
В каждом приморском стойбище есть места, откуда круглосуточно, когда стоят светлые ночи, наблюдают за морем – вдруг моржи или киты появятся. Но в Вельвуне нет высокой скалы, а мыс Онман далеко, не услышат оттуда люди крика, поэтому приспособил Рэнтыгыргин мачту с разбитой шхуны.
Гырголь, у которого жил Антымавле, рассказал ему, что три года назад раздавило во льдах усатую лодку охотников на китов. Остатки выбросило волной у мыса Онман. Самое лучшее забрал себе Рэнтыгыргин, потому что он «хозяин» земли здешней. Его предки с давних пор живут на этом месте. Остальные люди с других мест, пришедшие. Среди обломков шхуны уцелела мачта с наблюдательной бочкой. В днище узкий проход, внутри пристроено удобное сиденье, под ним какой-то ящик. Люди хотели распилить мачту на полозья для нарт, но Рэнтыгыргин запретил, сказав:
– Эх, плоходумающие вы. Ее на берегу поставить можно, и будет хороший ёпыткын.
Рэнтыгыргин все знает. Несколько зим, кажется семь или восемь, плавал он на усатых лодках, побывал в больших таннытских стойбищах, дома каменные, как скалы, видел.
На байдаре прибуксировали мачту к стойбищу, на берег вытащили. Рэнтыгыргин позвал двух стариков и заставив их вырубить теслами засечки на мачте через каждые полтора локтя. Привязал на засечках моржовые ребра, лестница получилась. Сам Рэнтыгыргин не работал, только показывал и все время говорил:
– Так капитан Петерсон делает.
Даже какие-то непонятные слова называл, когда сердился.
Кое-как всем стойбищем вкопали мачту в гальку, закрепили, как на усатой лодке. И с того времени каждое лето там сидит наблюдатель, за морем смотрит.
Рэнтыгыргин достал у охотников на китов смотрелку – бинокль…
– Хотя людям и даны глаза, чтобы видеть, но таннытский глаз сильнее – не пропускает ни одного моржа, – говорил Рэнтыгыргин.
Верно, в таннытский глаз лучше видно…
– Эге-ге-ээ! – нарушил тишину крик наблюдателя. – Рыркат! Рыркат! – эхом разнеслось пр всему берегу.
– Вставай, вставай! – толкал спящего Антымавле Гырголь. – Моржей увидели.
Все наготове у Рэнтыгыргина, каждый знает, где что лежит. Бегут гребцы к байдарам, бежит и Антымавле, а когда собрались все, вышел Рэнтыгыргин с винчестером, сел в спущенную на воду байдару и приказал:
– Тагам!
Гребут бесшумно в две пары длинными веслами люди, в носу два стрелка лицами вперед сидят, на руле – опытный старик. А Рэнтыгыргин подложил под себя спальную оленью шкуру и полулежит на ней.
Подходит байдара к льдине. Моржи сбились в кучу, дремлют на солнышке, ничего не слышат. Равнодушен Рэнтыгыргин, но с моржей глаз не сводит, приподнялся, защитный козырек синего цвета на лбу поправляет, чтобы не било в глаза солнце. Перестали грести, сушат весла, стрелки взяли на мушку моржей.
– С хорошей шкурой бейте, – доносится шепот, – на ярангу, на ремни…
Но вдруг словно обжегся Рэнтыгыргин, вскочил, бесшумно переметнулся в нос байдары. Не всколыхнулась байдара, не качнулась – будто и не делал Рэнтыгыргин резкого движения – так ловко и легко перемахнул он по банкам. Оттолкнул грубо стрелков, прицелился, сделал подряд три выстрела и уложил на месте трех моржей с огромными бивнями. Метко бьет Рэнтыгыргин, за что и ценят его охотники на китов. И куда только болезнь делась. Ропщут охотники, но никто вслух сказать не хочет – боятся.
– А теперь на шкуру бейте, – сжалился старик.
Но кого бить, когда все моржи в воду ушли и далеко в стороне вынырнули. Попробуй, догони среди льдин.
Много раз выходил в море Антымавле с охотниками, и всегда так получалось. Набьет моржей-шишкарей Рэнтыгыргин с негодной ни на что шкурой, срежет с них головы с бивнями, лучшие куски мяса на копальгин пустит, а остальное, что быстро портится, гребцам раздает, выделяет лишь стрелков и рулевого.
– Хорошим охотником он был раньше. Всегда кусок мяса давал в каждую дверь, – объяснил как-то Гырголь. – Таким стал, когда с усатой лодки вернулся.
