Текст книги "Антымавле - торговый человек"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Сапыра люди любили, он был мастером на все руки, за это ему прощали излишнюю болтливость. Нарты у Сапыра получались лучше всех, чисто и аккуратно вырубал и отделывал он деревянные чукотские подносы.
Народ собрался в просторном чоттагине у Гывагыргина – его яранга была самой большой в Гуйгуне.
Глебов с Антымавле расположились у входа в полог на толстой балке, покрытой оленьей шкурой и служившей подушкой во время сна. Сапыр протиснулся в самую середину и смотрел прямо в рот Глебову, стараясь не проронить ни слова. В чоттагине было сумрачно и морозно, почти как на улице. Временами погромыхивала покрышка яранги под порывами ветра, на потемневших от дыма балках и перекладинах быстро оседал иней от дыхания многих людей.
– Много новостей есть хороших, – начал Глебов, поднявшись с места. – В этом году у нас будут только советские товары, американских не будет…
– Ка-а! – вырвался вздох удивления.
– Наконец-то хоть чайники хорошие будут! – не сдержался Сапыр. – Американский товар лежалый, плохой. Муки мало, сахару мало. Всем известно, что в большом селении Москве много товаров, муку лопатами насыпают. Сами на картинках видели…
– Нужно сначала послушать новости, а потом говорить самим, – перебил Сапыра Гывагыргин. – Тагам, говори, – обратился он к Глебову.
– Летом во Владивостоке Большое собрание было. Ваши делегаты приезжали. Туккай из Увэлена и другие. На собрании говорили, как лучше сделать, чтобы на Чукотке все было…
Теркынто тут же переводил слова Глебова. Временами люди издавали восхищенное «Ка!» и «Какомэй!» и продолжали внимательно слушать.
– Меняется жизнь в селах, – продолжал Глебов, – организуются артели, колхозы. В Увэлене, в Нуукане, Чаплина уже есть, этим летом организовали и в Энмыне. В Уреликах работает моторно-зверобойная станция. Она будет давать колхозам катера, вельботы, моторы, ружья…
– Йыккайым! Здорово!
– Там-то здорово, а у вас плохо. Пока я ехал от Энмына до Гуйгуна, насчитал тринадцать стойбищ. Все они маленькие, по две-три яранги. Трудно жить такими маленькими стойбищами…
– Это верно, – согласились люди.
– Вот смотрите, – и Глебов показал пальцы левой руки, – смогу я одним пальцем поднять ведро с водой?
– Кырым! – дружно запротестовали люди.
– А если я возьму все пять пальцев, всю руку и попробую поднять ведро. Подыму?
– Ии! – согласились все. Логика Глебова убедила людей.
– Один человек – все равно что один палец, много людей – рука, а еще больше людей – как две руки. И чем больше хозяйств мы соберем вместе, тем легче будет нам строить новую жизнь. – Глебов стал подробно, подбирая самые простые слова, рассказывать о преимуществах колхозной жизни, знакомить с уставом сельхозартели.
– Мы понимаем, что Советская власть много думает о нас, и мы видим это, – не вставая с места, заговорил глуховатым голосом Гывагыргин. – Я, как председатель нацсовета, все время говорю: «Давайте жить вместе!» – но люди не хотят, говорят, так труднее будет. У нас нет моржового лежбища, китов бить мы не умеем, и каждый думает, что одному легче прожить. Поэтому не хотят люди идти в колхоз. Как быть?
– Вот две зимы тому назад один такой же, как ты, только у него две руки было, – встал с места молодой охотник Тымко, – много говорил. Сказал мне: «В кооперат надо, в артель». Я ответил: «Подумаю». Он не дал подумать, в полог забрался, говорит: «Сколько у тебя манет – денег?» Я не могу неправду сказать, показываю, сколько у меня есть. Он выбрал самые длинные бумажки и говорит: «Вот это пай, а это тебе – ты теперь кооперат, артель». Я не хотел в артель, он все равно заставил. А люди, которое из РИКа, говорили нам, что в артель вступают те, кто захочет. И теперь я не знаю, кто я: кооперат или артель…
Глебов задумался. Он где-то встречал фамилию Тымко, она хорошо запомнилась.
– У меня три короткошерстных шкуры было, – раздался визгливый голос Сапыра. – Штаны худые, смотри, хотел шить. Он забрал, говорит: «Артелью зато будешь». А зачем мне артель, если штанов нет. Где я теперь достану шкуры? Где?!. – Действительно, штаны у Сапыра доживали последние дни, шерсть на коленях и в местах изгиба протерлась, сквозь дыры поблескивала и лоснилась голая кожа. Я кемэны – деревянный поднос сделал чаучу, хороший кемэны. Он в подарок мне дал эти шкуры – вертелся перед Глебовым Сапыр, брызгая слюной.
«У него даже нижних меховых штанов нет», – подумал Глебов и вдруг вспомнил.
Глебов еще в Увэлене решил по всем пунктам разобраться с паевыми взносами, с работой вновь созданных промысловых артелей. Да и Бондаренко напомнил об этом перед отъездом. В бухгалтерии райинтегралсоюза числилось двадцать тысяч рублей паевых взносов, неизвестно кому принадлежащих. Весь архив куда-то исчез. Когда он перешел в квартиру работника, уехавшего в этом году на Большую землю, то обнаружил, что вся комната оклеена накладными, ведомостями и квитанциями паевых взносов. Рядом с кроватью как раз и была наклеена квитанция с фамилией Тымко. На лбу у Глебова собрались складки, заскрипели зубы.
А люди, заметив, что их слова действуют на Глебова, еще больше разоткровенничались и наносили удар за ударом, вспоминая все обиды и несправедливости.
– Наверно, правильно говорили на большом собрании знающих, что русилит забирают себе паевые взносы? – осмелел Тымко. – Хорошо, Антымавле всех знает, все помнит, а то совсем, бы плохо нам было…
– Говорят, целые дороги железные есть, а у нас даже полозья у нарты подбить нечем, – вспомнили снова о нехватках.
– У русилит язык не там, где надо, – со злостью сказал грузный Пильгыкау, – болтают много, – а дела нет. Вот такой же, как ты, хорошо говорил, правильно говорил. Винчестеры обещал. Лето прошло, зима прошла, опять лето прошло, снова зима, а винчестеров нет…
– У русских-то язык на месте, а вот где он у тебя, я не знаю, – не сдержался Глебов. – Видимо, голова твоя думает одно, а язык говорит другое.
– Китакун! – оскорбился Пильгыкау, резко встал и, расталкивая людей, двинулся к Глебову. Тот невольно расставил пошире ноги и сжал кулак, прижав культю правой руки к груди.
Антымавле, до этого сидевший спокойно, встал во весь рост перед Пильгыкау. Гывагыргин не выдержал:
– Хватит вам! Дракой мы ничего не решим. – И резко дернул Пильгыкау за полу кухлянки. Тот потеряв в тесноте опору и повалился на людей. Раздался дружный смех, и обстановка сразу разрядилась. Лишь Пильгыкау долго не мог еще успокоиться и бурчал себе под нос: «Все они болтливые…»
– Он как спичка – милгымил, чуть заденешь – сразу загорится. Сейчас успокоится, – объяснил Глебову Гывагыргин.
– Ты зря вспомнил большое собрание знающих, – повернулся к Тымко Антымавле. – То, что там говорили, – ложь. Анкатагин видел: на яранге самолет из фанеры сделан. В него дробовик с обрезанным стволом вставлен… Америкалинами пугал, чтобы мы с русскими в ссоре были.
– Кыке! – впервые охнули женщины.
– А в колхозах люди лучше живут, я сам видел. У них вельботы есть. Нам тоже в колхоз всем надо, легче будет…
Люди внимательно слушали взволнованную речь Антымавле. К его мнению прислушивались, его уважали.
– Я не могу вам много обещать сейчас, но одно скажу твердо: человек, который проводил у вас кооперирование, не советский человек, и мы, большевики, его накажем и найдем даже там, на большой земле, – заверил людей Глебов. – А самое главное – давайте решать сейчас: как же нам быть дальше, что мы сделаем общим, артельным?
Люди насторожились, притихли.
– А что надо делать общим? – робко спросил кто-то.
– Общим должны быть вельботы, байдары, моторы, олени, если они у кого есть, – перечислял Глебов, – склады для хранения артельного имущества, вещей, мастерские…
– Глебов говорит правильно, – снова взял слово Гывагыргин, – когда люди живут вместе, то легче. У нас в Гуйгуне всего две байдары, моя байдара пусть будет общей. Все равно я один с сыном охотиться не могу…
– Моя байдара чуть меньше, чем у Гывагыргина, – встал второй хозяин байдары, – пусть тоже будет артельной. – И тут же сел на место.
– Вот у Ялыча большая, настоящая байдара, – обратился к Глебову Гывагыргин, – но его тут нет, и он живет отдельно от всех. С ним говорить много надо. Вот если бы вельбот нам дали, мотор, тогда люди сами придут.
– У нас есть вельбот, – перебил его Антымавле, – вельбот кооператив дал. В Инрылине мало сильных охотников, всего пять. Трудно охотиться, когда мало людей. Весной кругом лед, вельбот пять человек вытащить на лед или берег не могут, трудно. Считайте, что вельбот и мотор артельные. Инрылинцы согласны перейти жить и Гуйгун…
– Если мы даже все это объединим, и то уже будет вам легче, – воспрянул духом Глебов. – Будет настоящая артель, мы поможем и выделим вам вельботы, ружья, моторы – столько, сколько нужно…
– Ии, это верно. Только нужно хорошо поговорить с людьми из других стойбищ, – поддержал его Гывагыргин. – Если объединяться, то, я думаю, будет лучше, если люди перейдут сюда, в Гуйгун. Здесь место удобнее.
Женщины молча выслушивали всех, и казалось, что их совершенно не интересовало то, о чем бурно спорили мужчины, но это было не так. Просто они еще по старой привычке старались молчать. И лишь когда к ним обратился Глебов, одна из них набралась храбрости и сказала:
– Женщины тоже могут пойти в колхоз, если будут тонкие иголки…
Брови Глебова поднялись, и он недоуменно посмотрел на женщину. «При чем здесь иголки?» – подумал он.
– Ии, – поддакнули все женщины.
– Делать женщине в колхозе нечего, если нет тонких иголок, – продолжала первая, разговорившись. – У Антымавле в кооперате только толстые, большие иголки. Такими иголками шить нельзя. Обувь, сшитая толстой иглой, пропускает воду. Женщина не ходит на охоту в море, она умеет только снимать шкуру и жир со зверя. А будут иголки, можно пойти в колхоз, будем на всех шить обувь и одежду.
Глебов все понял.
– Надо еще, чтобы в кооперате были платья хорошие, – вставила другая женщина. – Раз сейчас мужчина и женщина равны, то и одеваться мы должны одинаково. Почему мужчина может ходить в рубашке, а женщина ходит по-прежнему в пологе в одних трусиках. У них есть русские рубахи, а мы хотим красивые платья…
Женщин уже трудно было остановить:
– Надо, чтобы больше привозили гребней частых. Мы волосы будем причесывать…
– Хорошо, если бы машинки швейные были, мы сами платья стали бы шить, мужьям камлейки для охоты бы шили…
– Почему у нас школы нет? Когда я жила в Нешкане, – выступила вперед молодая вдова, перебравшаяся в Гуйгун к родственникам, – учитель говорил нам, как жить. У меня мужа нет, но я сейчас умываюсь водой. И детей своих умываю…
– Объединяться надо, вот тогда и школу легче построить будет, магазин хороший построим… – подвел итог Глебов.
Люди не заметили, как наступила темнота. В чоттагине пришлось зажечь пару плошек. Яранга напоминала Глебову ледяной грот: серебрился иней. На балках он светился разными цветами от колыхавшегося в плошках пламени.
– Может, хватит? – предложил Глебов.
– Ну что ж, – согласились люди и стали выбираться наружу.
Еще долго горели жирники в пологе у Гывагыргина, долго продолжался деловой разговор, и Антымавле с Гывагыргином разоткровенничались.
– Вот всегда так, – рассуждал вслух Антымавле, – приедет кто-нибудь из РИКа, хорошо говорит, правильно. Люди говорят: «Ии, кэйвэ, верно», соглашаешься сам. А как уедет, опять все по-старому, начинают сомневаться. Мне очень трудно было. Приехал Торкин, я словно заново родился, хорошо стало. Уехал Торкин, опять много думать стал… Кругом слышишь: закон предков – нерушимый закон, танныт – не люди… терыкы… Ты помоги, пусть к нам пришлют хорошего человека…
– Сделаю, – твердо обещал Глебов, потом спросил: – А все же почему люди не хотят переселиться в одно место? Мне это непонятно.
Гывагыргин поднял голову:
– Я думаю, потому, что люди разные. Давно-давно в Инрылине, Кувлючине, Алятыне большие стойбища были. Моржей много водилось, китов умели убивать. Но моржа или кита один человек не убьет, трудно, поэтому люди, жили вместе. Мы потомки этих людей, анкалит. Мы тоже привыкли все делать вместе. Но потом моржей стало мало, исчезли киты, а нерпу одному человеку добывать легче. В больших стойбищах от голода много людей умерло, а кто в живых остался, стали жить маленькими стойбищами там, где было больше зверя. Мой отец сюда перешел, потом другие анкалит к нам пришли. Меня считают хозяином здешней земли, потому что я лучше всех знаю эти места…
В пологе спали. Гывагыргин передвинулся ближе к жирнику и, продолжая свой рассказ, поправил иглой пламя. Стало светлее.
– Колхоз, артель – это хорошо. Анкалит могут жить дружно. Но сейчас на берегу разные люди живут. Некоторые недавно на берег перешли: оленей потеряли, у других оленей мало осталось. Чтобы сохранить их, они тоже перешли на берег. Таких людей мы называем, «навсегда поставившие яранги». Они не умеют хорошо охотиться, не знают моря и все время надеются, что у них умножится стадо оленей и тогда они снова уйдут в тундру…
– А много у них оленей? – стал входить в курс дела Глебов.
– Нет, немного. У Гамно пять двадцаток и десять…
– Ысто десять, – уточнил Антымавле.
– У Пенеуги шесть двадцаток и десять, живет совсем отдельно. У Тыно шесть двадцаток, десять и пять, тоже живет отдельно… Они не захотят жить с нами, потому что считают нас нищими, хотя сами живут очень плохо…
– Эти люди в кооператив не хотят вступать, – вмешался Антымавле, – но я им все равно отпускаю товар и даже в кредит даю. Они честные, берут очень мало…
– А кто же их оленей выпасает?
– Чаучу в тундре. Они помогают тем, кто выпасает их оленей.
Глебов задумался и вдруг его осенило:
– А что, если мы поможем этим людям купить оленей? Ведь дали же мы денег Гунонскому товариществу, и сейчас у них уже большое стадо оленей. Все равно, как ты говоришь, морских охотников из них не получится, но оленеводы они хорошие, будут своим делом заниматься…
Гывагыргин серьезно посмотрел в глаза Глебову, словно хотел убедиться в правдивости его слов, и вдруг улыбнулся:
– Амын кэйвэ! Это здорово!
– Вот так и рассказывайте этим людям. Объединим оленей в одно стадо, сами выпасать будут, ссуду дадим, пусть еще оленей закупят. Колхоз им жиром, мясом, шкурами помогать будет…
– Ии, – не успевали поддакивать Антымавле с Гывагыргином.
– Но сначала нужно точно переписать, у кого какое хозяйство, что есть, что еще нужно. Я Зильбергу письмо напишу, поможет тебе. И пока мы будем в тундре, надо эту работу провести.
– Ии, – произнес Гывагыргин и вдруг неожиданно шлепнул по пяткам сынишку, вытянувшего ноги. Тот вскочил, испуганно посмотрел вокруг.
– Иди посмотри, – показал головой на выход Гывагыргин. – Наверно, рассветает уже.
И Антымавле вспомнил о себе. Вот так же его отец, тоже Гывагыргин, когда-то шлепал по пяткам, так же выпроваживал на улицу смотреть погоду. И вдруг ему стало радостно от воспоминаний детства, от того, что этот Гывагыргин чем-то походил на его отца.
– Холодно. Зачем он почти раздетым посылает ребенка на улицу? – недоумевал Глебов.
– Учит, – ответил Антымавле, – меня тоже так учили.
Глебов пожал плечами.
А часа через два, когда гости заснули, Гывагыргин тихо собрался и уехал проверять капканы.
Не каждому дано оленное счастьеКогда произошло разделение чукчей на оленеводов – чаучу и морских охотников – анкалинов, никто не знает, но, видимо, не так давно. Язык у них один, и поклоняются они одним и тем же духам. Но кочевая жизнь чаучу и оседлая анкалинов наложили свой отпечаток и породили различия.
Чаучу не верит в способности анкалинов и никогда не доверит им стадо. Чаучу держится с достоинством обеспеченного человека. Олень – не нерпа, он всегда рядом. Иди, забивай любого. Надо на шкуру – бей молодого бычка, надо на мясо – бей важенку, постель нужна – забей старого оленя. Любое желание удовлетворит рядом пасущееся стадо. И чаучу поклоняется оленю. Чаучу никогда не ищет другой еды, кроме оленя. Летят весной гуси и утки, летом полощутся в реках и озерах линные птицы рядом со стойбищем. Бери их хоть руками. Но никогда не сделает этого чаучу, не считает он за еду такое мясо. Птицы летают. Если сварить дичь в котле, в котором варилась оленина, то и олени, как птицы, улетят. Да и зачем, когда еда рядом бродит? Лишь изредка заманит дикого оленя чаучу или снимет меткой пулей со скалы горного барана. Эти звери подобны оленю: они по земле ходят, и их мясо можно есть.
Анкалин везде еду себе ищет. Бьет и нерпу, и лахтака, и моржа, и кита, ловит летящих и линяющих птиц, ставит сетки на рыбу. Анкалин, как свой родной дом, знает море и не боится его.
Если настигала беда чаучу, терял он оленей, нужда гнала его к морю. Тогда он влачил жалкое существование среди анкалинов, так же, как анкалин, попавший по нужде к оленеводам. Редко случалось, что чаучу становился удачливым морским охотником, а анкалин – оленеводом. И только одно сближало этих людей: зависимость друг от друга. Чаучу были нужны крепкие лахтачьи и моржовые шкуры на подошвы, ремни для вязки нарт и плетения чаута – аркана, жир для тепла и приправы к еде, а анкалину – шкуры оленя для теплого полога, одежды и обуви, жилы для шитья и нежное оленье мясо…
Боялся ехать в тундру Антымавле, остерегался Пылёка и самой тундры. Никогда он не бывал в этих местах. Ехать надо было по реке Юнивейм, в горы, к озеру Иони. Там всегда дуют сильные ветры, врываются в Кувлючинскую губу, а губа коварна не только летом, но и зимой.
Антымавле не раз ездил к ближним чаучу с товарами, бывал с инрылинцами на забое короткошерстного оленя в заливе Камака. С первой встречи не понравилось Антымавле самодовольство Пылёка. Но Глебов просил съездить к чаучу Пылёка, узнать, как живут и что думают его пастухи, его друзья по стойбищу, завязать с ними торговые дела, постараться скупить пушнину, какая есть у них. «Людей жалко, которые верят в оленное счастье Пылёка», – говорил Глебов. Надо было ехать. Антымавле согласился.
А вечером Глебов долго рассказывал, как русские люди делали новую власть, рассказывал о себе. Антымавле давно хотел узнать, почему это у Глебова шрам, как маленькая нижняя губа. И вот узнал, что это Глебов не мясо ел, как все чукчи, надрезая его у самых губ, а в бою с врагами новой власти его ранили длинным ножом, которым, как топором, разрубают человека. Подбородок потом зажил, но шрам остался. А родился Глебов с двумя руками, но лет двенадцать тому назад, когда дрались с теми, кто не хотел Советской власти, его ранили в руку из винтовки.
Необъятны просторы Кувлючинской губы. Летом на ее берегах хорошие равнинные пастбища. Свежий ветерок с моря продувает стада, отгоняет комаров и оводов.
А когда поспевают черные ягоды, утоляющие жажду, бродят по холмам и распадкам стада обладателей оленного счастья – братьев Пылёка и Лёлётке. И чем чернее и сочнее становятся ягоды, тем ближе и ближе к воде проходят тучные стада: к соли, к морской прохладе тянет животных.
Стоят недалеко от берега стойбища Пылёка и Лёлётке. Проходят мимо стада. Пастухи встречаются с родными и близкими. Всю весну и лето вдалеке от своих жили, окарауливали стада, берегли телят и важенок. Радостно у людей на сердце. Бегут посыльные по кочковатой сырой тундре в далекие береговые стойбища, передают из уст в уста, что подошли стада к морю, настало время забоя короткошерстного оленя.
Белеют паруса байдар вдалеке над водой, серебрятся на солнце брызги под дружными ударами весел, рокочут моторы: тянутся байдары и вельботы анкалинов к заливу Камака. Оглашается тундра людским говором, шелестом оленьих рогов, щелканьем копыт. Стелются над просторами дымки от костров, разносится аппетитный запах свежего оленьего мяса. Бегут юноши и сильные люди, закидывают вперед палки. Борются ловкие, раздевшись по пояс, гордятся победители, таят гнев побежденные. Танцуют девушки в пестрых керкерах. Льются песни, гремят бубны. Одаривают друг друга люди. Добры и щедры Пылёк и Лёлётке: велико их оленное счастье. Пусть и больше дадут – неважно, только бы люди восторгались их удачей, не говорили бы о них плохо.
Скрываются вдалеке паруса байдар, удаляется рокот моторов, отходят в тундру стада чаучу, затихает залив Камака. Пошел кочевать по долине реки Юнивейм Пылёк, а Лёлётке Улювеймской впадины держится. Подмерзла тундра, снег выпал, реки встали. Задули холодные ветры с севера, метут снега. А Пылёк все дальше и дальше по долине реки уходит. Три больших стада у него. Сколько оленей в каждом, сам не знает. Чужие олени в стадах есть, но своих больше. Если посчитать по пальцам, то чужие олени все равно что пятый палец на руке.
Пылёк с самым большим стадом кочует. Пять яранг в его стойбище, две жены с ним, а еще две в других стадах. Одна в первой яранге живет, другая – во второй.
Счастье Пылёку, видимо, от роду досталось. Еще при жизни выделил отец старшему наследнику Пылёку целое стадо, а сам с Лёлётке остался жить: мал он еще был.
Удачлив Пылёк. Умножилось быстро стадо – разделил. «Раз одно стадо у меня, мне нужна одна яранга и одна жена, а если второе стадо появилось, я должен иметь два хозяйства и по женщине в каждом», – рассуждал Пылёк и взял себе вторую жену, хозяйкой второго стойбища сделал. Но и первую жену не бросишь. Стара стала, кто ее теперь возьмет? Пусть живет, хозяйка хорошая, знающая. Счастье не покидало Пылёка, быстро умножились оба стада, опять трудно выпасать стало. Сыновьям выделять еще рано. Множество оленей – сердцу радость. Опять взял в жены молодую девушку, дочь бродяги, ничего не имеющего Номо. Хозяйкой третьего стойбища сделал. Свой глаз в стойбище вернее всего.
Большие стада у Пылёка, много пастбищ им надо. Вытесняют крупные стада мелкие, хорошие пастбища объедают. А куда хозяину мелкого стада деться? Не будешь же на голых камнях пасти оленей. Вот и объединяется хозяин мелкого стада с Пылёком, становится «другом по стойбищу». Так случилось с чаучу Коравге…
– Размножатся у меня твои десять важенок, настоящим чаучу станешь, – успокаивал его Пылёк.
Коравге верил и не терял надежды возродить свое счастье.
Пылёку было выгодно, что Коравге присоединился к нему: два взрослых сына у него, пастухи хорошие, помощники. Сам Коравге хорошо знает оленное дело. На еду Пылёк своих оленей бьет, коравгинских не трогает. Потом присоединился к Пылёку и Етыкай со своим стадом, в котором всего-то было оленей чуть больше, чем пальцев на руках и ногах у двух человек. Сын у Етыкая сильный, здоровый. Первым пастухом у себя в стаде сделал его Пылёк.
Во втором стаде, где хозяйничала Кэйныне, такие же малооленные собрались. И в третьем стаде также. Преданы люди Пылёку. Кормятся у него, свои стада умножить мечтают. Но не только в стойбищах у Пылёка свои люди, есть и на берегу. Живут одной-двумя ярангами на косе, что между большой горловиной Кувлючинской губы и стойбищем Гуйгун, «навсегда перенесшие яранги на берег». Их олени, которых у каждого едва ли больше двух двадцаток, в стадах Пылёка выпасаются. Даст им Пылёк немного свежатинки, шкур на одежду, расщедрится – важенку подарит, а те везут ему жир и шкуры нерпичьи. Выручит в голодное время, а те уже всю жизнь помнить будут. Так и живет Пылёк, всюду ему хорошо.
Только одно беспокоит Пылёка: соседство чаучу Аннелё. Сам малооленный вокруг себя тоже малооленных собрал. Знающий Аннелё. Пробовал увести от него Пылёк работящего Кыема – ничего не вышло.
– Мы дружно живем. Аннелё как брат мне, с ним хорошо можно жить. О всех думает, Аннелё, потому что сам такой же, как и мы, – ответил Кыем.
– Ну что ж, – не стал настаивать Пылёк. – Мы не знаем, что думают келет, судьбе мы не подвластны…
С годами Пылёк раздражительным стал. Все ему кажется, что много съедают у него пастухи-помощники со своими семьями. Жадничать начал. Пастухи недовольны: на одежду только им шкуры дает, а как же отцы, жены, дети? Где для них шкуры взять? Стали грозиться уйти к Аннелё. Удержать их Пылёк не волен, но затаил на Аннелё злобу. Собрал как-то своих сыновей, долго говорил с ними, потом с братом Лёлётке посоветовался. А к весне заняли два пылёковских стада самые лучшие отельные места Аннелё, не пустили его.
– Тут нет знаков, что это твои места, – ответили нагловатые пастухи Пылёка растерявшемуся Аннелё. – Сами олени пришли сюда. А олень не человек, ему не скажешь.
Не стал ссориться Аннелё, поговорил со своими и увел стадо в другое место. Но пока добрались до хороших мест, отощали важенки, разбивку стада поздно сделали. Приплод слабый был. А тут еще, когда появились телята, южак задул. После пастухи подбирали в распадках заледеневшие тела замерзших телят.
– Потерял удачу Аннелё, – сказали пылёковские пастухи и еще больше поверили в счастье Пылёка.
– Если трудно будет, помогу, – успокоил как-то Пылёк Аннелё, встретив его в тундре. – Настоящие люди всегда выручают друг друга из беды.
Посмотрел Аннелё на Пылёка, ничего не ответил, ткнул кенкелем левого оленя и помчался по тундре. А Пылёк с довольной улыбкой поехал в третье стадо к самой молодой жене. «Давно там не был, от молодой жены и мое тело молодым станет», – предвкушал старик радость встречи.
Все знал Пылёк. Его быстроногие посыльные обегали всю тундру. Сначала он ничего не имел против новой власти и даже согласился, когда предложили выбрать его председателем лагеркома: от этого ничего не менялось. Но Пылёка сильно встревожили и напугали последние события, когда стали клеймить оленей на одно ухо, делать стада общими и заново выбирать новые власти. К нему приехал человек из РИКа, предложил новым председателем выбрать бедняка Етыкая. Не понравилось это Пылёку.
– Какой Етыкай начальник! – зло рассмеялся Пылёк, а каюру приезжего как бы мимоходом намекнул: – Русскому легко в тундре замерзнуть. Тундра большая, ветры сильные. Занесет замерзшего снегом, и никто не узнает, как погиб человек.
Каюр знал Пылёка. Если старик сказал недоброе – хорошего не жди: его намеки всегда исполняются. Уговорил человека из РИКа, уехали.
А однажды примчался из самого отдаленного стада посыльный на быстроногих оленях, сообщил, что появился с ними рядом еще один чаучу Котгыргин. Вспомнил Пылёк, как встречался с ним когда-то на Большой реке, там, где деревья высокие. У Котгыргина тоже оленное счастье было, с Пылёком мог соперничать, а сейчас, передал посыльный, почти безоленным стал: все отобрали русилит. Задумался Пылёк. В другой раз узнал Пылёк, что едут к нему увэленские каюры, а с ними русские. Опять хотят новую власть выбирать.
– Меркычгыргыт! – выругался Пылёк. – Не бывать им здесь!
Ловко обвели пастухи Пылёка береговых. Потаскали их по тундре, а стойбищ и не показали. В пургу попали, собак кормить нечем стало. Пылёк хорошо знал, где находились едущие к нему, советовал бросить их в тундре, но пастухам жалко людей стало, вывели их к стойбищу Нутепынмын. Пылёку сказали, что едущие к ним сами дорогу обратно нашли.
Узнал Пылёк о собрании знающих в Нуттегине. Поехал. Правильно говорил Тамне, как настоящий чукча. Ставшие русилинами хуже, чем сами русилит: они жизнь чукотскую знают. Большую силу Тамне имеет. В знак дружбы поставил Пылёк метку Тамне на десяти самых лучших важенках. Звал к себе в стойбища Тамне, просил духовным помощником стать, но не дал согласия Тамне, сказал, что помогать и издалека можно.
От всех бед угнал Пылёк стада в горы, ушел подальше в глубь тундры, к озеру Иони.
Здесь и настигла его весть, что едет к нему Антымавле, с ним однорукий русский. «Что им от меня нужно?» – задумался Пылёк. Собрал всех пастухов.
– Етыкай, разве твое стадо не умножилось? Разве нет в твоей семье каждый день куска мяса и шкуры на одежду?
– Стадо мое умножилось в два раза, каждый день есть кусок мяса, одежда у меня хорошая, – ответил бойко Етыкай и тихо добавил: – Только дети большие стали, пора мужскую одежду носить…
– Гек амын – еще нет от них проку. Детей много, все равно что телят в стаде, на каждого даже по шкуре не хватит, – отвернулся от Етыкая Пылёк и обратился к другому пастуху: – А у тебя, Коравге?.. Чего у тебя нет? Разве твои сыновья нуждаются, ставши взрослыми?
– Нет…
– Нужно, чтобы не нашел нас Антымавле с одноруким. Пусть замерзнут в тундре!
Яранга Етувги стояла у самой горловины Кувлючинской губы, на галечной косе у отрогов Инрылинских холмов. В прошлом Етувги был чаучу, свое небольшое стадо имел. В один тяжелый год всех оленей потерял, осталось чуть больше двадцатки. Оставил их у Пылёка, а сам с сыновьями перебрался на берег.
Етувги хорошо встретил гостя, держался приветливо, тем более что у Антымавле было чем порадовать хозяина: не всегда бывали чай, сахар, табак в его яранге.
– Будь попутчиком мне, – предложил Антымавле за чаем.
– Куда?
– Туда, в тундру, – махнул рукой Антымавле, – к Пылёку.
– Только далеко, Пылёк, – сразу сник Етувги.
– Я один поехал бы, но этих мест не знаю. Мне товарищ по дороге нужен, груза много, тяжело, – настаивал Антымавле.
– Говорили, будто с одноруким едешь?
– Клепов прямо проехал, в Нутепынмын, в Ванкарем. К Пылёку не поедет.
Етувги задумался. Как же быть? Ведь двое должны были ехать, а приехал один Антымавле. Может, ничего, если я попутчиком стану… Согласился. Он хорошо знал, где находятся стойбища Пылёка.
Выехать решили поутру на следующий день. Антымавле с Етувги весь день готовили корм собакам. Рубили на широкие ломти копальгин, клали их на чурбачки и дробили на мелкие дольки. Копальгин был с легким душком, по краям между толстыми слоями сала розовело мясо.
Етувги наколол на кончик ножа тонкий кусочек копальгина и отправил себе в рот.
– Йыккайым! – не сдержался он. – Очень вкусно!
– Инчувинский кооператив заготовляет. Каждый может взять, – пояснил Антымавле и тоже попробовал копальгина.
– Слушай, Етувги, переезжай к нам в Инрылин или в Гуйгун. Одному тяжело жить. У нас артель будет, вельботы дадут, все вместе охотиться станем…
Етувги перестал жевать, пристально посмотрел на Антымавле.
– Чаучу я был, чаучу и останусь, – и, не дожевав копальгина, бросил его собакам.
Антымавле проснулся, когда еще было совсем темно, приподнял входную шкуру полога и высунул голову. Собака дохнула ему прямо в лицо.
– Ху-ху! – ткнул ее кулаком Антымавле.
Пес лениво поднял голову, потянулся и нехотя встал, уступив место человеку.
На улице было тихо. Сквозь щелку покрышки Антымавле увидел гаснущие звезды, они светили ровно: значит, не будет сильного ветра.
– Мэй, Етувги, может, собираться будем?
– Ну что ж, – отозвался он и тоже высунул голову в чоттагин. – Хорошая погода будет.
Хозяйка встала с постели, полусогнувшись обошла спящих детей, хотя можно было просто перешагнуть через них. Она знала, что делать этого нельзя: ноги у детей вырастут короткими, не будут они хорошими бегунами. Присела на корточках у единственного жирника. Пламя чуть теплилось.
