Текст книги "Антымавле - торговый человек"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Скоро в пологе послышался храп. В уголочке, съежившись, обняв дочку, пристроилась Имлинэ, головами к выходу спали гости, рядом с ними расположились каюры. Антымавле не спалось, перед глазами вставали палатки на льду, он слышал грохот льдов, гул самолетов…
Антымавле тихо выбрался на улицу, впустив в полог струю свежего воздуха.
На улице уже рассвело. Собаки спали, свернувшись клубочком, в стороне стояли неразобранные нарты, готовые в дорогу. Над торосистым краем ледяных полей появилось алое зарево: вот-вот должно было взойти солнце. Антымавле постоял, посмотрел вокруг и, словно решившись на что-то, вернулся в чоттагин и стал копаться в вещах Тымнеквына. Он нашел наполовину обработанный моржовый клык, завернутый в нерпичью шкурку: старик что-то хотел гравировать на нем, но не успел. Тымнеквын любил наносить красивые узоры даже на простых будничных вещах: ему всегда казалось, что эти узоры приносят удачу. Потом Антымавле достал старую замасленную тряпочку, в которой хранился резец-коготь, сделанный из куска напильника, и плоская стамеска с отшлифованными боковыми гранями. В лавке Антымавле взял карандаш, согнал собачонку, пристроившуюся у китового позвонка, и сел у открытых дверей.
Чуть слышно заскрипел металлический коготок по кости. Солнце брызнуло первыми лучами в открытую дверь, и кость забелела, как снег, ровная, гладкая. Лишь в тех местах, где прошел коготок, остались едва заметные штрихи-царапинки. Антымавле смочил слегка поверхность кости, зачернил штрихи карандашом, а потом стер влажной ладонью – и на клыке появился четкий контур уходящего носом в глубину моря «Челюскина», сбитая льдами передняя мачта, винт, руль, глыбы льдин. В памяти возникла фотография, показанная высоким челюскинцем, и он подрисовал перекладины на мачтах. Скрипел резец, шуршал карандаш – и вскоре весь клык был испещрен мелкими четкими рисунками. Рядом с тонущим «Челюскиным» появились палатки в торосах, люди, несущие на плечах ящики и мешки, самолеты, делающие круги над лагерем, вышка с красным флагом. Но раз люди были далеко в море, где-то у Медвежьего острова, то они обязательно должны были увидеть умку. Об этом не говорил высокий, но умки там должны быть обязательно. Антымавле добавил пропущенное: нарисовал убитого умку, а над ним челюскинцев с ружьями. Оставалось еще свободное место, и все, что возникало в памяти у Антымавле – и виденное им самим и слышанное от людей, – уместилось на клыке. Он даже воспроизвел на самом кончике клыка сценку встречи у него в яранге: на переднем плане двое челюскинцев, у одного на коленях блокнот, второй сидит спиной и что-то рассказывает, чуть дальше у стенки каюры и он сам, Имлинэ наклонилась и наливает в кружки чай.
– Ытреч – все, – вздохнул он.
– Как погода? – вдруг спросил из полога проснувшийся каюр.
– Нымелькин – хорошо, – и тут только заметил, что уже давно наступил день.
Гости спали долго. Апрельское солнце поднялось высоко и попыталось пригреть тундру, но задул легкий западный ветер, потянуло жгучим морозцем. Первым проснулся высокий и тут же забеспокоился: нужно ехать. Антымавле предлагал остаться еще на один день, чтобы отдохнули люди и собаки. Но высокий никак не соглашался и просил подымать всех. Проснулся художник. Антымавле долго не решался заговорить с ним, размял и подал торбаса, снял его одежду и наконец робко промолвил:
– Ты Москва поедешь, посмотришь рисунок, нас вспомнишь. Вот мою память возьми, – и подал клык, завернутый в нерпичью шкурку. – Тут тебя нарисовал, его нарисовал, – показывал на каждого пальцем Антымавле, – ее нарисовал, всех нарисовал…
– Как же ты сумел?! – оторопел Федор, рассматривая клык. – Здорово!
Антымавле был доволен, с лица не сходила улыбка.
– Тебе память есть, мне тоже память надо. – И он показал на карандаши, блокнот.
– Что же тебе нарисовать? Возьми, что нравится, – предложил Федор.
– Нет, не надо. Я видел в русских домах большие картинки, портыреты, кажется, называется, там Ленин. У меня есть Ленин, но маленький, а мне хочется, чтобы у меня большой был Ленин и чтобы я мог смотреть на него всегда.
– Это можно. – И Федор взялся за карандаш.
– Йыккайым! – обрадовался Антымавле и выбежал из яранги.
…Скрылись вдалеке нарты, а Антымавле еще долго стоял и смотрел им вслед. В руках его был листок твердой бумаги с портретом Ильича, ветер колыхал полы кухлянки, топорщил волосы, но Антымавле не чувствовал холода: ему было тепло. А вечером он долго и старательно выстругивал палочки для рамки, чтобы повесить портрет так же, как вешают русские у себя в домах. Рядом возилась девочка.
– Атэ, атэ! – звала она отца и пыталась утащить обструганную палочку.
– Ки-ки – нельзя, нельзя, – ласково говорил Антымавле и показал на листок. – Кыгите, смотри – Ленин.
Старый знакомый, как родной братСмотрит Теркынто на луну, а луна яркая, в зеленом кругу. Думает: «Примета верная, хорошая погода будет. Можно бы на охоту пойти. А вот в тундру поехал. Глебов просил. Такому человеку отказать нельзя. А как хорошо сейчас в море! Тургич – молодой лед к припаю прижало, нерпы много…»
Нарта резко остановилась: собаки второй пары присели и справили большую нужду. Пассажир, сидевший спиной к Теркынто, от неожиданного толчка привалился к каюру. Мысли Теркынто оборвались:
– Хак-хак! – прикрикнул он на собак.
Две собачьи упряжки, по двенадцати собак каждая, бодро бежали у отвесных скал по морскому льду. Санный путь установился давно, дорога укатана, наст твердый, даже морской рассол не проступает. Широкие приземистые нарты поскрипывают копыльями, прогибаются полозьями на каждой неровности и легко скользят по снегу.
Нарты тяжело загружены. На первой ехали двое: молодой туныклинский каюр Теркынто и Глебов. Два года не было Глебова в Увэлене. Говорили, совсем уехал, а нет – вернулся, учился где-то. Как родного, встретили его увэленцы, потому Теркынто и не сумел отказать Глебову в поездке. На север ехать – большое дело, людям помочь надо. Согласился Теркынто, поехал.
А дело действительно было важным…
– Ваша задача, – напутствовал Глебова секретарь райкома Бондаренко, – не только проверить наши торговые точки и дела кооперации, но и провести работу по укрупнению стойбищ. Все эти северные промысловые объединения настолько маломощны, что трудно решать дальнейшие хозяйственные вопросы. Правда, это будет тебе лишняя нагрузка, – перешел на «ты» Бондаренко, – но сам понимаешь. Аппарат райкома – раз-два и обчелся, поездки длятся по пять-шесть месяцев, район огромный.
– Да это и не затруднит меня. – Глебов уселся поудобнее.
– Одно время мы тут перегнули немного в вопросах коллективизации. Потом исправились, но отголоски нет-нет да и проявляются. Кто-то здорово работает… Американофильство, суеверия, приметы – все это используется очень умело, – вводил в курс событий Бондаренко. – Нацсовет, допустим, скажет: «Надо сделать общую яму дли мяса». – «Ии-ии, кейве!» – дружно соглашаются люди. Как будто все в порядке, люди поддержали наше мероприятие, но как только уедет наш представитель, это «ии» сразу же забывается: «Не будем рыть землю, выйдет злой дух, и народ заболеет». Мне кажется, что не в духах дело… Дух этот живой и действует ловко… – Бондаренко замолк и стал, набивать трубку. – Вот познакомьтесь с делами прошлых лет. – Он открыл сейф и достал несколько папок с документами. – Словно какая-то организация действует, использует наши промахи и отсталые взгляды людей. Посмотри сам, а я покурю.
Глебов медленно листал страницы дел:
«Шаманская деятельность Тамне началась с мая 1932 года и была направлена против кооперации, школ обучения на национальном языке, против местной интеллигенции и, в частности, против организатора Мечигменского оленеводческого товарищества т. Ильмоча, которого обвинили в предательстве по отношению к своим сородичам…»
«В перевыборную кампанию в нацсоветы 1931–1932 годов стойбища Пылёка, Лёлётке, Гиутегина отказались участвовать в голосовании…»
– Кое-что нам удалось раскрыть, – продолжая Бондаренко. – И знаешь, кто это сделал? Комсомольцы культбазы. Анкатагин увидел однажды ночью на верхушке яранги Тамне большую фанерную модель самолета с вертушкой и обрезом дробовика. Во время камлания он дергал за ниточки, раздавался выстрел, и люди падали на пол от страха.
– Ох, и фокусники, – рассмеялся Глебов.
– Да, отличнейшие фокусники… Но поколебать авторитет Тамне, даже раскрыв обман, нам не удалось. К нему часто наезжает известный богатый чаучу Пылёк, бывает у него кувлючинский Рэнтыгыргин, едут к нему за советом, как к учителю, гуйгунский шаман Ринтылин, инчувинский Имрынеут. Чем живет Тамне непонятно: песцов не промышляет, на охоту в море ходит изредка, живет одиноко своей ярангой, но у него все есть и главное – американские товары…
– Может, контрабанда? – высказал догадку Глебов.
– Слухи есть, но фактов нет.
Глебов задумался. Бондаренко сосредоточенно ходил между столов. Кабинета отдельного не было, весь аппарат райкома размещался в одной комнатушке.
– Возьмите с собой самое лучшее из товаров, какие у нас есть. Самое лучшее, – еще раз подчеркнул Бондаренко. – И попытайтесь оказать влияние на Пылёка. Если даже вы просто завяжете с ним торговые дела, это уже большой шаг. Этот чаучу держит в руках всю Кувлючинскую тундру, оказывает давление на мелких оленеводов, препятствует организации коллективных хозяйств и всячески избегает встреч с представителями райкома. Его влияние огромно, авторитет непоколебим, поэтому действовать надо крайне осторожно. Прощупайте заодно и Рэнтыгыргина.
– Об этом чаучу я слышал и раньше, – заметил Глебов.
Бондаренко словно не слышал Глебова:
– Помните, никакого насилия. Нам нужно, чтобы люди сами поняли сущность наших мероприятий и поддерживали нас. Да что я тебе все пережевываю, ты сам лучше разберешься в этих делах…
Разошлись уже поздно ночью. Увэлен спал.
– Ну, счастливого пути, – пожал руку Бондаренко…
Короткий декабрьский день угасал. Нарты прошли косу, растянувшуюся километров на шестьдесят, и поднялись на пологую горку мыска, вдающегося в море.
– Вон Инрылин! – показал Теркынто.
Собаки почуяли жилье и пошли бодрее. От долгого сидения на нарте у Глебова отекли ноги, заныла спина, хотелось встать во весь рост и вытянуться. Впереди показалась песчаная коса, а немного в стороне на пригорке – пять яранг. К одной из них, выгодно отличавшейся от других, была пристроена маленькая палаточка, занесенная снегом.
– Ра-ра-ра-рай-рай! Ярат! Яранги, яранги! Антымавле близко! – подбадривал собак Теркынто.
Собаки рванулись, из-под остола мощной струей забил снег. Теркынто еле сдерживал их. Разгоряченные псы подскочили к крайней яранге. Откуда-то выскочил лохматый пестрый щенок, взвизгнул и пронесся перед носами передовиков. Рывок – нарта дернулась, Глебов не удержался и растянулся на твердом заструге.
Из маленькой палаточки выскочил человек, с маху хлестнул ремнем по мордам собак, спасая щенка, и сердито прикрикнул:
– Гэ, гэ! – Но тут же воскликнул: – Ка-а-а-ко! Теркынто!
– Мури, приехали мы! – И Теркынто с силой нажал на остол.
– А это кто на снегу отдыхает?
– Глебов!
– Как? – Антымавле опешил.– Он же, говорили, совсем уехал… – И направился к Глебову.
– Дорово, – он протянул руку Глебову и помог встать.
– Етти! – поздоровался он.
– Имлинэ, Клепов приехал! – закричал Антымавле в ярангу.
Из дверей выглянуло радостное лицо женщины и тут же скрылось обратно. Из соседней яранги прибежал Гырголь. Приезд гостей был радостным событием для Инрылина.
Глебов держал руку Антымавле, крепко сжимая ее, и пристально вглядывался в знакомое лицо. На него смотрели живые, веселые глаза. С лица не сходила улыбка. На Антымавле была опрятная новая кухляночка, сшитая из неблюя, украшенная у подола узором из белых и темных квадратиков. Ростом, казалось, он стал несколько ниже. На ногах нарядные, расшитые оленьей шерстью торбаса из белого камуса.
– А ты нисколько не изменился, – похлопывал его по плечу Глебов. – Даже морщин нет…
Вокруг прибывших собрались соседи, помогли распрячь собак. Теркынто только указывал, что надо делать.
– Иам, зачем тут стоять будем? Пошли в ярангу, – предложил Антымавле. – Устал?.. Тут все сделают. – И потянул Глебова за пустой рукав.
У входа в ярангу он крикнул:
– Имлинэ, выбивалку!
Из дверей чоттагина рука протянула косок распиленного пополам оленьего рога.
– Нужно снег выбивать хорошо. Кухлянка лучше просохнет, дольше сохранится, – приговаривал по-чукотски Антымавле, прохаживаясь выбивалкой по спине Глебова.
– Теперь можно и в полог.
Глебов нагнулся, приподнял край широкой оленьей шкуры, служившей завесой, и неуклюже протиснулся в полог. В глаза ударил яркий свет жирников, стоявших по одному у каждой стены. Полог квадратный, широкий и просторный. Пол покрыт новым репальгином. Репальгин тщательно выскоблен и поблескивает желтизной. По стенам и потолку протянуты широкие гладкие рейки, образуя ровные квадраты, в промежутках которых вставлены цветные картинки из старых журналов, яркие обертки от консервных банок.
В небольшой рамочке висел портрет Ильича, выполненный карандашом. Рядом, несколько ниже, были подвязаны часы-ходики. Стрелки показывали час дня. Время, конечно, не соответствовало истине, но свериться было не у кого. Хозяева, видимо, просто подтягивали гирьки, чтобы ходики шли. У задней стенки, под самым потолком, проходили две круглые тонкие балки, на которых сушилась одежда и обувь. В правом углу стоял небольшой фанерный ящик из-под вермишели, на нем потрепанный портфель, набитый до отказа бумагами, и рядом – счеты, рамка которых была скреплена костяными уголочками.
«Внешне Антымавле тот же, а жизнь его изменилась», – подумал Глебов.
В нос бил запах от жирников, хотя те и горели ровным, как у керосинки, пламенем. Над одним жирником висел, посапывая, большой чайник, над другим – солидный американский котел с кусками обтаявшего сверху льда. Глебову понравилась аккуратность и чистота – все это располагало к отдыху. Тепло приятно расходилось по телу. Хозяев не было, лишь глухо доносился с улицы скрип снега, веселый оживленный говор. Глебов растянулся прямо на чистом полу. Сказывалась утомительная езда на нарте, глаза слипались, клонило ко сну.
Вдруг приподнялась входная шкура и кто-то протолкнул под нее маленький меховой комочек:
– Нутку кытвай! Будь здесь! – напутствовал женский голос.
Глебов всмотрелся и обнаружил, что это девочка. Как он ее не заметил на улице? Девочка сидела в той позе, как ее посадили. Черные глазенки недоуменно посмотрели на приезжего. Голова была накрыта цветистой косынкой, из-под которой торчали черные тугие косички.
– Что же ты? Иди ко мне…
Незнакомый голос испугал девочку. Губы вытянулись, лицо скривилось.
– Ымымэй! – потянулась она к выходу.
Клубы пара ввалились в полог.
– Вот теперь можно новости послушать, – обратился Антымавле к Глебову.
– Почему ты думал, что я уехал? – спросил Глебов.
– Многие русилит так делают. Поработают три года и уезжают к себе домой…
– Да разве я брошу Чукотку, Антымавле? Пробовал, да не вышло. Теперь до конца жизни быть мне здесь.
– Нымелькин! – одобрил Антымавле и взял на руки дочку. – Не бойся, он совсем не страшный. – И показал пальцем на Глебова.
В чоттагине усиленно выбивали снежную пыль из одежды. В полог, кроме приезжих, вползли и соседи. Каждому интересно было узнать, что скажет однорукий.
Имлинэ, в неумело надетом ситцевом платье, поставила посредине полога столик на коротких ножках, расставила чашки с блюдечками. Некоторые из них потрескались и были старательно перетянуты у донышка и верхнего края оленьими жилками.
Глебов подтянул к себе вещевой мешок, занесенный Теркынто, и стал вытаскивать сухари, галеты, печенье.
Утром, как только рассвело, Глебов приступил к ревизии. Снаружи палатка-пристройка занесена снегом почти до самой крыши. На крыше натянут серый, уже выветрившийся брезент. Чтобы не обвалилась крыша и снег не продавил хрупкие стены, вокруг пристройки прорыта до самой земли траншея. В самой торговой палатке, обитой внутри пестренькой светлой бязью, было чисто. Товар аккуратно и со вкусом размещен на полках. Мешки с крупой, сахаром и мукой стояли на специальных подставках, в углу были аккуратно разложены всякие скобяные изделия, а у прилавка стояли знакомые Глебову пружинные весы. Под самой крышей палатки по коньку висело около двадцати дорогих коверкотовых костюмов большого размера.
– Давно они у тебя? – показал рукой Глебов.
– О-о, теленьеп – давно, очень давно, два года.
– Кто-нибудь покупает?
– Ваневан – нет. Кому они нужны?..
– Так ты отправь их обратно. Разве это трудно?
– Нет, но не берут. Говорят, заставляй покупать, пусть чукчи в костюмах ходят, а капканов нет – песцов ловить нечем, патронов тоже, ружей хороших нет…
– Ладно. Подумаем.
Для костюмов Антымавле сделал специальные плечики и на ремешках подвесил их к коньку палатки. У крайнего пиджака был сильно раздут рукав, и костюм висел косо, так же с одинаковым наклоном висели и другие.
– Что это такое? – Глебов пощупал рукав пиджака, кое-как дотянувшись до него. – Солома, что ли?..
– Нет, бруки, бруки… штаны… – перебирал слова Антымавле, думая, что Глебов не понимает.
Как-то Антымавле был в Увэлене. Видел, как раскладывались и расставлялись товары в новом магазине, и заметил, что пиджаки вешают на специальные плечики, но так и не узнал, как вешаются брюки. Антымавле сам сделал плечики для своих костюмов, но долго думал, куда же приспособить брюки. Пробовал класть их сверху пиджаков, но они скатывались и падали. И наконец догадался – туго свернул брюки трубочкой и втиснул их в рукава пиджаков. Получилось хорошо, Антымавле остался доволен. Он не понимал, почему улыбается Глебов. Тот раскрыл секрет хранения брюк.
– Ка-а-комей! И как это я не заметил, – ударил себя рукой по голове Антымавле. – Ведь видел же, что у плечиков висит еще одна палочка, но никак не мог догадаться, для чего это, – он тут же рванулся и снял один костюм. – Смотри, кыгите, смотри, – тормошил он Глебова.
Действительно, плечики были скопированы точно, только вместо крючков из проволоки, которой не оказалось под руками, Антымавле подвязал нерпичьи ремешки. Антымавле тут же поснимал все пиджаки, повытаскивал измятые брюки и развесил костюмы как полагается.
«И какой дурак додумался послать сюда эти костюмы?» – возмущался про себя Глебов.
Торговлю Антымавле вел по записи, но это нужно было больше для формальности: он всегда помнил, кому и что дал. Обыкновенную ученическую тетрадь он разлиновывал на три графы и записывал дату римскими цифрами, рубли и копейки. Если строчки не хватало на одного человека, он занимал вторую.
Товары не записывал, а указывал лишь дату, розничную цену и общую сумму. Иногда в тетради встречались перерывы в записях по два-три дня, а часто и до десяти дней.
– Почему не торговал в эти дни?
– В Энмын за товарами ездили.
Глебов ткнул карандашом в дату от 5/V – 1934 года.
– Кто это у тебя покупал?
Антымавле вгляделся в запись, задумался:
– Это приезжал ванкаремский чавчыв Вальгыргин. Три песца привез… Взял две плитки чая, пять килограммов сахару, десять метров материала. Вот такого, – показал продавец на отрез. – Десять пачек патронов к винчестеру «30 на 40», муки… – перечислял Антымавле.
Глебов незаметно взял счеты и стал откладывать косточки: он хорошо знал цены товаров. И когда Антымавле кончил перечислять, то сумма, отложенная на счетах, точно совпала с записью в тетради.
– У тебя в голове, Антымавле, вторая такая тетрадь, даже лучше. Тетрадь может потеряться, а голову никогда не потеряешь.
Антымавле было приятно, но он не подал виду.
Недостачи не оказалось, но откуда-то выплыли излишки около одного килограмма сухофруктов, а из заготовок не хватало одной пары торбасов.
Антымавле хорошо усвоил русские слова, связанные с торговлей, ему было понятно, что такое «излишки», «недостача», поэтому он удивился и даже немного испугался. «Откуда у меня могло оказаться лишнее? Компот никто не брал, он сухой и невкусный. А куда могли деться торбаса? Надо еще раз проверить», – решил он.
Антымавле снова перевесил компот, находившийся в ящике и в мешке, – и опять оказалось лишнее. Он стал вспоминать подробности последней поездки: «В Пильгине я принял пять нерпичьих шкур, – шептали губы, – в Кувлючине… Какумей!» – вспомнил он, бросился в угол и снова схватил мешок, который только что взвешивал:
– Вот нутку, здесь! Потеряться не может!
В мешке вместе с фруктами лежали новые нерпичьи торбаса. Взвесили остатки – все совпало.
– Этки, плохо, Антымавле, держать вместе с сухофруктами торбаса. В торбасах ходят, а сухофрукты едят. Портятся от этого продукты, – сказал Глебов.
– Торбаса новые, никто не ходил. А наши все равно не покупают компот.
– Но от этого же портится товар. Пусть у тебя не берут – увезем в другое место, и там возьмут. Учет ты ведешь хорошо, но нужно учиться дальше, – объяснил Глебов, усевшись на китовом позвонке рядом с прилавком. – Вот, например, ты торгуешь прямо в кухлянке. Хотя она у тебя и чистая, но все равно, когда ты отпускаешь муку, сахар или крупу, то шерсть попадает на продукты, покупатель недоволен: «Почему товар грязный?»
– Наши никогда не ругаются, – авторитетно заявил Антымавле.
– Все равно это плохо. Сейчас не ругаются, но скоро начнут.
– Кэйве, правта,– закивал головой Антымавле.
– При торговле халат надо.
– Какой халат?
– Халат белый, как камлейка. Я пришлю тебе обязательно. А сейчас надо сшить чистую белую камлейку и торговать в ней. Валем – понял?
– Ии.
– Ох, и холодище же у тебя, – передернулся всем телом Глебов. – Пошли в ярангу, там поговорим подробнее.
Вышли наружным ходом. На улице весело играли ребятишки. Мальчишка лет шести бегом проволок мимо Глебова обломок оленьего рога. Что-то промелькнуло перед глазами, и рог повис на аркане. Мальчишка постарше уперся ногами в снег и, как настоящий пастух, волочил пойманного «оленя». «Олень» взбивал обломком рога снег, упрямился, но подошвы торбасов заскользили, и «олень» повалился на бок.
– Поймал, поймал! – орали дети.
– В оленей играют. А вон мой постоянный помощник, тоже хочет стать продавцом, – показал Антымавле на рослого парнишку. – Ыттувги, сын Гырголя. Все равно что мой сын. Он читать умеет.
В пологе было тепло. Посапывал чайник над жирником. Имлинэ, придвинувшись поближе к свету, тщательно зашивала дырку на дорожных торбасах Глебова. Он не просил об этом, но хозяйка не может допустить, чтобы гость поехал дальше в рваных торбасах.
Рядом с матерью копошилась совершенно голенькая девочка, вчерашняя знакомая Глебова. Она нет-нет да и ухватывалась цепкими ручонками за завязку торбасов.
– Ки-ки! – тихо говорила Имлинэ и осторожно разжимала кулачок ребенка.
Антымавле, скрестив ноги, сидел посреди полога с другой стороны и прихлебывал чай из блюдечка. Глебов полулежал. Как ни старался он приспособиться сидеть по-чукотски – ничего не выходило. Рядом с Глебовым сидел Теркынто. Его специально пригласили для разъяснения непонятного: Теркынто лучше Антымавле владел русским языком. Если в магазине Глебов и Антымавле как-то могли понимать друг друга, то для серьезного разговора слов у обоих не хватало.
– А ты тоже ре-ви-ззз-ор? – неожиданно спросил Антымавле, кое-как выговорив трудное слово.
– Нет, но раз я поехал, то должен посмотреть работу всех торговых точек.
– Ааа, – согласился Антымавле и задумался.
Ему все больше и больше нравился Глебов. Он остался таким же, как и два года назад. Глебов к нему относился, как к равному, не смеялся над его изобретениями в торговле и все время давал хорошие советы. А главное, Глебов не брезговал ничем чукотским, а если что ему было неприятно, он прямо говорил, что русский человек не привык к этому, и никто на него не обижался. Утром Антымавле дал наказ жене приготовить настоящий русский суп из оленины с макаронами, объяснив ей, что гость может есть не все, что едят чукчи.
– А где же Тымнеквын? – вдруг спросил Глебов. – Никогда не забуду первую встречу со стариком. Как он тогда удивился дешевизне товаров, – улыбнулся Глебов, – а я же знал, что у него в заначке еще шкурка есть.
– Умер Тымнеквын, – с грустью в голосе произнес Антымавле. – Три зимы прошло. Старик сильно болел, плохо видел. Просил меня освободить его от жизни. Я не мог. Говорил ему, что я кооператор, мне нельзя этого делать. Гырголь тоже так говорил старику. Правда, старик прямо об этом не говорил, но мы понимали, что он хочет себе смерти…
Имлинэ стиснула в руках торбаса Глебова и не сводила остановившихся глаз с пламени жирника. Девочка ухватилась ручонками за подошву и тянула ее в рот, пытаясь прикусить подошву, как прикусывала ее мама, Теркынто, вытянув ноги, закинув их одну на другую, оперся локтями на колени и смотрел в пол.
– На море умер старик. На охоте…
Молчание нарушил топот ног в чоттагине.
– Кто там? – тихо спросила Имлинэ.
– Это я, Гырголь.
Бесшумно приподнялась входная шкура, и в полог просунулась голова Гырголя.
Антымавле, словно ничего не слышал и не видел, сидел задумавшись.
– Море сильно любил, на море и умер.
– Жалко, – нарушил молчание Глебов.
– Тебя часто вспоминал…
– Чай пить будешь? – обратилась Имлинэ к Гырголю.
– Ии, – кивнул тот и влез в полог по пояс.
– Вот тоже, как Тымнеквын, – кивнул головой на Гырголя Антымавле. – Море хорошо знает, удачливый. Наша Советская власть он.
– Плохо только у нас, – перешел сразу к делу Гырголь. – Патронов мало, ружей нет. Мотор сломался. Капканы негодные. Их только на умку ставить. Как попал песец, так перебивает лапу и на трех ногах уходит в тундру.
Гырголь отодвинул в сторону пустую кружку…
– Я как член нацсовета каждый день хожу, говорю: если погода хорошая, надо идти в тундру песца ловить, план выполнять, а если северный ветер, то говорю: в море идти надо. Сети ставить…
– Что же вы молчите? Почему Зильбергу… в Увэлен не сообщаете?..
– Там тоже капканов нет, патронов нет…
– Вот что, пусть завтра же Гырголь возьмет мотор, соберет все капканы большого размера и едет в Увэлен, – сказал Глебов. – Там сейчас работает слесарная кооперативная мастерская. Свои мастера Келевги, Тымнетагин все умеют делать. Отремонтируют мотор, из больших капканов сделают маленькие. Я напишу записку, чтобы вам все быстро сделали…
– Верно, пусть помогут, – обрадовался Гырголь. – Только собак мало, – обратился он к Антымавле.
– Может, у Рыно двух возьмешь. У него Четлё хороший, Кочатко сильный. Верно, он любит на снегу вверх лапами кататься, как умка, но работает хорошо. Молодые щенки уже большие стали. Потом у Эттытегина можно взять, – советовал Антымавле.
– Ии, – не стал возражать Гырголь. – Собак найдем.
В полог вползли второй каюр Глебова и Рыно. Имлинэ, не спрашивая, налила им по кружке чая и пододвинула столик.
– Сейчас лучше будет. В этом году пароход пришел, с нашими советскими товарами. Больше американских товаров не будет.
– Хорошо бы ружья настоящие привезли, – вмешался Рыно. – А то карабином стреляешь, стреляешь, только зад умке щекочешь. Карабин большой, тяжелый. Я два дня с него лишнее дерево срубал теслом.
– Вот пертанка хорошая, – заметил Теркынто.
– Берданка, – поправил Глебов.
– Хотя и длинный ствол, но бьет метко и далеко. Винчестер тридцать на сорок хороший, но патронов нет. У карабина патрон большой, как палец, а пороху с ноготь. Из пуль свинцовых хорошо дробь делать, свинец мягкий, ножом легко режется…
– Ничего, будут и у нас хорошие карабины, – заверил Глебов и обратился к Антымавле. – Торговать нам по-другому надо. Нельзя только береговых обслуживать, надо и в тундру ездить, с оленеводами торговать. Наша кооперация называется интегральной. Как бы это вам объяснить?.. – задумался Глебов, поправляя кожаный мешочек на правой культе. – В общем, мы должны покупать у охотников не только пушнину, но и шкуры нерп, лахтаков, моржей, ремни, мясо, жир… Можем давать в кредит, в долг и главное – обеспечить все население нужными товарами, – Глебов потянулся левой рукой в карман за папиросой.
– Это я понимаю, но товаров мало. Того, что просят, не хватает. Нужен брезент, толь, железо для нарт, капканы, винтовки, веревки, – возразил Антымавле.
– Завтра в Гуйгун съездим, поговорим с людьми…
Гуйгун близко. Если сесть в Инрылине на нарту, то не успеешь даже устать, как будешь уже в Гуйгуне.
Раньше здесь не было жилья, всего одна яранга стояла. Но как только исчезли моржовые лежбища у острова Кувлючин и у мыса Инрылин, люди обосновались здесь. В этом месте встречалось больше нерпы, лахтака, в озерах водилась рыба. Самый старый житель Гывагыргин считался хозяином гуйгунской земли.
Жили гуйгунцы в полуземлянках, в полуярангах, наполовину врытых в землю. Стойки стен из челюстей кита обложены дерном, а крыши покрыты старыми моржовыми шкурами и прижаты толстыми ремнями с кожаными отвесами. Внутри холодный чоттагин и теплый полог. Кое у кого сохранились пологи из медвежьих шкур. Этим и отличались жилища гуйгунцев от обычных чукотских жилищ.
Жилища гуйгунцев прилепились у края невысокого обрыва, в два ряда вытянувшись по пригорку. Мела легкая поземка, скрывая, чернеющие входы яранг.
Идет между яранг чукча Ринтынет, пожилой, но крепкий. Полощет ветер засаленные полы старенькой кухлянки. С рождения не повезло этому человеку. Может быть, оттого, что его назвали Ринтынетом – Брошенным. Пожалуй, никто так не голодал, как семья Ринтынета. Хорошо хоть соседи добрые – подкармливали часто. Но, как ни странно, никогда не унывал Брошенный, всегда был весел и жизнерадостен и не терял надежды, что счастье придет. Куча ребятишек – подрастут, окрепнут, семья сильной станет. Шутил, смеялся Ринтынет, словно для него не существовало никаких невзгод, и был в курсе всех событий: очень он любил первым узнать новости и сообщить их людям.
Еще не встали с нарт только что подъехавшие Глебов и Антымавле, как Ринтынет уже был тут как тут.
– Надо бы сразу людей собрать, – обратился Глебов к Антымавле. – Сегодня поговорить, а завтра дальше поедем.
– Можно. – И Антымавле попросил Ринтынета оповестить всех гуйгунцев.
– Эгей! – обрадовался поручению Ринтынет и легко затрусил от яранги к яранге.
– Мэй, игыр сопыраний, – кричал он в открытую дверь. – Клепов приехал! – И бежал дальше.
Из одной яранги выглянула женщина, увидела Ринтынета, направлявшегося к ним, и сказала сидящим в чоттагине:
– Опять Сапыр идет. Какие-то вести несет…
Ринтынет любил всякого рода собрания. Правда, он не мог выговорить правильно слова «собрание», у него всегда получалось «сапырани». И люди быстро присвоили ему кличку «Сапыр». Сам он не возражал: может, новое имя принесет счастье?
