Текст книги "Антымавле - торговый человек"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Ринтылин не ожидал такого почетного гостя. Пылёк не любил ездить к береговым. Какая в том нужда? Но на этот раз события сломили гордость чаучу и заставили его поехать к Ринтылину за советом.
Лежит Пылёк на мягких шкурах, тело прикрыто пыжиковым одеялом. Варится над жирником свежая оленина, аппетитный запах щекочет носы хозяев.
– Если еще раз приедет Антымавле, я совсем без людей останусь, – не выдержал Пылёк. – Етыкай ушел, сын его тоже. Сразу на двух пастухов меньше стало. Коравье наглым становится…
Ринтылин молча слушал Пылёка, часто поддакивал. Рэнто передернулся всем телом при упоминаний имени Антымавле, вздрогнул, но не проронил ни слова.
Пылёк высказывал то, над чем часто задумывался последнее время сам Ринтылин. Старик рассчитывал, что с его уходом из Инрылина уйдут и люди. Как же они без байдары обойдутся? Оно бы так и вышло, но в Инрылине появился вельбот, товары в кооперате умножились. Авторитет знающих совсем пропал. Даже здесь, в Ымылёне, тревожные разговоры. И все это Антымавле и Гырголь делают. Свои, а во всем с русилит соглашаются, следуют их советам.
– Так дальше будет, олени разбегутся, – будоражил мысли Ринтылина Пылёк. – Твои важенки тучные, хороших телят принесут. Но кто смотреть за ними будет?
– Надо с помощниками посоветоваться, – предложил Ринтылин. – Они все знают, подскажут. Твоя беда – моя беда. Ну-ка, огниво попробую вызвать. Оно хороший советчик.
Вздрогнул в руках Ринтылина бубен, и даже без удара палочкой зазвенела покрышка. Сам он запел глухим тихим голосом:
– Ах-ха-ия-ааа!
Медленно гаснут светильники. Крепчает голос, сильнее дрожит бубен в руках.
– Эми! Где ты? – резким голосом спрашивает Ринтылин.
– Оо-оо! Далеко я, – отвечает чужой незнакомый голос.
И вдруг все явственно слышат визг огнива где-то далеко-далеко.
Пылёку хорошо знаком был этот звук, и сейчас ему показалось, что это он сам, Пылёк, разводит огонь на новой стоянке потомственным огнивом.
Взвизгивает огниво, словно его только что взяли в руки. Ринтылин перестал петь:
– Слушайте! Слушайте!
Сильнее визжит огниво, еще сильнее. Уши режет. Люди не шевелятся. Потом визг стал стихать, вырвался вздох облегчения, и вдруг все исчезло из груди Ринтылина.
– Ытреч! Все!
– Но почему же не слышно было, как ты советовался с огнивом? – спросил Пылёк.
– Огниво навеяло мне мысли и дало советы, – объяснил Ринтылин.
Вновь разгорелись светильники. Ринтылин медленно поднял голову, уставился неподвижном взглядом в угол и начал:
– Два полоза у нарты. Когда один сломается, никуда не уедешь, так же и два человека – основа семьи – муж и жена не могут жить друг без друга. Один умрет, умрет второй. Пусть так будет. Пусть разум у него помутится от страшной тоски и одиночества. Страшно, когда человек одинок. Акы-ка-ка! – передернулся всем телом Ринтылин. – А когда одиноким станет, пусть и его друзья – русилит – несчастным посчитают, потеряют в него веру. Как страшно будет!.. – Ринтылин умолк и сидел, покачиваясь, опустив голову.
Тихо стало в пологе. Молчал Пылёк, глубоко дышал Рэнто.
– Большой канаёлгин – морской бычок всегда проглатывает маленького. Ты – канаёлгин, большой канаёлгин… Сильный, – повернулся к Пылёку Ринтылин. – Лето теплое скоро будет. Оленю тяжело в тундре. Ох, как тяжело! К морю его тянет, к спокойствию. Сблизятся стада. Будут два стада рядом, и большое проглотит маленькое, как канаёлгин глотает маленького бычка. Ха-ха! – со злорадством рассмеялся Ринтылин. – И тогда вернется к тебе Етыкай послушным, как теленок!
Пылёк понял. Ведь верно, летом третье стадо, совсем рядом со стадом Аннелё. Смешать… Переставить свою метку на оленей Аннелё… Попробуй потом разберись… Верно советует Ринтылин. Верно!
– Гок! Устал! – выдохнул Ринтылин.
…В открытую дверь лавки заглянуло утреннее солнце и осветило прилавок. Большая куча белых пушистых шкурок засеребрилась, словно только что выпавший снег. Антымавле брал каждую шкурку, подкидывал на руках, встряхивал во всю длину, потом нежно проводил рукой по меху и внимательно разглядывал его.
– Первый сорт, – вслух произносил он, привязывал фанерную бирку, и вешал шкурку в прохладном углу лавки.
В тетради, лежавшей тут же на прилавке, он химическим карандашом сделал запись. На чистом листе в левом углу стояла дата: «25/IV–35», ниже один под другим нарисованы три изображения зверей. Против каждой фигурки он ставил римские цифры I, II, III, что означало сортность.
Антымавле перебрал все шкурки и только две отложил в сторону. В записи получилось больше римских цифр I.
– Имлинэ, – негромко окликнул он.
– Гой! – откликнулась та и тихо показалась в дверях чоттагина.
– Два убиты винтовками, дырки в шкурках есть. Зашить надо.
– Сейчас, – просто сказала она.
Золотые руки были у Имлинэ. Она могла так тонко и незаметно стянуть дырочку на шкурке, что после невозможно было найти изъян. А часто Имлинэ не только зашивала дыры в шкурках, но и счищала лишний жир с мездры и даже иногда поправляла Антымавле, говоря, что, пожалуй, этот песец лучше того и нужно повесить его в кучку, где висят самые лучшие шкурки. Антымавле снова внимательно просматривал шкурку и соглашался с женой. И всегда пушнина, собранная Антымавле, отличалась чистотой и аккуратностью и получала самую лучшую оценку в факториях.
– Это работа Имлинэ, моей жены, – с гордостью говорил он приемщику. – Она даже жир с меха снимать умеет.
Антымавле гордился своей женой, но никогда не высказывал своего восхищения ей вслух: так уж принято у северных людей. Только один раз за все время он повысил голос на жену, упрекнув ее за сплетни. Но Имлинэ, как и все женщины, любила посудачить – ведь без этого жить было бы скучно.
– Рай-рай, Тымнекели проснулась, – оторвал ее от дела. Антымавле.
– Кончила я, – Имлинэ положила на прилавок шкурку и скрылась в чоттагине.
Закончив дела в лавке, Антымавле вышел на улицу. Долго стоял, вглядываясь в морскую даль. Солнце уже поднялось высоко, было тепло, снег слегка подтаял и стал мягким.
Конец апреля, а кругом еще снег и снег. Только чуть-чуть почернели бугорки холмов да на вершинах торосов повисли сосульки. Весна выдалась поздняя. «Пусть постоит хорошая погода. Рождающимся в тундре хорошо будет», – пожелал Антымавле удачи чаучу.
В Инрылине было тихо. Мужчины в море пропадают, нерпу на льду бьют. Только один Эттытегин собрался рано утром и на шести собаках поехал куда-то по косе в сторону Нешкана.
– Йыккайым! – вздохнул Антымавле. Его тоже тянуло в море. Человека, родившегося охотником, всегда тянет в море, на свободу. «Ладно, чаю попью и тоже в море», – решил Антымавле.
– Атэй! – потянулась к нему Тымнекели. – Смотри! – И показала маленькую куколку, сшитую из обрезков шкур. – Кыгите, моя. Моя девочка. – Тымнекели забралась на колени Антымавле.
Антымавле отодвинул косичку девочки, щекотавшую щеку, и прижался к нежному телу дочери. Тымнекели была совсем как мать. Косы еще, правда, не такие, как у Имлинэ, – они пока еще тоненькие и непокорные, торчат, как палочки, в разные стороны. Но на пухлых щечках такие же ямочки, как у матери. И одевает свою дочь Имлинэ по-новому: яркое, красное платьице, чулочки детские, голубые ленточки в косичках. И кажется отцу с матерью, что их дочь самая красивая в Инрылине. Действительно, девочка всегда ходила нарядной и аккуратно одетой.
Имлинэ поставила столик на коротких ножках, чашки с блюдцами, положила сахар.
– Вай-вай! На! – поднес дочери кусочек сахару Антымавле.
Тымнекели что-то лепетала, грызла сахар и все время наряжала лоскутками свою куклу.
Антымавле сидел, не двигаясь, чтобы не потревожить так удобно устроившуюся на ногах дочь.
– Мэй, на улицу надо, – пощекотал он ее под мышками. – Сходи, посмотри, что сделал Укуми.
– Кто Укуми? – спросила Тымнекели, продолжая наряжать куколку. – Ты всегда говоришь: Укуми, Укуми. Я не знаю Укуми. – обиделась девочка.
– Ну, что ж, слушай.
Давно-давно в темноте люди жили. Не было месяца, не было солнца, ничего не было. Ощупью жили, – Антымавле зажмурил глаза и вытянул руки. – И жил тогда в Увэлене сиротка с бабушкой. Маленький он был, чуть больше тебя. И вот однажды вышел он в темноте на улицу. Пошел в тундру к большой снежной горе. Долго шел. И вдруг увидел яркий огонечек. Подходит ближе, огонечек больше становится, ярче светится. Забрался на гору, а там большое подземное жилище – клегран. Свет оттуда идет. Вход в клегран из-под земли. Когда люди заходят, то, как нерпа, выныривают из норы. Высунулся сиротка, посмотрел снизу вверх. А там мячище большой висит, огромный мячище, а рядом маленький. Старушка в жилище сидит, и девочка по жилищу ходит, маленькая девочка, как ты…
Имлинэ не раз слышала эту сказку, но все равно, позабыв о всех делах, застыла на корточках и слушала не двигаясь. Очень уж хорошо рассказывал Антымавле.
– Сказал про себя сиротка девочке: «Вот тот мячик выпроси. Выпроси мячик!»
Повиновалась девочка:
– Мячик дайте. Пока играть буду!
Старушка встала, маленький мячик отвязала, дала. Опять мысленно сказал Укуми: «Ах, вон тот, большой выпроси!» Бросила девочка маленький мячик.
– Теперь тот, большой дайте!
Старик на нарах сидел, вдруг сказал:
– Ки-ки! Нельзя, нельзя!
Девочка расплакалась. А сиротка опять мысленно говорит: «Плачь сильнее, выпрашивай!» Ох, и плачет девочка! Не выдержал старик, сказал:
– Отвяжите мяч, дайте.
Сняли мячище, дали. Взяла мячище девочка, играть стала. Успокоились люди. «Поближе, вот здесь играй!» – приказывает Укуми.
Села поближе, играет в мяч. Вдруг уронила во входное отверстие. Схватил мячик сиротка и побежал. Сильно побежал! За ним погнались!
У Укуми рукавички из собачьих лапок. Нагонять его стали. Бросил рукавички – собачий лай позади себя слышит. Обернулся, видит – рукавички в собак превратились, погоню сдерживают. Дальше бежит. Бежит и мяч разорвать пытается. Оторвал кое-как кисточки пушистые, бросил вверх – вдруг луна появилась. Оторвал еще кисточки, бросил вверх – солнышко вышло. Поднатужился сиротка, разорвал мяч, швырнул вверх его содержимое, шерсть оленью, – скопления звезд образовались. Остатки мяча бросил – светло, как днем, кругом стало.
– Врут, наверно, – вдруг вмешалась Имлинэ.
– Не знаю, так люди рассказывают.
– А Укуми, Укуми что дальше сделал? – дергала за рукав Тымнекели.
– Пришел домой. Бабушку разбудил:
– Бабуся, бабуся! Ну-ка, проснись, высунься из полога!
Показалась бабушка, зажмурилась от яркого света. Обрадовалась, оделась поспешно и к соседям с вестью побежала.
– Ну-ка, просыпайтесь, люди! Просыпайтесь! Мой Укуми солнце сделал!
Все выходили и чуть не слепли, впервые увидев такой яркий свет, но потом долго радовались.
– Ымымей, – затормошила мать Тымнекели. – Мне тоже мяч сделай!
– Сделаю, сделаю, потом только.
– Нет, сейчас сделай! – И Тымнекели разревелась.
– Что ж, сшей ей мячик, – сказал Антымавле и только собрался выходить из полога, как услышал топот.
– Кто там?
– Это я, Гырголь.
– Заходи!
Гырголь забрался в полог, попросил чаю и стал рассказывать охотничьи новости.
– Новым ружьем лахтака убил я. Молодой лахтак, прошлогодний. Шкуру кольцами снял на ремни. Сейчас жена вам должное принесет. Свежатинки попробуете. Ыттувги пару нерп убил, еще идет. Охотник будет, как я.
– Нет, пожалуй, продавец, – возразил Антымавле.
– Потом видно будет. Приятно родителям, что работящий.
– Сегодня подсчитал я: товаров много продал, больше, чем в прошлом году. Хорошо бы в Увэлен съездить, отчет отвезти, пушнину…
– Рай, слышишь, как будто нарта прошла, – перебил Гырголь.
– Выйдем.
В Инрылин прибыли две нарты, на первой Эттытегин, на второй Ринтылин. Антымавле удивился, но встречать их не пошел и занялся своими делами в лавке. Через некоторое время в дверях появилась тощая фигура Ринтылина. Одет он был бедно, засаленная камлейка, под ней старенькая потертая кухлянка. «Будто носить нечего», – подумал Антымавле и холодно сказал:
– Етти.
– Ии, – ответил Ринтылин и присел у порога.
Ринтылин пристально осматривал лавку. Его взгляд дольше всего задержался на связках пушнины, лотом обошел все полки:
– Торгуешь?
– Ии.
– У тебя, кажется, товаров больше стало?
– Что нужно, все есть.
Ринтылин сел на китовый позвонок.
– А ты знаешь, что Тымнеквын мой брат? – неожиданно задал вопрос Ринтылин.
– Знаю.
– А ты знаешь, что Имлинэ моя племянница?
– Знаю.
– Это хорошо, что ты не забыл, кто твои родственники. Только вот родственники не хотят, чтобы Имлинэ с тобой жила.
– Как? – опешил Антымавле. Всего ожидал он от Ринтылина, но не этого. – Она живет сама по себе и вам не подвластна.
– Но мы родственники и вправе требовать, чтобы она вернулась к своим родным. Я приехал за ней.
– Спроси-ка у нее, – дрогнувшим голосом ответил Антымавле, и сердце его похолодело, в ногах появилась слабость.
В глубине глаз Ринтылина мелькнуло удовлетворение. Он молча встал, еще раз окинул взглядом полки, вышел с достоинством правого наружным входом и прошел в чоттагин. Антымавле уже был там и стоял, опершись о косяк «служебного» входа.
– Ки-ки, нельзя, нельзя! Я сама, – слышалось из полога. – Пальцы обрежешь. Ки-ки.
В пологе шили мяч для Тымнекели. Имлинэ маленьким пекулем на широкой плоской доске делала выкройки из черной нерпичьей шкуры. Как только она клала пекуль, чтобы наложить одну выкройку на другую, девочка хватала его и пробовала подражать матери.
– Ки-ки! Вертунья, – уже не первый раз повторяла Имлинэ.
– Имлинэ, выгляни! – повелительно сказал Ринтылин.
– Кыке! – ахнула Имлинэ, увидев Ринтылина. Она никак не ожидала встретить его у себя в яранге.
– Имлинэ! Кто твой отец?
– Отца я знаю, Тымнеквын, – ничего не понимая, ответила она.
– А я, Ринтылин, брат Тымнеквына. Он умер, поэтому почти твоим отцом считаюсь я.
– Но я…
– Я не хочу, чтобы ты жила с этим! – оборвал он ее и резким жестом показал на Антымавле. – Не хотят этого и все родственники. Собирайся, поедем!
– Куда?!
– К нам. – И Ринтылин вплотную приблизился к Имлинэ.
– Я не хочу…
– Тагам! – прошипел зло Ринтылин и схватил за руку Имлинэ. – Это древний закон, и ты поедешь! Так должно быть!
У Антымавле словно помутился разум. Он не помнил, как выхватил нож и бросился на Ринтылина.
– Я покажу вам, издевающимся! Древний закон! Нет такого закона! – кричал он.
Ринтылин не ожидал этого и, позабыв, что он стар и дряхл, выскочил с ловкостью молодого на улицу. В чоттагине остался его посох.
– Вай-вай! На! – подхватил его Антымавле и со всей силой швырнул за двери.
Мысли путались. Борьба с Рэнто, бой на копьях, заискивание Ринтылина, сплетни, ложь и это… Почему молчит она? Может, хочет уйти к ним, к насильникам, живущим старым законом. И в это время Антымавле почувствовал, что Имлинэ рядом. Родная и близкая. Сомнения исчезли, все было понятно без слов.
– Разве я уйду от тебя? Лучше смерть, – прошептала Имлинэ.
Антымавле прижался к ней.
– Без тебя мне тоже смерть.
И, может быть, долго они так и сидели бы вместе, переживая случившееся, но тут раздался плач. Тымнекели все же порезала себе палец пекулем…
А вечером, полураздетый и запыхавшийся от быстрого бега, ворвался к Антымавле Гырголь.
– Этки, плохо, – спешил он рассказать страшную историю. – Ыттувги пустой пришел. Я видел, две нерпы убил. Шел сзади. Вдруг без ничего. Спрашиваю: «Где нерпы?» Молчит. Потом рассказал. Только с моря к косе подошел, вдруг пуля над ухом. Испугался Ыттувги. Снова пуля над головой. Смотрит, человек к нему бежит. Оказывается Рэнто. Отобрал нерп у слабого.
У Антымавле сжались губы.
– Мщение нужно!
– Мы как будто живем в старое время, – возразил Гырголь. – Если мы это сделаем, нас накажут. Я думаю, надо съездить в Энмын и по железным проволокам сообщить в Увэлен РИКу.
– Пожалуй, верно, – согласился Антымавле.
– Я сам поеду, с оружием поеду. Меня не тронет Рэнто, а пуля моя никогда не пролетит мимо цели.
Если упал один олень, стадо продолжает идтиС Катрыткинской культбазы вышла упряжка в двенадцать собак с двумя седоками. Люди были вооружены, тепло и хорошо одеты. Каюр – уполномоченный окружной милиции, здоровый и сильный Аймет, пассажир – начальник районной милиции Гой.
Как только упряжка скрылась из виду, Аймет свернул с укатанной дороги и, избегая жилых мест и встреч с людьми, пошел целиной, через перевалы на север, к стойбищу Ымылён.
…Рэнто был зол. Как это он допустил такую оплошность? Обычно он по слуху определял, свои или чужие люди подходили к его жилью, а на этот раз прозевал. Правда, ему удалось всадить нож в грудь Гою, но рядом оказался Аймет, который неожиданно заломил руки за спину, а раненый Гой так ударил в живот, что он потерял сознание. Когда пришел в себя, то руки и ноги были уже связаны. Так его и привезли в Увэлен.
– Мэркычгыргыт! – бормотал самое ругательное слово Рэнто, ворочаясь на лежанке из шкур оленей.
Третий день сидел Рэнто в кладовой слесарной мастерской. Охранник Иммой не спускал глаз с Рэнто и держал наготове наган. Он знал, что от Рэнто можно ожидать любой каверзы. Курок на всякий случай был взведен. Еще утром Рэнто сказал, что он видел во сне отца, который звал его домой.
– Раз, два, три… – подсчитал по пальцам Рэнто. – Через три ночи я должен быть дома.
Это насторожило охранников. Они стали чаще сменяться.
Было уже далеко за полночь. Рэнто притих, успокоился и дышал ровно и спокойно. Иммой, сидя у самых дверей, еле сдерживался: глаза невольно слипались и голова падала на грудь. Иммой не знал, что Рэнто следит за каждым его движением и выжидает, словно медведь, приготовившийся к прыжку на моржа.
Иммою казалось, что он и глаз не закрывал, но когда глянул на место, где лежал Рэнто, там было пусто, а в открытую дверь тянуло холодком наступившего утра.
– Амын вай! – испугался Иммой и с наганом в руках выскочил на улицу.
Увэлен был окутан густым туманом. Смутно выступали из него ближайшие яранги. Куда мог скрыться Рэнто? На снегу от тумана выступил пушистый иней. Иммой увидел след ноги Рэнто, потом другой. След вел к первой яранге, затем направился в сторону лагуны. Иммой побежал к Гою.
Рэнто благодарил Ринтылина за помощь: вовремя послал густой туман. В первой попавшейся яранге он схватил охотничий нож, прихватил охотничью палку, лыжи-ракетки, на ходу перевязал ремни, надел на ноги и легко понесся на ту сторону лагуны.
Увэлен скрылся в тумане. Рэнто не чувствовал усталости, ноги легко несли его вдоль черных проталин, где снег был тверже. Мелькнула коса Куулин, за ней Большой нос. Напротив горловины Рэнто перебежал на косу и по ней направился к Тункену, но, немного не добегая, свернул в море, к кромке припая. Он перепрыгивал с тороса на торос, нисколько не замедляя бега. И едва ли кто мог сейчас с ним соперничать. Рэнто бегал, как дикий олень, а оленя догнать невозможно.
Лед стал торосистее. Кромка была рядом. Несколько прыжков – и Рэнто у кромки.
Течение быстро несло лед на север. Временами его прижимало к припаю, отдельные глыбы льдин топорщились, подымались и с шумом обрушивались на кромку. Рэнто немного переждал, и, когда с ним поравнялось большое поле льда, он, не задумываясь, запрыгал по льдинам. Они уходили вглубь под тяжестью Рэнто, но он успевал перешагнуть на следующие. На твердом поле он остановился, обтер рукавом потное лицо и посмотрел в сторону припая.
– Как на вельботе домой приеду, – удовлетворенно вздохнул он. – Рэнто нелегко убить.
Лед несло со скоростью бега человека. Вскоре в тумане скрылась кромка припая, образовалась полынья. Но Рэнто был спокоен. Он знал, что эта полынья тянется от Инчувина до Утена, а дальше у скал лед снова поджимает к берегу. Там можно будет сойти на берег.
Рэнто, тяжело дыша, присел на небольшую глыбу льда, довольный собой, своей хитростью…
Како возвращался обратно. Теперь он уже не задерживался у родных и знакомых, а спешил в Инрылин. Даже у себя дома, в Энмыне, он только переночевал, а утром двинулся дальше. Опасаться было некого. По дороге он встретил нарты, и на одной из них сидел со связанными руками угрюмый Рэнто.
Стоял месяц весенних вод, когда вода в реках выходит из берегов, но пока разлива еще не было. Лишь на ровных полях морского льда скопились большие лужи, да кое-где вода начала просасывать промоины. Солнце поднялось высоко и изрядно припекало. Ледок в лужицах, образовавшийся за ночь, растаял, и Како направлял упряжку прямо по воде, не опасаясь, что собаки порежут лапы.
– Анэ-аа-нэ-аа! – напевал Како запомнившийся напев увэленской песни. Он все еще был под впечатлениями пережитого в Увэлене.
– Ох, и повеселю Антымавле, – вслух рассуждал Како, решив удивить его патефоном, который оказался первым призом на собачьих гонках. – Сначала эту песню сыграю. Она веселая. – И Како попытался пропеть мотив «Катюши». – Потом ту, под которую плясал русский танец сын вдовы Панай… Пусть порадуется Антымавле.
Слева показалось стойбище Ымылён. Яранги сиротливо раскинулись по косе. И не знал Како, что в предпоследней яранге уже давно сидит Рэнто и с жадностью насыщается кусками холодного нерпичьего мяса.
– Ты тем же должен ответить, раз с тобой так поступают, – советовал Ринтылин. – Начни с ближайших.
– Я уже решил – начну с Антымавле. Мне все равно не дадут жить!
Женщина, молча подававшая еду, не выдержала и чуть слышно сказала:
– Мы скоро сдохнем с голоду. Детей пожалейте!
– С каких это пор женщины стали вмешиваться в мужские дела? – повернулся к ней Рэнто.
Женщина в страхе отпрянула назад и забилась в угол. Она хорошо знала силу кулаков мужа.
Како не слышал этого разговора. Вечером он уже был в Инрылине.
– Вот, привез, – сказал довольный Како и показал весы.
С помощью инрылинцев с трудом втащили их в лавку, и Како, как знающий, показал, как их надо собрать. Весы заняли почти треть лавки, но зато теперь можно было взвешивать любую тяжесть.
– Совсем забыл – Зильберг приедет скоро, если бездорожье его не остановит.
Антымавле задумался и не слышал, что рассказывал Како. Он знал, что каждый год Зильберг в это время приезжает за отчетом. Антымавле нечего было бояться, но на этот раз он чувствовал себя неспокойно. В бочке, в которую он складывал нерпичий жир, принимая его у охотников, оказались камни. Они лежали на слое жира, сверху были покрыты мхом, а потом еще слоем жира. По весу камни составляли половину принятого жира. Антымавле не мог даже представить себе, что Зильберг может обвинить его в растрате. Его волновало другое: кто мог это сделать?
Во всяком случае, это сделали после возвращения Антымавле из тундры. Но кто? Сдавал жир гуйгунский Пильгыкау, сдавал Гывагыргин, Эттытегин, Рыно. Антымавле перебрал всех по памяти, Гывагыргин и Рыно не могли этого сделать, в этом Антымавле был уверен. Может, Эттытегин? Пильгыкау?
Како торжественно внес в полог патефон и осторожно, поставил его на маленький столик.
– Тагам, пошли, игралку послушаем, – потянул он Антымавле.
Собрались все инрылинцы. Како достал первую пластинку (у него всего их было три) и завел:
Летят утки, летят утки
И два гуся…
– Йыккайым! – не выдержали слушатели. – Умеющие петь!
– Откуда же голос выходит?
– Наверно, там человечки сидят, – не мог объяснить по-другому Како. – Иначе как же железка станет петь? – показывал он мембрану.
Люди забыли о всех делах, отвлекся от своих мыслей и Антымавле.
– Я первый взял это поставленное, – хвастался Како. – На собаках первым пришел. Вот другую поставлю, веселую. – Како заводил пружину и ставил следующую пластинку.
Неслась бойкая, веселая музыка, заливалась гармошка:
Вдоль деревни от избы и до избы.
Побежали торопливые столбы…
– Говорят, про свет новый поют, про новый свет, – показывал свою осведомленность Како.
Прослушали все пластинки сначала один раз, потом второй, а в перерывах Како с восторгом рассказывал об Увэлене:
– Новый праздник тоже можно весело проводить.
Не стал задерживаться Како, утром уехал в Энмын.
– Чем встревожен ты? – спросил Гырголь, обеспокоенный странным поведением Антымавле. – Разве нехорошие вести привез Како? Колхоз нужен и у нас, как в Увэлене будет.
– Кэйве, это верно. Только мне в Гуйгун надо съездить. Завтра вернусь, – ничего не объясняя, ответил Антымавле.
В Инрылине случилось страшное.
В полночь Гырголь возвращался с охоты. Лахтак, волочившийся сзади, радовал его и прибавлял силы. Новая винтовка оказалась удачливой, она ни разу не сделала промаха.
Было светло, как днем, лишь низко по земле густо стлался туман. Стояла предрассветная тишина. Уже было недалеко от стойбища, когда Гырголь вдруг услышал плач ребенка.
Он остановился встревоженно.
Плач доносился из Инрылина.
«Что такое?» – не мог ничего сообразить Гырголь.
– Эээ-ааа! Ааа-аа! – неслось с берега.
«Будто Тымнекели?» – определил по голосу Гырголь и рванулся к берегу!
– Эээ-ааа! Ааа-аа! – раздавался в ночной тишине голос. Он был похож на крик чайки, когда та в середине ночи, вдруг не выдержав одиночества, жалобно и тоскливо кричит на всю тундру.
Гырголь дрожащими руками торопливо расстегнул лямки, бросил добычу и бегом взбежал на пригорок. Плакали в яранге Антымавле. Силы покинули Гырголя, он медленно, через силу приблизился к яранге. Дверь косо висела на одной нижней петле. Яранга казалась мертвой. Гырголь остановился в нерешительности. И вдруг снова раздалось горькое детское «Ааа!».
– Мэй! – крикнул Гырголь в открытую дверь.
– Ааа-эээ!
– Мэй! – повторил он, вглядываясь в сумрак жилья. Страх сковал Гырголя.
– Имлинэ!.. Имлинэ!.. – почти шепотом окликнул он.
– Аа-а-а-а! – всхлипывал голос.
Гырголь перешагнул порог. Руки дрожали, коленки подгибались. Он остановился в нерешительности. Глаза постепенно привыкли к сумраку. Входная шкура полога была закинута наверх. Вглядевшись, он увидел посередине Тымнекели и рядом какую-то темную груду. Он пригнулся и бросился к девочке. Руки коснулись скользкого, холодного. Он схватил девочку и, не помня себя, бросился к выходу. Гырголь понял: произошло самое страшное, его руки были в крови.
– Мэнин? Кто, кто? – лихорадочно спрашивал он девочку.
– Аа-аа-аа! – всхлипывала та и ничего не могла сказать.
В яранге Гырголя проснулись все. Тымнекели продолжала всхлипывать, и от нее не могли добиться ничего вразумительного. Под утро она затихла и заснула на коленях Ыттувги, к которому была привязана больше всех. Но и во сне она продолжала всхлипывать и временами плакала.
В месяц весенних вод по ночам над тундрой и морем всегда висит туман, и только когда солнышко пригреет землю, он нехотя расходится. Сначала показываются склоны тундровых сопок, потом туман отходит в море и незаметно тает вдалеке. А к полудню становится так жарко, что порою путник, едущий на собаках, снимает верхнюю кухлянку.
Снял кухлянку и Антымавле, хотя от Гуйгуна до Инрылина ехать было совсем недалеко. Ничего не узнал в Гуйгуне Антымавле, а когда спросил Пильгыкау, то тот грубо и сердито ответил:
– Я могу подраться, могу быть недовольным и злым, но никогда не обману человека.
Антымавле верил в искренность Пильгыкау. И действительно, Пильгыкау был горячим и вспыльчивым, мог ввязаться в драку, но никто бы не мог сказать, что он не честен. Значит, это Эттытегин подсунул камни в бочку с жиром. Но когда он успел это сделать? Антымавле стал вспоминать все до мельчайших подробностей.
– Хак-хак! – прикрикнул он на собак, которые замешкались, учуяв что-то на дороге.
В последнее время Эттытегин был частым посетителем лавки. То он вдруг приносил шкуру нерпы и сдавал, хотя Антымавле знал, что эту шкуру жена Эттытегина берегла на черный день. Что заставило сдать ее? Потом Эттытегин принес нерпичий мешок с жиром. Антымавле взвесил его и предложил самому Эттытегину сложить жир в бочку. Эттытегин очень долго складывал жир. Наверно, он и подсунул камни… Но зачем?
Нарта поднялась на пригорок, достигла вершины холма, и внизу показались яранги. Антымавле вглядывался в родное стойбище. Но что это? Почему так смело заходит собака в его дом? Где же Имлинэ? Почему она не прогонит ее? Опять, наверно, с соседкой судачит. Однако как странно висит дверь, словно ее кто-то сорвал… И почему-то в Инрылине тихо, словно все вымерли. Лишь один человек стоит у яранги Гырголя. Антымавле почувствовал недоброе, сердце сжалось, сдавило грудь.
Собаки рванули и через некоторое время сгрудились у входа в ярангу. Нарта невольно скатилась и уперлась передней дугой в порог. Антымавле не мог встать с нарты. Мертвым было родное жилье. Молча подошел Гырголь и встал рядом с Антымавле.
– Посмотрим, – чуть слышно произнес Гырголь и шагнул в чоттагин.
Антымавле напряг все силы, встал с нарты, но пошатнулся. Кое-как перешагнул порожек.
Солнце заглянуло в дверь и осветило чоттагин. Входная шкура полога была заброшена наверх. Жирники тоже опрокинуты, посреди полога валялись разбитые часы-ходики, обратной стороной лежал портрет Ильича, продавленный тяжелой ногой. Все разбросано, раскидано. У левой стенки полога лежала, лицом вниз, Имлинэ. Край спальной шкуры прикрывал голые ноги, платье разорвано. На голом теле виднелись ножевые раны. Их было много.
Антымавле машинально опустился на пол, закрыл глаза, обхватил голову руками. На улице собрались инрылинцы. Рыно молча ножом обрезал постромки и распустил собак, оттащил в сторону нарту.
Антымавле ничего не видел и не слышал. Голова не в состоянии была о чем-либо думать. Рядом молча ходили люди. Женщины осторожно опустили шкуру полога, подтерли кровь с пола, раздели и уложили на шкуры холодное тело Имлинэ. Разожгли жирники, Гырголь, осторожно поднял Антымавле и втащил в полог. Оставлять его одного было опасно: Гырголь остался с Антымавле.
Вечером Антымавле пришел в себя.
– Помоги – мне уйти вместе с ней, – произнес он еле слышным голосом. – У меня нет родных, ты мой друг и ты должен выполнить мою просьбу.
Гырголь ждал такого решения. Трудно человеку перенести большое горе, он теряет власть над собой. Нет у Антымавле родных, не стало самого близкого человека.
– Я знал, что ты так скажешь, – с тревогой в голосе начал Гырголь, – но я этого не сделаю. Новый закон не разрешает, а я новая власть.
– Почему я должен жить? У меня была радость жизни, теперь ее нет. Зачем жить?
– Но у тебя есть маленькая жизнь, Тымнекели, – разубеждал Гырголь. – У тебя есть друзья.
– Но друзья мои слабее тех, кто сделал это. Я знаю, кто это сделал. Хорошо бы Ыттувги позвать.
– Сейчас, – заторопился Гырголь. В чоттагине он осторожно разрядил малокалиберку, убрал дробовик и тихо вышел на улицу.
Ыттувги робко жался к стенке полога. Ему было страшно.
– Ыттувги, может, я говорю последний раз. Мне тяжело, я не смогу побороть внутреннюю силу. Мне уже нет радости в жизни. Там в лавке все в сохранности. Я работал семь лет, честно работал. Ты молодой, тебе будет легче. Ты знаешь грамоту. Вот обманули меня. Эттытегин обманул. Не хватает пятьдесят пять килограммов жиру. Ты скажи об этом Зильбергу. Передайте Глебову, что он хороший человек, он смелый… Я знаю, кто это сделал. Это мог сделать только Рэнто, – Антымавле умолк и опустил голову. – Помоги мне, Гырголь. Я не могу! – вдруг закричал он страшным голосом и помутившимися глазами посмотрел на него. – Этки! – заскрипел он зубами и повалился на пол.
