Текст книги "Антымавле - торговый человек"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
В Увэлене, Нуукане и Уныне колхозы организовались. Им в первую очередь дали вельботы, моторы и новые винтовки. Председателями в колхозах свои люди: в Увэлене – Вамче, в Нуукане – Аёек, в Уныне – Матлю.
Как ни трудно, но налаживалась жизнь, и вдруг, как весенняя пурга, сорвавшаяся с ясного неба, пронеслась весть: отобрали у инчувинского оленевода Рольтена оленей и передали их товариществу из бедняков. А какой Рольтен богач?! Всего оленей у него десять двадцаток. Разве это очень много? Собираются отобрать оленей и у мечигменского чаучу Гыргольтагина. Говорят, будут клеймить всех оленей на одно ухо и у Пылёка, и у Лёлётке…
Поползли слухи, что и капканы, и собаки, и ружья, и яранги тоже теперь должны стать общими. А как может быть ружье общим? Ведь ему свой хозяин нужен, да и собака вряд ли к другому человеку привыкнет. А насчет яранг совсем смешно. Если яранги будут общими, то и хозяек надо тоже делать общими. Тогда все родственники станут, как невтумгыт – друзья по женам. Хорошо беднякам будет.
– Что же дальше будет? – спрашивали люди друг друга.
– Голодно у нас потому, что русские поставили столбы на косе, – объяснил людям Ринтылин. – Столбы-знаки высоко торчат над косой и отпугивают зверей в море.
И тут же снесли люди гидрографические знаки, поставленные летом экспедицией.
Дошли слухи до Инрылина, что хулиган и задира Атчитагин из стойбища Чульхен убил двух русских военных людей, а науканский шаман Нунеглинян отобрал у красноармейца ружье и избил его страшно…
Зимой приехали люди из райисполкома. Говорили, что сами бедняки должны объединяться в товарищества, колхозы; что капканы и ружья никто отбирать не собирается, яранги обобществлять тоже не будут. А оленей надо объединять в одно большое стадо и вместе выпасать. У Рольтена никто не отбирал оленей – это все вранье. Он сам вошел в товарищество, к нему присоединились другие малооленные. Это первое товарищество оленеводов. Общим должно быть только то, что покупает кооператив, товарищество. И еще сказали, что нужно новые власти выбирать в стойбищах, чтобы они правильно решали все дела.
В Инрылине опять избрали членом Гуйгунского нацсовета Гырголя, остальные члены – из других мелких стойбищ. А в Нешкане свой, отдельный нацсовет был избран. Все поднимали за новых членов нацсовета руки, только стойбище Ымылён, где теперь жили Ринтылин, Эвыч и Рэнто, не голосовало. Ринтылин прямо сказал, что не хочет он такой власти, которая оленей отбирает, капканы и ружья делает общими.
Не пустили райисполкомовцев в свои стойбища Пылёк, Лёлётке и Гиутегин, не стали выбирать нацсоветы.
– Мы и без этого оленей пасти можем, – ответили они райисполкомовцам и тут же снялись с места и тронулись в глубь тундры, подальше от новой жизни.
А зимой, когда уже начал немного удлиняться день, голодно стало в северных стойбищах. Пришел голод и в Инрылин. Антымавле не раз ездил в Энмын. Привозил таннытскую еду: муку, сахар, мясо в железных банках. Но разве этим насытится северный человек? Мясо нужно настоящее: моржовое, нерпичье, оленье. Оно сытность и тепло дает телу. А таннытская еда – лакомство. В пологах жирники гаснут – жира нет. Весь на еду пошел. Холодно. Помогать как-то надо людям. Антымавле решил съездить в Увэлен.
Эттытегин уже упрекать стал.
– Советская власть, а есть нечего. Что толку от ваших товаров? Охотиться тоже не с чем, – зло выговаривал он Гырголю. – Уйду к Ринтылину.
– Не может новая власть человека оставить в беде. Раз она думает о людях, то и о нас должна думать. Поможет, – уверял Гырголь. – На охоту надо чаще ходить. Если в море нет ничего, в тундру иди…
– Когда в животе легко, то ходить тяжело, – съязвил Эттытегин. – Ноги не держат.
А через две недели на косе показалась вереница нарт. Впереди Антымавле, а за ним увэленские, инчувинские и кенискунские каюры. Привезли моржовое мясо – копальгин, жир нерпичий. Во все стойбища, где голодно было, завезли мясо.
Приехал и Имлытегин – приемный отец Антымавле. Он сразу почувствовал себя у Антымавле как дома, вспомнилось родное далекое стойбище Валькатлян. Приятно у родных погостить. Он был рад, что Антымавле хорошим человеком стал. Теперь его уже никто не называет «тымнелявыль» – ничего не имеющий. Понравилась ему и Имлинэ – хозяйка хорошая. Старик целыми днями с внучкой возился. По хозяйству помог Антымавле: всю упряжь его починил, нарту подправил, заменил старые копылья новыми.
– Ты, как мой отец Тымнеквын, – сказала как-то Имлинэ. – Оставайся у нас.
– Хорошо у вас, но Инчувин не покину. Там родной дом нашел. Туда поеду, – ответил Имлытегин. – Лучше к нам гостить приезжайте.
Антымавле между тем все новости рассказал инрылинцам:
– Скверные люди слухи нехорошие пускают. Из всего, что мы слышали, вранья много. Вельбот наш на берегу лежит. Хороший вельбот, новый. И мотор руками щупал. Тоже новый. Как только море откроется, приведет его на буксире «Косатка». Можно и самим поехать. А в колхозах люди хорошо живут. Охотник каждую пятую нерпу в колхоз отдает, а колхоз на это ружья, сетки, капканы, вельботы покупает…
Пошли нарты с севера обратно, запряг своих собак Имлытегин и тоже уехал. А с ним Антымавле свой отчет за первый квартал отправил и поставил на нем число: «30/III – 1932».
Пришел месяц рождения – конец апреля.
Держатся стада важенок в ущельях, распадках гор, куда не может забраться холодный, пронизывающий ветер. Появляются на свет в тундре телята, скачут по едва оголенным проталинкам, бодаются друг с другом, будто рога у них настоящие, а на том месте, где рога должны быть, лишь мягкие бугорки торчат.
Появляются на свет в море, на льду, маленькие лахтачки и нерпушки.
Греется самка лахтака на солнце, поворачивается с боку на бок, вскидывает изредка голову – принюхивается. Опасности нет, но самке неспокойно, словно изнутри что-то ее тревожит. Подползает к краю лунки, всей тяжестью тела ко льду жмется и медленно, головой вниз, погружается в воду. Всколыхнется вода в лунке, мелькнут задние ласты, а на льду – маленький лахтачонок остается. Мокрый, словно сам только что из воды выбрался, серовато-темного цвета, перебирает слабенькими ластами и вот-вот в воду свалится. А мать уж тут как тут, показалась в лунке и широкой тупой мордой отталкивает его, не дает упасть в воду. А потом и сама выберется на лед. Обогреется на солнышке лахтачок, шкурка пушистой, темно-коричневой станет.
А в глубине моря поет лахтак-самец весеннюю песню, песню рождения жизни. Всплывет где-нибудь в разводье, наберет полные легкие воздуху. Потом погружается отвесно в глубину моря, спускает воздух и передним ластом по губам водит. И несется из глубины северных вод лахтачья песня:
– Юр-юр-юр-юр!..
И чем дальше погружается лахтак, тем песня тише и тише слышится, но не исчезает совсем. Пошел лахтак кверху, и песня все громче и громче звучит.
Смотрит своими широкими глазенками на свет лахтачок, удивляется: до чего ж хорошо и приятно начинать жизнь на свете!
Вынесет в теплый солнечный день Антымавле свою дочь в меховом кукуле на улицу и говорит ей, будто она все понимает:
– Кыгите, смотри, смотри, это солнышко сиротка Укуми создал, чтобы не ходили люди в темноте, чтоб тепло и радостно всем было, – вспоминает он слова из сказки.
Улыбается ребенок беззубым ртом, щурится на солнышко из глубины меховой оторочки и тоже радуется теплу и жизни.
– Кыгите, смотри, смотри! – повторяет Антымавле и напевает дочке веселую песенку без слов, покачивая бедрами и притоптывая ногами в такт песенке.
Рождается жизнь и в тундре. Пробивается на обтаявших сторонах кочек едва заметная травка, встают из-под снега веточки ползучих кустарников, каждой почкой к теплу тянутся. Щебечут по утрам пуночки, квохчут куропатки, парят над разводьями первые белоснежные чайки…
Но в месяц весенних вод срывается северяк и со страшной силой гонит по тундре снег, завывает в ущельях, распадках гор, свистит в торосах…
Прикрывает своим телом олененка важенка, прячет в торосах лахтачонка самка, лежит в кочках куропатка, сидят в камнях пуночки, успокаивает дочку Имлинэ. И только лахтак поет наперекор ветру:
– Юр-юр-юр-юр!..
Северяк треплет покрышки трех яранг стойбища Нутетегин, что совсем рядом с Катрыткинской культбазой стоит. Бьются камни-отвесы о яранги, дрожат стены культбазовских домов, погромыхивают железные крыши, завывает ветер в трубах.
– Акы-ка! Ванэ вай! – шепчут дети от страха и сбиваются в кучу в одной комнате. – Это келет, келет дерутся! Ванэ вай!
– Нет никаких келет, – успокаивает детей учитель. – Нет их, это ветер воет…
Хлопает покров яранги об остов, вздрагивают стойки от порывов ветра. Глухо стучит бубен, сливается с шумом ветра и ненастья.
В пологе потушены жирники, люди набились в него битком, а кому не хватило места, просунули головы под входную шкуру, а тело снаружи осталось.
Гремит бубен, звенит обруч, дребезжат отголоски. Льется хрипловатая песня. И видят люди в темноте яркие и блестящие глаза широкоплечего шамана Тамне. И уж это одно наводит страх на людей: не у каждого человека могут блестеть глаза в темноте.
– Ааа-ия-ана-ия-ааа! – хрипит голос.
Ударяется о края обруча тонкая гибкая палочка, касается своим изгибом оболочки, звенит бубен.
– Ааа-а-га-га! У всех народов есть свои законы! Ок! – притоптывает ногой Тамне.
– Это верно, это верно! – шепчет инрылинский Ринтылин, не побоявшийся поехать в такую даль на большое шаманское собрание.
– Это так, это так! – поддакивает Пылёк.
– Это верно, это верно! – громко вторит инчувинский Имрынеут, носящий женское имя.
– Бум-бум-бум! Ага-га! У чукчей тоже есть свои законы!
– Это верно, это верно! – вторят голоса хором.
– Нам предки дали эти законы! Закон предка – нерушимый закон!
– Это верно! Это верно!
Затихает бубен, дребезжащий голос громче звучит в темноте:
– Новый закон – не наш закон! Разве чукотский закон позволит ставить метку на одно ухо на оленях Рольтена, будто они общие?! Ааа!
– Не позволит! Не позволит!
– Кто помогает новый закон установить – наш враг!
– Верно!
– Ильмоч русилином хочет стать!
– Верно! – кричит лоринский Теуль.
– Антымавле русилином хочет стать!
– Верно! – кричит Ринтылин.
– Элып русилином хочет стать!
– Это верно! – кричит инчувинский Имрынеут.
– Они забыли законы предков! Зачем вам новый закон? – приподнялся на носках Тамне.
Вздрагивает в темноте тщедушная фигура Рэнтыгыргина.
– Это верно! Это верно! – зло подтверждают голоса.
– Ага-га! Ветер запах дыма несет!.. Это там наших детей русилинами делают! – взмахнул бубном в сторону культбазы Тамне.
– Ого-го! – вздохнули люди.
– Американы не навязывали нам своих законов. – И, понизив голос, продолжает: – Но они скоро прилетят. Прилетят, как птицы, – таинственно шепчет Тамне и отступает к самой стенке полога. – Слышите, люди! Шумит!
Завывает ветер, гудит. Сидящие в яранге чувствуют, как все сильнее вздрагивает крыша яранги. И слышат люди гул, похожий на шум моторов. Вот он громче и громче слышится, потом слегка удаляется, когда усиливаются порывы ветра. Но люди ясно слышат шум. Откуда?.. Жутко, непонятно…
– Они летят! Летят, как вороны! Кр-кр! А-га-га-а! Они сбросят на русских громкое, взрывающееся! Ближе… еще ближе… совсем рядом! Бросают! – И Тамне падает на пол, как подкошенный.
Яранга содрогнулась. Раздался гром, подобный выстрелу дробового ружья. Люди оцепенели от ужаса, все затихло, лишь северяк продолжал неистовствовать.
– Будто живой? – испуганно спросил себя Тамне… Он завозился на месте и стал медленно вставать.
Из десяток глоток вырвался дружный облегченный вздох. Люди зашевелились.
– Рядом упало, мимо прошло… Наш помощник-северяк помог, отнес в сторону взрывающееся. В культбазу хотел попасть…
Ринтылин был поражен уменьем Тамне. Он слышал об этом человеке давно. Сам он умел вызывать только своих помощников, чукотских. Как Тамне мог вызвать американов? А ведь они же совсем рядом были! Ринтылин верил своим ушам, они ясно слушали шум мотора, а взрыв чуть не испортил уши.
Люди расходились, наклоняясь навстречу ветру. Человек, живший в самой последней яранге, долго пережидал у задней стенки, когда стихнут порывы ветра.
И вдруг он услышал, как что-то загремело над головой. Глянул вверх – на самой верхушке яранги какая-то непонятная вещь чернеется, – днем там ничего не было. Напрасно попытался человек разглядеть, что это такое. Снег забивал глаза. Ушел. А утром вспомнил, хотел посмотреть, но на верхушке яранги ничего не было.
«Может, показалось мне это от страха, – подумал он. – Наверно, показалось…»
Разнес северяк по всему побережью злые вести, и стали они вползать в каждое стойбище, в каждую ярангу, тревожа умы и вселяя страх, и никто не знал, откуда они появились…
Дней через пять забрали янранайцы своих детей из школы культбазы, не стали ждать, когда кончат учиться…
Убили в Инчувине летом, председателя тузсовета Инайго, изгнали из Чегтуна кооператора Эйгука, стреляли в тундре в председателя Лоринского товарищества Ильмоча. Нависла беда и над Антымавле, но он и не догадывался о ней – жизнь несла только радость.
Сдержал свое слово Келевги: как только разошелся лед, освободились берега, вдалеке появилась «Косатка» с вельботом на буксире. Приезжали люди из соседних стойбищ, охали, вздыхали, завидуя, щупали руками вельбот, гладили ласково мотор. Гырголь ходил довольный и радостный.
– То-о-гок! – скомандовал Антымавле, и люди – мужчины и женщины – дружно подхватили вельбот и вытащили его на берег.
Вельбот весь белый. Совсем как чайка – какытек. Как у той черные кончики крыльев, так и у вельбота черные ободки вдоль бортов.
– Аа-а-аа! Тише, осторожно! – завопил Гырголь, увидев, что вельбот может резко стукнуться носом о доску, подложенную под киль.
– А-а-аа! – закричали люди, бережно опуская нос вельбота.
Встал вельбот на берегу, и сразу вид стойбища изменился: появилась жизнь. Только одно удручало Гырголя с Антымавле: людей маловато. Человек семь надо бы.
– Пусть я у вас в товариществе буду, – не вытерпел иргынупец, яранга которого стояла совсем недалеко от Инрылина.
– Ладно, – с радостью согласился Гырголь.
– Кто же мотором будет управлять? – спросил Антымавле.
– А вот он. – И Келевги показал на иргынупца, ходившего вокруг мотора и щупавшего руками его части. – Я задержусь немного, мне разрешили. Научу его мотором управлять, все покажу. А зимой на курсы мотористов пошлете. У нас есть знающие механики. Только бы «Косатку» куда-нибудь в безопасное место поставить. Здесь море открытое, вдруг северяк подует…
– Да что мы думаем? – воскликнул Антымавле. – В лагуну через пильгин завести, а там за косой, как в яранге, будет стоять.
Зашевелились люди. Столпились у вельбота и снова стали спускать его на воду. Пошла «Косатка» к горловине, вельбот на буксире, в нем полно людей.
– Хорошо идет!
– Легкий!
– Теперь инрылинцы вечно в долгу будут, – раздался чей-то негромкий голос.
Но инрылинцы так были увлечены вельботом, что не обратили на это внимания.
Поставили «Косатку» в лагуне. Тегрынкеу и Ненек на ней остались, а вельбот на веслах вернулся обратно: мотор ставить еще было некуда.
Инрылинцам не терпелось выйти в море, но Келевги деловито похаживал у вельбота и с их помощью устраивал ящик для мотора. На корме мотор ставить – в шторм плохо идти, винты оголяются. Поэтому Келевги прорезал днище между двумя шпангоутами с левой стороны киля, поближе к корме, поставил ящик конусом вниз, зашпаклевал все суриком, прокладки из брезента вложил.
– Какой умеющий! – восторгались инрылинцы.
– Еще надо днище досками обшить, – отсрочил время спуска Келевги. – А то мясо и жир в шпангоутах оставаться будут, дерево гнить начнет.
Все предусмотрел Келевги. Привез с собой некоторые запасные части к мотору, прихватил тонкие доски, зная, что едва ли они найдутся в Инрылине. Антымавле достал инструменты Тымнеквына:
– Тымнеквын нам поможет. Он хотел вельбот. – И подал слегка поржавевший металлический фуганок, которым так дорожил старик.
– Через два дня попробуем, – наконец объявил Келевги. – Пусть краска высохнет.
Настал торжественный день. Люди ближних стойбищ хорошо знали, что делается с вельботом, и каждая мелочь передавалась тут же:
– Келевги ящик для мотора поставил, – сообщали в Гуйгуне.
– Дно досками сейчас обшивает, – говорил кто-то на следующий день.
– Завтра спускать на воду будут, – пришла последняя весть.
И люди снова потянулись в Инрылин. Пригласили инрылинцы старика, чтобы послал он удачу вельботу. За день до спуска уселись люди вокруг вельбота. Старик долго шептал, раскидывал в разные стороны мелкие жертвоприношения, помазал нос вельбота кровью моржа и оставил кусочки мяса. Угостил остатками собравшихся. Вечером Антымавле взял в руки бубен, напев Тымнеквына вспомнил, просил удачи, Наутро ничего не осталось в носу вельбота: значит, приняли жертву духи, будет удача инрылинцам.
Бережно спустили на воду вельбот, мотор поставили в ящик. Иргынупец волновался: а вдруг он не заведется? Попросил мысленно помощи, обмотал маховик пусковым шнуром, приготовился. Келевги рядом сидит, не вмешивается, но тоже волнуется: «Должен завестись», – успокаивает он себя.
– Давай, – скомандовал Гырголь, развернув вельбот в море.
Дернул шнур иргынупец. Чихнул мотор, прокашлялся, как старик, и заработал.
Покачивается на волнах вельбот, рассекает белым носом волны, идет в море. Весело на сердце у инрылинцев.
Перебрался в Инрылин иргынупец, перенес свое жилище. Перекочевал из Вельвуна бывший сосед Гырголя, неимущий Кинты. И стало в Инрылине шесть яранг, шесть хозяйств. Есть кому ходить в море, Антымавле с Гырголем только радовались.
Терыкы идут с моряЛетом Рэнто опять жил у Рэнтыгыргина. Но на этот раз Каттель не появился. Что с ним случилось, Рэнтыгыргин так и не узнал. Скоро ему в тягость стало присутствие Рэнто. Однажды он намекнул:
– У каждого свой дом есть…
Рэнто понял и тайком пробирался от стойбища к стойбищу, к дому в Ымылён, где теперь жил Ринтылин. Как встретился с отцом – вспомнилось старое. Обида на Антымавле не прошла. Тем более что Тамне на большом собрании высказал мысли всех: те, кто хочет стать русилинами, не нужны северным людям. Если он, Рэнто, отомстит Антымавле, никто не осудит его.
Во время первых темных ночей, когда небо сливалось с землею, Рэнто пришел в Инрылин. Он побоялся заходить к первому попавшемуся и, взбудоражив собак, заставил выйти на улицу Эттытегина. Тот сильно испугался, когда кто-то схватил в темноте его за руку.
– Это я, Рэнто, – услышал он приглушенный шепот.
– Ка! – только и смог сказать Эттытегин.
– Никто не должен знать, что я здесь. Ночевать буду в твоей мясной яме. Принеси мяса. Голоден я. Быстрее!
– Что там? – спросила жена Эттытегина, обеспокоенная долгим отсутствием мужа.
– Собака чужая появилась, прогоню сейчас, – как мог спокойно ответил Эттытегин. – Иди, все сделаю, – прошептал он Рэнто.
На следующий день инрылинцы вышли в море и вернулись уже в сумерках. Охота была удачной, и все от мала до велика собрались на берегу: делили добытое.
Антымавле, как только вельбот ткнулся в берег, поспешил домой. Он был мокрый с головы до ног. Пробиваясь во льдах на вельботе, он случайно окунулся в воду и сейчас спешил переодеться.
Он не подозревал, что за каждым его движением следила пара пристальных глаз из-под приподнятой китовой лопатки в мясной яме. Не успел Антымавле скрыться в яранге, как из ямы бесшумно выскочил Рэнто. Уже сумерки, и никто не видел с берега, что делалось наверху, у яранг.
Рэнто заскочил в ярангу Эттытегина, схватил копье, которым колют моржей, и широкими легкими прыжками помчался к яранге Антымавле. Послушав у стенки, что происходит внутри, он незаметно прошмыгнул в чоттагин. Собаки зарычали, и Рэнто, боясь, что его обнаружат, поспешно, с силой ткнул копьем сквозь входную шкуру в полог. Он ожидал крика, стона, но все было тихо – только слышалось какое-то шуршание. Тогда он со злостью, зная, в каком месте должен быть человек, ткнул подряд несколько раз. Копье дрожало в руках. Послышались голоса, шли люди. Выругавшись шепотом, Рэнто незаметно выскочил на улицу и скрылся в темноте.
– Отзовись, Антымавле! Что так долго! – громко сказал Гырголь и положил на пол чоттагина кусок большого моржового мяса. – Очень темно, хотя бы свет зажгла, – сказал он вошедшей следом за ним Имлинэ.
– Сейчас, я быстро, – заторопилась женщина и сунулась в полог за спичками. – Гырголь! – взвизгнула она.
Антымавле никак не мог прийти в себя. Все произошло так неожиданно. Ничего не подозревая, он стоял в пологе и снимал с балок запасную одежду. Зарычали собаки в чоттагине, и вдруг между ног проскользнуло что-то холодное, длинное и тонкое. Не рассуждая, он приподнялся на руках и повис на тонких балках, которые прогнулись под тяжестью тела, но выдержали. Он не видел, что происходило дальше, мешала одежда, слышал, как шуршало копье, отыскивая свою жертву. Если бы он сидел на полу, то наверняка копье проткнуло бы его. Так, повисшим на балках, и застала его Имлинэ.
– Что случилось? – просунул голову Гырголь.
– Этки, плохо! – Антымавле дрожащей рукой обтер холодный пот, выступивший на лице. – Смотри, – Антымавле показал прорезанную штанину и отверстия в шкуре полога. Их было шесть.
– Какомэй! – испуганно удивился Гырголь.
– Как терыкы. Я никого, ничего не видел, – прошептал Антымавле. – Копье только.
И странная история осталась загадкой. Только Эттытегин не нашел ночью Рэнто в мясной яме, а жена обнаружила срезы на кусках копальгина.
– Тер-рр-ыкы! – в ужасе прошептала она и стрелой выскочила из мясной ямы…
Страшное существо терыкы. Говорят, оно совсем как человек, только тело покрыто длинными черными волосами. Едят терыкы такую же еду, как люди, носят такую же одежду, но говорить не умеют: свистят, вытянув губы. Терыкы бегают так быстро, что могут догнать дикого оленя. По ночам, когда все люди крепко спят, они пробираются в стойбища, воруют в чоттагинах одежду, забираются в мясные ямы и тащат жир и мясо. И если увидит хозяин у себя в мясной яме утром на куске копальгина четыре крупных царапины, то значит здесь был терыкы.
Терыкы всегда приходят только с моря. Поселяются в пещерах береговых скал. И если появятся терыкы в окрестностях или же кто-нибудь только увидит его приметы: голые человеческие следы на песке или снегу, царапины на копальгине, то всех людей охватывает страх. Терыкы – враг, он злой дух.
По всему побережью пролетела весть, что в Инрылин приходил терыкы. Тревожно стало людям. Терыкы появился – жди беды…
«Распароходилось в этом году», – говорили люди по всему северному побережью.
И действительно, лед, державшийся все лето у берегов, к осени стал плотнее и задержал суда.
У стойбища Рыркайпий, что за Ванкаремом, зажало льдами три парохода. Говорили, в припай вмерзли, не выбраться им уже из льдов, зимовать, наверно, будут. Стояли без движения, окруженные торосистыми льдами два парохода напротив Инрылина. Инрылинцы сначала не могли понять, что это суда, но потом Гырголь разглядел в бинокль красный флаг на корме, а раз красный флаг, то пароходы наши, советские. И однажды, набравшись храбрости, они вдвоем с Антымавле подошли к пароходу, стоявшему ближе к берегу, и с любопытством стали разглядывать вблизи железную обледеневшую громаду.
– Как остров, – сказал Гырголь, облокотившийся на охотничий посох.
– Сколько железа, а не тонет, – поддержал его Антымавле.
– Большеголовые танныт! Как это они такое делают? – удивлялся Гырголь, не в силах даже представить себе, как строится пароход.
– Смотри, дымится. Наверно, печки топят?
– Эй! – заметили с парохода охотников. – Чего боитесь, идите в гости!
– Нас зовут! Пошли? – предложил Гырголь.
Антымавле не стал возражать, и охотники, пробежав на лыжах зыбкую шугу, перепрыгнув через две трещины, подошли к самому борту.
– Давай сюда! Сюда давай! – приветливо замахал рукой один русилин в шапке с ушами, торчащими, как у новорожденного теленка, и сбросил с борта штормтрап.
– Все равно уж. – Гырголь смело полез вверх.
Люди с парохода были рады неожиданно появившимся гостям, жали руки, похлопывали по плечу. В кают-компании Гырголь с Антымавле, окруженные веселыми, улыбающимися людьми, пили горячий крепкий чай. Им было жарко, по смуглым обветренным лицам градом катился пот, но снять кухлянки стеснялись.
– Как ты думаешь, отпустит нас лед? – наполовину знаками, наполовину словами спрашивали у Гырголя.
Трудно было, но Гырголь кое-как объяснил, что лед еще непостоянный, ходит туда-сюда, может оторваться от берега. А если так будет, то «парокот» понесет вместе со льдом туда. И Гырголь махнул рукой в сторону мыса Дежнева. Там может встретиться большая вода. А если лед не отпустит, то далеко в море унесет, к острову, где много белых медведей. Вода в нашем море крутится, как в лунке, когда весной вода со льда стекает…
– Но кто знает, какие мысли у моря? – засомневался Гырголь и заторопился: – Вынэ, мури аттау! Надо дом идти, ярангу. Темно скоро, плёко. – И поднял с полу шапку и рукавицы. Его примеру последовал и Антымавле.
– Наш пароход «Свердловск», – сказали им на прощание русилиты, и каждый пожимал руки.
– Сывертыловскы, – повторял Гырголь, стараясь запомнить название. – Ии, Свертыловскы!
– А дальше «Лейтенант Шмидт».
Но это название Гырголь уже выговорить не мог, просто закивал головой, что понял, и заторопился к выходу.
– Мури аттау! Тасвитания! – махал он рукой.
Сдружились инрылинцы с пароходными людьми и, когда было возможно, навещали их. Рассказали о своих нуждах, похвастались новым вельботом.
– Советский власть хорошо, вельбот дал! Но все равно байдару нам делать надо. Когда лед в море, на байдаре хорошо, на вельботе плохо.
А один здоровенный русилит по имени Боцман перед уходом наделил их тремя большими банками краски.
– На, бери! Пригодится. Вельбот красить будете.
Гырголь был несказанно рад дорогому подарку: такой краски не достанешь ни в одной фактории.
– Надо бы тоже им какой-нибудь подарок дать, – посоветовал Антымавле.
– Это верно. Только что мы можем?
– Оленины разве привезти, – предложил Рыно и потянулся к поясу за кисетом. – Двухлетку-бычка можно забить. Мне все равно, что девять, что десять оленей останется.
– Верно, – согласились все.
На следующий день рано утром Рыно отправился в стойбище Аннелё, у которого находились на выпасе его олени. Своих собак было мало, но трех штук подпряг Гырголь и одну Антымавле.
Пароходы «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт» полями льда то поджимало к острову Илитлен, то снова относило к мысу Инрылин. А дальше в море лед быстро несло на восток, но суда никак не могли пробиться к дрейфующему льду.
Через несколько дней, когда Рыно еще не вернулся из тундры, люди, проезжавшие с севера, сообщили, что напротив стойбища Нутепынмын, чуть правее острова Кувлючин, застоял во льдах еще, один пароход и, говорят, тоже советский, с красным флагом.
– Колё! Как много! Уже шестой, – подсчитывали, удивляясь, люди.
Нутепынмынские охотники пытались подойти к пароходу, но лед в этом месте был еще неустойчив, и пробраться по льдам к судну не удалось. Но дней через двадцать все же нашлись смельчаки и пробрались к пароходу. Когда они вернулись в Нутепынмын, то с ними было двое русских: один высокий с большой черной бородой, а второй, как ни странно, умел разговаривать по-чукотски. Бородатый оказался совсем не страшным человеком. Он объяснил людям, что пароход называется «Челюскин» и идет издалека, с запада, дорогу ищет, чтобы можно было быстрее и лучше завозить товары на Чукотку, что это большая «экыч» – экспедиция…
Потом прошли четыре нарты через Инрылин, по два пассажира на каждой. Каюры рассказывали, что русские больны и большебородый попросил их отвезти в Увэлен, где стоит еще один пароход.
И не успели еще скрыться из виду нутепынмынские нарты, как с севера приехал человек и сообщил, что вчера «Челюскин» вдруг задымил и неожиданно пошел на восток.
– Как морской охотник на лыжах, по льду пошел, – удивлялся привезший весть.
– Возможно, его сегодня утром видел я, – добавил Гырголь, только что вернувшийся с моря. – Один дым было видно.
Последние события стали основным предметом разговоров в стойбищах.
– Вчерашний-то у Энмына стоит, – сообщал человек, ехавший с юга.
– Не видно «Челюскина» стало…
Через шесть дней вернулись нутепынмынские нарты, а за ними следом поползла весть: «Плохо будет тем, кто привез людей с моря. Они должны сойти на берег там, откуда ушли в море. Здесь им не должно быть пристанища…» И каюры сразу почувствовали неприязненное отношение к себе, слышались жалостливые возгласы женщин, словно их уже считали погибшими.
Потом, когда прошел новый праздник, о котором чукчи северных стойбищ только слышали – в этот день шестнадцать лет тому назад русские сделали Советскую власть, – у Инрылина неожиданно появился третий пароход. Но он был зажат льдами намного дальше первых двух.
– Может, «Челюскин» это? – предполагали инрылинцы.
Вернулся Рыно. Сдержал свое слово, привез тушу оленя. Очень жирный, сало на задке в три пальца. Хороший подарок будет друзьям. Но не пришлось инрылинцам отблагодарить пароходных людей. Неожиданно лед пришел в движение, суда понесло к острову Илитлен. Там образовалась широкая полынья, и пароходы, пустив клубы дыма и дав прощальные протяжные гудки, быстро пошли на восток, к Увэлену. А третий пароход пронесло льдами к Гуйгуну, а потом он совсем скрылся из виду.
Из Ымылёна, где жил Ринтылин, суда хорошо было видно.
– Дымом да гудками всех нерп и лахтаков распугают, – зло напутствовал он уходящие суда. – И так нерпы мало стало. Не жди добра от множества пароходов.
Стоял месяц длинных ночей. Время, когда в середине дня чуть посветлеет и тут же наступают сумерки, но уже чувствуется, что день побеждает.
Дул северо-западный ветер. Подморозило. Мела поземка. У лавки Антымавле, до крыши занесенной снегом, сгрудились собачьи упряжки. Собак запорошило снегом. Они, уткнув носы в теплые животы и прикрыв их хвостами, дремали, свернувшись клубочком. Из яранги вышла Имлинэ, ветер заиграл широкими рукавами керкера. Она выплеснула из кожаного моржового горшка грязную воду и хотела было пойти обратно. Но женщина никогда не удержится, чтобы не окинуть взглядом окружающее.
– Упряжка, – мимоходом сообщила она находящимся в лавке. – На косе, уже близко, – пояснила женщина и занялась своими делами.
– Кто же это? – вслух подумал Антымавле и вместе с покупателями вышел из лавки.
По-над берегом, где начинался припай, быстро шла собачья упряжка. Порывы ветра, подняв вихри снега, то и дело скрывали ее из виду, но зоркие глаза охотников сразу определили хозяина упряжки.
