Текст книги "Океан. Выпуск десятый"
Автор книги: Виталий Коржиков
Соавторы: Андрей Некрасов,Виктор Дыгало,Виктор Федотов,Евгений Богданов,Николай Флеров,Юрий Дудников,Николай Ильин,Александр Миланов,Владимир Павлов,Иван Слепнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнёку от бота и карбаса, бриг от шхуны – по длине и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми – все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней – грот– и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами – передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.
Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами. Стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.
В мастерской стало скучно: всё одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканчивая их. Работа была кропотливой, утомительной.
Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветры всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы [5]5
Брать или отдавать рифы – уменьшать или увеличивать площадь парусов с помощью продетых сквозь них завязок в зависимости от силы ветра.
[Закрыть].
Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника.
А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: «Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны… Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу… Егорушко, не водись с озорниками, соломбальскими да архангельскими ухорезами… Не дай бог, излупят, рубаху новую порвут!», хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами.
Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его, как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики – дрягили – катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, насмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали судовые колокола, гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки…
Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков – и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось.
Это – жизнь! Не то что в парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово: дед не любит праздной болтовни.
ГЛАВА ВТОРАЯ1
После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были готовы, дед Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге.
– Егор, помоги вынести паруса, – сказал он внуку.
Егор и Яков принесли и старательно уложили в телегу перевязанные веревками кипы.
День был ясный и прохладный. После первых ильинских гроз небо радовало глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые облака. Дед посмотрел на небо.
– Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: «До ильи поп дождя не умолит, а посля ильи баба фартуком нагонит». Всю неделю лило, как из ушата… Ну поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи.
Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем бахилах.
– Давай правь к Соборной пристани, – распорядился он.
По кривым соломбальским улочкам выехали к деревянному мосту через Кузнечиху, переправились на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект. По сторонам его выстроились в ряд купеческие особняки и деревянные дома с бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры.
С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к пристани.
Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала.
Перед въездом на причал телега остановилась на обочине мостовой, и дед пошел разузнать, нет ли тут свободного карбаса или лодки, чтобы отвезти паруса на корабль.
Егор с любопытством следил за суетой на пристани. Дрягили в холщовых затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых стоптанных сапогах и опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики на двухмачтовый парусник Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником стоял другой, поменьше. К нему вереницей тянулись на посадку паломники – богомольцы, направлявшиеся на Соловки. На палубе стоял монах в подряснике, с обнаженной плешивой головой, и что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С котомками за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с бледными, но оживленными лицами, богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк.
Дальше, у конца причала, стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей грузила мешки с зерном.
Подошел дед.
– Нашел карбасок, – сказал он.
Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и повел ее к левой боковой стенке пристани, где его поджидал речной карбас. Хозяин посудины, кегостровец [6]6
Кего́стровец —от Кег-остров, или Кегостров, – находится на Северной Двине напротив Архангельска.
[Закрыть], рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас паруса и сел на весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору:
– Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди меня. От лошади не отходи.
Егору очень хотелось тоже побывать на шхуне, однако оставить подводу было не на кого, и он послушно кивнул. Привязав лошадь к коновязи, Егор дал ей сена.
– Эй, молодец! – окликнул его рослый мужик в парусиновой куртке и сапогах-броднях, подвязанных у колен ремешками. – Кого ждешь?
– Деда, – ответил Егор. – На шхуну уплыл. Скоро вернется.
– Твой конь?
– Наш.
– Перевези-ко мне кладь вон от того амбара на пристань. Видишь бот у правой стенки?
– Бот-то вижу, – сказал Егор. – Да дед велел мне ждать тут.
– Чего стоять зря? Я ведь заплачу, не даром.
Егор поколебался, еще раз глянул в карие улыбчивые глаза моложавого мужика и стал отвязывать повод.
– Ладно. Услужу тебе. Уж так и быть…
Поехали к амбару, что стоял на угоре, близ берега.
– Ты что, хозяин того бота? – спросил Егор.
– Нет. Я кормщик. Хозяин в трактире чаи гоняет. А ты чей будешь?
– Пустошный. Дед у меня в Соломбале парусную держит. А отец с Новой Земли с промыслу не вернулся…
– Не вернулся, значит, – помолчав, сказал кормщик с бота. – Жаль… А деда как звать-величать?
– Зосима Иринеевич Кропотов.
– А-а, слыхал. Добрые паруса шьет… А ты в море не хошь? Нам палубный матрос надобен…
– Я бы хотел, да дед не отпустит, – признался Егор.
– Тоже паруса шьешь?
– Приходится.
– Жаль… Вижу – парень ты крепкий, рослый. Нам бы такой сгодился в команде.
– А вы откуль?
– Мезенские. Купцу товар возим.
– В Мезень плавать нет антиресу. Вот в Норвегию али в Англию – другое дело. Я бы подумал, может, и согласился бы.
– Ишь ты… Вон куды тебя потянуло! Да мы туды не ходим. Не с руки. Вон трехмачтовик грузится. Этот пойдет в Норвегу. – Кормщик указал на судно, где грузили мешки с зерном. – Хлеб повезет. А оттуда – треску…
– Неужто самим не наловить трески-то?
– Так выгодней купцам.
Егор перевез словоохотливому кормщику его кладь от складов на берегу до бота. Пришлось обернуться дважды. Но товар принимали на боте быстро, и времени на это потребовалось немного. Егор, получив за работу полтинник серебром, вернулся к коновязи. На том месте, где стояла его подвода, уже была привязана другая лошадь. Она доедала сено, которое Егор по забывчивости оставил на земле. Привязав своего каурого рядом, Егор собрал с телеги остатки сена и дал ему. Сено было мелкое, трухлявое. Конь, порывшись в нем мордой, стал есть неохотно и как будто даже брезгливо.
Пока дед не вернулся, Егор решил любопытства ради сходить к трехмачтовику, благо он стоял неподалеку. Оглядываясь на подводу, он пошел скорым шагом на причал.
Погрузку на парусник закончили. Дрягили покидали судно, позванивая в карманах мелочью, полученной за работу, и переговариваясь. У сходней стоял долговязый усатый матрос в брезентовой робе и крепких башмаках. Он хлопнул ладонью по спине последнего грузчика, замыкавшего артель, и весело спросил:
– Куды теперь? В трактир?
– А куды ж еще? – вопросом ответил грузчик и расхохотался. Лицо у него было коричневое, обветренное, волосы спутанные, неопределенного цвета.
– Ты чего, парень, глаза пялишь? – спросил матрос Егора, который с любопытством разглядывал парусник, на борту которого было написано: «Тамица» [7]7
Та́мица – поморское село на берегу Онежской губы Белого моря. Именем его назван парусник.
[Закрыть].
– Да так… Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли?
– Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в матросы годишься. Который год тебе?
– Полных шестнадцать… с половиной.
– Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал. Тебе с твоей ухваткой можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти.
– Куда пойдете-то, в Норвегию?
– Куда руль поворотим, туда и поплывем.
Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла спокойно. Деда не было видно. Но ждать хозяина парусника некогда. Зосима Иринеевич вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за то, что оставил лошадь без догляда. Он спросил матроса:
– Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти, поговорить с хозяином? Теперь не могу ждать – вон лошадь у меня…
– Ну, раз лошадь, так как хошь… Отчалим завтра поутру. Смотри не проспи, – матрос словно обронил сверху, с борта, сдержанную улыбку, отвернулся и ушел.
Егор – бегом к коновязи.
Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил.
– Ты где был? – строго спросил дед.
– Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет…
– А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете. Но уступил-таки, – ворчливо заметил дед, отвязывая каурого. Егор подал деду полтинник.
– Возьми, дедушко.
– Чего это? Откуда деньга?
– Заробил, пока ты на шхуну ездил.
Егор рассказал, как он заработал деньги.
– Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! – похвалил дед. – Ну, раз ты полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире.
В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще стопку водки.
– Тебе нельзя, мал еще, – сказал он Егору.
– Да я и не прошу. Куда мне вино! – рассмеялся Егор.
После выпитой стопки дед подобрел, угощал Егора пряниками, кренделями, подливал ему из пузатого чайника чай.
– Пей, внучек, на здоровье!
Егор воспользовался благодушием Зосимы:
– Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется!
Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами.
– Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из тебя моряк? Что ты умеешь делать на корабле?
– Могу с парусами работать.
– Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел… А мое согласие спросил?
– Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на ёле с парнями к Разбойнику [8]8
Разбойник – остров, расположенный на выходе из двинского устья.
[Закрыть]ходил. Как раз штормило – и ничего. Не мутило даже.
– Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет… На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное… – Дед перекрестился. – Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет – ушел на Новую Землю. И не воротился… А я уж теперь не долговечен… Вот-вот в домовину…
– Ну, это вы понапрасну, дедушко, так баите. Я поплаваю – и ворочусь. Вот те крест, ворочусь! Схожу в Норвегию и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть… Парусная от меня не уйдет.
Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе.
– Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником деда.
– Да ворочусь я…
– А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель!
– Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уже не маленькой.
– Вырос большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, – сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.
Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.
2
Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и дал овса.
Мать позвала обедать.
Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за пересолы или недосолы.
На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза.
Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. «Как знать, – думал Зосима Иринеевич, – что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела… А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?»
Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.
Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:
– Что дед, что внук – одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егорушко?
– Может, ему нездоровится, от того и потемист, – уклончиво ответил сын.
Мать тихонько вздохнула, сняла с себя пестрядинный клетчатый фартук, упрятала рассыпавшиеся русые волосы под легонький ситцевый платочек. Она была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая, с ямочками на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе, делая привычные хозяйственные дела.
– Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода…
Егор молчал, молчал да и вымолвил:
– Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут в разные края. А один дак прямо в Норвегию… Купеческой трехмачтовик. Попроситься бы в команду, поплавать…
– Тебе плавать рано, Егорушко! – сразу насторожилась мать, и в голосе ее можно было уловить досаду. – Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже…
– Не так уж и мал. И вовсе не слабенек. Двухпудовые мешки носил!.. – обиделся Егор. – В мои-то годы…
Мать перебила:
– В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О море нечего и думать.
– Уж и подумать нельзя?
– Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился? Ты эти свои задумки из головы выбрось!
– Нету задумок, – поспешил Егор успокоить мать.
– Ну, раз нету, дак и ладно.
Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего. А о деде и говорить не приходится… Егор неторопливо вылез из-за стола:
– Я в парусную.
– Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает.
– Ладно.
В парусной Егор посидел на табурете, поглядел в окошко, потом стал помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую штуку полотна. Яков и Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму.
– Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? – спросил Егор.
– Двенадцать.
– И где ты плавал попервости?
– Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился, кашеварил, тюки [9]9
Тюк – часть яруса, снасти для лова трески на уды (крючки) с наживкой.
[Закрыть]отвивал…
– А в матросы скольки лет берут? – допытывался парень.
Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул:
– Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял?
– Да нет, что ты…
– В матросы берут лет семнадцати, ежели, конечно, парень рослый да крепкий, да не обижен умом и сноровкой.
Егор подумал: «Мне уж семнадцатый год. Сила, слава богу, есть, да и сноровка тоже…»
– Все-таки заболел ты морем, – уверенно сказал Акиндин. – Скажи по правде, уйти затеял?
Егор ответил уклончиво:
– Не пущают ни дед, ни мать. Оба против…
– У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной тебе скучно, хочется испытать силенку в другом деле. Замечу только, что море любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и за товарища. Постоишь за товарища и он тебя выручит, когда трудный час придет. Вот у нас на «Виктории» было…
Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове у него созревал свой план…
* * *
Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем детстве, когда оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое чувство – любовь.
Катя была стройна, тонка, сероглаза. Старательно заплетенная коса с ленточкой сбегала по плечу на грудь, обтянутую ситцевой кофтой. На ногах – полусапожки с пуговками-застежками.
Отец у нее работал в порту лоцманом, проводил морские корабли двинским устьем, мать занималась домашним хозяйством, и Катя не испытывала никакой нужды, росла в тепле и довольстве, словно комнатный цветок, за которым заботливо и внимательно ухаживают. Так растят в старинных соломбальских семьях девиц, готовя из них достойных невест для не менее достойных женихов.
Катины родители знали о дружбе дочери с Егором Пустошным и ничего против этого не имели, убедившись, что Егор собой пригож, неглуп, и в скором времени, видимо, станет владельцем дедовской парусной. Чем не жених?
Парень и девушка выросли на Двине и любили ее просторы спокойной сокровенной любовью, о которой мало говорят, но которая отличается завидным постоянством.
Встречались обычно на берегу, за причалом, подальше от людских глаз, где отлогий лужок был гладок, порос свежей помятой травой. Любили посидеть на старой, опрокинутой вверх днищем лодке-плоскодонке. Больше молчали, чем говорили, и любовались рекой и двинскими зорями. Было тут чем любоваться во всякое время года. Зори поражали тишиной и необыкновенным богатством красок. На чистом небе закат бывал спокоен и золотист. В обычные дни от солнца, прячущегося за окоем, нижние кромки облаков словно бы плавились и пылали над водой жарко и прозрачно. В хмурые, пасмурные вечера солнце на мгновение показывалось в разрывах туч и ослепляло внезапными короткими вспышками.
А в пору белых ночей оно закатывалось совсем ненадолго, и Егор и Катя ловили момент, когда вечерняя заря переливалась в утреннюю. Но запечатлеть это в памяти было трудно, потому что все происходило плавно, почти неприметно для глаза.
Но зимам морозные зори отбрасывали пунцовые блики на заснеженный лед, и теплые цветы на снегу боролись с холодными синеватыми, как борются меж собой свет и тени.
В тот вечер заря была чистой, спокойной. По реке тихо скользили одинокие парусники и гребные лодки, и чайки нарушали спокойствие своим киликаньем. Они то садились на волну, то поднимались, и капли воды, словно крупная, тяжелая роса, осыпались с крыльев.
Нелегко Егору разлучаться с Катей, по расставание было неизбежным. Он сказал ей, что собрался уйти в море, несмотря на дедовский и материнский запрет. Это для Кати было неожиданным, и она очень огорчилась: никогда Егор не поминал море, и вдруг – на́ тебе, уходит…
– Можно ли родительскую волю переступать, Егорушко? – сдержанно спросила Катя, воспитанная в духе беспрекословного подчинения отцу с матерью. – Старые люди говорят, что, когда дети не послушают родителей, им счастья не будет… Я за тебя боюсь: опасно в море. Сколько о том мне батюшко рассказывал… Конечно, обо мне ты можешь и не думать, я тебе не мать, не женка… А все же и мне будет тоскливо, ежели ты в море-то уйдешь.
– Я ведь ненадолго, Катя. Напрасно ты говоришь, что о тебе я могу и не думать… Ведь я тебя люблю. У меня сердце болит теперь, когда собрался уходить… Но поверь: к осени, к ледоставу, я ворочусь, и опять мы будем вместе. Только ты жди! С Гришкой Нетесовым не водись.
Гришка Нетесов, их сверстник, сын судового плотника, увивался за Катей, но она, храня верность Егору, избегала с ним встреч.
– Гришуха мне не по душе… – сказала Катя и тихонько вздохнула. – Ежели к осени вернешься, то ладно, буду ждать. Подруги моряков верны слову.
– То-то и оно, что не всегда верны, – сказал Егор со скрытой тревогой, будучи наслышан о разных соломбальских семейных историях. – Ну, да я на тебя надеюсь, нам на роду написано жить вместе.
Катя в ответ ничего не сказала и только глянула на Егора повнимательнее, словно хотела еще тверже убедиться в искренности его признания.
Она все же попыталась удержать Егора от необдуманного, как ей казалось, шага:
– Живется тебе не худо, Егор. Ты один у деда и матери. Скажи, чего ради в море тянешься? Не из-за денег же…
– О деньгах я не думаю. А рассудил так: пока еще дедушко жив и парусную мне не передал, я считаю себя маленько свободным и могу испытать себя морем. Что я за мужик, если дале Двинских островов и не бывал? Надо поглядеть, как в других странах живут. Поучиться кое-чему. А когда я приму парусную от деда, то крепко на якорь сяду, никуда мне будет не вырваться. Так всю жизнь и буду паруса шить, а кто-то их будет ставить… Катюша, будь любезна, передай нашим вот эту записочку, когда я уплыву. – Он подал ей аккуратно свернутую бумажку. В ней было написано:
«Дорогой и родимой дедушко и ты, родима маменька! Не серчайте на меня за то, что я вашей воли ослушался и ушел в плаванье. Не убивайтесь шибко и не расстраивайтесь, о том молю вас слезно. Я уж не маленький, и мне надоть испытать себя в трудном деле.
К осени вернусь.
В ноги вам кланяюсь и желаю доброго здоровья.
Егор».
Катя обещала выполнить его просьбу. Прощаясь, Егор крепко обнял ее, поцеловал и проводил домой.
Рано утром, когда еще все спали и солнце только что выглянуло, он на цыпочках вышел из избы и, прихватив приготовленный заранее узелок с хлебом и сменой белья, ушел на пристань.
3
Еще пустынные городские улицы щедро залиты утренним солнцем. После дождя все посвежело, стало ярче и чище: сочная зелень берез и тополей, трава по обочинам мостовых, крашенные суриком железные кровли, тесовые крыши, купола церквей…
Егор быстро шел к пристани. Он еще издали приметил, что трехмачтовая шхуна «Тамица» стоит на прежнем месте: может быть, недогрузилась. У причалов и на реке поодаль виднелись и другие большие и малые суда, но Егора они не очень интересовали, он думал только о «Тамице», спешил к ней, как к своей судьбе. «Есть ли на борту хозяин? Удастся ли с ним поговорить?» – нетерпеливо размышлял Егор.
Он подошел к стоянке, потоптался у трапа и, никого но увидев на палубе, позвал:
– Эй, кто тут есть?
На борту появилась громоздкая фигура вахтенного с заспанным лицом, в брезентовом плате с откинутым наголовником.
– Чего кричишь спозаранок? – спросил он недовольно.
– Мне бы хозяина…
– На что?
– Поговорить надо. Не возьмет ли купец меня в команду?
Вахтенный повнимательней присмотрелся к парню, стоявшему на причале с узелком в руке, и ответил доброе:
– Будить хозяина рано. Погоди пока…
Он скрылся за рубкой. От нечего делать Егор стал прогуливаться по пристани. Походил-походил – надоело. Сел на тумбу, положив узелок на колени.
Скоро ли выспится купец? Долго ли ждать?
Тумба была влажной и холодной, сидеть на ней неприятно. Он опять стал ходить по пристани. Обеспокоенно поглядывал на берег: не прикатил бы сюда дед на своем кауром… Егор даже прислушался, не гремит ли по мостовой телега. Но было по-прежнему тихо. Он опять подошел к кораблю.
На шхуне скрипнула дверь, и послышались шаги. Кто-то, видимо камбузник, выплеснул за борт из ведра помои. Налетели чайки, покружились возле борта и скрылись.
Наконец снова вышел вахтенный и позвал:
– Эй, парень, давай сюда!
Егор поднялся на палубу, и вахтенный провел его к хозяину. Тот только что умылся и, стоя посреди каюты, расчесывал костяным гребешком волосы. Положил гребешок на полочку, надел шерстяную куртку и сел на рундук. Лицо у него было доброе, мужицкое, с крупным носом и спокойными серыми глазами.
– Ну, что скажешь, парень?
– Плавать, хочу. Примите в команду.
– А в море-то бывал?
– Еще не бывал. Но знаю паруса, мог бы матросом служить…
– Откудова у тя парусно знанье?
– Дед мастерскую держит.
– Как его зовут?
– Зосима Иринеевич… Кропотов.
– А-а, – протянул купец. – Кропотов? Так бы сразу и сказал. Тебя ведь Егором кличут? Ну вот что, Егор, взять тебя на шхуну я не могу. И весь разговор.
– Отчего не можете? Какая причина?
– Дед вечор [10]10
Вечо́р – вчера вечером.
[Закрыть]у меня был. Объявил тебе полный запрет. Иди-ко домой…
Егор вспыхнул:
– Я уж не маленек! Сам волен свою судьбу решать.
Купец улыбнулся снисходительно:
– И не маленек, да не волен. Надо слушаться деда. Он большую жизнь прожил. Не обижайся, парень, но взять тебя не могу. – Хозяин развел руками, посмотрел на Егора сочувственно и поднялся с рундука.
Егор пытался его упросить, но понапрасну. Ему ничего не оставалось, как расстаться со шхуной.
«Когда же дед успел предупредить хозяина «Тамицы»? – думал Егор, сойдя на пристань. – Ну, хитрован! Он, видно, после обеда сюда поехал… Ну, дед, ну, дед! Откудова такая прыть?» Егору было и смешно и больно: море от него ускользало.
А если попроситься на другое судно? Егор вспомнил о кормщике, которому вчера перевозил кладь, и пошел искать бот. Он стоял не на прежнем месте, а правее. На палубе никого не было. По сходням, которые, видимо, не убирали на ночь, Егор взошел на палубу и, никого не увидев, нарочито громко кашлянул, чтоб услышали. Дверь люка в носу открылась, и на палубу поднялся вчерашний знакомый кормщик.
– А, это ты, парень? Здорово!
Кормщик подошел к борту, справил малую нужду и обернулся.
– Вчера ты говорил, что матрос вам надобен. Возьми меня, – попросил Егор.
– Дак ведь мы за кордон не ходим. В губе [11]11
Губа́ – залив; здесь: Мезенский залив.
[Закрыть]барахтаемся…
– Начинать с малого – тоже не худо. Поплаваю с вами, а там поглядим.
Кормщик сказал, отводя взгляд в сторону:
– Понравился ты мне, парень… шибко понравился. Да вот дед твой, Зосима, ни в коем разе не велел брать тебя в команду.
– Он что, все парусники обошел? Всех хозяев и кормщиков уговорил? – в великой досаде выкрикнул Егор, поглядев на кормщика с бота так, будто тот был во всем виноват.
– Не вешай носа, парень. Еще наплаваешься.
– Да возьми ты, возьми-и! Я сам буду ответ держать перед дедом, – принялся упрашивать Егор.
– Я ему слово дал, – признался кормщик. – А слово мое твердое. Не обижайся…
Егор покинул бот.
Очутившись опять на пристани, он пришел немножко в себя от великой досады и растерянности и осмотрелся. Соловецкие парусники, что грузились вчера, ушли. У стенки стояли две обшарпанные рыбацкие шхуны, насквозь пропахшие треской и селедкой, да однопарусная шнёка. С досады Егор сунулся на эти суденышки, но везде получил один ответ:
– Дед не велел. А мы его уважаем, и слово дедово переступить не можем. Плавай, парень, по своей Соломбалке [12]12
Соло́мбалка – небольшая речка на Соломбальском острове.
[Закрыть]. Там тихо, не укачает…
Что делать? Куда податься? А что, если сходить на Смоляную пристань? Уж там-то дед, наверное, не был…
Егор отправился вверх по реке берегом, к Смольному буяну [13]13
Смольный буян – пристань, на которой принимали и отправляли на кораблях древесную смолу. Во времена деревянного судостроения на нее был большой спрос у нас и за границей. В наши дни название Смольный Буян сохранилось за одной из улиц возле железнодорожного маета через Двину, там, где была Смоляная пристань.
[Закрыть].
Он в расстроенных чувствах быстро шел вдоль берега, уже мало надеясь на то, что ему повезет, и досадуя на моряков, которые его не поняли и не взяли плавать. Конечно же, виноват во всем дед. «Ну-ка, обошел все парусники и закрыл мне дорогу в море… Но разве этим меня удержишь? Что я буду за мужик, если своего не добьюсь?»
Такие мысли всполошно метались в голове паренька, и он все прибавлял ходу, стремясь к задуманной цели.
Город просыпался. На звоннице Рождественской церкви сонный звонарь бухнул в колокол. Баба в пестром сарафане и рыжих бахилах спускалась к реке с корзиной на плече полоскать белье.
Вот и буян – речная пристань. Сюда, как слышал Егор, парусники приходили грузиться древесной смолой. Ее приплавляли в Архангельск на больших плотах из вельских боров сначала по Ваге, а затем по Двине.
На невысоком угоре – крытые сараи. Ближе к берегу уложены рядами под открытым небом бочки со смолой. Весь берег заполнен ими. О сваи пристани, о борта двух пузатых морских карбасов с голыми мачтами бились мелкие волны. Под берегом, на отмели, – лодки горожан.
Больших парусников у причалов не было видно, и Егор совсем было упал духом, но тут же повеселел, когда поглядел на реку: напротив пристани, на порядочном отдалении, на глубине стоял на якоре барк.
От него к берегу направлялся шестивесельный вельбот с двумя матросами. Один греб, другой сидел у руля. Вельбот плыл медленно, потому что работал веслами только один человек.
От города к пристани спускались, размахивая руками и громко переговариваясь не по-русски, шестеро моряков. Впереди шел высокий мужчина в плаще и широкополой шляпе, с трубкой в зубах. Он на ходу вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и опять совал ее в рот. За ним – матросы в форменках и крепких башмаках.
«Иноземцы, – подумал Егор. – А что, ежели попроситься к ним на корабль? Уж с ними-то наверняка дед не встречался».
Матросы столпились на пристани в нетерпеливом ожидании. Высокий в плаще выбил о каблук пепел из трубки и упрятал ее в карман. Неожиданно все принялись хохотать…
Егор подошел к ним, снял шапку. Высокий, тот, что носил плащ и шляпу, спросил:
– Что хочет сказать рашен юнга?
Егор посмотрел на иноземца. Лицо у него было чуть опухшее, измятое, голос хриплый, точно с похмелья. Оно и было так – с похмелья. Всю ночь матросы провели в увеселительном заведении, отводя душу перед отплытием домой.
– Хочу спросить, не возьмете ли меня к вам на корабль матросом?
Иноземцы переглянулись. Высокий переспросил:
– К нам? Матроз?
– Да, да, – закивал Егор.
– Юнга море хотеть?
– Хочу плавать. Вы – англичане? В Англию бы с вами пошел…
– Твой хотеть Инглэнд? [14]14
И́нглэнд – Англия ( англ.).
[Закрыть] – спросил опять моряк в плаще. – Юнга знай паруса? Работай паруса мог?
– Я знаю парусное дело, – сказал Егор.
Англичане, сбившись в круг, стали советоваться, поглядывая на Егора. Он слышал отрывистые фразы и часто повторяемое «кэптэн, кэптэн» [15]15
Кэ́птэн – капитан ( англ.).
[Закрыть]. Наконец высокий моряк сказал:
– Вэри вэлл [16]16
Вэ́ри вэлл – очень хорошо ( англ.).
[Закрыть].
Один из матросов подошел к Егору и вдруг облапил его своими дюжими ручищами со спины, пытаясь повалить на причал. Матросы захохотали. Егор устоял на ногах, вывернулся и сунул моряку кулаком в живот. Англичанин скорчился и притворно заохал, прижав руки к животу. Остальные опять принялись хохотать, посматривая на Егора уже одобрительно. Матрос выпрямился и похлопал его по плечу. Это было совсем непонятно Егору: «То дерется, то по плечу хлопает, как своего приятеля». Высокий сказал:
