Текст книги "Маленький стрелок из лука"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

В красном углу в избе деда Феоктиста висело несколько потемневших икон, одна даже в окладе. Евгения сказала, что иконы конца восемнадцатого века и не представляют интереса, так как выполнены примитивным богомазом.

– Чему же тебя в школе-то учат, Глашенька? – сказал Кирилл, вглядываясь в даль. Кажется, в сгущающихся сумерках показалась темная масса. Это может быть только остров.

– Еще я верю, когда сильная гроза, – пояснила Глаша. – Перекрестишься на иконку – и пронесет... И еще ночью, когда в доме одна, я тоже верю. А днем не верю.

– Ну, моли своего боженьку, Глаша... – пробормотал Кирилл, направляя карбас к смутно темнеющему впереди маленькому островку. Хотя он был и маленький, все берега в буреломе, виднеются деревья, но пока не разобрать, сосны это или березы.

– Что это? – воскликнула Глаша, показывая рукой в темную воду. Кирилл тоже рассмотрел продолговатый предмет, напоминающий спинку стула с задними ногами. Чувствуя, как стало трудно дышать, Кирилл сбавил обороты, потянул на себя кривую железяку, и карбас медленно развернулся. Он уже догадался, что это в воде: мольберт Евгении. Сначала попыталась достать его Глаша, но ей было не дотянуться, тогда Кирилл придвинул веслом мольберт поближе к борту и достал.

– На этой штуке тетя Женя рисовала... – всхлипнув, произнесла Глаша.

И тут они услышали слабый крик, мотор лопотал на малых оборотах, а ветер дул в их сторону. Крик доносился с острова. Кирилл дал газ, и карбас, чуть не опрокинувшись, ринулся к острову. На расчищенном от бурелома берегу стояли две темные фигурки и размахивали руками. Кирилл, не отпуская румпеля, обхватил свободной рукой худенькие плечи девчонки и чмокнул ее в холодную мокрую щеку.

– Да здравствует пречистая дева... как ее? Мария... И все святые угодники господа бога-а!

...Они молча стояли на берегу, тесно прижавшись друг к другу. Евгения, вся мокрая и дрожащая, засунула свои ладони ему под мышку. Он видел ее черные растрепавшиеся волосы, почти до пояса спускающиеся на облепившую ее рубашку. Брюки тоже были мокрые. Кирилл гладил ее спину, ощущая пальцами вздрагивающие от озноба лопатки. Иногда он нагибался и целовал ее в холодный лоб, щеки, нос. Она крепко обхватила его вокруг талии и не размыкала рук, будто боялась потерять. А неподалеку Глаша сурово отчитывала Сашку:

– Ладно, она городская тетенька, а ты-то, лопоухий, куда глядел?

– Откудова он, проклятущий, вывернулся и ра-аз в днище! Вода как хлынет... Хорошо еще не потонул карбас, батя бы мне всю шкуру спустил...

– И так еще спустит! – посулила Глаша.

– Ладно, что близко остров, а то кормили бы мы раков, – бубнил Санька. – Карбас-то хоть и залило, а держался на плаву. Мы ухватились за него и гребли ногами к берегу. Легкое смыло, а тяжелое осталось на днище. Даже канистра с горючкой цела. А ножик мой тю-тю! И когда булькнул, я даже не заметил...

– Моли бога, что жив остался, а он, бедолага, ножик жалеет! – фыркнула Глаша. – Ладно, как вырасту, заработаю много денег, куплю тебе сто ножиков.

– Чудачка ты, Глашка! – рассмеялся Санька. – На кой хрен мне сто? Одного хватит... И потом, когда еще ты вырастешь, а мне теперича надоть...

– Вырасту, не сумлевайся, – заявила Глаша. – За тобой, Сашок, нужен глаз да глаз!

– Когда мы очутились в воде, – заговорила Евгения, – я знаешь о чем подумала?

– Знаю, – сказал Кирилл. – Ты подумала об Ольке...

– О тебе, дурачок, – прошептала она. – А потом об Ольке... И держалась за тяжелую, как колода, лодку ч думала, что я не имею права умирать, у меня ведь ты и Олька!

– А я подумал, что если тебя нет, то незачем и мне жить, – сказал Кирилл. – Раньше мне никогда такие мысли в голову не приходили.

– Утоп бы ты... – продолжала выговаривать Глаша. – А я бы одна осталась. И надо мне было бы подыскивать другого жениха...

– Это что ж, я твой жених? – изумился Санька. – Ну и дурища! От горшка два вершка, а эвон о чем думает! Не ляпни кому-нибудь в поселке – засмеют! И тебя и меня.

– Надень мою куртку, Сашок, – озабоченно сказала Глаша. – Гляди, как трясет тебя, родимого...

– А я чего ж! – спохватился Кирилл и, освободившись из объятий Евгении, кинулся к карбасу, где лежало одеяло. Принес и укутал ее, как кокон. Теперь она не могла даже руками пошевелить. Легко поднял ее на руки и понес к карбасу, что покачивался у берега, привязанный веревкой к поваленному в воду стволу.

– Надо ехать, – сказал он ребятам.

– Я только канистру переброшу в вашу лодку и карбас к дереву привяжу, – вспомнил Санька и вместе с Глашей побежал на другую сторону острова, куда прибило почти до краев наполненный водой карбас. Просто удивительно было, что он не затонул. Но опытные плотники и делали именно такие нетонущие ладьи: наберется вода до борта, а лодка не тонет, медленно дрейфует, почти вся скрытая под водой, пока ее не прибьет к ближайшему берегу. Не растеряется рыбак, не бросит карбас – значит, есть у него шанс остаться живым, если, конечно, на озере не разгулялся шторм; тогда ничто уже не спасет.

Когда они отчалили от острова, который почему-то назвали Федюнин бакен, хотя Кирилл тут никакого бакена не обнаружил, уже было совсем темно. В прорывах облаков неясно посверкивали звезды. Санька и Глаша устроились на носу, а Кирилл и Евгения на корме. Мотор добродушно тарахтел, плескалась под сиденьем вода, погромыхивала Санькина канистра.

– Я люблю тебя, Кирилл! – горячо прошептала ему в ухо Евгения.

– Люблю... – эхом откликнулся он, крепче прижимая ее к себе, и подумал: то, что он сегодня пережил, пожалуй, еще ни разу не переживал в своей жизни.

– Люблю-лю-лю... – тарахтел движок, расположившийся посередине лодки.

– Люблю-ю-ю! – свистел ветер.

– Люблю-ю! – напевали волны, разбегаясь по обе стороны карбаса.

Вынужденное купание в холодных водах Оленя не прошло даром для Евгении. На следующий день она встала вялая, с головной болью, а когда измерила температуру, то окончательно убедилась, что заболела. Через два дня она поправилась, дед Феоктист вылечил ее своими собственными средствами, без порошков и микстур, но настроение молодой женщины упало, и она заговорила об отъезде в Ленинград. Кирилл не стал ее задерживать: и так Евгения провела с ним более полумесяца, а у нее дома все-таки малолетняя дочь.

До райцентра Умбы они добрались на попутных лесовозах, а оттуда до Кировска на самолете Ан-24. В аэропорту Кириллу пришлось побегать, прежде чем он сумел достать билет на ленинградский самолет. Заканчивался отпускной сезон, и северяне осаждали кассу.

Глаша и Санька проводили их до леса, через который пролегала дорога лесовозов. У ребятишек лица невеселые, они привыкли к гостям, и жаль было расставаться. Санька – рослый, русоволосый мальчишка с веснушчатым носом и светлыми дерзкими глазами. Он не такой разговорчивый, как Глаша. Молча сунул им крепкую, в ссадинах ладошку, которую он сложил лодочкой, и сказал:

– Погодили бы ехать-то, скоро ход сига, глядишь, навялили бы по кошелке... Наш сиг на всю губернию славится. В городе такого не сыщете.

Глаша переводила покрасневшие глаза с Кирилла на Евгению, она уже успела потихоньку всплакнуть, привязалась она и к Кириллу, и к Евгении. Сюда, в глушь, редко кто приезжает. Тоненькие косички с веревочками подрагивали за ее худой спиной, в живых смышленых глазенках грусть.

– Дяденька Кирюша, вы уж там не забижайте тетю Женю, – отведя его в сторону, наставляла она. – Тетя Женя ой какая хорошая... – И, достав из кармана курточки бисером вышитый кошелек, с гордостью показала: – Гляди, что подарила мне на память! Там еще пудреница с зеркалом...

Кирилл достал из кармана складной нож и протянул ей.

– Это мне? – радостно загорелись глаза у девочки.

– Можешь подарить Саньке, – улыбнулся Кирилл. Ножик хороший и ему, конечно, нужен, но больше у него ничего подходящего нет. В Кировске купит другой...

– Еще чего! Саньке! – возмутилась Глаша. – Он, растяпа, потеряет... Мне и самой пригодится. Рыбу чистить и все такое.

Санька краем уха прислушивался к их разговору. На его обветренных губах появилась улыбка. И Кирилл, и Санька знают, что у девочки сердце доброе и нож, не успеют они отъехать от поселка, перекочует в Санькин карман...

Подошла громадная "Колхида" с длиннущим прицепом, на котором лежали хлысты, как лесорубы называют спиленные и очищенные от сучьев стволы деревьев. Увидев на лесной дороге людей, шофер сам остановился.

– Далече? – спросил он.

– Дяденька Петя, ты их подкинь до Умбы, – первой подскочила к нему Глаша. – Только не растряси на большаке... – И, не удержавшись, похвасталась своими подарками, которые держала в руках.

Пока лесовоз не скрылся в лесу, Глаша и Санька стояли на изрытой глубокими колеями дороге и смотрели ему вслед: две тоненькие фигурки на фоне зеленого густого леса, над которым низко висели рыхлые белые облака. Они не махали руками, просто стояли и смотрели вслед удаляющемуся лесовозу.

Пока Кирилл бегал в аэропорту, регистрировал билет, потом ждали в тесном зале, когда объявят посадку, он не думал о том, что совсем скоро останется один, а когда могучий лайнер, сотрясая воздух, круто взмыл вверх, вытягивая из себя, как паук паутину, белесую полосу выхлопа, он остро, до боли в сердце почувствовал свое одиночество. Стоя на летном поле и не видя снующих поблизости машин, он вспоминал, о чем они говорили, сидя на жесткой скамье, и не мог вспомнить. Кажется, Евгения просила звонить ей при первой возможности, а когда закончится командировка, дать ей телеграмму, она встретит его в Ленинграде...

Ленинград... Он казался далеким, как Антарктида. Пока не дали посадки, Кирилл несколько раз ловил себя на мысли, что он готов наплевать на командировку, на далекое село Морошкино, куда ему предстояло из Кировска добираться, сесть, пусть даже без билета, в самолет рядом с Евгенией и лететь в Ленинград...

У него сейчас такое ощущение, будто он налетел на каменную стену и остановился: в глазах темно, а в голове ни одной мысли. Хлопоты с билетом, ожидание самолета, который мог и опоздать, движение, беготня – все разом кончилось, и Кирилл остался один на один с самим собой. Это было что-то новое: до сегодняшнего дня Кирилл никогда еще таким одиноким себя не чувствовал. Казалось, и время остановилось. Он бесцельно слонялся по аэропорту, подолгу смотрел, как прилетают и улетают огромные, пышущие мощью и огнем серебристые сигары, как по красивым алюминиевым трапам с надписью "Аэрофлот" спускаются и поднимаются пассажиры, как электрокары подгоняют под брюхо самолетов вагонетки с чемоданами и коробками, а напоминающие гигантских членистых жуков бензовозы перекачивают в бездонные баки горючее.

Он мысленно разговаривал с Евгенией, запоздало произносил все те хорошие слова, которые никогда не говорятся, когда надо. После простуды щеки ее побледнели, глаза немного запали и оттого казались еще больше и глубже, но так поразившие его мелькающие искорки не появлялись. Молодая женщина была молчалива и печальна. Смотрела на него своими глубокими глазами, вздыхала, брала за руку и нервно сжимала его пальцы. И там, на трапе самолета, когда она обернулась в последний раз, его поразили ее глаза: они одни резко выделялись на побледневшем лице. Кирилл так и не мог понять, что ее больше волнует: возвращение в Ленинград или разлука с ним?..

Сейчас, когда ее не было рядом, у него осталось такое ощущение, будто самого главного он ей не сказал, а она ждала... Но и без слов должно быть все ясно: они любят друг друга и никогда больше не расстанутся. Пусть это будет последняя их разлука... Кирилл говорил ей, что они осенью поженятся и она переедет к нему. Он даже совал ей ключи от квартиры, чтобы она потихоньку перебиралась, но Евгения не взяла. Она никогда еще не была у него дома и вдруг одна заявится? А что подумают соседи? Он часами сидел у ее постели в Клевниках, строил планы на будущее, фантазировал, шутил, а она лишь улыбалась в ответ и молчала. И молчание ее можно было понимать двояко: она полностью с ним согласна или, наоборот, весь его лепет о женитьбе для нее – пустой звук.

Он до мелочей восстановил в памяти свои разговоры с ней и пришел к выводу, что Евгения ни разу не дала ему определенного ответа. Она или переводила разговор на другое, или просто молчала, с улыбкой слушая его. Почему она не ответила? Что ее сдерживало? В том, что она его любит, Кирилл не сомневался. Такие вещи всегда чувствуешь. И то, что ей было тяжело расставаться с ним, он тоже почувствовал... Так зачем он себя сейчас растравляет, мучает? Через месяц-полтора они встретятся и будут всегда вместе. Иначе Кирилл и не мыслил.

Часть шестая

Фамильная ценность

1

Том раскатал ковер на полу, он раскинулся от стены до окна. Цвет темный, приятный, ворс длинный, ручной работы. Знакомый продавец позвонил из Апраксина двора, дескать, приезжай, только что принесли на комиссию приличный ковер. Том сел в машину и пулей туда, он давно заказывал ребятам ковер, но по вкусу не мог подобрать, а этот, как увидел, так сразу попросил свернуть в трубку.

Стоя посередине роскошного ковра, Том задумался, стоит ли его оставлять на полу. Придут гости, картежники, не всякий догадается снять грязную обувь в прихожей, натопчут, засыплют пеплом, чего доброго, прожгут окурком, зальют вином... А Том без малого тысячу рублей отвалил за ковер! Стоит ли бросать его под ноги разношерстной публике, что бывает у него?

Он решил, что не стоит, взял и повесил ковер на стену, тем более что бывший владелец пришил аккуратные петли по краю. Ковер хорошо смотрелся и на стене, правда, пришлось снять оттуда старинные деревянные тарелки, купленные по дешевке иконы. Их можно повесить в простенке между окнами...

Приготовив на газовой плите яичницу с колбасой, и быстро поужинав, он занялся своим любимым делом: достал из шкафа фанерную коробку, в которой ему когда-то из Астрахани прислали воблу, выложил из нее старую обувь, рваные носки, извлек со дна жестяную плоскую банку. Взвесил в руке, нежно погладил короткими пальцами. Обратная сторона ладони была испещрена коричневыми веснушками. Раскрыв жестянку, стал было пересчитывать ровную пачку крупных купюр, но спохватился, встал и плотно задернул фтору на окне, хотя было сомнительно, чтобы в этот вечерний час кто-нибудь оказался возле дачи.

Даже удачная покупка не подняла настроение Тому Лядинину. Он знал, лишь одно сможет отвлечь его от невеселых мыслей: деньги! В жестянке лежало ровно десять пачек. В каждой пачке по двадцать пятидесятирублевок. Как только его чуткие пальцы коснулись хрустящих бумажек, он откинул голову назад, полуприкрыл рыжими ресницами глаза... Пальцы ласкали радужные бумажки, ощупывали их, гладили, касались острых краев. Эти прикосновения действовали на него будто колыбельная песня матери на ребенка. Спокойствие и умиротворение снизошли на него. Он уже не думал о Еве, ковре, о том, как лучше развесить в простенке тарелки и иконы, он ни о чем не думал, он наслаждался...

Если бы кто-нибудь в этот момент увидел его, решил бы, что перед ним поэт, которого посетило вдохновение. Глаза его светились, на губах улыбка, лоб очистился от тонких морщин...

Но долго такое состояние не могло продолжаться. Три раза он пересчитал деньги. Ровно десять тысяч. Двести новеньких, одна к одной, пятидесятирублевок. Ни одна из них не была скомкана, даже согнута пополам. Том постепенно все побывавшие в руках купюры заменил совершенно новенькими.

Вздохнув, он сложил в большую плоскую банку перетянутые резинками пачки.

Это, конечно, не все его деньги: еще столько же спрятано на городской квартире, там же и драгоценности, которые Том охотно покупал, кто бы ни предложил. Разумеется, не краденые! Иногда в голову закрадывалась мысль, что все бы бумажные деньги неплохо превратить в золото и бриллианты. Цена на них, как и па старинные вещи из бронзы, хрусталя и фарфора, с каждым годом повышается, но антикварные вещи рискованно дома на виду хранить, они много места занимают и каждому бросаются в глаза...

Беспокойная жизнь у человека, делающего большие деньги! Надо суметь не только их заработать, но и подумать, как лучше спрятать, поместить, чтобы капитал не лежал мертвым грузом, а давал проценты... Золото, драгоценности – это, конечно, хорошо, но где их хранить? Кто прознает, украдет, тем более что пострадавший в милицию не заявит...

Сегодня Том заработал чистыми двести семьдесят рублей. Неделю назад принял на комиссию новенький стереомагнитофон "Филиппс" прямо в коробке. Тут же внес в кассу свои деньги, так сказать, законность полностью соблюдена. А через неделю продал знакомому клиенту. Чистый барыш – почти триста рублей.

Но удачная операция почему-то не радовала Тома Лядинина. Он сидел на тахте перед раскрытой коробкой с деньгами и задумчиво смотрел на ковер. Красивая вещь: темно-вишневого цвета, с ромбовидным белым рисунком, светлой махровой оторочкой по краям. Надо будет повесить на ковер старинную саблю с серебряным эфесом. Года два назад он приобрел ее по дешевке у одного пропойцы. Знатоки говорят, ценная вещь...

Хорошо у Тома на даче, все есть, а вот на душе нерадостно. Для чего и для кого он все копит? Семьи у него нет. Женщинам не верит. Можно, конечно, жениться во второй раз, но зачем? При его профессии на каждой не женишься. Помнится, бывшая жена после скандала кричала: "Жулик ты! Спекулянт! У тебя все добро нечестным путем нажито! Вот возьму и сообщу в милицию, чтобы тебя как следует тряхнули..." Разве это была жена? Он уже тогда потихоньку от нее прятал деньги, а после удачной сделки держал язык за зубами, хотя его так и распирало от желания похвастаться, как он обвел вокруг пальца доверчивого клиента...

Все, казалось бы, у него хорошо, а радости от жизни он не испытывает. И всему виной Ева! Как тогда еще летом зашла к нему в магазин, так с тех пор больше и глаз не кажет. Том узнал через Марию, что она уехала аж в Среднюю Азию с киногруппой. Вроде бы собирается замуж за режиссера... Как-то Борис сказал, что Ева появилась в городе, он долго ждал ее, но Ева не зашла, А когда позвонил, женский голос сообщил, что Ева уехала в Чимкент...

Знал Том, что Ева не подходит для роли подруги жизни, но приди она сейчас и скажи, что согласна, он, не задумываясь, женился бы на ней! Наверное, у него на роду написано влюбляться именно в таких женщин. Ветреных и непостоянных. Не хватало ему Евы. Днем и ночью гнал прочь мысли о ней, но Ева не уходила... Тогда, дурачок, он думал, что вся она принадлежит ему... Но, видно, нужно смириться с тем, что такие женщины не могут принадлежать одному... Она и себе-то не принадлежит! Оправдывал он свой поступок.

Утром Ева всегда была свежа. Вставала она с постели неохотно и не сразу. Хорошо, что Тому на работу нужно было к одиннадцати. Ева, правда, никогда не была ласковой и нежной с ним, но в ней было столько женственности, что все остальное не имело никакого значения. Она ему никогда не надоедала, привязчивых женщин Том не любил. Во-первых, не верил в их искренность, во-вторых, боялся этой привязчивости. Женщина внушала себе, что он теперь принадлежит ей, и соответственно вела себя. Том или отрезвлял таких, или порывал с ними. А вот с Евой он допустил непростительную глупость! Не надо было ее отталкивать, он ведь знал, что она за него не держится. Так и вышло, она без всяких переживаний ушла от него, а он теперь мучается...

Зачем ему деньги, золото, драгоценности, если на них нельзя купить даже расположение неверной Евы? Он как-то, подвыпив с ней, достал заветную коробку и вытряхнул перед ней деньги. В ее глазах его это не возвысило, она равнодушно перебирала новенькие купюры, и на лице ее не было того самого выражения удивления и алчности, которое Тому хотелось увидеть. Он даже специально вышел из комнаты, но когда потом пересчитал деньги, ни одна бумажка не пропала. Он, как ни странно, испытал разочарование: неужели деньги для нее не имеют никакого значения? Выходит, и то, что он их умеет зарабатывать, не делает в ее глазах его героем. Пожалуй, пачке заграничных сигарет она обрадовалась бы больше, чем если бы он ей сто или двести рублей предложил.

В этом отношении Ева сильно отличается от других. Том не раз ловил на себе уважительные взгляды девушек, когда он привозил их на дачу и вводил в комнаты. То, что он живет богато и у него все есть, впечатляло новых знакомых.

Том знал, что женщины любят подарки, Ева же и здесь была на других не похожа: она принимала подарки, но ничуть не дорожила ими. И когда он интересовался, почему она не носит подаренную сумочку или зажигалку, Ева равнодушно говорила, что сумочку у нее выпросила подруга, зажигалку она где-то оставила, кажется, в кафе, а пудреницу забрала мать...

В дверь негромко постучали. Том вздрогнул, быстро спрятал банку с деньгами в коробку, набросал туда обувь и тряпье, сунул в шкаф, а сверху еще положил ватное одеяло.

Приехал Борис. Он был в модном плаще, длинное, с черными бачками лицо светилось довольством, темные волосы влажно блестели. На улице сеял мелкий, как пыль, дождь.

Блоха демонстративно извлек из карманов бутылки коньяка и шампанского.

– Поставь в холодильник, – по-хозяйски распорядился он.

– Разбогател? – усмехнулся Том.

– Взял два билета до Симферополя, – похлопал Борис себя по карману. Костюм на нем был новый, с разрезами по бокам.

– Кто же ездит в Тулу со своим самоваром? – заметил Том.

– Мы договорились с Машкой не мешать друг другу, – ухмыльнулся Блоха. – Как ты думаешь, хватит мне тыщи на пропой?

Тому не надо было спрашивать, где он взял деньги. По роже приятеля было видно, что "дельце" ему удалось и теперь он наслаждается жизнью. "Не рано ли пташечка запела? – подумал Том. – Уж если и обтяпал свое темное дело, то хотя бы переждал малость..."

– Не возьмешь у меня одну картинку по дешевке? – предложил Борис. – Говорят, кисти самого Франса Гальса.

– Я тебе говорил, картины не покупаю.

– А импортный стереомаг с усилителем? – не отставал Борис.

Только сейчас Том заметил, что приятель выпивши. В новом костюме он выглядел солидно и независимо.

– Ты ведь знаешь, что я краденого не беру, – с досадой ответил Том. – И давай прекратим этот разговор.

– Зря отказываешься, – не унимался Борис. – Франс Гальс. "Портрет неизвестного". Фамильная ценность. На такие вещи цены растут...

– Когда уезжаешь? – перевел разговор Том на другое.

– Послезавтра. – Борис прошел в комнату (конечно, не сняв грязных башмаков) и увидел ковер. Остановился, наклонив продолговатую голову, стал рассматривать.

– Рядом с таким ковром знаешь как бы Гальс смотрелся? – гнул он свое.

– Ты надоел мне, – поморщился Том. – Поставить кофе?

– Я знаю, чего ты боишься, – усмехнулся Борис, усаживаясь на тахту. – Попасться, не так ли? Я все обтяпал чисто. Как говорится, комар носа не подточит. Мне не нужно было спешить, суетиться. Фрайер в отъезде, и еще неизвестно, когда вернется. Так что никакого шухера. Работал я один, без помощников. Никаких следов не оставил. Маг и остальную технику я продам на толкучке в Одессе-маме, а там паспорт не спрашивают... Бери товар, гони валюту!

– Особенно не шикуй, – посоветовал Том, зная, что Борис любит пустить пыль в глаза. – Там тоже не лопухи, в милиции.

– А Машка на что? – рассмеялся Блоха. – Я и беру ее на юга, чтобы следила за мной, не давала зарываться.

Терпения у Блохи не хватило подождать, пока шампанское охладится, он достал из холодильника бутылки, закуску приготовил Том. Коньяк пил Борис из толстого хрустального стакана, запивал шампанским. Сейчас он не походил на того прихлебателя, каким Том привык его видеть. Держался уверенно, с присущей ему наглецой. Пепел стряхивал на стол рядом с тарелкой, хотя под рукой была бронзовая пепельница, пол возле тахты заследил, пиджак небрежно бросил на подушку. Тому не хотелось пить, но Борис так редко угощал, что он решил гоже на дармовщинку выпить, но налил себе не в стакан, а в рюмку.

– Выручи, старина, – взглянул Блоха на Тома. – Завтра заброшу тебе этого Гальса? Спрячь подальше, а вернусь с югoв – заберу. Понимаешь, негде оставить.

– Лучше возьми в Одессу-маму, – подсказал Том. – В Ленинграде не продашь.

– Рамку жалко, – вздохнул Борис. – Золоченая... А с рамкой не повезешь.

– Дурак ты, – сказал Том. – Избавляйся как можно скорее от картины, пока хозяин не вернулся и в милицию не заявил... А он – "рамка"! Плюнь на нее и выбрось на помойку. С рамкой скорее опознают картину.

– В каталогах картинка не числится, – размышлял Борис. – Может, подделка? Я одному человеку показал, он понимает толк в искусстве, говорит, настоящий Гальс. Тогда ему цены нет!

– Тем более надо поскорее избавиться.

– Жалко за тыщу продавать, когда она стоит десять, а может, и больше, – вздохнул Блоха.

– Рискованный ты парень! – усмехнулся Том.

– А ты очень уж осторожный, – пробурчал Борис, – Мог бы и помочь.

– Честь фирмы, – сказал Том, – Если мальчики из отделения пронюхают, что я еще краденое скупаю или прячу, мне крышка.

– Пожалуй, выдеру я ее из рамки и возьму с собой, – решил Борис. – А Машка в Одессе продаст. Вывеска у нее представительная, не то что у меня... Скажет, фамильная ценность, досталась в наследство от бабушки.

Блоха, к облегчению Тома, ночевать не остался, у него какие-то дела в городе. Том даже не поинтересовался, какие могут быть дела ночью. Борис не дал бы ему спокойно выспаться, наверняка стал бы требовать еще выпивки, приставал бы со своими пьяными разговорами.

У калитки они распрощались. Отсюда до электрички было не очень далеко. Уже отойдя на несколько шагов, Блоха обернулся и сказал:

– Красотка Ева приехала... Кажется, совсем. Поцапалась с режиссером и мотанула оттуда.

– Когда ты ее видел? – подскочил к нему Том. Он даже не заметил, что в одном шлепанце, второй соскочил с ноги и остался у калитки.

– Что, забилось ретивое? – засмеялся Борис. – Как же ты не смог ее удержать? Жадный ты, Томик, а красивые девчонки скупердяев не любят...

– Пошел ты к черту! – выругался Том и повернулся к нему спиной. Он сообразил, что и без Блохи все, что надо, сейчас узнает про Еву.

– Не жмись, Томик! – насмешливо проговорил ему вслед Борис. – Тряхни мошной! Ева – дорогая девочка...

Том сначала позвонил Марии, та сказала, что Ева сейчас дома одна и ей можно звонить, она только что с ней разговаривала. Кстати, Ева спрашивала про него...

Долгие протяжные гудки, затем такой знакомый глуховатый и вместе с тем детский голос:

– Да, я слушаю... Але? Кто это?

– Здравствуй, Ева...

Равнодушный голос:

– А-а, это ты... Приветик! Ну, как дела? Что новенького?

Набор пустых фраз, лишь бы что-нибудь сказать. Кал будто они не сидели у него на этой самой тахте, не целовались... Так, знакомые, даже не хорошие знакомые, а просто лишь знакомые...

– Ты одна?

– А что?

– Хочешь, я приеду?

– Ты с ума сошел! А родители? Я к тебе как-нибудь зайду. Пока.

– Подожди, Ева! – кричит он в трубку. – Как твои киношные дела?

– Никак. Надоело мне все это.

– Я слышал, ты замуж выходишь?

– Тебя это волнует?

– Я очень скучал...

– Надо же! А я не скучала... Послушай, у меня кофе на плите. Пока.

– Приходи завтра! В любое время. Я тебя жду... – и чуть помолчав: – Есть для тебя блок "Мальборо".

– Ты знаешь, чем меня можно купить, – усмехнулась она. – Да, а как поживает наш общий знакомый Григорий Данилович?

– Его нет, он умер! – горячо воскликнул Том.

– Умер? – поверила Ева, впрочем не слишком опечалившись. – Да-а, он ведь был старенький...

– Он умер для тебя... На кой он тебе, Ева?

– Мертвый? – зевнув, спросила она.

– Приходи, слышишь? Я тебя жду.

– Там видно будет, – он слышал, как она еще раз зевнула и, помедлив, повесила трубку.

Том с минуту сидел, возбужденно тараща глаза на ковер, затем схватил бутылку из-под коньяка, но она оказалась пуста. Блоха не уйдет, если на дне хоть капля осталась... Достал из бара начатую бутылку водки, налил в стакан и залпом выпил.

Жизнь снова показалась ему прекрасной, он включил магнитофон и, развалившись на тахте, стал слушать музыку. На губах его появилась улыбка, светлые, с рыжинкой глаза были задумчиво устремлены на потолок. Ева в городе... Это замечательно. Больше он ее никому не отдаст... А что, если жениться? Ну и что ж, раз она такая? Он тоже не сахар! Вот и будут они два сапога – пара. Какая бы она ни была, но ему ее не хватает. Он это понял за эти месяцы, а так она будет рядом... Изменит? Ну и что ж? Разве жены не изменяют своим мужьям? Каждый, идя под венец, думает, что уж его-то жена никогда ему не изменит, а проходит время, и самоуверенный муж начинает замечать, как на лбу набухают рога... В отличие от таких наивных мужей он, Том Лядинин, заранее знает, что ему жена будет изменять... Сейчас же он не ревнует ее к Грише, к какому-то режиссеру и другим? Почему же будет потом ревновать, когда она станет его женой?.. Да и обходиться Ева будет гораздо дешевле. Это сейчас она хорохорится, кичится тем, что ничего не умеет делать, а родит ребенка – изменится. Не может женщина, имеющая ребенка, не измениться. Сейчас она этого не знает, а потом и сама не заметит, как станет другой... А сколько еще ему. Тому, холостяковать? Тратить деньги на случайных знакомых? Уж лучше содержать одну Еву. А то, что она ему больше всех нравится, он это понял. И если жениться, то надо сейчас же, пока она находится между небом и землей: не учится и не работает, да и дома тяжелая обстановка. Стоит ей потверже встать на ноги, определиться в жизни, и тогда ему не видать ее как своих ушей, которыми он при большом желании умеет шевелить... Еще в детстве натренировался. Спорил со сверстниками на деньги и выигрывал...

Приняв решение жениться, Том решил действовать.