Текст книги "Собрание сочинений. Т.4."

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Она приехала в дивизию три дня назад вместе с небольшой бригадой артистов. Вначале Мара думала, что встретит Жубура на концерте, во втором эшелоне дивизии, но его не было. Пришлось спросить, где его можно увидеть. С большим трудом ей удалось упросить руководство политотдела дивизии, чтобы ей разрешили прийти на командный пункт батальона. До вечера она прождала в штабе полка.

За болотом качалась суматоха. Трещали пулеметы, несколько минут подряд рвались мины и снаряды. Не дожидаясь, когда последует запрос из штаба полка, Жубур связался с ротами. Немцы пытались вернуть потерянную высоту: две роты, при поддержке минометного и артиллерийского огня, пошли в атаку, и бойцы капитана Закиса отбивались пока одни. Если станет жарковато, надо просить помощи у артиллерии – равнина между высотой и перекрестком дорог была пристреляна днем.

– Что там такое? – спросила Мара, когда через полчаса стрельба возобновилась с еще большим ожесточением.

– Ничего, – ответил Жубур. – Немцы немного напирают, не дают уснуть моим ребятам. Но мы их сейчас успокоим.

Он соединился со штабом полка:

– Не мешало бы Кудряшову послать несколько гостинцев на седьмой квадрат. Между высотой шестнадцать и развилкой дороги наблюдается усиленное движение неприятельской пехоты. Другой помощи пока не надо.

Вскоре раздались глухие орудийные выстрелы. Над блиндажом с визгом полетели снаряд за снарядом, земля затряслась от мощных взрывов. В алюминиевой кружке, стоявшей на полке, все время позвякивала ложечка. Через несколько минут все снова замолкло. Вторая атака немцев была отбита.

Несколько раз беседу Жубура и Мары прерывало появление связных. Пока Жубур разговаривал с ними и отдавал приказания командирам рот, Мара тихо сидела в углу блиндажа, стараясь остаться незамеченной. Наверно, ей это удалось, потому что никто из связных на нее не взглянул.

Около полуночи, когда началась третья атака немцев, Жубуру и Маре принесли ужин. Видимо, постарался Силин. Горячий чай, тонко нарезанные ломтики сала, баночка трофейных сардин… Мара давно не ела с таким аппетитом, как в эту ночь. Чтобы завершить угощение, Жубур достал из своего вещевого мешка плитку шоколада. Но самому ему поужинать так и не пришлось: то связной, то звонок телефона отрывали его от еды. После того как отразили третью атаку, он на целый час оставил Мару. Его заменял у телефона Силин, но как только Жубур вернулся, тот снова ушел в штабную землянку, не желая своим присутствием стеснять Жубура и Мару.

Они просидели до утра. Тревожная, шумная ночь… Один снаряд разорвался рядом с блиндажом, и Мара инстинктивно схватила за руку Жубура. Он улыбнулся и погладил ее руку.

– Ничего… если не будет прямого попадания, блиндаж выдержит.

– Я не боюсь, Карл… только необычно все это. Что же может случиться, если ты со мной…

Они посмотрели друг на друга. И Жубур подумал, что вот он больше трех лет знает эту женщину и все еще не сказал о своем чувстве. Зачем же молчать, притворяться, когда давно все ясно и надо только назвать это чувство настоящим именем.

– Давно пора мне высказаться, – хриплым от волнения голосом начал он. – Но всегда что-то заставляло меня ждать, откладывать на другой раз. Может быть, я и не дождусь другого случая. Может быть, мы видимся в последний раз… кто знает! Но оставаться до конца в неведении – разве так лучше? Ведь нет?

– Я тоже думаю, что нет… – шепотом ответила Мара, опустив глаза.

– Прости, что я заговорил об этом в такой обстановке. Но раз ты здесь, я прошу тебя ответить мне… Когда война кончится, и если я выйду из нее живым, согласишься ты связать свою жизнь с моею? Стать моей женой?

– Милый… если бы ты спросил меня об этом год назад или раньше – я и тогда сказала бы, что да, что согласна. Ведь я твоя, давно твоя… Я только не смела верить, что и ты тоже…

Снова вошел связной. Но им не казалось больше неудобным, что другие люди видят их здесь вместе. Они любят друг друга, и какое счастье сознавать это.

В предутренний час они расстались. В последний раз прильнула Мара к Жубуру, несколько мгновений прислушивалась к биению его сердца, – и они вышли из блиндажа. Мару уже ждал Силин.

В это время она увидела двух девушек в белых балахонах с какими-то особенными винтовками в руках. Они внимательно посмотрели на Мару, улыбнулись Жубуру и пошли по узкой тропинке к болоту.

– Это наши снайперы – Лидия Аугстрозе и Аустра Закис, – объяснил Жубур. – У них на счету уже больше сотни гитлеровцев. Они идут на свои позиции.

Он немного проводил Мару и Силина. У дороги они простились. Жубур стоял и смотрел им вслед, а когда их фигуры исчезли за кустарником, вернулся в блиндаж. Через час должно начаться наступление. Скоро загрохочет канонада, над болотом будут взметываться столбы земли и гвардейцы пойдут в атаку. Сегодня надо занять перекресток дорог и совхоз.

5

Редкие кусты можжевельника, покрытая снегом кочка и вокруг белая равнина – такова была их позиция, метрах в пятидесяти от занятой вчера высотки, которую штабы в своих донесениях гордо именовали высотой 16. Улегшись в снег за кочкой, Лидия наблюдала сквозь прогал в кустарнике развалины совхоза. В оптический прицел винтовки можно было разглядеть каждую подробность: амбразуру пулеметного гнезда в фундаменте строения; кривые, искусно замаскированные рога стереотрубы над грудой развалин; тонкую струйку папиросного дыма, которая вилась над невидимым окопом по ту сторону равнины. Еще не настолько рассвело, чтобы разглядеть лицо немецкого пулеметчика в амбразуре, но скоро станет видно и его. Немного позади Лидии, за другими кустами, расположилась Аустра, – та пока выполняла обязанности наблюдателя. Когда Лидия устанет, они обменяются ролями, – такой у них уговор.

Неподвижно, слившись с белым полем, с неровностями почвы, лежали они шагах в пятнадцати друг от друга и не спускали глаз с вражеских позиций. Возможно, что и там – по ту сторону заснеженной равнины – лежал, зарывшись в снег, человек с винтовкой и глядел прямо сюда. Кто первым заметит другого, тот его уничтожит. Малейшее неосторожное движение может стать последним.

Много раз обе они лежали так и в снегу, и в грязи, и в ржавой болотной воде. То была настоящая школа долготерпения – пролежать целый день на одном месте и глядеть в одну точку, чтобы не пропустить тот решающий момент, о котором никогда не знаешь, когда он наступит, но от которого зависит результат долгого сосредоточенного ожидания. Заметить вовремя в прицельную раму голову или грудь немца, вовремя и спокойно нажать спусковой крючок и сразу же дослать в ствол новый патрон, чтобы поразить того, кто бросится к убитому, – что тут особенного на первый взгляд, но какого напряжения воли и нервов требовало это от снайпера! И если один день проходил без единого выстрела, нельзя было терять веру в завтрашний день. Однажды Лидия целую неделю наблюдала за амбразурой немецкого блокгауза, пока в ней не показалось, наконец, лицо офицера. В оптический прицел винтовки она увидела, что попала, и это с лихвой вознаградило ее за безуспешный труд целой недели. Но были дни, когда они с Аустрой могли нанести на ложе своих винтовок по нескольку зарубок. Нет, свой фронтовой паек они ели не даром.

В то утро едва они успели занять огневые позиции и осмотреть свой сектор обстрела, как за болотом заговорила наша артиллерия и минометы. Снаряды неслись над их головами и ложились по ту сторону открытого пространства – там, где Лидия недавно заметила струйку папиросного дыма. Артиллерийский налет длился минут пять; за это время справа и слева от высотки подразделения стрелков продвинулись короткими перебежками метров на двадцать вперед, и как только прекратился огонь артиллерии, гвардейцы поднялись для последнего броска.

Аугуст – самый молодой капитан в дивизии – первый вскочил на ноги и, подняв над головой автомат, ринулся вперед, увлекая за собой всю роту.

– Ура! Ура!

Выдвинутые на фланги пулеметы поддерживали наступление первого батальона. Дальше, справа, начал наступление второй батальон и, перейдя замерзшую речку, ворвался в расположение немцев.

Теперь заработала артиллерия и пулеметы немцев. И в это самое время Лидия заметила в амбразуре пулеметного гнезда лицо немецкого солдата. Только на один миг взглянул он на то, что происходило в секторе обстрела его пулемета. В кустах можжевельника прозвучал выстрел, такой незаметный в общем шуме боя, что его никто не расслышал, но пуля, посланная латышской девушкой, уже впилась в лоб немцу. Он был не один в пулеметном гнезде, товарищи оттащили его труп от амбразуры, но пока второй номер занял место убитого – прошло секунд десять. За эти десять секунд пулемет, который должен был преградить атакующим путь к развалинам совхоза, – молчал. За эти десять секунд Аугуст Закис со своей ротой успел пересечь последнюю полоску открытого поля, и рота мелкими группами растеклась между развалин. Теперь можно было пустить в ход гранаты, заставить замолчать отдельные пункты сопротивления и гнать вышибленного из надежных укрытий противника через скрещение дорог к небольшому лесочку, поредевшему от артиллерийского огня. Если бы первый номер не приблизил лицо к амбразуре и его не настигла пуля Лидии, все могло бы повернуться иначе: попав под пулеметный огонь, атакующие должны были лечь в снег и ползком преодолевать оставшееся расстояние, а немецкие мины все время взрывались бы вокруг них. Неизвестно, кто бы первым достиг перекрестка дорог – Аугуст Закис или Ян Пургайлис со второй ротой. Может быть, ни один из них. Позже, когда обсуждали ход боя, все недоумевали по поводу этого внезапного прекращения огня, и только поздно вечером, когда Аустра рассказала брату о последнем выстреле Лидии, стало ясно, почему первой роте так легко удалось ворваться в совхоз.

Да, это был последний выстрел Лидии Аугстрозе. С бьющимся сердцем она сразу после выстрела стала искать среди атакующих ловкую фигуру Аугуста Закиса. Она видела, как он выбирается на берег болота, как скрывается и вновь появляется среди развалин. «Любимый, – шептали губы девушки, – ведь можно нагнуться чуть пониже, тогда пуля пролетит над тобой… Послушай меня, если ты хоть немножко любишь меня, послушай хоть один раз. Никто тебя за это не сочтет трусом…»

Так она мысленно разговаривала через поле боя с Аугустом. А со стороны немцев с дальних позиций летел на северо-восток тяжелый снаряд, спеша на помощь обороняющим совхоз, которых латышские гвардейцы выкуривали из всех укрытий. Запоздалый, слепой, он перелетел поле боя и упал на болото метрах в двадцати от позиций снайперов. Аустра вовремя прижалась к земле, и осколки с отвратительным воем, разрывая воздух, пролетели через нее. Взор и мысли Лидии были еще у развалин совхоза. Вдруг она почувствовала ужасный удар в правый бок – и внезапная темнота застлала развалины, снежное поле и небо. Где-то звенели серебряные колокольчики, где-то шумели незримые потоки, знойный ветер проносился над землей.

Перед смертью она ненадолго пришла в сознание, увидела рядом заплаканное лицо Аустры, услышала тихое ее всхлипывание.

– Не плачь… – прошептала она. – Все будет хорошо… вы будете воевать… А я – нет… Скажи Аугусту, что я думала о нем, когда это случилось… Пусть он помнит меня… ведь я его… до конца… любила…

– Лидия, хорошая моя, ты не должна умереть, нет, – всхлипывала Аустра, поглаживая остывающую руку подруги. – Как же мы без тебя… Сейчас санитарка придет…

– Латвии передайте привет… – почти беззвучно прошептала Лидия. – Что было… все отдала… чтобы она стала свободной…

Ее губы шевелились несколько мгновений и застыли в строгом и скорбном выражении. Так на поле боя, лицом к западу, в ноябре 1942 года пала латышская девушка Лидия Аугстрозе – пала незадолго до радостной вести, которая, как весенний ветер, облетела весь мир, возвещая человечеству о сталинградской победе.

Товарищи вырыли ей могилу на сухом пригорке под ветвями старого дуба. Внизу извивалась речка, а мимо пригорка проходило шоссе, которое соединяло Старую Руссу с Демянском. Когда ушли все друзья и боевые товарищи Лидии, у могилы остались Аугуст и Аустра. Они молча глядели на могильный холмик, уже покрывающийся слоем снега. Лицо Аугуста осунулось, зубы были стиснуты так крепко, что на щеках обозначались желваки. Недвижимо смотрел он в землю, а левая рука его сжимала свернутую в комок ушанку.

– Аугуст… нельзя так, – тихо сказала ему Аустра. – Ну скажи что-нибудь…

Тогда он оторвал взгляд от могилы и долго смотрел на сестру.

– Ничего… – сказал он сквозь стиснутые зубы. – Трудно говорить… И зачем говорить? Я – делом… я заставлю уплатить полной ценой. Знаешь ты, что значит полная цена? Нет, только я знаю это…

Глава семнадцатая

1

Роберт Кирсис прочел письмо Ояра Сникера, разорвал его на мелкие клочки и бросил в плиту. Он смотрел на огонь, пока бумага не сгорела и пепел не смешался с золой.

Ансис Курмит вопросов не задавал и терпеливо ждал, когда Кирсис сам расскажет, что было в письме. Час тому назад он получил его от Валдиса Суныня. Паренек ушел ночевать к родственникам в Задвинье. Утром он придет за ответом.

Кирсис кивнул Курмиту, и они перешли из кухни в комнату. Сели в угол у наружной стены и, сблизив головы, начали разговаривать. Кирсис умел говорить так тихо, что за один шаг ничего нельзя было разобрать, но Курмит понял все.

– Тяжелая наступила пора, Ансис. Карательные экспедиции не дают покоя партизанам. Ояр пишет, что не выходит из боев – часть партизан перебазировалась на территорию Белоруссии и влилась отдельной группой в большую бригаду. Кое-кто из новеньких начинает вешать нос и думать о компромиссе: исход-де боев у Сталинграда никому еще не известен. Если немцы перейдут через Волгу, можно ждать всяких неприятностей на международной арене – слишком уж нахально бряцает оружием Япония. Турция тоже облизывается, глядя на Кавказ. Самая полночь сейчас, Курмит… самая-самая темень. Нам надо быть сильнее и активнее, чем когда-либо. Нельзя сказать, что Ояр смутился и пал духом… Этот будет бороться до последнего. Трудно им сейчас – ничего не скажешь, и мы на некоторое время перестанем посылать туда своих людей… таких, которые вынуждены скрываться. Придется прятать здесь по конспиративным квартирам, пока дела не улучшатся. Да и вообще пополнения ему хватает из местных жителей. А каждого человека, которому удалось зацепиться и легализоваться в Риге, надо в Риге же и использовать. Надо приучить их к мысли, что легче всего действовать там, где твой дом. Пусть трудно, пусть опасно, пусть жизнь висит на волоске – кому-то надо воевать и здесь. Куда же мы будем годиться, Ансис, если весь свой актив отправим в леса, а большая революционная Рига, цитадель пролетариата, будет смотреть сложа руки, как борется провинция.

– Никогда этого не будет, Роберт.

– Знаю, что нет. Для того партия и оставила нас здесь. Жестокий террор и успехи немецкой армии лишь кое у кого отняли надежду на скорую развязку. Их надо подготовить к трудному, тяжелому испытанию. Сейчас нужно бы несколько громких дел – пусть прогремит Рига, пусть немцы увидят, что силы народа не иссякли, что мы не сложили оружия. Задать жару Дрехслеру и Екельну, вогнать в истерику редакцию «Тевии», а то они слишком нахальным тоном разговаривать стали. У меня есть один славный план…

Курмит вопросительно посмотрел на Кирсиса.

– Недалеко от Воздушного моста есть немецкий склад оружия. На вид довольно невзрачный – сарай. К нему примыкает небольшой гараж, и там два шофера – наши. У нас имеется возможность вывезти оттуда два грузовика винтовок и патронов. Как ты считаешь?

– А выполнимо это?

– Все обдумано до последней мелочи. Только уж шоферам и сторожу придется после этого уйти в подполье. Подумай, какая суматоха подымется у немцев: два грузовика с оружием и боеприпасами в руках партизан! А как будет радоваться народ. Мы это сделаем, Курмит.

– Обязательно надо сделать, Роберт. Нельзя взваливать всю работу на одного Ояра.

– То-то и есть. Об этом узнают и наши товарищи в Саласпилском концентрационном лагере и в центральной тюрьме. Непременно узнают, и им будет легче.

Кирсис написал ответ Ояру; на следующее утро Курмит должен был передать его Валдису Суныню. После этого они поговорили о текущих делах: о первом номере нелегальной газеты, для которого Ояр прислал много свежего материала, о том, что надо предупредить товарищей относительно провокатора, пытавшегося проникнуть в их ряды; об организации новых конспиративных квартир. Старый учитель Заринь, дочь которого осенью 1941 года замучили немцы, соглашается устроить одного из шоферов у своей сестры, одинокой старушки. Екаб Павулан предложил организации материальную помощь: он продавал понемногу оставленное дочерью имущество – столовое серебро, хрусталь, картины и платья.

– Золотые люди, – сказал Кирсис. – Сами бьются из последнего, живут впроголодь, а организации готовы отдать все. Каждую неделю ходят регистрироваться в полицию, знают, что шпики Ланге следят за каждым их шагом, и все равно идут на риск. А ведь давно ли Павулан и слышать ничего не хотел про политику! Вот как жизнь переучивает людей.

Уговорились, что Курмит навестит нескольких членов организации и семьи сочувствующих им – стариков Спаре, тут же в Чиекуркалне, Рубениса – в Задвинье, родителей Руты Залите в Старом городе и некоторых других, кто нуждался в дружеском слове и товарищеской поддержке. Надо рассказать им об эшелоне немецких солдат, который партизаны Ояра недавно спустили под откос, о разгроме полевой комендатуры в Видземе, о суде над предателями народа. Надо предупредить старика Рубениса, чтобы он немного попридержал свой острый язык и не глумился так откровенно над дамами из «народной помощи», которые рыщут по квартирам, собирая для немецких солдат теплые вещи; за такие шуточки могут упрятать в Саласпилский лагерь.

Когда Курмит ушел, Роберт Кирсис с полчаса еще побыл дома. Потом оделся и отправился в вечерний обход. Обыкновенный служащий коммунальных предприятий, с портфелем, ходил из квартиры в квартиру, выписывая счета за электричество и газ. Завернул в небольшой гараж и, справив служебные дела, поговорил немного с одним из шоферов.

– Машины в порядке, – сказал шофер. – Можем принять груз в любое время. Когда начальство прикажет выехать?

– Завтра ночью. Там уже все подготовлено.

– Мы погрузим ночью, а выедем с утра, – сказал шофер. – Тогда меньше будут обращать внимание.

– Правильно, – согласился Кирсис. – Жаль только, что машины придется бросить в лесу. Можно бы привезти в город дров. Дети мерзнут.

– Конечно, жалко, да что же поделать.

– Спрячьте так, чтобы потом можно было найти. Самим когда-нибудь пригодятся.

– Конечно, – согласился шофер. – Заедем в такую чащу, куда не заглядывают лесники. Верно говоришь, друг, самим когда-нибудь пригодятся.

Так работал Роберт Кирсис – спокойно, тихо, не суетясь. Ланге и Штиглиц давно гонялись по его следам, разыскивали легендарного «Дядю», который стал для Риги олицетворением борьбы, но еще ни одному провокатору не удалось проникнуть в ряды организации. И пока это было так, «Дядя» мог спокойно ходить по улицам Риги, ободрять уставших, сдерживать чересчур горячих, мог играть с огнем и со своей судьбой. Возможно, что именно эта сверхсмелость и оберегала его от провала. Но он всегда был готов к худшему. Роберт Кирсис и душой и телом принадлежал партии. В борьбе за дело партии, за благо народа он видел единственное оправдание своей жизни.

2

За угловым столиком в кафе Зандарта сидели самые избранные посетители. После продолжительного отсутствия снова появился здесь Освальд Ланка со своей женой. Эрих Гартман, которого они застали в кафе, тоже подсел к ним – и стал рассказывать о своей последней книге, которая вот-вот должна была появиться в латышском переводе.

– А о чем ты в ней пишешь, о любви или о войне? – спросила Эдит Ланка.

– В первой части только о любви. Во второй части я напишу о войне. Я покажу своего героя в Риге, Ленинграде и Москве. В конце книги я его повезу в Сталинград и сделаю губернатором Приволжской области.

– Жаль, что ты только еще собираешься писать ее, – заметила Эдит. – Ты бы мог поехать с Освальдом и кончить книгу в самом Сталинграде.

– Ты едешь? – встрепенувшись, спросил Гартман Освальда Ланку. – Значит, это уже факт? Но почему же нам ничего не сообщают?

– О чем? – не понял Ланка.

– Да о взятии Сталинграда. Насколько мне известно, это событие отметят особенно торжественно – войсковыми парадами, с фанфарным маршем и речью самого фюрера. В редакциях газет уже сверстаны экстренные номера. Редакционную статью прислал сам доктор Геббельс.

– Я и сам не знаю, почему нам ничего не сообщают, – пожал плечами Освальд Ланка. – Сталинград вчера был почти весь в наших руках. Все так и ждали, что сегодня будет официальное сообщение. Наверно, не все еще подготовлено к празднованию победы. Но когда бы ни сообщили, дня через два я со своей группой сажусь в самолет и направляюсь прямехонько в Сталинград.

– На постоянную работу?

– Разовое задание, – многозначительно произнес Ланка. – Чистка. Надо помочь начальнику сталинградского гестапо навести порядок в новой области. В Риге основную работу мы уже закончили: в тюрьмах и концентрационных лагерях больше нет места… пока Екельн не прикажет освободиться от балласта. Ну, а на Волге очень и очень нужны люди, знающие русский язык. Можно, конечно, привлечь русских белогвардейцев – в качестве переводчиков и бургомистров. Некоторые пригодятся и для агентурной службы, но чистку надо произвести собственными руками. Вот боюсь только, Эдит будет скучать без меня, – он с улыбкой кивнул на жену.

Белокурая красавица шутливо-меланхолически ответила ему:

– Что ж, ты меня приучил к этому. Надеюсь, ты вернешься скорее, чем в прошлый раз.

– Увлекательно, страшно увлекательно… – возбужденно повторял Гартман. – Я тебе завидую, Освальд. Больше всего мне хотелось бы увидеть, как над городом взовьется флаг Великогермании. События такого масштаба происходят не чаще раза в столетие. Я попрошу тебя, Освальд, записать свои впечатления. Ты ведь многое увидишь. Отдельные факты, сценки… Мне твои заметки пригодятся для книги.

– Положим, я плохой писака, – ответил Ланка. – Мне легче десять раз сделать что-нибудь, чем один раз описать сделанное. Впрочем, попытаюсь. Интересного много будет.

Теперь заговорил Зандарт, который все время стоял возле столика и слушал, разинув рот, каждое слово Ланки.

– Если там нужны люди по части русского языка… я русский язык знаю ничего. Если дадут какую должность получше – по снабжению или по торговле, – я тоже соглашусь поехать. Только там, наверно, холодно очень, в Сталинграде? Придется брать с собой шубу и фетровые сапоги.

– Куда ты, Гуго? Без тебя Рига не обойдется, – сказала Эдит.

Зандарт по-своему понял ее слова и выпятил грудь.

– Да, я, конечно, могу пригодиться и здесь. Не мешало бы только получить должность какую-нибудь – так больше веса. В мои годы нежелательно как-то сидеть без дела, пока другие строят новую Европу. Ведь каждому порядочному человеку хочется положить свой кирпич в ее фундамент.

– Да ты сегодня, Гуго, выражаешься, совсем как государственный деятель, – засмеялся Ланка.

– Великие победы на фронте сделали всех нас поэтами и мечтателями, – разрубая рукой воздух, заговорил Эрих Гартман тоном, в котором не было ничего мечтательного. – Представьте себе всю головокружительную широту перспектив, которые открываются немецкому народу! Сегодня мы властны переделать по своему желанию всю Европу, но мы можем быть уверены, что фюрер не остановится у порога Азии. Иран, Индия, Китай… Весь черный континент… Потом и Америка. Вот оно, призвание нашего поколения! Воплощение мифа! Взлет немецкой нации на высоты истории! Александр Македонский и Наполеон от зависти перевернутся в своих гробницах. В наших руках будут все источники сырья, все рынки. Миллиард людей будет производить на нас ценности, а мы – властвовать. Что может быть прекраснее и упоительнее власти? Все мочь, все изведать и ни за что не платить! Не тревожьтесь, господин Зандарт, на сегодняшний вечер это не распространяется, вам за все будет уплачено.

Или это было действие коньяка, или ожидание триумфа немецкой армии, но сегодня у них было действительно приподнятое настроение. Улыбка не сходила с лица Эдит, Гартман мысленно созерцал будущее, Зандарт сиял, а Освальд Ланка, как это подобает практику, отечески-снисходительно внимал им.

В дверь вошел Кристап Понте. Что-то в нем было необычное: он с пришибленным видом пробирался между столиками. Освальд Ланка подозвал его и, не дав опомниться, задал вопрос, который Понте меньше всего хотел бы сейчас услышать:

– Как поживает Сильвия? Что, она все еще там… на Мариинской?

Он знал, что Сильвии уже три дня нет в живых, но вся соль шутки состояла в том, чтобы заставить самого Понте рассказать об этом.

– Ни на какой Мариинской улице ее больше нет… – пробормотал он. – Но меня это ни с какой стороны не касается. Что она мне – жена? Случайная знакомая, помогала весело проводить время, когда водились деньги.

– Так где же она? – театрально протянул Ланка.

– В морге наверно, если не успели зарыть… – Вопросы Ланки раздражали Понте: знает ведь все, зачем спрашивает? Так бы и заехал в морду, да руки коротки: Ланка – начальник, с ним надо быть вежливым.

– Как это? – продолжал разыгрывать удивление Ланка. – Почему в морге? Еще недавно эта жрица греха пила из чаши наслаждений и вдруг – в морге. Какой финал…

– Совсем странно получилось, – развел руками Понте. – Позавчера с ней спал майор из гренадерского полка. Неизвестно, с чего началось, но она подралась с ним, укусила и исцарапала всего. Майор говорил, что она хотела задушить его. Ну… револьвер был при нем. Один выстрел в голову, другой в грудь – и конец.

– Да зачем же она стала драться?.. – пожала плечами Эдит. – Раз попала в такое место – должна подчиняться правилам. Сумасшедшая какая-то… А что с майором?

– Их полк отправили вчера на Волховский фронт, – ответил Понте. – Наверно, уехал с полком. Ну и пусть его едет. Мне что.

– Лучше будет воевать, – засмеялся Гартман. – Гуго, вы мне не дадите бутылочку своего бенедиктина? Мне он понравился.

– С превеликим удовольствием, – отозвался Зандарт и рысцой побежал в буфет.

3

Государственный муж, украшенный множеством титулов, – генерал-комиссар Латвии, государственный советник, бригаденфюрер и доктор, Дрехслер с утра был в отличнейшем расположении духа. Комиссар-старшина Витрок доложил, что в Риге все готово к торжествам: гарнизон прорепетировал всю программу парада, редакции газет ждут только сигнала, чтобы спустить в ротацию специальный номер с триумфальными передовицами и фотографией Адольфа Гитлера, обрамленной лавровым венком. Жены генерал-директоров из латышского «самоуправления» соперничали с супругами немецких комиссаров и генералов СС в фасонах новых бальных платьев. Но давалось это нелегко: ведь как ни верти, а немецкие дамы «оккупировали» лучших портных, и женам латышских чинов пришлось довольствоваться тем, что осталось.

В полдень хорошее настроение Дрехслера было изрядно подпорчено неприятным донесением: в районе Воздушного моста прошлой ночью ограбили склад оружия и угнали в неизвестном направлении два больших грузовика с винтовками, автоматами и патронами. Разглашать этот факт нельзя, начнется паника, некоторые с перепугу не явятся на торжество, и триумфальный парад придется проводить без зрителей.

«Теперь жди крупных неприятностей, – думал генерал-комиссар. – Несколько сот винтовок и автоматов в руках партизан, может быть здесь же, в Риге. И как раз теперь, когда наступает мирное, веселое житье».

Он вызвал генерал-майора полиции Шредера, начальника политической полиции Ланге и префекта рижской полиции Штиглица.

– Итак, где же ваша помощь армии и фюреру? – распекал их генерал-комиссар. – В центре Риги бандиты могут делать все, что им вздумается. Сегодня они грабят склады оружия, завтра обратят это оружие против нас. Господин генерал-майор, доктор Ланге, господин Штиглиц, вы уверены в том, что нынешней ночью партизаны не схватят вас самих и не уведут в лес? И можно ли спокойно руководить генералгебитом [19]19
  Генералгебит– гитлеровское наименование оккупированной территории Латвии.


[Закрыть]в таких условиях? Что ни день – нелегальные листовки, что ни час – диверсии, акты саботажа. Господа, я не могу объяснить это иначе, как бездеятельностью, как летаргической спячкой полиции.

– Господин генерал-комиссар, – осторожно заговорил Ланге. – Мы каждый день арестовываем около ста человек. Я уверен, что скоро все большевистские элементы будут изолированы и никаких инцидентов не произойдет.

– Что значит изолированы? – Дрехслер помутневшими от ярости глазами посмотрел на Ланге. – Кто же тогда ограбил склад оружия? Может быть, полиция? Гестапо? Кто печатает и распространяет листовки? Не я ли? Господа, не надо быть наивными и считать наивными других. Мы должны день и ночь держать глаза открытыми, если хотим удержаться и исполнить волю фюрера в этой угрюмой, недружелюбной и непокорной стране, где нам с вами приказано ввести новый порядок. Но что я могу сделать один, если мои ближайшие сотрудники убаюкивают друг друга? Господа, я требую, чтобы в течение двадцати четырех часов оружие было найдено, а бандиты пойманы. Достаньте их, где хотите! Я не желаю слышать ваших доводов о трудности, о невыполнимости задания. Я требую… от имени фюрера. До свиданья, господа…

С кислыми лицами, укоризненно косясь друг на друга, высокопоставленные посетители покинули кабинет генерал-комиссара. Но уже через час о похищении оружия говорила вся Рига; Люди перешептывались и улыбались; давно не видно было в городе столько веселых лиц, а придраться было трудно: ведь во всем «Остланде» готовились к победным торжествам по поводу взятия Сталинграда. В такой момент даже латышу не запретишь радоваться.

После обеда Дрехслер принял представителей «народной помощи». Пришли несколько дам во главе с самим руководителем, Павасаром-младшим. Делегация доложила о результатах сбора теплых вещей и денежных пожертвований. Цифры были не слишком значительные – хорошо, если хватит на один батальон. Генерал-комиссар выразил официальную благодарность и в ответном слове указал, что надо активизировать сбор пожертвований и собирать не только одежду и белье, по все, что может пригодиться для снабжения армии и промышленности: старую резину, металлический лом, дверные ручки, подсвечники. Если не будут давать добровольно, надо ссылаться на распоряжение генерал-комиссариата.

– Мы, например, приговорили одну женщину к четырем годам принудительных работ, – сказал Дрехслер. – Она скрывала несколько пар шерстяного белья и овчинный полушубок. Об этом случае надо рассказывать населению, в особенности рабочим. Пусть знают, что ждет скупцов. Великогермания вправе требовать, чтобы все население Остланда поддержало ее благородную борьбу за новый порядок во всем мире.