Текст книги "Собрание сочинений. Т.4."
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
– Еще бы не знать.
– Гляди как хорошо. Тогда пускай старик с писарем поговорит.
– Вы только дайте мне еще подумать до завтра, – сказала Марта.
– Подумай, подумай, я не тороплю.
Взвесив все доводы, Марта была вынуждена признать, что предложение Лейниеце вовсе не так безрассудно, как ей показалось сначала. Если удастся прописаться и получить на руки какую-нибудь справку, то можно понемногу помогать и своим попутчикам-партизанам. Что она сейчас явится к ним с пустыми руками, без оружия? Будет больше одним человеком, которого надо охранять и кормить. А здесь – если установить связь – она будет доставать для них продовольствие и сведения, иной раз даже устроит на ночлег.
Утром Марта сказала хозяйке, что согласна остаться.
Лейниек поехал в волостное правление и поговорил с писарем наедине. Тот вначале колебался.
– Если узнают, большие неприятности будут. У немцев в таких случаях расправа короткая.
– Ты сделай так, чтобы не узнали.
– Ведь не что-нибудь – подделывать документы придется.
– Ну и что же такого? Для хорошего дела можно не то что неправильную фамилию нацарапать, можно даже голову оторвать, если она у кого не на месте. Тебе об этом жалеть не придется. Давай пиши, кузын…
И «кузын», побледнев от волнения, взялся за перо. Таким образом Азарта Пургайлис на некоторое время стала Бертой Лудынь, дочерью землевладельца из одной северовидземской волости; вышеуказанная Берта Лудынь отступила вместе с немецкой армией, когда стали подходить советские войска, и в настоящее время является работницей у Лейниеков.
Теперь Марта перешла с повети в маленькую каморку. Каждый раз, когда в усадьбу заходил незнакомый человек, она старалась не показываться ему на глаза Картофель она копала всегда на дальнем конце борозды, а когда в усадьбу к Лейниекам приехала молотилка, хозяйка услала Марту пасти скотину.
Так прошло несколько недель. Однажды ночью заглянул Эльмар Аунынь, которого прислали узнать, что с Мартой. Узнав, как она устроилась, парень сказал, что все в порядке и ей лучше продержаться здесь, пока немцы не уйдут из Курземе.
– У нас иногда будут в этих краях дела. Ояр сказал, чтобы я поговорил с самим Лейниеком – нельзя ли здесь устроить пункт связи. Но я пока об этом говорить не буду. Ты нам поможешь, если нужда припрет?
– Конечно, и спрашивать не надо.
Эльмар ушел. А утром хозяин сказал Марте:
– Ты бы ему дала чего-нибудь поесть на дорогу.
– Да я не знала, можно ли, – ответила Марта и невольно покраснела: «Какой глазастый, все замечает».
Весь этот день Марта копала в поле картофель. Солнце уже садилось, когда она увидела, что во двор к Лейниекам въезжают три огромных воза с имуществом и людьми, – наверное, опять видземцы. Дождавшись сумерек, Марта вернулась в усадьбу, но в дом не зашла, не пошла и двором, так как посреди него, возле своих возов, стояли двое толстых мужчин – один высокого роста и плечистый, с большой бородавкой на щеке, другой поменьше и покруглее. Даже сумерки не помешали Марте узнать старого Вилде и волостного писаря Каупиня.
От неожиданности у нее ноги подкосились: вот если они ее увидят!
Лучше всего было бы уйти из дому, спрятаться в лесу хоть до утра: утром видно будет, что они предпримут, – останутся в Лейниеках на продолжительное время или поедут дальше. Но Марта быстро овладела собой К тому же она больше трех лет не была дома, и теперь ей захотелось узнать, даже от своих врагов, что там произошло за это время. Марта обошла кругом фруктовый сад и дом и вошла во двор с другой стороны. Приезжие не видели, как она юркнула в хлев, возле которого стояли их возы… Мешки с зерном, большие кованые сундуки с одеждой и разным добром. Под телегой котел для варки пищи и клетка с курами… Четыре коровы уже были загнаны в загородку.
– Вот чудной человек… – услышала Марта голос старого Вилде. – Как на чужих смотрит.
– Если самим не заговорить, не догадается и в дом на ночь позвать, – добавил Каупинь. – Слышали, господин Вилде, что он женщинам сказал? «Зайдите на минутку погреться». Подумайте только – на минутку…
– Когда сам дойдет до такого положения, тогда поймет, каково это – бросить насиженное гнездо да ехать на край света голову спасать, – ворчал Вилде. – Им, курземцам, не на что жаловаться. Им и во все времена меньше доставалось, чем нам. Какая это справедливость!
Они замолчали: через двор шел Лейниек. Он подошел к приезжим и начал разговор:
– Издалека, что ль, шабры?
– Шестой день в дороге, дорогой соседушка, – жалобным голосом ответил Вилде. – Коровы все копыта посбивали, насилу идут.
– И самим не легче, – поддакнул Каупинь. – Ноги натерли, а от всего этого расстройства голова совсем одурела. А что поделаешь – такова, видно, судьба. Надо спасать жизнь.
– Или так страшно было? – спросил Лейниек.
– Говорю вам, ужас! – выкрикнул Вилде. – Знали бы вы, что творят сейчас большевики в Латгалии и Видземе… Выкалывают глаза, отрезают языки, на огне живьем жарят.
– Женщинам животы распарывают! – добавил Каупинь. – Ни взрослых, ни детей не щадят. Кто не из их породы – всех изводят.
– Всего и не рассказать, – вздохнул Вилде. – Надо своими глазами видеть. Вначале я сам тоже не верил, думал, люди привирают, а когда увидел – не приведи господи! Поджигают дома, последнюю тряпку отбирают. Кто остается в живых, того – в Сибирь.
– В Даугавпилсе повесили всех учителей и врачей, – сказал Каупинь. – В Мадона всех торговцев согнали в деревянный сарай и сожгли.
– А как же вы уцелели? – спросил Лейниек.
– Вовремя уехали, – объяснил Вилде. – Большевики были еще за сто километров, а мы уже лошадей запрягали У меня дома остался старый батрак. Велел, чтобы за всем присматривал, – его-то, может, не тронут: голытьба Бог его только знает, как бы старик не начал транжирить. Тогда ничего не соберешь.
– А как же вы могли видеть своими глазами такие ужасы, если уехали вовремя? – ехидно спросил Лейниек.
– Не мы, так другие видели, – сказал Каупинь. – Об этом в газетах писали, с фотографиями, все, как было.
– Все чистая правда, – подтвердил Вилде. – Дойдет до вас, сами увидите.
– Вы думаете, они и сюда придут? Тогда вам не стоило уезжать из дому. Все равно догонят.
– Хоть денек лишний пожить, – сказал Вилде.
– А если иного выхода не останется, попробуем морским путем в Швецию, – сказал Каупинь. – Вот и хотим доехать до самого побережья. Дело верное. Вы тоже подумайте заблаговременно.
Из дальнейшего их разговора с хозяином Марта узнала, что Герман Вилде служит офицером в латышском легионе, что больше всего Вилде боится возвращения бывшего своего батрака.
– Я ведь помогал и вылавливать и ликвидировать этих красных, – бесстыдно объяснял он. – Они теперь меня возненавидят, как лютого пса. И у господина Каупиня положение не лучше. Он тоже постарался, чтобы на свете поменьше было красных. Какой благодарности нам ждать?
Марта ночевала на прежнем месте, на повети. Утром Вилде и Каупинь запрягли лошадей, привязали коров и, усадив на возы жен, уехали со двора Лейниеков – к побережью Когда, подводы скрылись за поворотом и улеглась пыль на дороге, Марта вышла во двор.
– Знакомые ночевали? – спросила она после у Лейниека.
– Какие знакомые! Послал бог каких-то шалых, – усмехнулся Лейниек. – Сами перепугались до смерти и других хотят напугать.
– А по-вашему, с чего они так? – Марта посмотрела на хозяина.
– Знает кошка, чье мясо съела, – ответил Лейниек и начал возиться со сбруей. Пора было пахать под зябь.
Глава двенадцатая1
– Как мне теперь быть? – спросила Элла Спаре родителей, когда стало известно, что Красная Армия заняла Крустпилс и Елгаву. О положении на фронте у них было самое смутное представление, так как немцы в своих сообщениях объявляли лишь то, что все равно ни для кого не было тайной.
– Что нам тебе сказать? – пробормотал старый Лиепинь, без всякой надобности возясь с трубкой. – Ты сама не малый ребенок, взрослый человек. Самой лучше знать, как быть.
– Посоветуйся с Фридрихом, – сказала мать. – Он человек серьезный, хороший совет даст.
– Фридрих говорит, чтобы я с ним ехала… – еле слышно сказала Элла. – Все немцы уже отправили свои семьи, пока есть путь через Тукум. А как же с Расмой – в такую тяжелую дорогу…
– Расма останется у нас, – ответила мать. – Неужели они такие безумные, что малых детей будут трогать?
– Меня, может быть, тоже не тронут, – вздохнула Элла. – Самой неудобно. Ведь поймите… если Петер жив, как я ему объясню? Станет ли еще он слушать, что я скажу? Подумает, что я так… ради баловства. Вы сами знаете, как все было. Копиц был такой хороший… Рейнхард еще лучше. Мне хотелось, чтобы и вам было хорошо.
– Ты это, дочка, оставь, – нетерпеливо махнул рукой старый Лиепинь. – Мы тебя не принуждали и не отговаривали. Если бы сама не захотела, ничего и не было бы.
– Выходит, я ради баловства? – Голос Эллы задрожал. – Почему же вы сразу не сказали, что так нельзя?
– Кто же знал, что так будет, – энергично вмешалась в разговор Лиепиниене. – Разве кто думал, что красные вернутся? Мне показалось, что это навсегда. Иначе разве бы мы тебе позволили невеститься за этих немцев? По всему выходило, что надо жить по-новому, зачем же тебе сидеть, как барсук в норе?
– Заварила кашу – теперь расхлебывай, – философски заметил Лиепинь.
– Не беспокойся, отец, тебе за меня расхлебывать не придется, – вскинулась Элла. – Но только я не забуду, как ты получал льготы по налогам. Тогда ты не говорил, что Копиц плох, а Рейнхард ничего хорошего для нас не делает. Тогда ты другое пел. Нет, это я навсегда запомню.
– Доченька милая, не принимай ты к сердцу пустые речи, – примирительно сказала мать. – Старик иной раз и сам не соображает, что говорит. Апостол какой нашелся! – внезапно набросилась она на мужа. – Судья какой! Кого ты трогаешь, старый шут! Свою родную дочь, вот кого ты грызешь. А сам виноват больше всех. Да, да, лучше не спорь. И ты виноват и я виновата, что дальше своего носа не видела. Все виноваты. Поэтому нечего молоть языком и корчить из себя святого… Лучше подумаем, как помочь Элле, как собрать ее в дорогу.
– Я разве что говорю… – Старый Лиепинь отступил.
Вечером приехал крейсландвирт Фридрих Рейнхард. Старики дипломатично исчезли с горизонта, чтобы «молодые» поговорили без свидетелей.
– Ну? Решила, что делать? – спросил Рейнхард.
– Здесь оставаться мне нельзя.
– Точно так же и я говорил. Тогда начинай собираться. Я уезжаю завтра утром – приказ начальства. За тобой заеду, только чтобы была готова. Не беспокойся, Элла, в Кенигсберге у меня хорошая квартира. Моя мать – славная старушка. Плохо, что малышку нельзя взять. Но мы заведем еще. Ха-ха-ха!
Рано утром во двор усадьбы въехала малолитражная машина, и рядом с чемоданами и мешками крейсландвирта уложили узлы Эллы Спаре.
Элла расцеловалась с родителями, в последний раз подержала на коленях и погладила по головке Расму, потом втиснулась в машину рядом с Рейнхардом – и началось путешествие в Германию. Если бы не было так светло, Элле было бы легче уезжать из родительского дома. А сейчас она стыдилась поднять глаза, смотреть по сторонам. Ей казалось, что каждый человек глядит вслед с укором и стыдит ее. Даже сама земля шепчет вслед:
– Позор… позор…
Когда машина въехала на пригорок, Элла не утерпела и бросила быстрый вороватый взгляд на хибарку Закиса. Там стояла кучка людей – взрослые и дети. Самый высокий – мужчина с большими усами – протянул руку в сторону дороги и показал на машину.
Элла отвернулась.
– Гляди, старуха, вон немецкая невеста уезжает, – сказал Закис своей жене.
– Бог с нею, Индрик, – ответила Закиене. – Какое нам до нее дело.
– Все-таки… Воздух чище будет.
…В тот же день в отцовскую усадьбу приехал Макс Лиепниек. Он недавно кончил курсы «Ягдфербанда» в Скривери и с разрешения начальства прибыл в район своей деятельности, приготовиться к предстоящим диверсиям.
– Вы еще на одном месте топчетесь? – закричал он, застав усадьбу отца в состоянии полного покоя. – Ни один здравомыслящий человек сейчас не раздумывает. Где лошади, отец? Телеги в исправности? Скорей подальше отсюда, пока тукумские ворота не захлопнулись!
После этого в усадьбе Лиепниеки началась суматоха, как в Юрьев день. Самое ценное – тюки материи, платье, серебро – было уже уложено в большие сундуки. Лошади подъезжали к дверям клети, мужчины выносили и укладывали на возы мешки с мукой и крупой, копченые окорока. Когда возы были нагружены, на один посадили Лиепниеце, на другой – хозяйскую дочь Розалию; к телегам привязали коров, по три к каждой, – и только тогда хозяин позвал прощаться своего дядю, старого Юкума, и его жену Лиену.
– Приглядывайте тут, чтобы ничего не растащили, – сказал Лиепниек. – Ты, Юкум, остаешься на правах доверенного. На это время все, что здесь остается, – твоя собственность. Оберегай и храни пуще глаз, пока не вернется хозяин. Большевикам ничего не отдавай. Я с тебя спрошу.
Старый Юкум шамкал беззубым ртом:
– С богом, с богом, путь добрый!
Лошади тронулись. Высокие, как башни, пышные возы, покачиваясь, выехали на шоссе. На первом возу некоторое время правил Макс. Пусть соседи раззвонят на всю округу, что молодой Лиепниек удрал в Курземе!
Но когда миновали столб, указывающий границу волости, Макс передал вожжи сестре и стал прощаться с родителями.
– Дуйте без остановки до самого моря, – сказал он. – В Дундагской волости вас встретят мои друзья. А обо мне вы скоро услышите разные новости.
Он сел на велосипед и поспешил к своей банде, которая ждала его в небольшом леске, километров на пять дальше усадьбы Лиепниеки.
По указанию немецких властей, они должны были кое-что предпринять в своей волости, где знали каждого человека. Хорошо разве будет, если большевики найдут целехонькими мельницы и народные дома, если люди, которые ждали их три года, выйдут с цветами встречать Красную Армию? Приказ полевого коменданта был краток и ясен: ничего не оставлять в целости. «Кто не с нами – тех уничтожать».
– Ну, попался, Закис… – шептал Макс Лиепниек, ведя группу эсэсовцев к хибарке Закиса. – Прежде времени радуешься Красной Армии. Не видать тебе ее, как ушей своих. Только старших стоит пристрелить… младших можно побросать в огонь.
Половина эсэсовцев была из немцев, половина – головорезы Макса Лиепниека, из которых ему поручили организовать целый батальон террористов.
Подойдя к хибарке Закиса, эсэсовцы окружили ее. Макс Лиепниек прикладом автомата постучался в дверь.
– Выйдите на минутку, господин Закис!
Внутри стояла тишина… Лиепниек еще раз постучался в дверь и уже нетерпеливо крикнул;
– Выходи, черт тебя возьми! Все равно вытащим!
Тогда два эсэсовца, с автоматами наизготовку, осторожно отворили дверь, вошли в кухню, в комнату. Макс Лиепниек и другие, оставшиеся снаружи, услышали возглас внезапного разочарования:
– Здесь никого нет! Все удрали!
– Вывернулся, косой!.. – прошипел Макс. – Понял, что его ждет. Ну, ничего… все равно попадешься.
За несколько часов до этого Закис со своей семьей перебрался в лес и теперь сидел в самой чаще, километрах в трех от дороги. Коровенку и домашнюю утварь он переправил туда еще прошлой ночью.
– Здесь и делать нечего – лачуга из щепочек да хлев с навозом, – заметил с сожалением один эсэсовец.
– Нечего рассуждать! – гаркнул Макс Лиепниек. – Поджигайте! Пусть горит большевистское гнездо.
Убедившись, что хибарка догорит и без них, они ушли. В ту ночь банда Макса Лиепниека собиралась поджечь еще шесть домов, перебить их обитателей, если только они не успели скрыться, как Закис.
Когда зарево пожара стало видно в усадьбе Лиепини, старый Лиепинь покачал головой и сказал жене:
– Это они зря. Только рассердят коммунистов.
2
«Кошечку» Никур услал в Курземе в конце июля, когда танки Красной Армии еще не перерезали тукумское шоссе. Вскоре после этого войска 1-го Прибалтийского фронта прорвались к Рижскому заливу, и Никур стал жалеть, что не эвакуировался вместе с женой. Впрочем, это не от него зависело. Лозе был недоволен его работой, а Дрехслер, во время редких аудиенций, отнюдь не старался воздерживаться от ядовитых замечаний:
– Скоро для вас наступит время жатвы. Подумали вы о составе будущего правительства? Скажите, господин Никур, почему упал тираж вашей газеты? Не хотят читать?
После таких замечаний неудобно как-то заводить разговор о новых ассигнованиях и видах на отъезд. А уехать Никуру очень хотелось. Артиллерийская канонада, которая в тихие вечера была ясно слышна в Риге, и налеты советской авиации пробуждали в сердце нетерпеливое желание быть где-нибудь подальше от этого шума. Поэтому Никур очень обрадовался, когда в конце сентября ему сказали, что его присутствие в Риге больше не является необходимым. Он быстро уложил чемоданы и устроил в своей квартире пожилую родственницу, сын которой служил в полицейском батальоне и был убит в Белоруссии. Знакомый нотариус составил акт купли-продажи, из которого явствовало, что меблировка и все имущество, оставленное в квартире, перешли во владение родственницы.
– Присматривайте хорошенько, чтобы ничего не пропало… В случае если в Ригу придут большевики, усиленно настаивайте, что все это ваше. Я не мелочен, вы это хорошо знаете, но мне будет приятно в деть возвращения найти все на своем месте. Ну, будьте здоровы!
Он уехал ночью, чтобы проскочить через узкое место с меньшими опасностями. Только у Слоки он вспомнил о Гуне Парупе. Но эта женщина принесла ему слишком много разочарований. Прошел какой-нибудь месяц после их возвращения из Швеции, а она уже нашла нового покровителя в лице генерала полиции…
«Найду другую…» – подумал он и стал мысленно вглядываться в будущее. Что оно ему сулит? Политический банкрот, он даже в глазах своих единомышленников перестал быть яркой фигурой, он уже не годится для вывески какого-нибудь политического предприятия. За такого ничего не дадут. «Но никто не должен почувствовать, что я побит. Пусть думают, что я еще многое могу. А там найдется какая-нибудь причина, объясняющая все неудачи».
В Курземе его ждала большая неприятность: организация «национального подполья» вкупе с немецкими опекунами предложила Никуру остаться в Латвии даже в том случае, если Красная Армия займет всю страну. Ему обещали главную роль, но Никур поспешил разыграть скромника.
– Это большая честь, господа, слишком большая… Но за последнее время мое здоровье настолько ухудшилось, что необходимо постоянное наблюдение квалифицированного врача.
Нет, остаться он не мог, как ни велика была честь. Другое дело – издалека, из-за моря, из какой-нибудь соседней страны посылать оставшимся ценные инструкции…
3
– Фани, как ты думаешь, долго еще нам придется торчать в этой темной норе? – жалобно спросил Джек Бунте, когда в миске не осталось ни одной крупинки вареного картофеля. – Ох, надоело!
– Молчи, Джек, – шептала Фания. – Как бы не услышали. Они теперь, наверно, ходят с собаками, ищут всех, кто прячется. Всех хотят угнать в Германию.
– А что они с нами будут делать?
– Откуда я знаю, Джек? Наверно, есть какой-нибудь расчет. Может, поставят на черную работу, может, просто так… чтобы здесь никого не осталось.
Уже третий день вся семья Бунте жила в тайном подвале своего дома. Джек провел здесь все лето, а Фания с Дзидрой переселились сюда, когда началась охота за людьми. Постепенно они перетащили в подвал все ценное имущество – одежду, посуду, приданое Фании и кое-какую мебель. Темный угол позади котельной центрального отопления был так заставлен вещами, что людям негде было повернуться. Маленькая Дзидра боялась темноты; Фания не спускала ее с колен и шепотом рассказывала сказки, чтобы девочка не плакала.
На дверь квартиры Фания приколола записку: «Уехали в Курземе».
– Что они со мной сделают, если найдут? – бормотал себе под нос Бунте. За целое лето сиденья в одиночестве у него это бормотанье вошло в привычку. – Определенно пристрелят. Ведь я дезертир.
– Почему ты все время об этом говоришь? – упрекнула его Фания. – Лучше тебе, что ли, от этого?
– Лучше не лучше, но и не хуже. Просто хочется знать.
На некоторое время установилась тишина. Слышалось ровное дыхание уснувшего ребенка. В углу осторожно скреблась мышь.
«Определенно мои сапоги грызет, – подумал Джек. Мысль, что он не может поднять шум и пугнуть зверька, наполнила его бессильной злобой. – Проклятая… так и не оставит их в покое. У-у!»
Но, поощряемая тишиной, мышь продолжала грызть. Где-то за этим мраком раздавались шаги пешеходов, сигналы машин, резкие свистки. Иногда были слышны выстрелы, потом крики, ругань и стоны. Лаяли собаки.
Охота продолжалась. Группы эсэсовцев разгуливали по улицам, заходили в магазины и мастерские, врывались в квартиры и ловили людей. Им помогали собаки. Повизгивая и лая, они прыгали вокруг подвальных люков, взбегали по лестницам на чердаки и подводили охотников к добыче.
Однажды их шаги послышались совсем рядом с подвалом Бунте. Двое эсэсовцев вошли в котельную и при свете карманного фонаря осмотрели все углы.
– Здесь ничего нет, – сказал один и пошел прочь. Другой порылся железным щупом в куче угля: не спрятался ли кто под ней.
Это посещение длилось не больше минуты, но чего оно стоило Бунте и Фании! Маленькая Дзидра только что проснулась и собиралась зареветь, но успела только пискнуть, и больше ее не было слышно до ухода немцев.
– Как ты заставила ее замолчать, Фани? – спросил Джек, когда опасность миновала. – Зажала рот?
– Что ты, Джек, так можно и задушить ребенка. Дала ей кусочек хлеба, она и замолчала.
– Хорошо еще, что ты хлеб захватила.
Так они просидели в подвале целую неделю.
…Гуго Зандарт метался по городу, одолевая всех своих знакомых стонами и жалобами. Однажды вечером он неожиданно заскочил к Саусуму.
Саусум уже полгода как распростился с редакцией и работал табельщиком на фабрике. Прамниек по-прежнему жил у него на квартире и малевал декорации в плохоньком театрике. Им так и не удалось связаться с партизанским подпольем, а организовать что-нибудь вдвоем они не были способны.
Зандарт вбежал в кабинет Саусума и бросился в кресло. И хозяин и Прамниек молча, недоумевающе смотрели на него: «Зачем он пришел?»
– Ну, теперь можете радоваться, теперь для вас праздник наступил, – возбужденно заговорил он. – Вам что теперь, будете зубоскалить, рассказывать анекдоты про Дрехслера и Лозе. А мне как быть? Прямо дурацкое положение: плохого как будто никому не делал… а если останусь в Риге, то мне крышка.
– А чего вы в таком случае волнуетесь, если никому не делали плохого? – спросил Саусум. Ему было и противно и смешно. «Странное сочетание наивности и подлости», – подумал он.
– Чего волнуюсь… В сорок первом и в сорок втором году шумел немножко больше, чем надо. Ну, там «хайль Гитлер» и тому подобное. Болтал… Водил знакомство с влиятельными особами. А спрашивается, что я видел от этих знакомств? Ни генерал-директором, ни старшиной города, ни префектом я не был… Ничем я не был. Получил, правда, орденок за заслуги. За какие заслуги – ей-богу, сам до сих пор не знаю. Может быть, за хороший кофе? И из-за таких пустяков приходится теперь бросать собственный дом, лошадей и все прочее. Ехать черт-те куда… Теперь с этим отъездом. Сами, как бароны, на хороших пассажирских пароходах, целые возы добра берут, а когда заикнешься, что и тебе местечко бы надо, – регистрируйся, отвечают, тогда посадят на какой-нибудь лихтер [24]24
Лихтер– грузовое несамоходное судно типа баржи.
[Закрыть]. А этот лихтер – настоящий плавучий гроб. Паулина и слышать не хочет о такой поездке…
Посреди своего монолога он заметил, что его никто не слушает. Саусум внимательно рассматривал какой-то альбом, Прамниек, повернувшись спиной, чистил трубку. Зандарт вдруг пришел в ярость.
– Ах, так! – и выскочил из комнаты.
Он поспешил домой укладывать чемоданы. Работа была нелегкая, так как Паулина помочь отказалась. Собрав свое добро, Зандарт выполнил последнюю служебную обязанность, позвонил по телефону важному лицу и сообщил, что в Риге на такой-то улице в таком-то доме такие-то люди ждут не дождутся большевиков. Таких оставлять в Риге не стоит.
На другой день к Саусуму пришли несколько эсэсовцев и приказали всем обитателям квартиры собраться к отъезду в Германию. В чем были, с одними маленькими чемоданчиками в руках, Саусум и Прамниек вышли из дому. К счастью, мать Саусума была у своей знакомой – иначе увели бы и ее.
– Это работа Зандарта, – сказал Прамниек.
– Верен себе до конца, – спокойно заметил Саусум.
– Нет, неужели нас угонят? На самом деле? Погрузят, как баранов, на пароход и увезут неизвестно куда.
– А мы и так бараны. На нашем месте каждый разумный человек давно бы скрылся.
Их привели во двор таможни и несколько часов держали за проволочной изгородью. Там было уже несколько сот человек. Некоторых забрали прямо на улице или на работе, некоторые попались навстречу колонне, и их прихватывали без разговоров.
Мы, как мухи в чернилах,
Не выбраться нам,—
запел какой-то чудак, но никого не веселила его шутка.
Проходили часы, полные тоски, отчаяния и надежды. Вдруг отпустят… Вдруг не успеют угнать?
В порт спешит другая толпа. Это те, кому жжет подошвы земля Латвии. У них не хватает терпения дождаться своей очереди. Окруженные горами чемоданов, они толкаются на сходнях и не могут протискаться ни вперед, ни назад.
– Schneller, schneller! [25]25
Schneller – быстрей (нем.).
[Закрыть]– сердито кричат немецкие чиновники.
Из лимузина выходит стройная брюнетка, Гуна Парупе. Услужливый адъютант идет впереди, освобождая дорогу. Несколько расстроенная, любовница полицейского генерала подымается на палубу и спешит скрыться в каюте.
Старик посыльный подкатывает тележку с вещами писателя Алксниса.
– Как, и вы здесь? – восклицает он, увидев Мелнудриса и Айну Перле.
Здесь же суетится Лина Зивтынь, какой-то балетмейстер и режиссер Букулт. Лица у всех перекошенные, бледные, потные.
Сходни подымают на палубу, и моряки становятся на вахту. Никого не отпускают больше на берег, хотя пароход уйдет только вечером, когда стемнеет.
А вот и Гуго Зандарт со своими чемоданами. Все пароходы уже переполнены, но он не может ждать, когда они возвратятся из рейса, – ему надо уехать сегодня же. Поэтому он не особенно морщится, когда приходится влезать в крытую морскую баржу, где нет ни лавок, ни нар, только темное холодное помещение, где все пропахло селедкой и ржавым железом. Зандарт ставит в угол чемоданы и садится на них. Как пингвины, толпятся здесь несколько сот людей, и все ждут с нетерпением, когда морской буксир возьмет караван лихтеров и поведет к земле обетованной. Как медленно тянутся часы и как быстро приближается к Риге фронт!
…Перед вечером Саусума и Прамниека вместе со всей толпой вывели на улицу и под охраной погнали к Экспортной гавани.
Возле анатомички Саусум увидел, как от колонны отделился молодой, хорошо одетый человек. Конвойные сделали вид, что ничего не замечают.
У сада Виестура из колонны ушли еще двое, а усатый фельдфебель что-то спрятал в карман.
– Прамниек, приготовься, – шепнул Саусум. – У нас еще есть шанс.
– Какой там шанс! Сейчас будет порт, и нас впихнут в трюм.
– Еще не все пропало, ты только не зевай. Я вижу, что за взятку это можно обделать.
– Мне нечего дать.
– Зато у меня есть.
Саусум отстегнул от жилета золотые часы с цепочкой. В первый же удобный момент он многозначительно подмигнул усатому фельдфебелю и показал ему часы. Фельдфебель тоже моргнул ему и утвердительно кивнул головой.
Через несколько минут золотые часы с цепочкой скользнули в широкую ладонь фельдфебеля, и у ложбины, где начинаются огороды портовых рабочих – немного не доходя до ворот Экспортной гавани, – Саусум с Прамниеком исчезли.
Ночь они просидели на огородах, а утром по узким улочкам пригорода добрались до Саркандаугавы. На следующий вечер они спрятались на Лесном кладбище.
…Всю ночь морской буксир шел с лихтерами по Рижскому заливу. К утру караван достиг открытого моря, и пассажиры сразу заметили это по усиленной качке. У горизонта можно было различить размытые контуры далекого берега, но скоро они пропали, и лихтеры со всех сторон обступил холодный морской простор.
Днем на буксире застопорили машины, убрали трос, и он по очереди подошел ко всем трем лихтерам. Команда лихтеров, захватив свои вещи, перебралась на буксир, затем капитан каравана махнул на прощанье рукой и увел судно в открытое море.
– Что это значит? – волновались пассажиры.
– Они нас оставляют посреди моря!
– Может быть, подводные лодки? Налет?
Да, в воздухе действительно слышался шум моторов, но пассажиры лихтеров вскоре убедились, что это немецкие самолеты. Они успокоились и с интересом стали наблюдать за странным маневром эскадрильи. Самолеты спустились очень низко и, описав грациозный полукруг, один за другим приближались к каравану. Когда первый самолет почти поровнялся с первым лихтером, от него отделилось несколько продолговатых предметов.
Налет продолжался минут пять. Когда эскадрилья улётала, ко дну шел последний лихтер. На волнах еще держалось несколько более сильных пловцов.
Гуго Зандарт отнюдь не был сильным пловцом, но когда все остальные уже исчезли под водой, он еще держался на поверхности, глядел на горизонт и проклинал немцев.
– Свиньи… каннибалы… своих жрут!.. Вывезли в море и утопили… Погоди, Эдит, как сама еще будешь тонуть!
Перед тем как пускаться в опасный морской путь, Гуго предусмотрительно надел под пиджак резиновый надувной жилет, поэтому он так хорошо и держался на воде.
Октябрь – месяц не из приятных, особенно для человека, который барахтается в море. Зандарт дрожал, синел, обрывки мыслей одна мрачней другой проносились в его голове.
«Вот так и погибают… Все пропадает, что было твоим. Выжали, как лимон, а под конец бросили в море. Тони, тони, верный слуга! Свиньи, свиньи… если бы я знал!.. Ах, лошадки мои…»
Откуда-то донесся стук мотора. Зандарт, насколько мог, высунулся из воды, – неподалеку шла серо-зеленая моторка. Она была полна людей.
– На помощь! Люди милые… тону!
Его услышали. Штурвальный повернул лодку и повел ее прямо на Зандарта.
4
Начиная с августа, Ансис Курмит направлял работу организации по одному руслу: поднять бдительность жителей Риги и сохранить от разграбления хозяйственные и культурные ценности. Организация выпускала новые листовки, которые призывали жителей противиться угону в Германию и заставляли рабочих подумать о том, как спасти свои предприятия в решающий момент, когда немцы начнут разрушать Ригу.
В начале сентября на металлообрабатывающем заводе, где работал Екаб Павулан, получили приказ подготовить продукцию и станки для отправки в Германию. Директор Лоренц вызвал самых старых рабочих – Павулана и Сакнита.
– Что нам теперь делать? – обратился к ним Лоренц. – Станки надо разобрать и упаковать в ящики. Электромоторы отвезти в порт… Одним словом, завод надо ликвидировать. Как вы на это посмотрите?
