Текст книги "Собрание сочинений. Т.4."
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
– Не ожидала? – спросил он, сконфуженно улыбаясь. – Пропавший грош нашелся. Перелетные птицы, кошечка, возвращаются к старым гнездам.
Поставив чемоданы в угол передней, Никур широко раскрыл объятья, давая понять, что истосковавшаяся жена может броситься на грудь любимому спутнику жизни. Но Мета не поняла или не хотела понять этого жеста. Она уже оправилась от удивления и спокойно стояла перед Никуром, будто в его появлении не было ничего особенного.
– Теперь ты опять дома, – сказала она и неторопливо протянула ему руку.
Никур поцеловал и выпустил ее, потом, вспомнив, что этого недостаточно, обнял Мету и с минуту крепко прижимал к себе.
– Да, дома, кошечка. Что может быть лучше дома? Но по-настоящему это понимаешь только после того, как судьба погоняет тебя по чужим странам, где нет ни друзей, ни дома, ни уюта. И как же я соскучился по тебе, дружок…
Мета уже уловила запах крепких, приторных духов… «Это не мужские духи».
– Ты один приехал? – спросила она, освобождаясь от объятий Никура.
– Один, совсем один.
– А Гуна осталась в Швеции?
– Что еще за Гуна? – довольно естественно удивился Никур.
– Гуна Парупе… с которой ты… – Голос Меты задрожал.
– Право, не знаю такой, – пожал плечами Никур. – Вообще за границей я не встретил ни одного латыша. Жил как в ссылке.
Мета перестала задавать вопросы.
Никуру показалось, что она за эти два года очень постарела. Под глазами и возле рта появилось множество мелких морщинок. Старая, увядшая женщина… Никогда ее грудь не кормила ребенка, никто не целовал этих губ в порыве страсти…
Никур снял и повесил макинтош. Пока он стоял перед зеркалом и приглаживал волосы, Мета сбоку осмотрела его и установила, что годы ссылки не пошли ему на пользу: он похудел, постарел и вообще потускнел…
«Когда же ты уймешься? – подумала она. – Давно, давно пора».
После этого они вдвоем обошли квартиру, и Никур убедился, что все почти осталось на старом месте. Мета не особенно жаловалась на трудную жизнь, потому что в Рижском уезде у ее отца была большая усадьба, и хотя немцы следили за каждым крестьянином, который ехал в город, время от времени старику удавалось привезти окорок или кадочку масла.
Когда все было осмотрено и все сказано, Никур позвонил в секретариат Лозе. «Кошечке» стало ясно, что Альфреда ждут великие дела и, может быть, великие почести: он идет на прием к самому Лозе.
– Будь так добра, никому не рассказывай, что я в Риге, – предупредил ее Никур. – Может быть, мне некоторое время придется пожить под чужой фамилией. Наши враги не должны знать, что жив еще старый лев.
Принарядившись, он пешком отправился в рейхскомиссариат к Лозе – еще не вернулись те времена, когда у него была машина и шофер. Ну, ничего, ничего, еще вернутся.
Разговор с Лозе и Екельном продолжался с час. Выйдя из рейхскомиссариата, Никур не спеша пошел домой. Вернувшись к активной деятельности, он почувствовал, что в его сердце проснулись прежние склонности.
Гуна – эта никуда не денется. Недурно бы заглянуть к Лине Зивтынь… Или к Айне Перле – к маленькой поэтессе, которая умеет складывать такие нежные вирши и маленьким своим ротиком, как пчелка, сосет мед с твоих губ… и из кармана тоже… Ах, как бы кстати была конспиративная квартира, про которую не знали бы ни Мета, ни Гуна… Квартира с телефоном…
Погрузившись в эти приятные мысли, Никур шагал по аллее вдоль Эспланады и сам не заметил, как налетел на двух немецких офицеров, которые шли ему навстречу со своими девицами.
– Гром и молнии! Латышская свинья! – крикнул один из них, совсем еще молокосос, и занес руку для удара.
Никур сначала хотел оскорбиться и ответить чем-нибудь равноценным, но, вспомнив, что эти люди не могут знать, кто он такой, – на лбу у него не написано, что он только что разговаривал с рейхскомиссаром и обергруппенфюрером войск СС, – успокоился и поучительно сказал по-немецки:
– Не надо делать поспешные выводы, господин офицер. Господин рейхскомиссар, у которого я только что был на приеме, не называл меня латышской свиньей.
Конечно, довольно глупо и неуместно рассказывать каждому встречному о своих взаимоотношениях с рейхскомиссаром, но соблазн был слишком велик. Шесть лет подряд Латвия баловала Никура своим вниманием, а после этого два с половиной года никто даже не оглядывался на него на улице. Поневоле станешь нетерпеливым.
Никур неторопливо продолжал свой путь, довольный только что произведенным эффектом.
На следующее утро Мета пошла по делам в город. Что это были за дела, Никур не стал спрашивать, – наверно, что-нибудь по хозяйству. Без нее можно было обдумать, что предстоит сделать в ближайшие дни. Во-первых, найти Понте, организовать встречу со своими главными агентами… подыскать помещение для типографии. Работы много – есть о чем подумать. А потом и девочки – надо найти и девочек. И они пригодятся – и для себя и для дела.
Пока он это обдумывал, Мета кратчайшей дорогой направилась к дому Гуны Парупе. Ее влекло естественное и непреодолимое любопытство: она хотела разгадать тайну аромата, струившегося вчера от головы Никура. Если Гуна в Риге, значит источник этого аромата – она; если ее нет, то у Альфреда появилось новое увлечение.
Любопытство Меты было удовлетворено в три минуты – достаточно было поговорить с дворничихой.
Придя домой, она будто вскользь заметила:
– Я сегодня встретила Гуну Парупе.
– Да? Как ей живется?
– Об этом я спрошу тебя. – Глаза у Меты заблестели. – Вы же с ней вместе приехали из Швеции.
«Проболталась, дрянь этакая… – мысленно обругал Гуну Никур. – Эти женщины не могут держать в тайне даже таких пустяков».
– Зачем же ты мне вчера соврал?
– Это не так просто объяснить, – озабоченно ответил Никур. – Это государственная тайна.
– Когда у тебя, наконец, кончатся эти тайны? – вздохнула Мета.
5
27 февраля было опубликовано обращение, подписанное генерал-комиссаром Латвии бригаденфюрером СС Дрехслером и генерал-майором полиции Шредером, латвийским областным комендантом генерал-майором Вольфсбергом и генерал-директором внутренних дел Данкером. Через некоторое время за этим обращением стали следовать приглашения за подписью то Данкера, то полковника Силгайля, то Бангерского. Они задабривали, они поторапливали, они напоминали, какую великую честь и доверие оказывают латышам, разрешая им организовать свой легион. «Оправдаем надежды, которые возлагает на нас Адольф Гитлер! – трубила в каждом номере „Тевия“. – Станем в ряды легиона!»
«Юноши и мужчины! – писал Данкер. – Полните строй борцов, записывайтесь в воины латышского легиона, которым будет командовать латышский генерал. Засвидетельствуйте в этой войне, которая решает судьбы Европы на будущие столетия, храбрость латышского воина и его геройскую отвагу!»
С ведома генерал-комиссара пасторы говорили об этом в своих проповедях, а радио не давало покоя слушателям ни днем, ни ночью. Идите, подавайте заявления! Что вы медлите? Разве вы не видите, что Гитлер ждет вас?
Но народ будто и не замечал всей этой шумихи. Газеты рекламировали немногочисленных кулацких сынков и айзсаргов, которые, являя пример остальным, приходили на вербовочные пункты, но и это не помогало. На некоторых пунктах за несколько недель не было зарегистрировано ни одного добровольца. В одном из видземских уездов произошел такой случай: на вербовочный пункт, куда в течение десяти дней не явился ни один мужчина, однажды утром пришел какой-то идиотик и изъявил желание вступить в легион. Ошеломленные регистраторы высмеяли парня, обозвали обезьяной и сумасшедшим, и тот со стыда не знал куда глаза девать.
Видя, что добром ничего не выходит, высокопоставленные господа в Риге сказали:
– Надо действовать иначе.
Во все концы полетели новые инструкции, новые приказы и указания. Вся черная сотня была поднята на ноги. Юношей и взрослых мужчин вызывали на вербовочные пункты повестками и предлагали выбрать одно из трех: или вступить в легион, или в армейские вспомогательные части, или отбывать трудовую повинность. Видя, что деваться некуда (тех, кто не соглашался ни на один из трех вариантов, немедленно арестовывали и направляли в концентрационный лагерь), многие выбирали трудовую повинность как меньшее из трех зол.
Последних целыми партиями отправили в Ригу, где их немедленно зачислили в легион, не обращая внимания на все их протесты. Хотел человек, не хотел, но его клеймили позорной печатью Каина.
А газеты писали о том, как растет число добровольцев.
Многие убегали в лес, скрывались на болотах и дальних лугах, многие находили партизан и становились народными мстителями. Бежали из дому, бежали с вербовочных пунктов, бежали даже из казарм. Появились нелегальные воззвания, в которых Роберт Кирсис и его товарищи разоблачали организаторов легиона и показывали народу всю подлость их затеи. В Латвии шла великая борьба за честь народа. В этой борьбе участвовали широкие массы, и каждый боролся как умел.
– Сколько новобранцев приняли вчера в легион? – спрашивал каждое утро Дрехслер у Данкера и Бангерского. Те, как побитые псы, стояли перед своим хозяином. – Вы ничего не предпринимаете для успеха дела! – горячился Дрехслер. – Вы не видите объема своей ответственности, у вас атрофировано сознание долга.
– Делаем все, что в наших силах, – оправдывались генералы. – Но что поделать – не идут!
– Что же это у вас за силенки? – издевался генерал-комиссар. – Получается, что большевистские партизаны сильнее вас, их стало вдвое больше. По вашей милости, уважаемые господа, вся эта кампания обернулась в их пользу. Вы подумали о том, на какой сосне повесят вас большевики, если вы попадете им в руки? Вы надеетесь, что немецкая армия своей кровью спасет вас от этой участи? Самим надо обеспечить себе безопасность, господа. Я жду от вас более энергичных мер, в противном случае мне придется искать людей, которые доведут это дело до конца. Ясно? Тогда выбирайте, что вам выгоднее.
Гитлеровской армии на востоке, видимо, приходилось совсем скверно, если генерал-комиссар заговорил таким истерическим тоном. Но разве это могло помочь Данкеру и Бангерскому? Отнюдь нет. Предателей народа всегда ждут непредвиденные осложнения и неприятности. Кого народ ненавидит, тому невозможно стать вождем и героем.
6
Окончательную редакцию первого воззвания утвердил сам Лозе. Он смягчил некоторые резкие фразы, направленные против немцев, приписал несколько слов об англичанах и американцах, но те места, где речь шла о большевиках и Советском Союзе, оставил без изменений, потому что более злобной, лживой и гнусной клеветы не придумал бы и Геббельс.
– Вы сами это сочинили? – спросил Лозе, отдавая Никуру лист бумаги, исчерченный красным карандашом.
– Кто же еще, господин рейхскомиссар.
– Ничего, – улыбнулся Лозе. – Вы довольно правильно поняли мои указания. Только про немцев у вас местами слишком грубо.
– Я старался приспособиться к психологии среднего латыша, – объяснил Никур. – Он так примерно думает и рассуждает. Мне кажется, в первом воззвании нужно взять самый резкий тон – тогда лучше выслушают и крепче поверят, что обращение исходит от недовольных элементов. Позже, когда движение окрепнет, можно будет постепенно сойти на другую мелодию.
– Это верно, но мы не имеем права играть такими опасными словами. Еще такой пожар разожжем, что потом трудно будет потушить.
– Хорошо, господин рейхскомиссар. Надеюсь, вы и впредь не откажете мне в совете.
– Непременно. Как только вам что-нибудь будет не совсем ясно, обращайтесь ко мне. Хорошо устроились?
– Не могу пожаловаться. У меня уже есть конспиративная квартира на окраине, – господин Екельн помог найти. Сегодня вечером жду одного из своих бывших агентов. Надеюсь с его помощью возобновить старые связи.
– Да, поспешите, господин Никур, пока не загнила сердцевина зеленого латышского дуба. Отпечатайте скорее это воззвание и пускайте в народ. Для первого выпуска достаточно будет и пятисот экземпляров, – на каждую волость по одному. Если будет хорошо принято, сами размножат на машинке, или на шапирографе, или другими способами.
Из рейхскомиссариата Никур пошел к себе на квартиру, которая находилась в старом доме, недалеко от церкви Павла. Днем он на улице не показывался: вряд ли забыли рижане лицо бывшего министра, какой-нибудь болван мог заявить властям и испортить удачно начатую игру.
Для выполнения разных поручений к Никуру был приставлен чиновник гестапо. Он быстро нашел Понте и передал ему приглашение, сказав только, что его ждет бывший сослуживец.
В десять часов вечера Понте постучался к Никуру. В передней было темно, впустили его молча, и он сначала не узнал свое бывшее высокое начальство. Слегка встревоженный, недоверчиво шел Понте за Никуром в комнату. Когда же хозяин обернулся к нему, Понте от неожиданности охнул и сорвал с головы фуражку.
– Господин министр… ваше превосходительство… это вы? – бормотал он.
– Да, Кристап, это я, – засмеялся Никур. – Но вы постарайтесь не называть ни титулов, ни фамилии. Сейчас меня зовут не Никуром, а Лаудургом.
Понте струхнул.
– Вы… скрываетесь?
– Почти да. Садитесь, пожалуйста. Мне надо поговорить с вами о серьезных делах.
Понте сел на диван, Никур – рядом с ним. Разговор велся вполголоса.
– Дела зашли так далеко, что вы возвращаетесь ко мне на службу, – сказал Никур. – Да, настало время действовать. Мы не можем больше оставаться в стороне и молчать. Мы начинаем издавать нелегальную газету и призывать латышей к сопротивлению. Через два дня первый номер газеты будет напечатан. Изыскивайте способы, как доставлять ее в наши бывшие центры и передавать людям для дальнейшего распространения. Затем вам надо съездить в «зеленую гостиницу» и поговорить с Радзинем. Пусть он соберет через неделю главных членов организации на тайное совещание. Ровно через неделю. Я тоже приеду, а вы будете сопровождать меня.
– А если начальство не разрешит? – сомневался Понте. – Я теперь в гестапо служу. У нас очень много работы.
– Найдите какую-нибудь причину. На что же у вас голова?
– Я постараюсь, господин Ник… Лаудург. Значит, надо начинать работать?
– Работать так, как никогда еще не работали.
– Работать против немцев, так я понял?
– И против немцев и против всех, кто не наш.
– А не опасно?
– Как же не опасно? Но надо действовать умеючи, тогда ничего не случится.
– Это верно, действовать надо осторожно.
– Расскажите, как вам живется при немцах?
– Лично я пожаловаться не могу. Служба знакомая. Но скажите, господин Лаудург, а можно мне и дальше оставаться на службе в гестапо? Может быть, неудобно?
– Наоборот, очень удобно. Вы будете работать в гестапо до тех пор, пока я не скажу – довольно.
– Не будут потом расценивать это как действие против организации? По правде, из наших многие поступили на работу к немцам, помогают политической полиции.
– Что же здесь такого? Вы ведь боретесь с теми элементами, которые никогда не были и не будут с нами. Это хорошо. Но теперь придется бороться и с теми и с другими. Это еще лучше.
Они договорились, что Понте придет через два дня, захватит часть тиража новой газеты и направится в уезды.
Выйдя от Никура, Понте, не помня себя от радости, помчался в гестапо. Такого улова у него еще никогда не бывало. Немцы-то как будут благодарить… повысят в должности! Ничего не поделаешь, Никуренок, я еще хочу пожить, а в эту петлю полезай сам.
Через час он сидел перед начальником политической полиции Ланге и пересказывал во всех подробностях свой разговор с Никуром. Ланге слушал очень внимательно и часто брался за блокнот.
Когда Понте кончил рассказ, он немного подумал и сказал:
– Дело это очень серьезное, вы пока никому не рассказывайте об этом. Завтра дам указания, как действовать дальше.
Отпустив Понте, Ланге тотчас же позвонил Екельну и попросил аудиенции. Он был взволнован и счастлив не менее Понте.
В кабинете обергруппенфюрера его ждало разочарование. Едва Ланге начал свой рассказ, Екельн расхохотался.
– Все в порядке, господин Ланге. Это дело начато с моего ведома. Газета, организация, тайные совещания – все предусмотрено планом, который утвердил сам рейхскомиссар. Никур наш, и ему надо предоставить свободу действий. Но ваш агент знать этого не должен. Пусть он сообщает вам все свои наблюдения, вы выслушивайте их с самым серьезным видом – может быть, узнаете что-нибудь полезное.
На следующий день Ланге проинструктировал Понте и отпустил его на целую неделю. Уверенный в важности задания, Понте запоминал теперь каждый мельчайший факт и периодически сообщал Ланге; Ланге в свою очередь включал самые интересные факты в свои отчеты Екельну, – и таким образом был создан дополнительный контроль над нелегальным движением и его руководителем Никуром.
В конце марта в «зеленой гостинице» состоялось тайное совещание руководителей организации «национального сопротивления». Возвращение Никура в Латвию оказалось для всех полной неожиданностью. Многие искали в этом событии особый многозначительный смысл.
Платформа была изложена в первом воззвании: пассивное сопротивление немцам – в форме агитации и критики, и военные действия против большевиков, в крайнем случае – даже заодно с теми же немцами, которые в воззвании назывались и обманщиками и эксплуататорами. Прежде всего надо бороться с главным противником – Красной Армией, даже сотрудничая в этих целях с немцами. Потом можно будет рассчитаться и с самими немцами и изгнать их из Латвии. Никур говорил о тактике, о военной хитрости, которая заставляет заглушать на время даже самые естественные чувства и помогать тому, кого не считаешь своим другом, чтобы в конце концов при дележе добычи захватить свою долю.
Герман Вилде, Зиемель, Радзинь и другие заправилы беспрекословно присоединились ко всем предложениям Никура. Единственное исключение составлял, может быть, Миксит, маленький человечек, которого заставляли стоять за дверью: ему эти вечные тайны и беготня по поручениям высоких особ уже порядком надоели. Что он получил за все свои труды, за свою преданность? Только удовольствие ходить за ними по лесу и вечную опаску, а награда все откладывается и откладывается на будущее.
Сколько времени можно жить менаду страхом и надеждами? Нет, надоело это Микситу, и он был бы рад-радешенек, если бы высокие особы не вмешивали его больше в свои дела. Но он не посмел об этом и пикнуть – назовут предателем, неизвестно что еще сделают. Как усталая кляча, он уныло тащился в осточертевшей упряжке.
Глава вторая1
Самолет, управляемый опытным пилотом, незаметно оторвался от земли и стал набирать высоту. Пассажирская кабина была полна людей и багажа. Кутаясь в шинели и полушубки, партизаны сидели на тюках и мешках, тесно прижавшись друг к другу. Некоторые, стоя, старались что-то разглядеть в замерзшие иллюминаторы. Ночь была темная, облачная.
Рута Залите сидела на длинном металлическом ящике, прижавшись к стенке самолета, и время от времени ощупывала свою радию и маленький тяжелый ящичек с батареями.
«Значит, лечу… Лечу первый раз в жизни… Еще несколько часов, и мы будем в Латвии…»
– Рута, тебе спать не хочется? – услышала она из темноты голос сидевшей где-то поблизости Марины.
– Нет, Марина, – ответила Рута, неохотно отрываясь от своих мыслей. – Какой сон – скоро над фронтом будем лететь.
– Интересно, заметят нас немцы? Наверно, обстреливать будут, – не унималась Марина. – Или нащупают прожекторами и будут пускать пилоту в глаза свет. Ну, пусть – у нас очень смелый пилот. Три ордена, понимаешь, Рута? Красная Звезда и два Красных Знамени. Замечательный парень.
– Уж не влюбилась ли? – Марина по голосу почувствовала, что Рута улыбается.
– Скажешь тоже – влюбилась! Сейчас сердце должно быть свободным, чтобы ничто не мешало воевать. Но когда кончится война, тогда обязательно сразу влюблюсь. «Теперь, – скажу себе, – можно, теперь ты заслужила, Марина». Но непременно в героя. На тех, кто всю войну просидел в тылу, и глядеть не стану.
– Через несколько часов ты и сама будешь в тылу и, может быть, пробудешь там до самого конца войны.
– Ну, это особый тыл, он любого фронта стоит. Слушай, Руточка, как ты переносишь полет? Ничего?
– Пока ничего. А ты?
– И я ничего. Это пилот такой. Ведет машину, как бог.
Две недели тому назад они окончили специальные курсы радистов. Партизанский штаб тут же направил их в маленький районный городок у истоков Даугавы. Погода стояла нелетная, они целую неделю просидели здесь без дела. Рута каждый день ходила на реку и подолгу смотрела на нее. Ведь это родная река, ее невидимые подо льдом воды бегут к Латвии, через несколько дней они минуют Даугавпилс, потом Крустпилс, потом – шлюзы Кегумской плотины и наконец омоют набережные в Риге. «Милая, славная Даугава… Отнеси мой привет седой Риге… – мечтала девушка. – Скажи, что я не забыла ее и скоро вернусь туда. Привет Ояру… Пусть он… Нет, лучше не думать больше о нем».
Марина прижалась лицом к иллюминатору, от ее дыхания на стекле оттаял маленький кружочек. Взглянув на землю, она дернула Руту за рукав.
– Смотри, смотри, как раз над фронтом летим. Ой, как сверкает…
Внизу, на темном фоне, то здесь, то там вспыхивали огоньки орудийных выстрелов. Горело какое-то здание. Но огоньки уже остались позади, и земля опять погрузилась в темноту.
Стрелок-радист на минуту спрыгнул с возвышенья посредине кабины, служившего ему наблюдательным пунктом.
– Все в порядке. Через фронт перелетели. Без единого выстрела!
– Везет, – отозвался какой-то партизан.
– Раньше времени не радуйся, – предостерег стрелок-радист. – Пока мы не на аэродроме.
– А далеко еще?
– Приблизительно с час остается.
Или глаза привыкли к темноте, или ночь стала светлее, но теперь можно было разглядеть покрытые блестящим льдом озера, темные пятна лесов, несколько сел. Самолет, видимо, летел ниже.
– Разве не странно, Рута? – заговорила опять Марина. – Только что мы были на советской земле, среди своих, а скоро будем как на острове, в окружении врага.
– Там мы тоже будем среди своих, земля эта наша. И пусть Гитлер не думает, что он здесь хозяин. Пусть не зазнается.
– Ну, это зазнайство советский солдат из него уже выбил. Сталинград они будут помнить тысячи лет. Что тысячи – пока люди будут жить на свете. Пожар Рима забудут, забудут всяких Неронов и Калигул, а Сталинград будут помнить. Как я рада, Рута, что мы живем именно сейчас. Трудно, страшно даже иногда, а мы все-таки живем и участвуем в этих событиях и даже немножко вписываем в историю свое. Я думаю, наши дети будут нам завидовать, честное слово. Скажут: «Мамочка, как мне хотелось бы быть на твоем месте».
Нащупав в темноте руку Марины, Рута пожала ее.
Через полчаса они заметили внизу несколько костров. Они горели красным пламенем, дерзко бросая вызов ночному мраку – четыре костра на занятой врагами земле. «А мы горим… – как будто говорили они своими огненными языками. – А нас никому не потушить».
Самолет повернул налево, накренился и плавно по кругу пошел на посадку. Потом пробежал по гладкому льду озера, где был устроен аэродром, и остановился.
– Прилетели, товарищи! – крикнул стрелок-радист. – Нечего ждать, выходите. Дальше все равно не повезем.
Партизаны, подобрав свои мешки, столпились у выхода. На озере их ожидала кучка людей. Где-то в темноте ржали лошади.
2
Аэродром устроили общими силами белорусские и латышские партизаны. В темные, безлунные ночи здесь было такое оживление, как в настоящем аэропорте. Большие транспортные самолеты привозили людей, оружие, боеприпасы, пищевые концентраты и медикаменты. В обратный рейс они брали тяжело раненных партизан, которым была необходима квалифицированная медицинская помощь.
В окрестностях аэродрома, среди лесов и болот Освейского района, в то время находилась главная база и штаб бригады латышских партизан. Самые крупные операции и открытые рейды латыши проводили вместе с белоруссами. Командиры часто совещались между собой и действовали согласованно, в нужный момент помогая друг другу людьми и боеприпасами. Это был настоящий советский район, партизанская земля, на которую ни один немец не мог ступить безнаказанно. Гитлеровским комендантам и крейсландвиртам нечего было и нос сюда совать. Небольшие войсковые соединения обходили этот опасный участок, на котором властвовали советский закон и порядок. Несколько раз немецкое командование направляло против партизан большие, хорошо оснащенные карательные экспедиции, которые под прикрытием танков, артиллерии и авиации пытались окружить и уничтожить партизан, но всякий раз отступали с большими потерями, оставляя на поле боя оружие и боеприпасы. Партизаны тут же пускали в ход эти трофеи против оккупантов. У партизан в каждом селе были свои глаза, которые наблюдали за малейшим продвижением противника. Сталкиваясь с превосходящими силами, отряды партизан рассыпались на мелкие группы и ускользали из окружения; в других случаях они принимали бой и, пользуясь своей большой маневренностью, заставляли немцев дорого платить за каждую авантюру. Гитлеровцы скоро убедились, что полком или дивизией тут ничего не сделать, а корпуса и армии теперь до зарезу нужны были фронту. Немцы зубами скрежетали, но вынуждены были терпеть в своем тылу существование целого партизанского района, откуда в любой момент можно было ждать самых неприятных сюрпризов.
У латышских партизан был здесь свой полевой госпиталь. О существовании Освейской базы стало известно и в Латвии. Разными дорогами шли сюда преследуемые и обреченные на гибель люди. Шли из Латгалии и Видземе, шли в одиночку и целыми семьями. Партизаны принимали их. Тех, кто в состоянии был держать в руках оружие, зачисляли в группы бойцов, остальные работали по хозяйству.
…Вместе с Рутой и Мариной прилетело несколько молодых командиров, врач, два офицера разведки, партийный работник, который должен был организовать политическую работу в партизанских частях. Штаб бригады распределил их по отдельным отрядам, и те, кому надо было направиться в Латвию, тронулись в путь, как только прибыли проводники. Надо было торопиться, пока не вскрылись реки.
Проводников прислал Паул Ванаг, командовавший партизанской частью в Латгалии. Мужчины по очереди помогали девушкам нести тяжелые рации. Снег уже таял, на болотах поверх льда собирались лужи, в полдень везде журчали буроватые ручейки. Ноги промокали. Днем в овчинных полушубках было жарко, зато ночью, в короткие часы сна, донимал холод.
Бывшую границу Латвии, где охранную службу нес «латышский» полицейский батальон, партизаны перешли ночью. Дальше они несколько раз натыкались на немецкие патрули, но им всегда удавалось избежать столкновения. Штаб бригады приказал без особой надобности в бой не вступать, чтобы не поднимать большого шума и как можно скорее прибыть на место: они ведь несли рации, а партизанам радиосвязь была всего нужнее.
Призрачно тихой показалась Руте Латгалия. Люди, которых они видели издали, ходили с опущенными головами, будто тяжесть всего мира лежала на их плечах. Однажды они прошли мимо дымящегося пожарища; рядом на голых ветвях липы были повешены молодой мужчина, женщина и дети – меньшой лет пяти, не больше. «Осуждены за помощь партизанам», – было написано на плакате, прикрепленном к груди мужчины.
В условленном месте их ждала новая смена проводников. Партизаны Ванага попрощались с группой и ушли на свою базу, а Саша Смирнов и Ян Аустринь повели новых партизан на базу своего полка. Идти так же быстро, как в начале пути, не пришлось: многие партизаны натерли ноги. Они разувались, обматывали ступни тряпками и так брели дальше по лужам и по грязи.
На девятые сутки группа достигла конечной цели. Влажный весенний ветер шумел в чаще дремучего леса, из синеватых предрассветных сумерек навстречу им шли свои. Партизаны сняли с плеч поклажу и облегченно вздохнули.
– Вот мы и дома…
3
Саша Смирнов пошел в штабную землянку доложить командиру полка о возвращении с задания. Ояр Сникер и сам только с час как вернулся с какой-то операции.
– Сколько человек привел? – спросил Ояр.
– Шесть человек. В том числе две девушки.
– Девушек на дороге, что ли, подобрал?
– Нет, товарищ командир, из Москвы они… Радистки. К твоему сведению, довольно бойкие девушки. Одна русская. Сейчас будешь принимать или после?
– Придется принять сейчас, чтобы людей не заставлять ждать. Пока я буду с ними беседовать, ты позаботься о размещении. Надо дать им хорошенько отдохнуть.
– А их как? – спросил Саша.
– Девушек? Девушек устроим у наших старушек; хватит там места еще двоим?
– Пока хватит.
– Тогда иди и скажи, чтобы они по одному шли сюда. Всем сразу здесь некуда деться.
Ояр снял со столика все лишнее – котелок с водой, чайную чашку и планшет с картой, а новенький, отнятый у немецкого офицера «вальтер» засунул в карман брюк.
Первым вошел Ян Вимба – мужчина лет тридцати пяти, с обветренным смуглым лицом и твердым, спокойным взглядом.
– Я назначен вашим заместителем по политчасти, – сказал Вимба, когда они представились друг другу. – Мне поручено создать партийную организацию в полку и вести работу по политическому воспитанию. В ЦК мне сказали, что до войны вы тоже были на партийной работе. Тем лучше, значит всегда поможете мне советом. Я ведь пока не знаю здесь ни одного человека.
– Ничего, освоитесь. Прямо счастье, что вас сюда прислали, а то мне подчас за всех работать приходится. А это трудновато. Где вы в последнее время служили?
– В латышской дивизии комиссаром батальона. Под Тугановым меня прошлым летом ранило в плечо. Латал свою рану в Кирове и там попался в руки штаба партизанского движения.
– Знатная добыча, – засмеялся Ояр. – Я очень рад, что так получилось, а мы с вами поймем друг друга.
– Не хватало только, чтобы два коммуниста не поняли друг друга, – улыбнулся и Вимба.
После Вимбы зашел капитан государственной безопасности Эзеринь, старый опытный чекист и участник гражданской войны. Его назначили начальником особого отдела полка.
– Могу сказать, что работа у вас будет, товарищ Эзеринь, – познакомившись с ним, сказал Ояр. – Надеюсь, что ни одному предателю не удастся пробраться в наши ряды. В последнее время к нам приходит много новых людей. Их надо проверять. Однажды был уже неприятный случай, пролез один негодяй, подосланный Араем. Мы, правда, скоро его разоблачили и повесили, но бед он успел наделать. Погибла одна хорошая девушка.
Затем Ояр поговорил с комсомольским организатором Валдисом Рейнфельдом, участником боев латышской дивизии под Москвой.
– А найдутся у вас ребята комсомольского возраста? – первым долгом спросил Рейнфельд. – Я пока таких что-то не видел.
– Не волнуйтесь, товарищ Рейнфельд, – улыбнулся Ояр. – Да я сам готов второй раз вступить в комсомол. А подходящие парни найдутся. Советую, например, познакомиться с Имантом Селисом – он уже комсомолец. Потом Эльмар Аунынь, ну и еще есть молодежь. Они ребята славные, золотые ребята.
