Текст книги "Собрание сочинений. Т.4."

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Когда вторая бутылка коньяку была на исходе и обе девочки из бара, которых друзья пригласили в отдельный кабинет ночного заведения, уже запели по-немецки неприличные солдатские песенки, Понте стал изливать душу Индулису:

– Скажи, что бы ты сделал на моем месте? Сколько я ей одних подарков перетаскал, не говоря уж про деньги. Дом можно было построить… Не отрицаю – время я с ней хорошо проводил. Ругались мы раз в три года. Может быть, после войны и поженились бы. Но когда она на твоих глазах любезничает с немецкими офицерами, ходит к ним на дом, принимает подарки – что должен чувствовать мужчина?

– Дай ей отставку, – засмеялся Индулис. – Разве в Риге девок не хватает?

– Как-то привык я к ней. Сам не раз подумывал, что пора бы взять другую. Ничего не получается. Стоит ей приласкаться, сказать одно словечко, и я опять размякну. Характер такой, наверно, А сейчас прямо и не знаю, как быть.

– Заразилась? Тогда, Понте, беги без оглядки.

– Не знаю, может и заразиться успела, ничего удивительного. Понимаешь, старина, у нее получился какой-то скандал с немецким полковником. Из-за чего-то поцапались, а после у этого полковника золотые часы тю-тю. Не думаю, чтобы Сильвия дошла до воровства, но этот полковник, видимо, порядочная жила, сейчас же сообщил полиции и обвинил в воровстве и проституции. А у тех разговор короток. Сильвию отослали в дом офицерских проституток, что на Мариинской улице, и я об этом узнал только через неделю. Что теперь делать? Хлопотать об освобождении? Я бы добился, но, понимаешь, боюсь скомпрометировать себя перед обществом. Стоит ли иметь дело с такой?

– Наплюй ты на нее, – сказал, зевая, Индулис. – Найди себе другую. Искать невест по борделям…

– То же самое Эдит Лапка сказала. Я с ней уже советовался. Слово в слово: «Наплюй ты на нее».

– Ну, вот, Эдит женщина умная. Ты ее послушайся.

– Я тоже так думаю. Эх, ну ее. – Понте махнул рукой, выпил рюмку коньяку, покачал головой и стал сосать ломтик лимона. – Пусть сама выпутывается как знает. У меня своя жизнь. Как думаешь, старина, скоро в Москву поедем?

– Даю слово, что не позднее осени, – ответил Индулис Атауга таким тоном, как будто у него были на этот счет самые точные и верные сведения. – Дольше осени Красная Армия не продержится. Да, вот там нам действительно работы хватит. Девочки, поедете с нами? Будем на Красной площади фокстрот танцевать.

– Ой, там, наверно, холодно, офицерик, – пискнула одна из дам. – Меня от одной мысли дрожь пробирает.

– Поди сюда, я тебя погрею. – Индулис потянулся к ней.

– Платье не мните!.. Самое лучшее…

– Не жалей, я заплачу. Ребята Арая в деньгах не нуждаются. Пей коньяк, цыпочка. Я сегодня плачу за все. И за вино, и за твое платье, и за тебя. Сколько ты стоишь?

Потом они поехали на квартиру к Индулису и кутили до самого утра. На улицах уже стучали деревянные подошвы, звонили трамваи и люди направлялись на работу, когда Понте шел домой отсыпаться. Он так напился, что качался из стороны в сторону и громко разговаривал сам с собой; только форма офицера СС оберегала его от назойливости полицейских. На каком-то углу Понте налетел на старика рабочего и чуть не сбил его с ног.

– Нельзя ли поосторожнее, молодой человек, – флегматично заметил рабочий.

– Чего? Что? Ты меня учить будешь! Я тебе!.. Иди за мной в управление… Стой! Ни с места! Покажи документы!

Старик рабочий оглянулся: не поможет ли кто отделаться от пьяного эсэсовца. Но прохожие стороной обходили их. Он показал паспорт. Понте выпрямился насколько мог и долго перелистывал его.

– Мартын Спаре… Вот, вот, из Чиекуркална… Большевистское гнездо. Куда идешь?

– На работу… На Заячий остров.

– На, бери свой паспорт и убирайся. Только посмей на заборах лозунги писать! Живо повешу.

Бормоча и пошатываясь, шел он по улице. Старый Спаре посмотрел ему вслед и сплюнул.

– Экая скотина… Погоди, погоди… Придут Петер с Юрисом, тогда ты увидишь.

7

Круглыми сутками пели пилы, разрезая бревна на доски и планки. Мартын Спаре и старый Рубенис разбирали плоты и подгоняли бревна к лесопильному стану.

– Ах, голубчики мои, опять уходит латвийское добро прямо в пасть Гитлеру, – вздыхал старый Рубенис, направляя по течению толстенное еловое бревно. – Так никаких лесов не хватит… Скоро негде будет ни ягод, ни грибов собирать. Всё под одно жрут, как саранча. За целую жизнь столько не вырастить, сколько они вырубят за это время.

– Боятся партизан, поэтому и вырубают, – ответил Мартын Спаре. – Думают, если не останется лесов, партизанам негде будет укрываться. Как будто в Риге и в других городах места не найдется.

– Вчера у нас в Задвинье опять одному гитлеровцу бок проткнули, – шепнул Рубенис. – На Калициемской улице, на тротуаре, лежал. А при нем листок бумаги – «Смерть немецким оккупантам». Они этих слов крепко боятся. Им это как пилой по костям.

– Пусть их трясутся, паршивые собаки. – Спаре достал из кармана трубку и, недовольно сплюнув, засунул ее обратно. – Чего я ее щупаю, старый шут. Второй день нечем набивать. Хоть бы дерьма какого достать.

Рубенис достал кисет и подал Спаре.

– На, попробуй. Если не вырвет, набей трубку.

– Да что у тебя там, не табак же?

– Специальная смесь из мха и сушеных листьев, – объяснил Рубенис. – Кто же тебе даст лучше?

Оба набили трубки и закурили. Отплевываясь и кашляя, затягивались горьким дымом.

– Один обман, – сказал Рубенис. – На что только человек с голоду не бросается. Думай, что махорка, тогда как-нибудь сойдет. Прошлой ночью я во сне сигару курил, а жена будто бы спекла пирожки с ветчиной. Так наелся, что чуть с кровати не свалился.

– Да, во сне… – задумчиво повторял Спаре. – Теперь мы всё хорошее только во сне и видим. Никогда в животе так не урчало, как теперь.

– Хлебца требует. Сейчас курим мох и листья. Скоро будем жрать траву и ольховую кору. Будем набивать брюхо всякой дрянью, чтобы не урчало так безобразно. Неприлично как-то получается. А помнишь, как мы закусывали на свадьбе Юриса и Айи? Когда уж та жизнь вернется?

– Дождемся же когда-нибудь Красной Армии, – сказал Спаре. – Как хотелось бы, но при такой жизни навряд ли удастся. Люди мрут, как мухи.

– Да, люди мрут. На кладбище могилы рыть не успевают.

Рубенис толкнул застрявшее бревно, оглянулся, не подслушивает ли кто.

– Прошлой ночью удалось послушать Москву. На латышском языке. Наши ребята держатся.

– Нам тоже держаться надо, Рубенис. Придут наши сыновья домой и спросят: «Расскажи, старик, как жил, много ли неприятностей гитлеровцам причинил?»

– Чуть бы помоложе если… – вздохнул Рубенис, – давно бы в лес к партизанам ушли. А то куда мы, такие старые клячи, годимся? Хорошо хоть удается кое-когда стан из строя вывести.

– «Дядя» так сказал: каждый гвоздь, вбитый в бревно, – гвоздь в гроб Гитлера. А если стан простоит с полчаса, пока пилу будут менять, да пока что, вот и еще одной секундой ближе к победе.

– Вот и мы добавим секунду, – концом багра Рубенис ловко вогнал в бревно ржавый гвоздь, так что совсем исчезла шляпка. И когда минут через десять доносившееся со стороны лесопильного стана ровное пение пилы перешло в визг и затем умолкло, рабочий с довольной усмешкой кивнул головой:

– Сделано. Пусть теперь новую пилу ищут.

Так двое старых рижских рабочих помогали своим сыновьям-фронтовикам. Зимой они тайно радовались победам Красной Армии, вечерами сидели над картой и высчитывали, когда Красная Армия достигнет границы Латвии. Сейчас так же тайно они носили в себе великую боль, слушая сообщение о продвижении на Восток немецкой армии. И чем ближе подвигались гитлеровские полчища к Волге, тем тяжелее становилось у них на душе. Но не теряли они веры в то, что немцев в конце концов погонят обратно. Пусть пройдут не месяцы, а годы, а сыновья все-таки вернутся с победой.

Неблагонадежные, граждане второго разряда… В определенные дни они должны являться в полицейский участок и расписываться в большой книге. Гестапо не спускает с них глаз, шпики кружат возле их домов, стараются подслушать каждое слово, им не доверяют даже в мелочах. Но неблагонадежных так много, что не помогают ни шпики, ни концентрационные лагеря: народ думает свою думу и неутомимо продолжает свою борьбу. Никакой террор, никакие угрозы не в состоянии сломить его упорство. На фабриках ломаются машины, производится брак, а по ночам ни один гитлеровец не чувствует себя спокойно на улице. Стены домов по утрам говорят с прохожими языком правды, и Штиглиц мобилизует стариков и старух, чтобы замазывать лозунги. Люди ходят молчаливые, замкнутые, смех не звучит в порабощенной стране, но под ногами гудит мостовая и в каждом взгляде горит одна мысль, единый возглас раздается из недр земли и из груди угнетенного народа:

– Смерть немецким оккупантам!

Глава пятнадцатая

1

Три месяца провела Рута Залите в госпитале, в маленьком городке на восточном склоне Урала. До войны городок ничем особенно не был известен, и в газетах редко появлялось его название. В конце 1941 года сюда прибыло несколько эшелонов из Москвы с рабочими и заводским оборудованием, и почти в несколько месяцев на голом месте вырос большой оборонный завод. О тихом городке на Урале мало писали и теперь, но время от времени в центральных газетах появлялись сообщения о заводе, где директором товарищ Скворцов; о героях труда, передовиках и мастерах своего дела, которые работали на этом заводе, рассказывали по радио. Но в городе знали, что говорится это именно о «нашем заводе».

Дважды подряд заводу присуждали переходящее Красное знамя наркомата и денежные премии. Весною лучших рабочих и инженеров завода наградили орденами. Город вошел в историю.

Несколько самых больших и лучших зданий было оборудовано под госпитали. Вначале странным казалось, что окна по вечерам не затемняются, везде горит электричество, машины едут с включенными фарами, а если в воздухе слышится гул авиационных моторов, то это летят учебные самолеты.

«Какая ты огромная, Россия, – думала Рута, любуясь в окно горной долиной. – Человеку за всю жизнь не исходить тебя, а Гитлер хочет завоевать. Пространство иногда и возможно завоевать, но как подчинить сотни миллионов людей, которые любят свою Родину и свободу сильнее жизни?..»

В середине мая Руте уже разрешили прогулку по госпитальному саду, который выходил на берег горной речки. Вместе с другими девушками она часами просиживала на скамье, смотрела на горы, на быструю, клокочущую на порогах речку; на другом берегу, по горным склонам, чернели дремучие сосновые леса.

– Если бы не война, как хорошо бы пожить в таком месте, – сказала Марина Волкова, высокая смуглая радистка, с которой Рута успела подружиться в госпитале. На Ленинградском фронте Марину ранило в локоть левой руки осколком немецкой мины, и только искусство хирургов спасло ее от увечья. Недавно ей сняли с руки гипс, теперь массажисты заботились о том, чтобы вернуть суставу подвижность.

– Рута, а ты могла бы прожить здесь всю жизнь?

– Здесь очень красиво… Но здесь нет моря.

– В моих родных местах нет ни гор, ни моря, только поля да березовые рощи, – сказала Марина. – Но если бы мне пришлось жить еще где-нибудь, я бы всегда вспоминала эти березы. Знаешь, летним вечером – тихо, стоят они, не шелохнутся, и только вокруг жужжат комары. Правда, смешно, что человеку может нравиться это? Ну что хорошего в этих комарах? Но как представлю эту картину, мне сразу кажется, что я дома. И потом, когда я вспоминаю шалаш из еловых ветвей в прифронтовом лесу, маленький костер… так тепло-тепло на сердце становится и хочется опять туда. Как будто и там твой дом…

– Не говори, Марина, – сказала Рута. – Я как вспомню, тяжело становится. Ужасно хочется обратно к товарищам… в снега и болота. Теперь снег уже сошел, все в лесу зазеленело… Представь себе – густой кустарник, и в нем залегли стрелки, мои дорогие друзья. Немцы их не видят, а приблизиться не смеют – из-за каждого куста летят пули. Марина, ведь мы пойдем на фронт, когда нас выпишут?

– У тебя прямо партизанская душа, Рута, – улыбнулась Марина, – кусты, лес, товарищи-невидимки… Тебе бы партизанкой стать. Это тоже так заманчиво.

– А ты бы хотела?

– Да ничего бы не имела против. Война остается войной. Главное, чтобы всегда лицом к лицу с врагом. Пока война не кончится, я к работе в тылу неспособна.

– А после войны?

– После войны я вернусь в свое село и буду работать учительницей. Я ведь уже целый год преподавала. А ты?

– Мне еще надо искать свое место в жизни.

Майское солнце сияло над горами. Теплый ветерок шевелил листву деревьев, а внизу, над пенистым потоком реки, поднималось облако водяной пыли, в котором играли радуги.

«Красота, тишина, спокойствие…» – думала Рута. Но ей снова хотелось тревоги, трудностей, опасностей. Рана в боку зажила, но продолжала болеть другая рана – в сердце, – которую никто не видел и которую не могли унять никакие лекарства… – разве только вечное беспокойство и беспрерывная деятельность.

– Нас, наверно, выпишут в одно время, – сказала Рута. – Давай поедем вместе, Марина. В дивизию. И постараемся попасть в одну часть: ты – радисткой, я – санитаркой.

– Мне бы тоже очень хотелось, Рута! Если только выйдет. Тогда тебе придется учить меня латышскому языку. А что – трудно научиться?

– Говорят. Но ничего нет невозможного. Если попадешь в нашу дивизию, то в каких-нибудь полгода научишься свободно говорить. А когда мы дойдем до Латвии, ты посмотришь, у нас тоже есть поля и березовые рощи. Но что ты обязательно должна увидеть – это море. Я уверена, ты его полюбишь. Море нельзя не любить. В мире нет ничего прекраснее моря.

– А море на каком языке разговаривает? – смеясь, спросила Марина.

– На всех, какие только есть на свете. Вы поймете друг друга с первого слова. Ты расскажешь ему, какой далекий и трудный путь прошла до него, а оно принесет к твоим ногам желтые зерна янтаря и скажет: «Это тебе в дар за твой великий труд и за то, что у тебя смелая, героическая душа». Когда только это будет?

Она вздохнула и с такой тоской посмотрела на горы, как будто увидела в глубокой дали лицо своей родины – милой, печальной Латвии, которая ждет возвращения своих детей. Марина погладила Руте руку и прижалась щекой к ее плечу.

– Не горюй, Руточка. Это непременно будет. Еще немного надо потерпеть.

В парке раздался звонок, созывающий больных на обед.

…В начале июня Руту с Мариной выписали из госпиталя. Им еще предстояло окончательно поправить здоровье в доме отдыха, и обе девушки очень обрадовались, узнав, что направляют их в одно место, куда-то под Москву.

Отметившись у коменданта, они решили посмотреть город, так как до отхода поезда оставалось около двух часов. Потом уж Рута пожалела, что пошла: на улице она столкнулась с Эрнестом Чундой.

2

Чунда шел с базарной площади, начинавшейся в конце улицы, и пустой мешок, который он держал подмышкой, доказывал, что он успешно отделался от своего товара. Он был в сапогах, бриджах, гимнастерке и пилотке – ни дать ни взять командир, только что демобилизовавшийся по инвалидности. Даже планшет висел на боку, только отличный цвет лица и гибкость движений не соответствовали этому впечатлению. Нет, на инвалида он ничуть не походил.

Довольный собой, он бодро шагал по деревянным мосткам, поглядывая по сторонам. Две молодые женщины в военной форме, идущие навстречу, вначале не привлекли его внимания, – такие встречались на каждом шагу. Но когда одна из них засмеялась и что-то сказала подруге, – он услышал удивительно знакомый голос и уже внимательно взглянул на говорившую. Он ее сразу узнал и остановился посреди мостков, так что нельзя было разминуться. Тогда женщины взглянули на него.

Лицо Чунды расплылось в радостную улыбку. Он протянул Руте обе руки и на всю улицу закричал:

– Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретится! Здравствуй, Рута…

В первое мгновение Рута растерялась и машинально подала Чунде руку. Заметив ее смущение, Марина что-то шепнула ей на ухо и быстро повернула обратно. Овладев собой, Рута без улыбки посмотрела на Чунду:

– Что ты здесь делаешь? Я думала, ты в Ташкенте…

Чунда улыбнулся.

– Для моих легких там слишком неподходящий климат. Врачи посоветовали более умеренный пояс. В марте я приехал сюда и теперь работаю начальником ОРСа на оборонном заводе. У меня на снабжении две тысячи человек. Можешь себе представить, как приходится крутиться! Все равно что целый полк снабжать.

«В марте… – думала Рута. – После того как на фронте произошел перелом и немецкую армию отогнали от Москвы. Да, конечно, тогда он решил, что смело можно работать даже на Урале».

– У тебя, конечно, броня? – спросила она.

– Ну, а как же. На нашем заводе все ответработники забронированы. – Тут он понял, что Рута над ним издевается, однако счел за лучшее не замечать этого. – Очень ответственное дело. На мне лежит забота о материальном благополучии всего коллектива. По нынешним временам это нелегко. А ты как здесь очутилась?

– Лечилась в госпитале после ранения.

Незаметно для Руты они свернули с шумной главной улицы к бульварчику, разбитому на высоком берегу реки. Там было несколько скамеек.

– Присядем, – предложил Чунда. – У тебя найдется время поговорить со мной?

Рута присела на краешек скамьи и положила вещевой мешок между собой и Чундой.

– Ты уже поправилась? – спросил он.

– Да, – ответила Рута, глядя на тот берег.

– И что теперь думаешь делать?

– Вернусь на фронт. Сначала в дом отдыха, потом опять в дивизию.

Чунда разглядывал с головы до ног свою бывшую жену. «Какая интересная, и незаметно, что была ранена… Даже пополнела за это время… вполне оформившаяся женщина». Странное беспокойство зашевелилось в его сердце.

– Когда ты собираешься ехать?

– Сегодня, московским поездом. Литер уже в кармане.

– Какой же это отдых будет? Одна, без друзей, ты там только измучаешься. А здесь прекрасные места, ты погляди только. – Он показал на реку. – У меня отдельная комната, с обстановкой. Можно будет иногда доставать легковую машину, чтобы прокатиться в горы. О питании тебе беспокоиться не придется…

– Так. А дальше что?

– Мне кажется, тебе лучше остаться у меня. За время отпуска успеешь обо всем подумать, может быть передумаешь. Вдруг тебе здесь понравится. Я устрою тебя на нашем заводе, ведь у тебя есть опыт комсомольской работы. Где это сказано, что ты всю войну должна провести на фронте? Ты свой долг выполнила, у тебя даже ранение есть. Подумай-ка.

– Нет, я здесь не останусь. Я дала воинскую присягу и принадлежу Красной Армии. И потом я вовсе не желаю жить с тобой.

– Но ты все-таки моя жена.

– Ошибаешься, товарищ Чунда, – сказала Рута, поднимаясь со скамьи. – Я тебе не жена и жить с тобой не стану.

– Официально мы не разведены, – напомнил Чунда. Он тоже вскочил со скамьи.

– Ты для меня чужой человек, говорю это раз навсегда, – еле сдерживаясь, сказала Рута. – Я рада, что избавлюсь от тебя. И не надо мне ни твоей комнаты, ни твоей обстановки. Продолжай заботиться о своей шкуре и не вмешивайся в мою жизнь, перестань интересоваться моими делами.

Взяв вещевой мешок, Рута быстро пошла по бульварчику. Внушительная фигура Эрнеста Чунды, с планшетом на боку и с пустым мешком подмышкой, еще несколько минут оставалась неподвижной.

– Как знаешь, упрашивать не буду!..

Рута нашла Марину у коменданта. Они получили на дорогу сухой паек и опять вернулись на вокзал.

– Кого это ты давеча встретила в городе? – спросила Марина.

– Своего бывшего мужа… Да ну его, говорить не хочется, – с досадой ответила Рута.

Марина все поняла и перестала расспрашивать подругу. Но Рута была так выбита из колеи этой встречей, что сама почувствовала потребность облегчить душу. Через час она обо всем рассказала Марине.

– И хорошо сделала, что ушла от него, – сказала Марина. – Жалко, раньше я не знала, кто он такой, а то бы так с ним поговорила, что он бы от меня в первую подворотню спрятался. Эх, жалко…

3

Марина Волкова несколько лет назад была в Москве и немного знала ее. Недалеко от Белорусского вокзала жил ее дядя, главный инженер текстильной фабрики. Двоюродные сестры – студентка мединститута Шура и помощник начальника станции метро Вера – радостно встретили обеих фронтовичек. Им тут же приготовили ванну, а Шура позвонила отцу на работу и стала просить, чтобы он уговорил Марину остаться хоть на несколько дней. Не переставали уговаривать ее и обе сестры.

– Дом отдыха никуда не денется. Оттуда ты без разрешения уезжать не можешь, а тебе надо побывать и в театрах и в кино.

– И проехаться по всем линиям метро, – добавила Вера.

С помощью Шуры и Веры Рута разузнала адрес Латвийского постпредства. Оно находилось тогда на улице Воровского, в одном здании с постпредством Литвы. Когда Рута пришла туда, вестибюль и все коридоры были полны народу. Приезжие из областей, инвалиды Отечественной войны, раненые, отправлявшиеся после лечения в свои части, несколько командиров из запасного полка, руководители центральных учреждений республик, писатели и художники – множество лиц, как в калейдоскопе, мелькало перед Рутой. Здесь сходились все пути с фронта и тыла, здесь билось сердце Советской Латвии.

В постпредстве Рута разговорилась со – старшим лейтенантом из запасного полка. Он ей сказал, что недалеко от Москвы, в Удельной, открыт дом отдыха для стрелков латышской дивизии. Можно достать туда путевку, потом поехать в запасный полк и ожидать отправки в дивизию.

– А сколько времени придется мне ждать? – спросила Рута.

Он ответил довольно неопределенно. – В зависимости от запроса. Когда дивизия нуждается в пополнении, штаб присылает извещение. Но санитаров в последнее время не требуют. Правда, вы можете остаться в запасном полку, там тоже нужны постоянные кадры.

– Благодарю вас, – не скрывая негодования, сказала Рута. – Не это меня интересует.

– Если хотите попасть на фронт скорее, вам лучше бы переквалифицироваться, – продолжал старший лейтенант. – Надо переучиться или на снайпера, или на пулеметчицу. Их требуется больше, чем санитаров. А переквалифицироваться вы можете только в запасном полку. Как ни вертите, то же самое получается.

Рута поговорила еще с несколькими стрелками, которые ехали из Удельной, и ей стало ясно, что попасть в дивизию – дело вовсе не такое легкое. Можно прождать полгода и больше, а если командование запасного полка решит зачислить ее в свои кадры, вполне вероятно, что ей до конца войны придется остаться в тылу.

– Благодарю, – сказала она еще раз и стала думать, как застраховать себя от таких перспектив. Сейчас она была готова отказаться и от дома отдыха и от отпуска, только бы попасть на фронт. Разве попробовать добраться «голосованием», на попутной машине? Явиться в свою санитарную роту и сказать: «Вот и я, девайте меня, куда хотите…» У кого тогда хватит духа отправить ее обратно?

На южных фронтах немецкая армия рвется к Волге и Кавказу, Ленинград все еще задыхается в кольце блокады, а она будет считать дни и месяцы в запасном полку?

Тогда Рута решилась на отчаянный шаг: выпросила в постпредстве адрес одного из руководящих работников республики и прямо отсюда пошла в гостиницу «Москва». Без долгих размышлений она постучалась в дверь номера. Руководящий работник, – назовем его товарищем Н., – приоткрыл дверь и спросил Руту по-русски, что ей угодно.

– Вы товарищ Н.? – спросила Рута по-латышски.

– Да, я. Вы ко мне?

– Мне нужен ваш совет.

– Пожалуйста, заходите.

Это был небольшой уютный номер с окнами на Охотный ряд. Напротив было величавое десятиэтажное здание Совета Народных Комиссаров, а внизу, в широком ущелье между обеими архитектурными громадами, нескончаемым потоком шли машины.

Товарищ Н. подвинул к окну стул и пригласил Руту сесть.

– Наверно, с фронта? – спросил он, усаживаясь напротив.

На левой стороне груди у него блестел значок депутата Верховного Совета СССР. Не раз видела его Рута на больших демонстрациях в Риге, видела в лагере, когда дивизии вручались знамена, а последний раз она его встретила на фронтовой дороге у Шапкина, в тот день, когда ее ранили.

– Я была на фронте в дивизии и теперь не знаю, как мне попасть туда опять, – волнуясь, начала Рута. Она вкратце рассказала о себе: где работала до войны, как очутилась в дивизии и как ее ранило под Шапкином. Когда она дошла до разговора в постпредстве, товарищ Н. понял, какая забота привела к нему девушку.

– Я вполне здорова, – без остановки рассказывала Рута, – и ни в каком отдыхе больше не нуждаюсь. В запасном полку нужно ведь оставлять таких, которых нельзя послать на фронт. А зачем держать в тылу здоровых людей?

– И в запасном полку нужны полноценные кадры, – сказал товарищ Н. – Там готовят пополнение для дивизии, а пополнение должно быть хорошее, правильно обученное.

– Неужели и вы не хотите мне помочь? – испугалась Рута.

– Я хочу вам помочь, но мне нужно немного подумать, как это лучше всего сделать. – Товарищ Н. поднялся со стула. С минуту он прохаживался по комнате, затем подошел к телефону и набрал номер. – Говорит. Н., – сказал он по-латышски. – Извини, что беспокою тебя во время заседания. Как обстоит у нас на специальных курсах с радистами? Полный комплект набрали? Что? Еще нескольких? Спасибо. Кажется, одну кандидатуру смогу предложить вам сегодня. Немного погодя я позвоню начальнику отдела кадров.

Он положил трубку и снова сел.

– У меня есть для вас одно предложение. Не знаю, как вы к нему отнесетесь, но, по-моему, оно должно отвечать вашему желанию.

– Мне надо переквалифицироваться, да? – разочарованно протянула Рута.

– Может быть, и нет. Вы и в качестве санитарки пригодитесь. Но если вы станете радистом, то принесете там гораздо больше пользы. Согласились бы вы отправиться в Латвию, в нашу партизанскую бригаду? Это тоже фронт, вы это понимаете. Жизнь там будет нелегкая. Постоянные лишения, тяжелая борьба, на каждом шагу опасности. Не каждому это по силам, но мы и не каждого туда пускаем.

– Согласна! – Рута покраснела, глаза у нее заблестели. – Я буду выполнять любые задания, только не посылайте меня в запасный полк.

– Не пошлю, не пошлю… – улыбнулся товарищ Н. – Вам недельки две надо будет побыть в доме отдыха, потому что курсы начнут работать только в начале августа. Имейте в виду, что никто не должен знать, к какой работе вы готовитесь и куда вас направляют. Об этом будут знать лишь несколько человек из штаба партизанского движения. Когда придет время, можно будет говорить во всеуслышание.

– Я понимаю, только… У меня к вам еще одна просьба. Вы сказали, что мне надо учиться на радистку. Хорошо, я выучусь. Но у меня есть одна очень хорошая подруга, она уже работала радисткой на Ленинградском фронте. Мы вместе в госпитале лежали и вместе в Москву приехали. Вы бы приняли ее в партизаны? Ее звать Марина Волкова. На фронте ее приняли в кандидаты партии. Можно мне поговорить с ней?

– Только в принципе, безотносительно к нашей беседе, – сказал товарищ В. – Если она выразит желание пойти в партизаны, мы познакомимся с ней и тогда решим. Важно, что она уже работала радисткой.

Поздно вечером вернулась Рута на квартиру Волковых. Марина уже вдоволь наговорилась со своими родственниками, и после ужина обеих фронтовичек отпустили спать. Им постелили на широкой тахте в столовой. Вера ушла на ночное дежурство, а Шура еще несколько часов просидела в кабинете отца – готовилась к государственным экзаменам. Как только Рута с Мариной остались одни, Рута сразу стала выяснять важный вопрос: хотелось бы Марине пойти в партизаны?

Ответ был такой, какого и ждала Рута.

На следующий день они пошли к начальнику отдела кадров штаба партизанского движения, заполнили анкеты и к вечеру уехали электричкой в армейский дом отдыха под Москвой. Шура и Вера обещали навестить их в следующий выходной день.

4

Дом отдыха находился в живописной местности, недалеко от реки и соснового бора. Осенью 1941 года немцы до него не дошли километров восемь, поэтому все здесь уцелело.

Руте с Мариной отвели небольшую комнатку во втором этаже. Прямо за окнами начинался лес. Эту комнатку остальные отдыхающие скоро прозвали цветочным магазином, и не без основания: девушки в первый же день натаскали в нее столько цветов, что не хватало ни посуды, ни места, куда их девать. Кругом – и в лесу и по лугам – их было такое обилие, что нельзя было удержаться от соблазна, и они возвращались с прогулок с целыми вениками.

Украсив свою комнату, девушки не успокоились до тех пор, пока на каждом столе в столовой и в гостиной не оказалось по красивому букету. Потом дошла очередь и до остальных комнат. Им помогали и другие отдыхающие.

Люди, которые месяцами жили среди грохота, гула и огня, которые валялись в болотной тине и месили грязь фронтовых дорог, теперь гуляли по лесу, слушали пение птиц, упивались волшебной тишиной и покоем.

Рута в первый же вечер за ужином обратила внимание на лейтенанта Сорокина. Он был командиром танка, после тяжелого ранения долго лежал в госпитале и теперь отдыхал перед отъездом на фронт. Это был немолодой уже человек, ниже среднего роста, но очень крепкого сложения. У него были ярко-голубые глаза и седые виски. На следующее утро Рута увидела его на террасе. Вокруг него собралась кучка детей, он что-то рассказывал им. Один малыш сидел у него на коленях и, конечно, теребил, на его груди медали и новый орден Красного Знамени. Рассказывая, Сорокин все время поглаживал светлую головку ребенка.

Вечером после ужина, когда Марина и Рута сидели в саду, Сорокин подсел к ним на скамейку, неловко улыбнулся и сказал:

– Такой вечер… как-то не хочется оставаться одному. На фронте мы всегда были вместе, и работали и отдыхали всем экипажем. Отвык я от одиночества. Но если я вам мешаю, скажите, можно и уйти.

– Что вы! Вы нас не стесняете, – сказала Рута. Ей на самом деле очень хотелось познакомиться с ним поближе.

Понемногу они разговорились, Сорокин очень охотно и просто рассказывал о себе. Войну он начал рядовым, но за боевые заслуги ему присвоили офицерское звание, и теперь вот – лейтенант.

– В нашей бригаде я был самый великовозрастный лейтенант, и товарищи прозвали меня папашей. Весной после госпиталя меня на две недели отпустили к родным. Они у меня далеко, в Сибири. И знаете что, еду я домой, а самому страшно. Думаю, как бы домашние мои не испугались, когда увидят, как я изменился. Не в том дело, что постарел, что виски побелели, – это-то ничего. Увидят, думаю, что я душой огрубел, ожесточился. До войны я сущим ягненком был, не мог букашки обидеть. Даже в детстве драться не любил. А тут сколько мне всякого повидать пришлось. Если подсчитать хорошенько, у меня на счету не меньше трехсот уничтоженных гитлеровцев. И как я их уничтожал! И прямой наводкой из орудия, и утюжил гусеницами, и на полном ходу врезался своим КВ в самую гущу и размалывал их, как в мясорубке. Ну что я буду вам рассказывать… словом, никакой пощады не знал. В таких случаях одно чувство остается – ненависть и хладнокровный расчет. Вот я сказал: ненависть. Это не то чтобы опьянение какое или ярость – пришло и ушло. Нет, я никогда не сумасбродничал. Только сожму зубы и наезжаю на них. Как на жнейке в поле. Вот я и думаю – у меня, наверно, камень вместо сердца стал, больше не смогу и на своих детей радоваться. Ну, поехал… И что же вы думаете? На следующий день жена просит заколоть поросенка – не знает, чем угостить на радостях. Достал я кинжальчик, с полчаса ходил вокруг этого поросенка, и – верьте не верьте – духу не хватает. Не могу – и все. В конце концов пришлось жене идти к старику соседу. И пока он там возился, я ушел в лес, чтобы не слышать этого визга. Тогда мне и стало понятно, что нисколько я не изменился. Просто, раз я люблю свою Родину, то иначе действовать с ее врагом не могу. Ведь сколько же он зла сотворил, что он с детьми, со стариками делал. И кто его пожалеет – тот не жалеет свой народ и Родину; вот тот действительно бессердечный человек. Теперь я больше не боюсь, что душой огрубею. Думаю, и с другими так.