Текст книги "Собрание сочинений. Т.4."
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
Эльмар покачал головой:
– Не знаю, господин офицер. Первый раз вижу.
– А вы? – обратился офицер к бабушке Аунынь.
Ян Айзупиет перевел вопрос и объяснил старушке, чего от нее требуют. Она казалась очень испуганной и не сразу ответила на вопрос.
– Я ведь глазами слаба, совсем плохо вижу.
– Тогда подойдите поближе.
Она послушалась, долго и ласково смотрела на Анну, потом покачала седой головой и, вздохнув, сказала:
– Не приходилось видеть. Наверно, издалека.
– А вы? – обратился офицер к Анне. – Вы знаете этих людей?
– Нет, не знаю… – прошептала Анна. Волосы у нее были растрепаны, на бледном, измученном лице застыло упрямое выражение.
– Ну хорошо, – сказал офицер.
Эльмара с бабушкой вывели из комнаты. Анна осталась с эсэсовцами.
«Теперь ее опять будут истязать и мучить…» – думал Эльмар. Молча, поддерживая под руку бабушку, вернулся он домой. Едва вошли они в свою комнатку, как старушка начала громко рыдать. Эльмар никак не мог успокоить ее.
– Не плачь, бабушка. Наши слезы Анне не помогут.
– Почему же она не может сказать, как ее зовут? – спрашивала, всхлипывая, старушка. – Имя, что ли, у нее такое особенное?
– Тогда немцы арестуют ее мать. Будет одним мучеником больше.
– Сынок, за что же ее держат взаперти? Разве она что плохое сделала?
– Ничего плохого она не сделала. Она… честный человек. Немцам не нравятся честные люди. Им нравятся подлецы… такие, как Ян Айзупиет.
Всю ночь Эльмар просидел у окна, прислушиваясь. Ужасная, мучительная ночь. Минутами ему казалось, что он слышит стоны Анны, из темноты глядели ее глаза – молящие о помощи любимые глаза. Он задыхался от собственного бессилия.
Назавтра было воскресенье. Немцы построили у дороги против волостного правления виселицу и согнали сюда жителей окрестных усадеб. Погнали и батраков из усадьбы Айзупиеши. Мельник велел запрячь выездную лошадь в рессорную бричку и поехал с женой, как на праздник. Эльмару пришлось везти остальных. Только бабушке и еще нескольким старикам и больным разрешили остаться дома. Более двухсот человек было согнано к виселице; испуганные, сбившись в кучки, стояли они в грязи, и у всех была одна мысль: хоть бы поскорее этокончилось. Но им пришлось ждать у волостного правления целый час. Многие стояли с такими же застывшими лицами, как у Эльмара, и только присутствие шпионов не позволяло им выразить свое осуждение. Наконец, на дороге показался грузовик с солдатами и приговоренной к казни девушкой.
Эльмар не спускал глаз с Анны.
Вот над толпой показались ее плечи, голова, бледное-бледное лицо. Оно не было искажено страхом. Спокойно смотрела она на людей – сильная, милая Анна. На несколько мгновений ее взгляд встретился поверх толпы с взглядом Эльмара. Что-то блеснуло в ее глазах. У Эльмара задрожали губы. Рядом с Анной показались двое солдат – они надевали петлю.
Эльмар старался задержать дыхание, чтобы соседям не было слышно, как хрипит у него в груди. Тогда над толпой зазвучал голос Анны – громкий, упрямый:
– Не жалейте… за меня отомстят! Я знаю, наши победят! Да здра…
Казнь была совершена. Батраки и батрачки усадьбы Айзупиеши уселись в телегу, Эльмар повез их обратно. Дома он ничего не сказал бабушке, и она ничего не спросила.
Как только стемнело, Эльмар вышел из дому и кружным путем пробрался к волостному правлению. Долго сидел он в канаве, следя за часовым, который охранял виселицу. У него было достаточно и терпения и времени. Часовые сменились. В доме волостного правления стало темно, и все стихло. Около полуночи часовой на минутку прислонил автомат к забору. Только на минуту – но этого было достаточно, чтобы Эльмар подскочил к нему сзади и схватил за горло. Он повалил солдата наземь, лицом в грязь, и до тех пор душил, пока тот не затих совсем.
В лесу, между волостным правлением и мельницей, он похоронил Анну под большой елью, разровнял землю и набросал на могилу веток и шишек. «Сюда редко кто заходит, может не найдут». К утру он был уже далеко от дома. Он шел искать партизан и рассказать им о гибели Анны.
4
Вернувшись к утру на базу, Саша Смирнов сразу пошел к Ояру и рассказал ему о своих наблюдениях. Имант с Крауклисом вернулись в лагерь вместе: к концу пути Крауклис нагнал подростка, потому что в лесу не надо было притворяться чужими. Рассказ Саши не понравился Ояру.
– Значит, целых полчаса не показывался? – переспросил он, думая о чем-то другом.
– Может быть, и больше. Я ведь на часы не смотрел. Главное, так бежал, запыхался даже.
– Теперь нельзя спускать с него глаз. Скверно, что Капейка перевел его сюда, на главную базу. Теперь он слишком много знает. Но если с Крауклисом дело нечисто, гостей долго ждать не придется.
Ояр только раз видел Крауклиса среди других партизан и обменялся с ним несколькими словами. Что-то в фигуре этого человека, в манере держаться показалось ему знакомым. Особенно голос… где-то, кажется, он раньше его слышал… Но где, когда? Чего-то еще не хватало, чтобы вызвать из недр памяти позабытый образ. «Может быть, борода мешает? – думал теперь Ояр. – А если заставить его побриться?»
Он провел в раздумье еще несколько минут, потом велел позвать Иманта и стал расспрашивать, о чем говорил с ним Крауклис на обратном пути.
– Особенного ничего не говорил, так только разные вопросы задавал, – ответил Имант. – Кто у нас здесь главный, сколько нас всего в лесу. Я сказал, не знаю. Потом он еще спросил, почему мы ушли с острова, наверно узнали что-нибудь плохое. У нас, говорит, наверно, имеется поблизости много друзей. Он тоже будто бы знает здесь хороших людей. Может быть, говорит, это они и помогают нам.
– Больше он ничего не спрашивал?
– Ничего особенного. Да, еще спросил, откуда я и где мои родные. Потом сказал, что у нас должна быть резервная база.
Ояр все больше хмурился. Он нервно барабанил пальцами по топчану, думая о чем-то, затем велел позвать Капейку, Акментыня и Ванага. Когда все были в сборе, Ояр приказал никого не подпускать к землянке и провел совещание с командирами рот.
– Между нами, по всей вероятности, находится шпион. Точно я этого утверждать еще не могу, но некоторые факты говорят об этом. Надо усилить посты. Пусть Капейка отберет десять самых испытанных ребят и сейчас же направляется к хутору Лидака, куда Имант сдал письмо. В дом не входить, а спрятаться поблизости и наблюдать. Если на хутор придут немцы, постарайтесь их уничтожить, а хозяев приведите сюда.
– Что такое, Ояр? – спросил Капейка.
– Расхлебываем кашу, которую ты заварил.
– Какую кашу? – забеспокоился Капейка. – Что-нибудь случилось?
– Это мы увидим в ближайшие дни. Сейчас надо сказать Аустриню, что он у нас сегодня будет за парикмахера. Всем, кто отрастил длинные бороды, приказать побриться. Скажите, что надо провести сложную операцию в городе, а с бородами там показываться нельзя. Пусть одним из первых побреет Крауклиса. Как только это будет сделано, приведите его ко мне. А ты, Эвальд, не мешкай. Собирайся в путь.
Озабоченный и расстроенный, Ояр много разговаривать не намеревался. Командиры бросились исполнять его приказания. Вокруг лагеря поставили дополнительные посты и одну группу привели в боевую готовность; Ян Аустринь усиленно занялся бритьем, а Капейка подбирал партизан для предстоящей операции. Когда Рейниса Крауклиса побрили и остригли, Ояр снова пригласил командиров, велел явиться и Саше Смирнову с Имантом, а потом приказал привести Крауклиса.
Согнувшись в три погибели, пролез высокий Крауклис в землянку. Голова у него упиралась в потолок, и ему пришлось нагнуться. Из глубины землянки на него смотрел Ояр – смотрел долго, внимательно. Все молчали.
Крауклису стало не по себе от этого молчания. Он беспокойно оглянулся по сторонам.
– Мне приказано явиться сюда. Что-нибудь нужно от меня?
Ояр встал и подошел к Крауклису.
– Приветствую тебя, старый друг Мигла! – сказал он, глядя ему прямо в глаза. – Не узнаешь меня, старина? Какими судьбами попал в наши края? Почему ты стал таким застенчивым, даже не хочешь представиться старым друзьям?
Тот быстро отпрянул назад и стукнулся головой о потолок, глаза у него округлились, на лбу выступил пот. Как только он попытался сунуть руку в карман, Акментынь и Капейка схватили его за локти. Ояр обыскал его. В кармане брюк оказался небольшой браунинг. Сзади на ремешке висела в ножнах солидная финка.
– Это ты ему дал? – спросил Ояр у Капейки.
– Ничего подобного. У нас таких и не водится. А когда пришел к нам, даже не помянул про оружие. Сказал, что у него ничего нет.
– Слышал? – обратился Ояр к Мигле. – Где взял оружие?
– Оно у меня… это еще давно… с прежних времен… – забормотал Мигла.
– И в гестапо не отбирали?
Мигла только громко, часто дышал.
Опять заговорил Ояр:
– В общем попался, Мигла. Чего уж теперь отпираться, рассказывай лучше всю правду. Кто тебя заслал к нам?
Немного помедлив, Мигла начал рассказывать:
– Сам Арай… После того как сорвалось нападение на остров. Он потерял следы… Екельн очень рассердился…
– Какое ты получил задание? Выследить нас?
– Мне велели найти лагерь и втереться к вам в доверие.
– А откуда кровоподтеки? – поинтересовался Капейка. – Кто это тебя?
– Это мне у Арая… Чтобы правдоподобнее было…
– А ты уже встречался с людьми Арая после того, как пришел к нам? – спросил Ояр.
– Только вчера, когда ходили относить письмо.
– О чем ты им донес?
– Про базу… где она находится. И про письмо.
– А они что?
– Они позвонили во все отделения полевой комендатуры. Велели взять под контроль дороги и арестовать эту девушку. Когда я был у них, она, наверно, уже вышла из дому.
– Есть еще у кого вопросы? – Ояр оглянулся на товарищей.
– Все ясно, – буркнул Акментынь.
– Теперь я объясню вам, что это за птица. Это один из самых подлых надзирателей рижской центральной тюрьмы, к тому же настоящий садист. Я ведь несколько лет просидел там под его надзором, и ни от кого нам с товарищами не приходилось терпеть таких издевательств, как от этого мерзавца. В сороковом году, после свержения власти Ульманиса, Мигла сумел скрыться, иначе бы он давно получил по заслугам. Удивляюсь только его наглости – как это он не подумал, что среди партизан можно встретить своих бывших поднадзорных? Теперь все понятно? Какие будут предложения?
– Расстрелять! – крикнул Капейка.
– Зачем столько шума? – возразил Акментынь. – Его надо ликвидировать тихо. Неужели в лагере не найдется веревки?
Мигла все время мелко дрожал, словно в приступе лихорадки. Губы его зашевелились, но голоса не было, – он заговорил прерывистым шепотом:
– Погодите… я вам еще пригожусь… Я покажу, где находится команда Арая.
– Это мы и без тебя знаем, – оборвал его Ояр. – Сегодня они уже не там, где были вчера.
– Они устроят засаду на дороге… где Имант встречался с девушкой… – быстро шептал Мигла.
– И это мы без тебя знали. Засаду-то засаду, – только неизвестно, кто попадется. Довольно.
Ояр кивнул Акментыню и Ванагу. Они быстро связали шпику руки.
– Теперь надо собрать всех партизан, – сказал Ояр. – Пусть все видят, какая расплата ждет предателя. Только надо торопиться, придется сегодня же уходить с базы, пока не явился Арай со своими ищейками. Долго они ждать себя не заставят.
Через полчаса Миглу повесили на суку старой ели. Капейка с десятью партизанами быстро направился к хуторку Лидака. Остальные собирали имущество и готовились к переходу на другую базу.
В понедельник вечером, когда они уже устроились на новом месте, пришел один боец из отряда Капейки и с ним Эльмар Аунынь, которого партизаны встретили недалеко от хуторка Лидака. Эльмар рассказал о гибели Анны. Снова созвал Ояр на совещание командиров.
– Для нас опять есть работа: надо отплатить врагам за мученическую смерть Анны Лидаки. Она была нашей и пала жертвой предательства.
Сорок партизан ушли на операцию под командой Ояра и Акментыня, среди них были Эльмар Аунынь и Имант Селис.
5
Ночь была ветреная, но теплая. Дыхание весны трогало ветви яблонь и лип в саду хутора Айзупиеши. Громко, заглушая все шумы, ревела вода у мельничной плотины. Стоявший у дверей комендатуры эсэсовец зевал в ожидании смены. Там, за закрытыми ставнями, опять уже допрашивали кого-то из арестованных, – время от времени оттуда слышались крики и стоны.
«А интересная жизнь у унтерштурмфюрера Шварца… – размышлял эсэсовец. – Каждый день новое развлечение».
Подойдя к окну, эсэсовец прижался ухом к ставне и стал прислушиваться. Унтерштурмфюрер Шварц задавал вопросы громким, сердитым голосом. Его вопрос повторил кто-то по-латышски. Недолгая пауза, тишина, затем раздались удары и сдавленные стоны. Часовой облизнул губы и еще плотнее прижался ухом к ставне. «Хоть бы маленькая щелка… заглянуть бы».
Увлекшись этим занятием, эсэсовец не расслышал тихих шагов за спиной, а когда его внезапно схватили за горло, думать о чем-нибудь было поздно.
Несколько минут спустя унтерштурмфюрер Шварц в изумлении, которое сразу перешло в ужас, взглянул на распахнувшуюся дверь комнаты. Он только что хотел крикнуть: «Что это за свинство – входить без разрешения!» – но поперхнулся, прижался к стене и втянул голову в плечи. Едва он протянул руку к кобуре, один из партизан нажал спуск автомата. Комендант, не успев крикнуть, повалился на пол. Обоих солдат, ассистентов Шварца, пристрелили вслед за ним, а сына мельника, выполнявшего роль переводчика, Ояр Сникер велел связать и вывести на двор.
– С ним еще надо поговорить до вынесения приговора, – сказал он.
Захватив с собой арестованного эсэсовцами молодого крестьянина, они вышли в сад.
Внизу, у мельницы, была слышна перестрелка. Там Капейка со своей группой истреблял комендантский взвод, помещавшийся в доме для батраков и рабочих. Застигнутые среди сна, полуодетые эсэсовцы выскакивали в окна, но здесь их встречали партизаны с автоматами. Дом был окружен. В несколько минут все было кончено. Тридцать два немецких солдата и офицера остались лежать на земле. Минут десять ушло на сбор трофеев: автоматов, винтовок, револьверов и патронов. Капейка захватил и продовольственные запасы комендатуры, запряг лошадь и нагрузил целый воз, а Ояр велел собрать и архив – все бумаги, печати и документы. Телефонные провода были перерезаны перед нападением.
Освобожденного крестьянина, который еле двигался после перенесенных пыток, посадили вместе с бабушкой Эльмара на воз с трофеями. Править взялся Эльмар, чтобы бабушке спокойнее было. Лошадь знала его и послушно тянула воз. Четверо партизан с велосипедами остались еще на часок посторожить усадьбу, чтобы мельник не успел сообщить о нападении, пока отряд не отошел подальше.
Со связанными руками, с заткнутым ртом, шагал между партизан Айзупиет. Когда колонна углубилась в лес, с большака свернули на узкую дорогу, по которой возили дрова. Здесь можно было смело показываться и днем, потому что началась распутица и крестьяне в лес не ездили. К полудню колонна достигла противоположного края леса. Теперь предстояло километров восемь пройти по открытому месту, поэтому дальше двинулись только с наступлением сумерек. На базу пришли поздно ночью.
Бабушку Эльмара устроили в маленькую землянку, где уже была мать Анны Лидаки. Ояр распорядился спрятать получше оружие, а продовольствие сдать завхозу.
Утром в землянке командира отряда заседал партизанский суд. Айзупиет предстал перед народными мстителями и увидел среди них знакомое лицо Эльмара Ауныня. Но это лицо и было самым суровым. С ненавистью глядел молодой парень на шуцмана.
– Как зовут этого человека? – спросил Ояр Сникер.
– Это Ян Айзупиет, сын мельника, – ответил Эльмар.
– Правильно он говорит? – обратился Ояр к шуцману.
– Да, – процедил сквозь зубы Айзупиет.
– С какого времени вы помогаете немцам?
– С пятого июля тысяча девятьсот сорок первого года.
– Неверно, – сказал Эльмар. – С первого дня войны. Он убежал в лес и вместе с другими бандитами нападал на беженцев. Он в своей волости выдал и помогал убивать всех комсомольцев и советских работников, которые не успели уехать.
– Много таких было?
– Около сорока человек, – ответил Эльмар.
– Что вы скажете на это? – обратился Ояр к Айзупиету.
– Что я мог сделать, когда немцы приказали очистить волость, – уже пространнее ответил Айзупиет.
– Кто составил списки?
– Они без списков знали.
– Все же кто составил эти списки?
– Приказали мне, вместе с волостным писарем.
– И вы это сделали?
– Пришлось сделать.
– Сколько всего человек вы выдали немцам? Скольких убили сами?
– Не помню.
– Зато люди помнят, – сказал Эльмар. – Он почти всех, кого выдал, сам и убивал. Хвастался еще, говорил, не меньше сотни наберется.
– Правда это? – спросил Ояр.
– Тогда иначе нельзя было, – глядя в землю, ответил Айзупиет.
– А теперь?
– А теперь… немцы от службы не освобождают.
– Почему вы подняли руку на свой народ?
– У немцев были большие успехи на фронте. Они все равно выиграют эту войну. Я думал, что надо работать с ними. Все умные люди так поступают.
– Все подлецы, все предатели и враги своего народа – вот кто так поступает! – крикнул Ояр. – Товарищи, что делает народ с такими отступниками?
– Повесить этого мерзавца! – сказал Акментынь. – Ояр, здесь мудрить нечего.
– Каково мнение остальных членов суда? – Ояр обвел взглядом командиров групп и представителей партизан.
– Такое же! – ответили они. – С предателями расплачиваются петлей.
– С предателями расплачиваются петлей! – повторил Ояр. – Именем советского народа объявляю приговор. За измену Родине, за активную помощь немецко-фашистским оккупантам, за выдачу многих советских людей немецким властям и за их убийство Ян Айзупиет приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор обжалованию не подлежит и приводится в исполнение немедленно.
– Поручите исполнение приговора мне… – сказал Эльмар Аунынь.
– Возражений нет.
Осужденного повели в чащу, и, когда все было кончено, Эльмар Аунынь достал из кармана записную книжку. Целая страничка была там испещрена черточками. Несколько черточек наверху были перечеркнуты, образуя крестики. Эльмар перечеркнул еще одну черточку. Образовался новый крестик. Но в книжке оставалось еще много неперечеркнутых черточек.
– Это за тебя, Анныня…
Глава четырнадцатая1
Эдгар Прамниек стоял у внутренней стены камеры, за которой был коридор, и смотрел в окно. Оно было расположено выше, чем в обычных домах, и лучше всего было глядеть в него издали; тогда можно было увидеть небо, разлинованное толстой решеткой на мелкие квадраты, – иногда голубое, иногда серое, с островками облаков, с пролетающими изредка птицами. В вечерние часы видны были и звезды, но самое красочное зрелище открывалось на закате, когда край неба разгорался многоцветным костром. День никогда не уступал без борьбы места ночи, а когда темнота в конце концов брала верх, это была кратковременная победа: через несколько часов небо снова пылало золотом и каждый предмет по-своему старался отразить первые лучи утренней зари. Даже ржавые прутья оконной решетки, и те пытались сверкнуть неясным буроватым отблеском.
Почти двести раз, и утром и вечером, наблюдал Прамниек эту смену света и тьмы и часто думал, что если когда-нибудь еще будет держать в руках кисть и палитру, то сможет по памяти воспроизвести эту камеру в мельчайших подробностях. И не только камеру, но и всю жизнь, которая проходила перед его глазами и в которой должен был принимать участие он сам.
Сотни лиц – красивых и некрасивых, молодых и старых; сотни картин человеческих страданий; бесчисленные оттенки разнородных чувств – от простодушной надежды до гордого спокойствия осужденного на смерть. Ни один натурщик не мог выразить того, что открылось Прамниеку в этой камере… Люди появлялись и исчезали. Редко кто выходил на свободу: некоторых убивал голод, холод и пытки; многих по ночам увозили на расстрел; часть заключенных переводили в концентрационные лагеря. Иногда Прамниек видел в бане иссиня-черные от давних и недавних побоев спины и плечи своих товарищей по несчастью. Ему казалось, что это не люди, а какие-то странные пятнистые животные. У некоторых до того были отбиты подошвы, что они не могли ступить на ноги, – товарищам приходилось носить их в уборную и в баню. У одного паренька вместо глаза была огромная синевато-аспидная опухоль, из которой сочилась сукровица. В запущенных ранах заводились черви, и в камере стоял запах гниющего мяса.
Ежедневно нескольких заключенных вызывали на допрос. Ежедневно десятки людей умирали в застенках, а сотни людей превращались в калек. Около семи тысяч заключенных ждали решения своей участи, и среди них художник – Эдгар Прамниек, отказавшийся фальсифицировать истину. Раньше он много думал о судьбах человечества, искал в потоке событий смысл своего существования; раньше он ни в чем не находил законченности и гармонии. Теперь ему больше не приходилось думать о таких вещах; все было ясно и обозримо, во всем мире существовал лишь один вопрос: чем кончится это испытание, сколько еще времени позволят ему жить? Утраченная свобода, воспоминания о тех временах, когда у него еще была жена, своя любимая работа, свой дом, – сейчас казались сказкой, и лучше было о них не думать.
Всю зиму их пытали холодом и голодом. Их пожирали вши. Сыпняк и дизентерия довершали то, чего не успевали сделать палачи. Будучи не в силах избежать страданий, люди тупели, становились равнодушными ко всему, что с ними происходило. Виселица, которая стояла на тюремном дворе, или пуля в лесу на окраине города казались естественным завершением цепи мучений, через которые проходил каждый в обычном или несколько измененном порядке.
Прамниека допрашивали дважды: сразу после ареста, в рижской префектуре, и второй раз – в сентябре, в центральной тюрьме. Оба раза ничего особенного у него не выпытывали – наверное, это был только предварительный опрос для регистрации в тюремных книгах. Но Прамниек знал, что, когда в гестапо захотят окончательно выяснить, что он собой представляет, придет и его очередь. Возможно, о нем пока забыли, возможно, были другие дела, поважнее, но проходил месяц за месяцем, а его все еще не вызывали. За это время он страшно исхудал, побледнел, у него отросла борода.
Какие надежды возлагали заключенные на весну! Вместе с мартовским солнцем пришла запоздалая весть о разгроме гитлеровской армии под Москвой. Теперь стало теплее и телу и душе, они стали надеяться на чудо. Когда просохнет земля и армия сможет продвигаться по всем дорогам, с Востока вместе с весенним солнцем придут полки Красной Армии, и широко-широко распахнутся двери тюрьмы. Не раскроются больше могильные рвы, и те, кто зарыты в них, будут спать вечным сном, но оставшиеся в живых выйдут на свободу, увидят солнце… Да, тогда они поймут, что такое свобода и в чем смысл жизни, сумеют жить гораздо лучше и достойнее. И какие прекрасные картины напишет тогда Эдгар Прамниек!
Он стоял, прислонившись к стене, и глядел в окно. Как лебедь, проплыло за квадратами железной решетки светлое облако, и края его, обведенные золотым контуром, отсвечивали в лучах солнца. «Ничего с природой не сделаешь, – думал Прамниек, – весна опять пришла».
В это время по коридору раздались громкие шаги. Остановились против двери. Надзиратель отпер ее и по списку прочел фамилии очередной группы заключенных, вызываемых на допрос. Из камеры Прамниека вызвали одного журналиста, молодого адвоката и учителя.
Четвертым был Эдгар Прамниек. Услышав свою фамилию, он вздрогнул, растерянно оглянулся на своих товарищей, но их равнодушие успокоило его. Он быстро привел себя в порядок и, кивнув на прощание остающимся, вышел в коридор.
Их повели в первый корпус, выстроили в длинном коридоре лицом к стене: стоять заставляли так, чтобы нос и носки ботинок касались стены. В такой позе дожидались своей очереди около полутораста заключенных. По обе стороны коридора были следственные камеры. В первую смену туда вошли десять человек, и вскоре в коридоре услышали их мучительные стоны, громкие окрики допрашивающих и звуки ударов. Так продолжалось целый день. Через некоторое время начали по одному выводить допрошенных. Прамниек не видел их, так как оборачиваться не разрешалось, но он слышал их усталые шаркающие шаги и хриплое дыхание. Некоторых надзиратели волокли по полу – они уже не в силах были идти.
– Что ты на ногах не держишься, дохлятина! – ругались надзиратели. – Вот посадят тебя в карцер, тогда научишься стоять!
Проходил час за часом. Изнуренные голодом и болезнями, люди не шевелились; у них отекали ноги и руки, а они всё стояли. Некоторые теряли сознание и падали. К ним подбегали надзиратели, пинали ногами и до тех пор били резиновыми палками, пока упавший не подымался.
Прамниек простоял в коридоре четыре часа. В ушах стоял шум, по временам темнело в глазах.
«Нельзя терять сознание, – думал он, напрягая всю свою волю. – Надо выдержать. Они не должны видеть мою слабость!»
Все время он старался думать, заставлял свой ум сосредоточиваться на вещах, которые не имели отношения ни к тюрьме, ни к немцам. Но как только подошла его очередь и надзиратель, грубо дернув его за плечо, крикнул: «Шевелись, очередь за твоей шкурой!», он забыл про все, о чем сейчас думал, и, пошатываясь, как пьяный, дошел до дверей камеры.
Еще один пинок, еще один шаг, и Эдгар Прамниек очутился в узкой камере.
За небольшим столом, на котором были письменные принадлежности, графин с водой и многоременная плеть, сидел костлявый, с испитым лицом офицер в форме войск СС. Направо, за другим столиком, сидел писарь, тоже в форме, а третий эсэсовец стоял и исподлобья смотрел на вошедшего.
– Как зовут? – выкрикнул по-немецки офицер. Писарь повторил его вопрос по-латышски.
– Эдгар Прамниек, художник, – ответил Прамниек по-немецки.
– Вы говорите по-немецки, господин художник? Очень приятно. Тогда у нас дело пойдет быстрее. Прошу сесть. Приятно познакомиться с интеллигентным человеком. Но как же вы сюда попали?
– Этого я не знаю, – ответил Прамниек, сев на скамейку. За спиной скрипело перо. В соседних камерах кричали. «Скоро и я закричу», – мельком подумал Прамниек. Начало его немного успокоило, он снова обрел способность рассуждать. Странно: несколько месяцев тому назад он, Эдгар Прамниек, мог не отвечать субъектам вроде этого испитого немца, он мог даже послать его к черту. Сейчас он целиком в руках этих людей, они могут делать с ним все, что им вздумается. Издеваться, унижать, избить, убить… Им все позволено, а ему – ничего. Странно.
– Вы не знаете? – удивился офицер. – Кому же еще знать, как не вам, господин Прамниек. Интеллигент, художник, как можно быть таким забывчивым? Вы курите?
– Раньше курил.
– Пожалуйста, закуривайте, – офицер подвинул к Прамниеку полуоткрытый портсигар. Там были сигареты с золочеными мундштуками.
– Благодарю, – прошептал Прамниек и потянулся за сигаретой. А когда он прикоснулся к ней, крышка портсигара внезапно захлопнулась и зазубренные края вонзились в пальцы. Прамниек быстро отдернул руку, – с двух пальцев кожа была содрана, потекла кровь.
Офицер засмеялся. Сдержанно прыснул и писарь. Прамниек покраснел и опустил глаза.
– Большевик? – спросил офицер.
– Беспартийный, – ответил Прамниек сквозь стиснутые зубы. – Никогда ни в какой партии не состоял.
– Почему ты отказался выполнить заказ шефа пропаганды?
– Это не мой жанр. Я не график.
– Ах, вот как? Тогда мы тебя приобщим к новому жанру.
Ассистент офицера толкнул Прамниека в угол и долго бил его многоременной плетью. На конце каждого ремня была свинцовая пулька. Вначале Прамниек еще держался на ногах и заслонял лицо руками. Под конец он упал на пол и, как свернувшийся в комок еж, лежал неподвижно, сдерживая готовые вырваться крики. Его истязали целых полчаса. Когда ассистент уставал, офицер возобновлял допрос, а писарь что-то записывал, независимо от того, отвечал или молчал Прамниек. Потом опять били.
Окровавленного и обессиленного, его, наконец, вытолкнули из камеры. Тело было в сплошных ссадинах и синяках, все от головы до пят болело, как одна сплошная рана. Глубокая, кровоточащая рана была нанесена и его душе. Униженный дух страдал еще больше, чем тело, – теперь нетрудно было бы и умереть.
…Через несколько дней Эдгара Прамниека с большой партией заключенных отправили в Саласпилский концентрационный лагерь.
2
Когда над выемкой каменоломни светило солнце, в его лучах сверкали блестящие лопаты и концы железных ломов. Иногда лил дождь, и мутные лужи, образовавшиеся на дне выемки от мелких подземных ручейков, становились еще глубже. Сотни людей, стоя в лужах, выламывали из недр земли глыбы гипсового камня и складывали их у железнодорожного пути. В непогоду и на солнцепеке, на пронзительном ветру и в ливень, день за днем, круглый год они гнули спины под наблюдением вооруженной охраны. На них кричали, их били, топтали ногами; за малейшую оплошность они получали удары плетей; их жизнь висела на волоске: достаточно было уставшему рабу присесть на минутку, и его имя уже заносилось в штрафные списки; вечером, после возвращения в лагерь, его ожидала порка или смерть, в зависимости от настроения коменданта лагеря.
Эдгар Прамниек уже четвертую неделю работал в каменоломнях. Саласпилский лагерь встретил его виселицей, стоявшей в конце двора.
– Вот что ожидает каждого из вас за малейшую провинность, – объяснил им помощник коменданта лагеря, шарфюрер Никель.
В петле висел мужчина, который накануне, возвращаясь с работы, не успел вовремя приветствовать начальство. Он висел до тех пор, пока не привели вешать следующего. Иногда вешали несколько человек – одного за другим, и заключенных заставляли смотреть на мучения товарищей. Зловещие столбы стояли во дворе лагеря как постоянная угроза.
«Может быть, и тебе придется висеть там», – сказал про себя Прамниек, проходя мимо этих столбов.
В три часа утра их подымали и гнали в каменоломни за пять километров. Справа величаво несла свои воды к свободным морским просторам Даугава. И каждое утро, глядя на реку, Прамниек вздыхал. Он вспоминал голубую даль, волны и сверкающих на солнце крыльями чаек.
Клип-клап… клип-клап… – стучали по дороге деревянные башмаки. По обеим сторонам колонны шагала вооруженная охрана. Зеленые луга и бархатные всходы на полях… пастух с коровами у дороги… поросшие кустарником луга… и снова огромная яма, лужи мутной воды и камень, камень…
Ладони Прамниека покрылись сплошными мозолями. Все ногти на пальцах были изуродованы. Он сам не понимал, откуда взялась у него эта выдержка, эта живучесть, которая позволяла двигаться, выламывать и подымать тяжелые глыбы камня, когда все тело было истерзано усталостью, каждое волокно ослабевших мышц требовало пищи. Усталость, голод и необъяснимая сверхчеловеческая жажда жизни… Рабский труд с утра до вечера; омерзительные помои на обед, которые заключенные называли то «новой Европой», то «зеленой опасностью», то «голубым Дунаем»; кошмарная ночь в душном бараке на голых трехэтажных нарах; испарения больных человеческих тел и вши, вши… Вши ели заключенных в тюрьме, ели их в лагере, и люди давно перестали стыдиться этого, а в редкие свободные минуты открыто охотились на них.
